(Пояснение: автор нижеследующего произведения прекрасно знает, что в 1990 году Калинин стал Тверью.)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Аквариум ли рассматривал Сережку своим слепым прямоугольным глазом, Сережка ли смотрел на стеклянную полую емкость, – непонятно. Вообще, история с аквариумом произошла крайне неприятная.
Поскольку разжиться обитателями морей у них в поселке нечего было и мечтать, Сережка попросил мать, когда та засобиралась по своим делам в город, купить ему рыбок, разноцветных и прекрасных. Чтобы смотреть на них – смотреть и радоваться. Мать привезла трех тусклых, серых сомиков: по ее словам, в зоомагазине «ничего этакого» не было. Но мальчик обрадовался и им. На безрыбье и сомик рыба.
Первый «усатик» был, видимо, старичком. Он постоянно дремал под камнями, выплывая лишь для кормежки. Шикарные длиннющие усы, чуть не во всю длину его тела, способствовали тому, что имя сомик получил – Буденный. Второй был поменьше, – наверное, в средних летах. Он вольно, по-хозяйски, глядя лишь вперед буравил толщу воды, чувствуя себя в аквариуме как дома, – хотя и ощущалась в его движениях какая-то обреченность. Иногда на середнячка находили приступы меланхолии, он, погрустневший, часами мог лицезреть зааквариумный мир, должно быть, весьма для него непонятный – и оттого заманчивый. Сережка назвал второго новосела Хозяином. А третий был совсем малёк. Жизнерадостный, беспрестанно кружил и, казалось, всегда что-то искал. Его умиленная физиономия вызывала неизменную лыбу-улыбу у Сережки и Витьки. Сережка окрестил меньшого сомика «Витькой», а Витька – «Сережкой».
Три месяца спустя Сережка уехал на два дня к отцу. В поселке тем временем отключили свет. Разбирательства затянулись на двое суток, а тем временем сомики захворали. Рыбки могут жить, лишь когда вода подпитывается кислородом, – а механизм, вырабатывающий для аквариума кислород, работает на электроэнергии. Вот и получилось, что Витька, проснувшись, увидел: Буденный лежит на боку и едва шевелит плавниками, Хозяин залег на дно, а Сережка-Витька, хоть и продолжал кругалять, выглядел не ахти, словно сонный. Витька выловил сомиков и отпустил их в прорубь.
Как расстроился по возвращении Сережка! «Неужели не понятно, – кричал Сережка, – что домашние сомики в чужой речке, в ледяной воде тут же пропадут!» «Можно подумать, тут не пропали бы», – мрачно подумал Витька, но спорить с братом не рискнул: хоть и будешь прав, а недолго и в лоб схлопотать.
Это было полгода назад, с тех пор аквариум пустовал.
Но сейчас Сережка размышлял отнюдь не о судьбе бедняг-сомиков, мысли крутились вокруг совсем иного. Тяжелые, тяжелые мысли. Он по привычке дотронулся до родинки на подбородке, – действие, обычно свидетельствующее, что Сережка сосредоточенно размышляет. Он уже подобрался совсем близко к чему-то важному, какое-то смутное понимание забрезжило в его голове, но в этот момент из-за стены донеслись голоса матери и Витьки, и вспугнутая мысль надолго забилась в дальний уголок сознания.
Мать была чем-то недовольна. Они, родители, всегда найдут чему понедовольствовать. Витька, с трагической миной и с глухой тоской во взгляде, растерянно почесывал рыжую макушку.
– Признавайся, оглоед, твоя работа? – без предисловий накинулась мать.
Сережка развел руками: о чем ты, мам?
– Тут троим взрослым было не осилить! Опять друзья заходили?
Напоминание о друзьях резануло по самому сердцу мальчика.
– Нет, мам, никого не было, – глядя по сторонам, виновато говорил Сережка. – Это я съел. Понимаешь, хотел чуточку, да задумался, а после раз – пусто, как в нашем аквариуме.
– Как в аквариуме, значит? – усмехнулась мать. – Ну-ну! А о брате не подумал?
– Не подумал! – вставил обиженный Витек.
– Ну, свари каши.
– Ага, каши! – возмутился братец. – Салатика хочу! – Крупная слеза покатилась по его щеке.
– Говорю же, случайно получилось!
Мать покачала головой.
– Все-то у вас случайно. Ладно, не беда. Сейчас, Витенька, каши сварим.
– Не хочу каши! – заревел Витек. – Нена... ненавидю ее! Ууу! Салатика!
Дело в том, что вчера у матери был день рождения, и она пусть и не хотела его справлять, но пришлось: юбилей, сорок лет. А юбилеи принято праздновать. Вот мать из последних денег и устроила небольшие посиделки. Даже отец сумел вырваться, – а с утра опять уехал. Вообще, было довольно весело... впрочем, то совсем другая история. А «салатик», насчет которого так разорялся Витек, остался со вчерашнего вечера.
– Виктор, ну закончился «оливье», – терпеливо повторяла мать. – Каши наварю да из подпола что достанем. – Но тот упрямым бараном все не выпускал мысль о «вкусненьком». – Не из чего мне тебе салат приготовить! Сам глянь – шаром покати в холодильнике!
Витька сориентировался мгновенно. Его шустрые глазки забегали по сторонам. Он деловито почесал рыжую макушку.
– Шаром, говоришь, покатить? Лучше мячиком!
– Да каким мячиком? – рассеянно сказала мать, извлекая из навесного шкафчика пакет с гречкой.
Сережка устроился на табурете. Вот-вот начнется. Какое-никакое, а зрелище, всё лучше, чем в одиночку тосковать.
–Футбольным! Самые отличные мячики! По телеку такими и бьют футбол. Гриха говорит, совсем дешево. Так что надо брать.
– Так уж совсем и дешево? – подначил Сережка.
– Угу. Тыща рублей, – добродушно произнес не ведавший подвоха Витек.
– Тысяча! – воскликнула мать. – Ты хоть знаешь, Витенька, какие это деньги?!
– Не-а, не знаю, – честно признался Витек.
– Если я зарабатываю две восемьсот, на нашу зарплату выходит... сколько, двоечник?
– Три мячика, если малехо добавить, – блеснул знаниями Сережка.
– Ух ты, целых три! – восхитился Витек. – Мам, куда нам столько? Нам и одного за лицо хватит...
– Не за лицо, а за глаза, – поправил брат. – Сколько талдычить, раз не умеешь фразеологизмы – не суйся!
– Умею я эти «измы». Хотя, – обратился к матери, – давай все три и прикупим. Лишние можно продать подороже.
– Подороже! – засмеялась мать, но, как обычно, засмеялась невесело. – Небось у Гришки набрался словечек.
– А что?! Он говорит, что мячики или расхватят... эта... во, с руками, или продавица с ними опять эту штуку вытворит.
– Какую штуку?
– Да такая, змеистая вся, скользкая, и звучит совсем неприятно.
– Сереж, о чем он? – поинтересовалась мать.
– Да не, такого уж давно нет.
– Нет-нет, а вдруг появится? – сказал Витька.
– О чем вы толкуете-то?
– Да инфляция! – гордо произнес Сережка.
– Точно, инфлянция! Уж я бы эту инфлянцию поймал – да палкой ее, проклятую, палкой!
Мать засмеялась. И Сережка понял, что «зрелище» закончено: мать ласково прижмет к себе Витьку и доходчиво объяснит ему, почему сейчас они никак не могут купить мячик, а его братец даже не будет ни канючить, ни плакать... И знаете, почему? Потому что мама смеется. Смеется искренне, без тех тоскливых переливов, к которым они с Витькой уже привыкли. Сережка любил веселый смех матери, самый милый его слуху. И Витька любил.
Но все же Витька не мог не спросить, а как же папкина зарплата. Витька уже дорос до того, чтобы понимать, что если отец работает, то работу ему должны оплачивать.
У многих ребят в поселке отцы работали на шахте. Поначалу рудник открыли в нескольких километрах от поселка, поэтому тут и собралось рабочих со всех сторон огромной, тогда еще Советской, страны. Тогда-то приехавший отец и познакомился с матерью. Вскоре оказалось, что шахта – «пустая»: ближе к поверхности угля изрядно, а копнули – одни «пустые породы». Шахтеров перевезли на соседнее месторождение, где они сейчас и добывали полезное ископаемое. А поскольку никто из женатых не захотел перевозить семью с собой (и куда перевозить – в бараки, что ли?), то и получалось, что ребята редко видели своих отцов, а жены – мужей.
– У отца с деньгами туго, – объясняла мать, – зарплату задерживают. А когда выдают, то кусочками. Авансами.
– А зачем он тогда?.. – спросил Сережка. – Нравится? – Хотя ему казалось очень сомнительным, что кому-то по нраву душный, грязный, мерзлый забой.
– Все наладится, мальчики, все наладится, – тихо произнесла, помолчав, мать.
– Значит, мячика не будет? – с грустью сказал Витька.
Сережка накинул старую серую фуфаечку, одарил брата приличным лещом, стоило матери отвернуться, и тут же пожалел об этом. Сережка и сам втайне мечтал о кожаном футбольном мяче, – только знал, чем дело закончится, и не приставал попусту к матери. А Витька еще совсем малыш, даром что в школу пошел.
А впрочем, чего это ему вздумалось жалеть Витьку, его-то, Сережку, никто не жалеет. Тоска опять затрепыхалась в груди мальчика.
Он стоял на крыльце, размышляя, куда бы двинуться. Мелькнула мысль махнуть до друга Саньки – вдвоем-то придумали бы что-нибудь этакое, – да только не было у него теперь друга Саньки. Нет, сам-то Санька, конечно, был, но уже не друг, а так, просто мальчик. И все остальные тоже. Все отвернулись от Сережки. Друзья, называется!
И Сережка наверняка бы расхлюпался, не подойди в этот момент к дому дядя Вальдемар.
Дядя Вальдемар, сотрудник научного института, весельчак с блестящей, как самовар, лысиной, приехал, чтобы собирать диалектные слова. Сережкина же мать диалектизмы хоть в разговорах и не употребляла, тем не менее знала их достаточно, от бабушки запомнила. Дядя Вальдемар всё старательно записывал, попивал чаек и поглядывал на мать. Обещал заскочить еще. И обязательно заскакивал.
– Приветствую, уважаемый! В тереме ли соизволит пребывать твоя родительница? – Дядя Вальдемар всегда говорил красиво, как в старинных фильмах.
Видимо, спрашивает, дома ли мать, догадался мальчик.
– Конечно, в тереме, – приободрился тот. – Где ж ей быть, на ночь глядя! Сегодня ведь не смена. – Сережкина мать работала в местной больнице.
– Славная у тебя мамка.
– Самая лучшая на всем свете!
– Так уж и на всём? Мир-то ведь, – мужчина взмахнул руками по сторонам, точно пытался обнять кого-то необъятного, – до горизонта и еще за ним куда ни глянь.
– Нет, уж я-то знаю, что второй такой мамки не сыскать! – уверил его мальчик.
– Убедительно, дружище!.. Кстати, прими на память. – Он достал из пухлой наплечной сумки книгу. – Изящное искусство уважаешь? – Это дядя Вальдемар о книгах.
Сережка замялся.
– Конечно, но... не так, как фильмы. Про войну вот всегда люблю.
– Тогда я попал не в глаз, а в бровь. Ты наверняка уже читывал; но отчего хорошую книжку не проштудировать еще разок-другой?! К изящному искусству надо подходить серьезно, творчески. Да ты и сам знаешь, седьмой всё же год грызешь науку.
– Я в восьмом классе! – важно возразил Сережка.
– Прости, брат, оконфузился! – Дядя Вальдемар стукнул себя ладонью по лбу, точно комара убил. – Как Матрена Тимофеевна поживает?
– Мария Тимофеевна? Хорошо живет.
Мужчина протянул Сережке книгу и исчез в сенях.
Хороший он, дядя Вальдемар, не то что эти! Тьфу, опять вспомнил! Дядя Вальдемар не стал бы издевательски шипеть, дядя Вальдемар не такой. И к мамке хорошо относится, по-дружески. Интересно, бывает ли такое – дружба на всю жизнь? Наверно, бывает. Но только где-нибудь там, за горизонтом. Где тепло, где море. В их поселке каши точно не сваришь. Если только Витьке, из гречки.
Осенний ветер шумел в ушах и желтеющей кроне тополей, изредка срывал пожухлый лист. Вернулся после осмотра своей территории кот Кутузов (который, пока не лишился в бою со стаей кур глаза, был банальным Васькой). Издалека доносилась бойкая гармонь.
«Люди веселятся вовсю, горя не знают! – со злостью подумал Сережка. – А ты тут стой как истукан и никаким друзьям до тебя и дела нет!»
Надо заболеть. Стоять всю ночь на крыльце и простудиться. Воспаление легких заработать – и всё. Вот тогда все заохают: «Зря мы на Сереженьку наговорили, он был такой хороший друг, самый лучший даже! И учился замечательно!». И хотя Сережка учился так себе, – но умерших всегда хвалят. Сережка расстегнул куртку и начал усиленно простывать.
Гармонь стихла. Успокоился и ветер. Из тишины выплыл говор близкой речки.
«Куда ты всё течешь, река? – лирически думал Сережка. – Да знаю, конечно, к теплому морю. Там юг, и там все люди добрые, потому что с чего взяться злобе, когда рядом – море! Море, на берегу которого – огромный, ослепительный город. Так, речка Сонная?» И хотя Сережка неоднократно слышал, как неспокойно сейчас на юге, все волнения он относил к горам, к пустыням, но никак не к морю.
Течение у речки неторопливое, вялое, вот и прозвали ее Сонной. На карты географии их речонки не нанесли, и о существовании их поселка карты умалчивали. Слишком много, наверно, в России таких сонных русинок. Но все-таки обидно. Словно и нет тебя на свете.
Мать и дядя Вальдемар вышли в сени. Сережка не увидел их – услышал.
– Ну, что вы хотели мне сказать? – донесся голос матери.
– А Сергей где? Убежал? И слава богу... Но что мы на «вы» да на «вы»? Словно совсем чужие. – Дядя Вальдемар засмеялся со скрипом, напоминающим несмазанный агрегат.
Сережка хотел было признаться, что никуда-то он не убежал: некуда ему бежать, – но промолчал. Нехорошо, конечно, подслушивать чужие разговоры, но... сами понимаете, заманчиво. Хотя, с другой стороны, что про эти диалекты слушать, тем более подслушивать?
– Может, нам нелишне выйти на променад? – предложил прогуляться городской ученый. – Зачем? А зачем люди гуляют? (В ответ мать предложила ему попроменадничать наедине с собой.) Господь с вами, кто же разгуливает в одиночестве? Меланхолики да поэты. В прогулке ведь главное что? Главное общение, обмен мыслями, разговор двух душ... двух одиноких душ... Да что дети?! Сергей книжонкой хвастается друзьям (Сережка невольно вздохнул, да так громко, что просто диву дался, как это взрослые его не услышали), Виктора от железной дороги силком не оторвать.
Какой железной дороги?!
Тут дядя Вальдемар что-то прошептал, чего Сережка расслышать не смог, как ни старался, а затем мама вскрикнула.
Все произошло очень быстро. Сережка не задумывался (да и не успел бы задуматься за ту секунду), все получилось как-то само собой. Он с разбегу боднул Вальдемара, пытающегося обнять маму, и тот завалился на бок.
И тут этот человек назвал маму мерзким словом.
Сережка схватил подвернувшееся полено и с криком бросился в бой.
Но Вальдемар позорно метнулся в дверь, кубарем скатился со ступенек и помчался по улице, ругаясь как сапожник.
Выбежав вослед, Сережка бросил ему в спину полено – промазал! – схватил с крыльца книгу и запустил ее в темноту. Книга тщетно взмахнула крыльями страниц и тяжело осела в траву.
Мальчик кинулся к матери. Она, опершись о стену и с улыбкой плача, обняла его и не выпускала из объятий.
– Все нормально, мам, ну, будет тебе слёзничать.
Когда мать плакала, а случалось это довольно редко, в уголках ее губ, на подбородке, у глаз явственно проявлялись сети морщин. Но сейчас паутинки прожитых лет ускользнули от внимания Сережки, потому что очень это было необычно – мать одновременно плакала и улыбалась. Плакала и улыбалась.
– И что бы, сына, я без вас с Витькой делала? – сказала она, лаская светлые волосы старшего сына.
– Мам, откуда мне знать, если бы меня тут не было? Если только рассказал бы кто.
– Глупыш ты еще, сынок, хоть и вымахал чуть ли не с мать. Мой глупенький смелый защитник.
– Да какой смелый?! Перепугался – ужас! – признался Сережка. – И как только настоящие герои не боятся?
– А все, Сереженька, боятся, да вида не показывают.
– И солдаты на войне?
– Они, сына, в особенности.
– Значит, бабы Полин сын тоже боялся, когда своих друзей спасал?
– Значит, так.
Сына бабы Поли, Аркадия, отправили воевать на Кавказ, и там он погиб, дав товарищам знать о притаившихся в засаде врагах. Друзья спаслись: нырнули в пещерку и отстрелялись – а Аркадий, с разорванной пулей грудью, упал на камни и подумал о доме. О доме, потому что на войне всегда очень хочется домой. Но дома ему больше не суждено было увидеть: он остался молодым и убитым под солнцем Кавказа, бьющим светом и жизнью солнцем, молодым и убитым. Посмертно ему вручили «За мужество», в поселок приезжали корреспонденты районных газет, наведывалось и центральное телевидение. Хотели на избе, где жил Аркадий, памятную табличку повесить. Баба Поля отказалась. «Все, кто знавали моего Аркашеньку, и так будут его помнить, – тихо сказала она, – а чужим людям что до моего сынки, они своих сынок с войны получают». И плакала она долго, а вскоре встретилась со своим Аркашенькой на небесах.
Мать и Сережка вошли в избу. Витька был диспетчером железной дороги. Розовые и фиолетовые паровозики мельтешили перед глазами, как бегущие рекламы городских витрин. Сережка нахмурился.
– Не надо, сынок, – тронула его за руку мать. – Завтра с кем-нибудь передам деньги, сколько нужно. Жестоко отбирать мечту, которая вот уже, в руках пульсирует. Он об этой дороге давно мечтал, ты знаешь, уж и выпрашивать отстал, обезнадежился.
– Но мам, ты и представить не можешь, сколько она стоит!
–Ничего, выкрутимся.
– Но уж его книженцию я ни за какие коврижки не возьму!
– В чем же, по-твоему, виновата книга? Книги никогда ни в чем не повинны, все беды от людей. В крайнем случае, внеси свой вклад в восстановление школьной библиотеки.
Мать права: ни к чему разбрасываться литературой, да еще в то время, когда поселок остался без библиотеки.
Когда одна местная модница захомутала приехавшего к родственнику городского бизнесмена, она тут же упорхнула в город, оставив дом на произвол судьбы. Ее муж нанял рабочих, которые снесли старую постройку и построили двухэтажный коттедж. С того времени дом сдавался в аренду. Вот и приезжали всякие, на иномарках. В последний раз – десяток голов, целая стая. Они весь день что-то праздновали, а ночью устроили фейерверк. Тот фейерверк, понятное дело, не шел ни в какое сравнение с московским салютом на Новый год или День Победы, – но лучше раз увидеть живьем, чем сто раз – на экране. Все пацаны сбежались. Очередные обитатели дома кричали как безумные, их жены визжали точно свиньи. Мальчишки стояли гурьбой и зачарованно смотрели в небо. Крики и визги, опутавшие их, до них не долетали.
Один залп схалтурил. Десяток малиновых звезд ударил не в небо, а по сторонам. Маленький Колька Мухин стоял чуть в стороне – в него-то и попал один из лучезарных шариков. Когда школьный сторож, прибежав, горько крикнул: «Полыхает учеба!» – никто на него внимания не обратил. Он прокричал снова – и ему ответом был полный отчаянья вопль Колькиной матери.
Так и получилось, что отныне ребята ходили в новую школу.
Сережка долго вертелся вокруг матери. Решившись, спросил:
– Отцу не скажем про вальдемарку?
– Отчего же? – Мать с честью посмотрела в его глаза. – Безвинные не отводят взгляд.
Сережка долго ворочался в постели. Вспомнилось, как они с Санькой выручали синичку.
Давно это было, в розовом детстве. Желтопузая синичка лежала на бескрайнем снегу как наглядный укор всем зимам. Дескать, вот, довели своими морозами. «Папка, папка!» – запричитал сердобольный Сережка – и бегом до птички. Бережно поднял, укутал в варежки. «Птичке уже не помочь, сын», – произнес жестокий приговор отец. – «Нет, нет! Она просто в обмороке!» – заголосил несмышленый Сережка. И как отец ни уговаривал – все тщетно. Предлагал даже похоронить синичку, со всеми почестями, как Героя Суровой Зимы. Сережка возжелал взять ее домой. Но получил категорический отказ: отец объяснил свое решение боязнью занести домой заразу и заразить этой микробой Сережку, уморить мамку и свалить с ног даже такого дюжего человека, как папка. Глупые, глупые взрослые: наслушались сказок и поверили – ну какая от малюсенькой упавшей в обморок синички может быть микроба? Какая зараза? Нет на белом свете никакой заразы, это лишь ругательства бабы Натальи, когда она заприметит мальчишек, орудующих на ее огороде. «Я вас, заразы этакие, ухватом!» – закричит, бывало, она, и впрямь угрожающе размахивая этим грозным приспособлением. Сережка положил синичку на снег и припорошил ее снежком: так ей всё теплее будет, ветрище не продует.
Когда родители уснули, выскользнул из постели. Друг Санька дожидался на углу, со скворечником в руках.
С трудом отыскав место спячки обморочной птички, ребята долго ее растирали, чтобы согреть, тормошили, звали. Ничто не помогало. И тогда Сережка понял, что синичка не проснется. Санька не согласился. «Пусть поспит, – сказал он, – видать, сильно устала, бедняжка». И сколько Сережка не убеждал, Санька в ответ: «Она спит!» – и всё тут.
Синичка не проснулась ни на следующий день, ни через неделю; Санька терпеливо ждал. По весне его мать проводила генеральную уборку в доме и обнаружила на чердаке скворечник с трупиком. Саньке здорово досталось в тот день.
Новое двухэтажное здание школы (хотя к чему два целых этажа на шестьдесят ребят?) обнесено метровым проволочным, в клетку, забором, перемахнуть через который – раз плюнуть. Сегодня Сережка прошел через ворота. Клумбы с отморозившими головы ноготками и незабудками грустно мозолили глаза. На физплощадке гоняла футбол мелюзга из «карасей»-первоклассников (мелькала и рыжая макушка Витьки) и «вторашей». Ими руководил старый, старый Измаил Петрович Коробейников, ветеран и очень хороший человек.
Едва Сережка вошел в класс, со всех сторон заворчало, загудело, зашипело. И уж разумеется, не обошлось без этого мерзкого словечка – «буржуй».
– А ну, понимаешь, прекратить балаган! – добродушно приказал Сергей Сергеич Беспалов, старичок, ответственный за познания учеников в сферах истории и географии.
Сережка затравленным волком глянул на одноклассников и опустив голову прошел на свое место.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мария Тимофеевна здесь уже два с половиной года. Так как молодых преподавателей Министерство Образования не распределяет по школам, как было раньше, работы Мария Тимофеевна поначалу не отыскала. Случайно узнав, что в Русинку требуются учителя, Мария Тимофеевна, тогда еще просто бывшая студентка Маша, двадцати двух лет отроду, собрала чемодан.
Директриса Пелагея Ивановна Кузьмина, герой Великой Отечественной, усмехнулась.
– Ну-ну, милочка, – оценивающе посмотрела она на Машу, – учительствовать, значит, хотите? Что ж, учителя нам кровь из носу. Но работы много, придется тянуть все классы от пятого до девятого. Всего у нас около сотни ребят. Первые три класса веду я, по всем предметам...
– Одновременно?! – удивилась Маша.
– А то, милочка! Двадцать четыре ребятенка. Одни задачки решают, другие рисуют, третьим вполголоса новый материал объясняю… Следующее прибытие первоклашек ожидается в составе четырех носов, и то если в город не уедут... Остальные классы остаются на пяти учителях. Девятый класс – двенадцать человек, шестой и седьмой – по пятнадцать, восьмой – четырнадцать.
– Но вы, кажется, пропустили пятый класс.
– Да, пятый. Тринадцать пострелят. Мы их именуем «чертовой дюжиной». Те еще лодыри. Но хорошие ребята, если взяться с умом. Вот вы и возьмитесь.
– Как?
– Классным руководителем, милочка, вот как.
Мария Тимофеевна отчетливо помнила свой первый день работы и вряд ли его забудет.
– Давайте знакомиться, – как можно бодрее сказала Маша и обвела взглядом класс. Ее первый в жизни класс. – Я буду вашим классным руководителем. Мария Тимофеевна.
Пятый класс школы поселка Русинка, «чертова дюжина», недоверчиво смотрел на молодую рыжеволо-сую учительницу и молчал.
Она поежилась: угрюмые взгляды ребят, казалось, сверлили ее. «Зря я приехала, – подумала Маша, – какой из меня учитель?!»
Девочка на третьей парте заразительно зевнула, махнула косой:
– Зачем знакомиться?
– Чтобы ближе узнать друг друга, – произнесла, оторопев, новая учительница.
– Ага, ближе, – проворчала невыспавшаяся, – на пару неделек? На месяцок? Или когда вы там от нас сбежите?
– А вы уверены, что сбегу?
– Конечно! Сколько у нас тут таких было, молоденьких и энергичных, не перечесть и не сосчитать. «Ребятки, ах-ах, ребятки, сю-сю», а вскоре – бац! тю-тю – укатила в город. У нас ведь, извините, театриков нет, киношка раз в неделю. Под окнами коровьи лепешечки, овечьи какашечки. – Класс захихикал. – И прынца себе не найдете: те дяди, которые не в шахте мазюкаются, те, извините, на тракторах или в поле горбатятся. С работы придут черненькие как черти, бензинами пропахшие, да и выпьют под вечерок самогончика. Вам, чистенькой городской дамочке, не чета. И зарплатка у тутошних учителей с гулькин нос, мильённых состояньиц не сколотите, и задерживают зарплатку – месяца на два-три самое меньшее. Так что едте-ка обратно, обучайте будущих банкирчиков народные денежки воровать, – заключила девочка, лениво глядя в глаза учительницы.
И бывшая студентка Маша выскочила из класса и залилась слезами. За дверью раздался общий хохот. «Ату ее, пускай убирается, белоручка!» – донесся низкий девчачий голосок. «Молодчина, Ленка!» – подхватили остальные. Смех вертелся, клубился, переливался всеми манерами в голове Маши.
«Белоручка! – горько подумала она. – И впрямь белоручка!»
– Я не смогу найти с ними общий язык, – сказала она себе. – Не смогу. Не смогу.
– Если не попытаешь себя, сударушка, конечно, не сможешь. – Уборщица баба Уля с теплотой смотрела на нее. – Я, давно, еще девкой была, все мечтала поступать во врачебный институт. Но плюнула. «Все равно провалюсь», – думала. Ан последне время начну полы драить, мысль эта тюкает и тюкает, проклята, в темечко: а вдруг бы поступила? Лечила бы людей, а не полы намывала. Хотя, конечно, за порядком следить тоже кто-то должен... И все-таки – вдруг бы поступила, а? – И баба Уля, в задумчивости склонив голову, потопала по коридору, волоча за собой швабру, как котенка на поводке.
Маша смотрела ей вслед, утирая слезы и смахивая норовящие оккупировать лицо непослушные рыжие локоны. Баба Уля завернула за угол, и в этот момент Маша стала Марией Тимофеевной.
Она вошла в класс.
Там веселье лилось рекой: весельчак Толик Мирда стоял на голове; Сережка и Санька щипали и дергали за косички близняшек Симановых, а те пищали; Игорек Конников пулялся в трубочку, ему отвечали тем же Стас Дашвили, Женька Бакулов (в обиходе – Джонсон) и Лена Иванова (которая иногда забывала, что она очень гордая и ленивая); маленький Колька Мухин резался с Сашей Степновой в «морской бой»; толстушка Нина Вараева важно припудривалась, около нее крутилась любопытная Инга Трощенко.
– Рассесться по местам! – Мария Тимофеевна вперилась взглядом в кучу-малу.
Разом затихнув, все ошарашено посмотрели на нее.
– Я жду!
Никто не двигался с места. Баххх! – косметический набор Нины Вараевой, скользнув из рук, разлетелся на тысячу осколков.
– Не-е-ет! – закричала Нина (ее голос больше походил на мальчишеский) и полезла под парту собирать... хотя собирать было уже нечего. – Меня же сестра прибьет! Отцовский подарок! – Из-под парты донеслись приглушенные рыдания.
Девочки ринулись на помощь подруге.
– Я сказала занять свои места! – повторила Мария Тимофеевна.
– У вас что, совсем сердца нет? – вспыхнула Инга Трощенко. – У человека горе горькое!
– Рассесться по местам! Немедленно!
– А то что, директрисе настучите? – Саша Степнова с вызовом посмотрела на свои наручные часики. – Так давайте, дверь вона, перед вами.
– Никому я жаловаться не собираюсь. Мы с вами взрослые, я надеюсь, люди, не детский сад «Ромашка». Сами разберемся. Без директрис.
Саша Степнова пристально посмотрела на учительницу – и нечто вроде искорки уважения мелькнуло во взгляде девочки.
– Правда, ребята, хватит паясничать. – Саша заняла свое место.
– Но моя «Лореаль»! – протянула из-под парты Нина.
– После разберетесь со своими лореалями! – строго сказал Толик Мирда, состроив потешную физиономию. – Нашлись тут, блин, фотомодели! – И плюхнулся на свое законное, у окошечка.
– Больно ты много понимаешь, Толенька! – накинулась на него Инга. – Такой косметики где купишь! В городе и то не достать. Нинкин отец в самой Москве брал.
Ребята рассаживались. Одна Нина копошилась под партой.
Мария Тимофеевна подняла осколок косметического набора, подошла к Нине, присела на корточки.
– Чего вам? – Нина, не ожидавшая такого поворота событий, напряглась.
– Давай на ушко скажу.
Девочка недоверчиво отпрянула, но любопытство перевесило. Класс молчал, жадно смотрел и пытался вслушиваться.
– У меня дома точно такой набор, – прошептала Мария Тимофеевна. – Могу подарить.
Нина во все глаза смотрела на нее.
– Честно-пречестно? – спросила, наконец. Получив утвердительный ответ, девочка задумалась. – Значит... это вот... одним словом... Купить, значит, меня удумали?
– Я хочу помочь, и только. Ведь в том, что произошло, и моя вина. С какой стати мне тебя задабривать подарками?
– А чтобы... сейчас, подумаю... да, чтобы мы к вам хорошо относились. Небось, думаете, я всем расскажу, какая учительница добренькая, и все вас сразу полюбят!
– А ты не говори. Скажи, я тебя просто успокаивала.
– Врать нехорошо, – подумав, заметила Нина. – Вам, учителю, правила поведения должны быть хорошо известны.
– Учитель не всегда действует по правилам, – ответила Мария Тимофеевна. – В любом случае, решать тебе.
Нина выбралась из-под парты.
– Грандиозное событие: госпожа Вараева возвращается из подполья! – протрубил Толик Мирда, и все засмеялись. Мария Тимофеевна тоже улыбнулась, и все это заметили. Постепенно затихли.
Мария Тимофеевна провела рукой по пышному золоту своих волос, посмотрела на кружащиеся за окном беззаботно снежинки, золотые в лучах февральского солнца. Собственно, золотой была лишь узкая дорожка снежинок, она была лучиком солнца, она тянулась прямо к солнцу, – но она была так узка.
– Ребята, – начала учительница, – зачем предвосхищать события? Вот когда я сбегу, как вы уверены, тогда и будете негодовать. А насчет белоручки вы правы – я такая и есть, городская дамочка. Может быть, таковой и останусь, может быть, нет. Поживем – увидим. Возражений нет?
Ребята молчали. Лена Иванова хотела что-то сказать, да передумала.
– Тогда начнем урок. Вы, говорят, порядком отстали по русскому и литературе.
Теперь – вкратце о ребятах, какими они были к моменту появления в школе Марии Тимофеевны.
Сережка подошел к середине пятого класса с весьма посредственными знаниями – попросту говоря, перебиваясь с двойки на тройку. Уйма идей бродила в его голове, много о чем мальчик вздыхал, но самым заветным его желанием было уехать в город. Пусть в небольшой, но – город. По родинке на подбородке Сережку легко узнать, и это далеко не всегда ему на руку: на чужой огород за клубникой наведаешься, на деревенских куриц шутейную облаву устроишь, еще что «противозаконное» вытворишь – обязательно кто-нибудь запомнит. Остальных могут и не признать, а Сережку («с родинкой здоровенной тот прохвост был!») вычислят секунды в три, если не меньше.
Его лучший товарищ Санька Буров, самый высокий в классе, уж если что задумает, то от своего не отступится. Открытый, но резкий мальчик, чей взгляд, казалось, пронизывает насквозь.
Хорошистка Саша Степнова была всегда чуть печальна и очень загадочна – никто не мог взять в толк, что у нее на уме. Сережке она очень нравится, – да и что за девочка без тайны? Саша частенько поглядывает на Сережку своими карими, но светлыми глазами. И свои часики постоянно разглядывает; ее длинные темные волосы заплетены неизменной косичкой.
Лена Иванова, пожалуй, самая рассудительная в классе, страшно обижается, если в ее фамилии делают обычное ударение, на третьем слоге. Следует на втором, только на втором; такая вот редкая фамилия. Кроме гордости и важности, Лена отличается русой косой до пояса и туманным взглядом человека, только что пробудившегося от продолжительного сна.
Женя Бакулов (боевое прозвище – Джонсон), компаньон Сережки и Саньки по походам на рыбалку, за грибами, учится тоже не ахти; единственное, чем он по-настоящему гордится, это своей способностью («волшебной способностью», как он утверждал) шевелить пяткой, в то время как носок остается совершенно спокоен. Как ему это удается, никто не разумеет, и поэтому все слегка завидуют Джонсону.
Зазнавала Нина Вараева, местная модница, была, мягко говоря, довольно упитанной, но рискни обозвать ее «толстушкой» – глазенки повыцарапывает занечего делать! Нина носит броские, в цвет одежды, огромные банты на голове и в знании творчества отечественных поп-групп считается профессионалом.
Любимыми занятиями Игорька Конникова были пуляние в трубочку и игра в подкидного дурака. Ни там, ни там равных Игорьку нет во всем поселке. Поначалу, в первом классе, мальчик получил прозвище Чапаев, но вскоре «второе имя» было забыто: Игорек никак не походил на красного командира, мчащегося с шашкой на верном буцефале. Игорек длинный как жердь и как жердь тонкий. Ему хронически не везет: вечно попадает в передрягу. Взять хотя бы случай, когда бык Яша, безобиднейшее создание, ни на кого никогда не бросался... а на Игорька бросился, едва беды не было. Игорек ежедневно скоблит верхнюю «лысую» губу отцовской бритвой, одеколонится.
Лицо Толика Мирда усыпано без малого двумя тысячами веснушек (он их называет «осеннюшки»), шапка черных волос покрывает голову. Долгое время одноклассники думали, что Толик перекрасил волосы, пугаясь своей рыжести, и потешались над ним. А после, как заметили, что корни волос со временем не рыжеют, смешки приутихли. Толик сам кого угодно насмешит до чертиков.
Стас Дашвили хвастал своим умением выкручиваться из безвыходных ситуаций. Это он списал, сидя на первой парте, у старенькой, но ужас глазастой Натальи Андреевны Чесноковой. Это он так искусно жаловался на боли в животе и селезенке (!) в поселковой больнице, что его даже отправили на обследование в Калинин – и счастливый Стас и город посмотрел, и контрольную по истории пропустил, про переписывание которой Сергей Сергеич запамятовал.
Инге Трощенко на базаре нос пока не оторвали, но то лишь по чистой случайности. Всё-то ей интересно, всё, кроме учебы. К мальчикам она всегда обращается, используя уменьшительно-ласкательный суффикс, то есть: Коленька, Санечка… Она постоянно ссорилась со «Стасенькой» Дашвили, тот, в свою очередь, конфликтовал с ней. Поговаривали, что Инга со Стасом без памяти влюблены друг в друга.
Двойняшек Лёлю и Валю Симановых непросто отличить друг от друга: обе маленькие, скромницы, речь невнятная, будто орехи во рту; тем не менее, учатся исключительно на пятерки. Неуклюжие они были просто до невозможности: обязательно дома обо все стукались и падали; причем, стукнется одна, а синяк вскочит у обеих. Думаете, легко быть близняшками?
К щупленькому Кольке Мухину ребята относятся как к родному, всячески его оберегают. Колька нравится всем, и всеего уважают.
Такова была «чертова дюжина» к тому моменту, как Мария Тимофеевна стала их классным руководите-лем. Но тогда с ними еще не было Исланы Мухметовой.
В тот день после уроков собрались на лавочке за школой, чтобы обсудить последние события.
Любопытная Инга, едва закончился урок, прилипла к Нине с расспросами. Нина отмалчивалась. Толик Мирда начал было, по обыкновению, придуряться, но его быстро осадили.
– Так, давайте по порядку. – Лена Иванова обвела одноклассников сонным взглядом. – Какие впечатления от пигалицы?
– Сама ты пигалица, – тихо сказал Колька Мухин, потупив взор.
– Что?!
– Наш Коленька, кажись, в училку того, втюрился по самые уши, – пропела Инга.
– Отстань от Кольки! – вступился Сережка, подошел к другу и приобнял его. – Училка и в самом деле ничего!
– А что же Нинон молчит? – спросил Санька. – Шушукалась с тетей на ушко, а теперь молчок? Непохоже на тебя.
Все смотрели на толстушку Нину. Та пометалась взглядом по сторонам и махнула рукой.
– Ладно, слушайте. Слушайте меня. Почему я молчала, спросите вы. Я вам отвечу, почему я молчала. Да, я вам отвечу, почему я…
– Короче, – попросил Санька.
– Да, молчала я. Молчала. Потому что… Знаете, почему?
– Не знаем, – Санька прикладывал все силы, чтобы не нашуметь на Нину.
– Да потому что училка приказала ничего не говорить!
– Приказала?! – раздались недовольные голоса.
– Да, так и было. Вот так все и было, не вру ни единой капельки, как все произошло, так и рассказываю...
– Да харэ топтаться на одном месте! – осадил ее Стас. – Я скоро от холодрыги окочурюсь.
– Потерпишь, Стасенька, мы же, девочки, терпим. – Ох уж эта Инга!
– Вы меня слушать будете, в самом деле? – возмутилась Нина.
– С воображалами потом поговорим! – Стас погрозил Инге кулаком. – Давай, Нинусь, выкладывай как на духу.
И Нина рассказала, как училка предложила ей новую косметику – как училка решила купить Нину, да что там – всех их купить!
Толик присвистнул, Леля и Валя (с синяком под левым глазом: Леля упала, спускаясь в хлев) почесали макушки, упрятанные под ушанками, Саша Степнова всплеснула руками, остальные нахмурились. И только Колька остался прежним.
– Может, Мария Тимофеевна просто пожалела Нину, – предположил он.
– Дудки! – заметил Стас. – Чего ей жалеть девчонку, которую видит-то впервые. Точно, подкупить решила.
Ребята молчали, пританцовывая от пробирающего игольчатого мороза.
– А может, и вправду? – спросила Саша Степнова. – Может, не жалко.
– А тебе бы не жалко?.. – прищурилась Нина.
– Так то мне!
Санька Буров о чем-то напряженно думал.
– Даешь войну училке! – твердо произнес он. – Нас не купишь. Мы не городские банкирчики. – Послышались ободрительные восклицания. – Кто «за»?
– А есть ли смысл войну-то объявлять? – возразил Сережка. – Все равно не сегодня-завтра укатит. Я, была бы возможность, не раздумывая укатил.
– Так-то так! Но а вдруг, Серега, она уедет, но уедет с мыслью, что ей удалось нас купить?! И будет у себя там рассказывать, какие все деревенские чурбаны!.. Так кто «за»?
Зарябили метнувшиеся к февральскому низкому небу руки. Все были настроены по-боевому, кроме Саши Степновой и Кольки Мухина. Затем подняла руку и Саша.
– Колян, ты не с нами? – удивился Толик. – Вот-те раз, иконостас!
– Дураки вы, – грустно сказал Колька.
Все хотели было на него обидеться и заодно объявить войну и ему, но передумали. Очень уж Кольку все любили.
– Значит, война до победы? – произнес Санька, возвышаясь над одноклассниками. – Война до победы!
Но взять эту крепость штурмом не удалось: Мария Тимофеевна отбивала все атаки. Колкие замечания проносились мимо ее ушей. Холод, лед отношений ударялся об ее тепло и плавился. Когда Мария Тимофеевна получила двенадцать тетрадей с сочинениями, где значилась одна-единственная фраза: «Спросите у автора ему видней», – она поставила «Пять/четыре» («пять» за верное видение темы и «четыре» за грамотность: никто не догадался перед словом «ему» поставить пунктуационный знак); и кое-кто из ребят даже покраснел за несправедливо высокие баллы. Когда весельчак Толик Мирда захимичил бомбочку, которую присобачил к учительскому стулу так, что носа не подточишь, – Мария Тимофеевна смеялась вместе со всеми, разглядывая дыру на своей белой юбке, а после несколько дней хромала. Когда Лена Иванова предложила устроить учительнице бойкот, то первая через две минуты о нем запамятовала. Все усилия ребят шли прахом. Колька Мухин торжествовал.
Санька Буров сдаваться был не намерен, поэтому переговорил с друзьями из других классов, подговари-вая их на войну с новой учительницей. На него смотрели как на шального, а Алик Пигин из восьмого класса даже чуть по шеям не надавал.
Затем нагло изменила Нина Вараева. Когда она заявилась на урок перекрашенной в рыжий и накрутив-шей кудрей, подделываясь под новую учительницу, все живо представили саму Марию Тимофеевну – стройную, ладную, – и на ее фоне кубышка Нина выглядела так забавно, что все покатились со смеху; Толик даже со стула упал. Разъяренная Нина метала гром и молнии. Такой здоровенный подзатыльник достался подвернувшемуся под руку Кольке Мухину, что у того сразу разболелась голова. Тут все накинулись на Нину. Возникла порядочная потасовка, в ходе которой больше всех пострадал Игорек Конников: бедняге здорово зарядили ботинком по коленке и порвали шелковую отцовскую рубаху.
Окончанием войны явился приход Толика и Нины в учительскую: ребята принесли зажатые во вспотевших от волнения ладошках деньги. Толик – за прожженную юбку, Нина – за косметику (она все же сносилась тогда к учительнице за обещанным набором). Накопленные монетки так усиленно, чуть не со слезами предлагались Марии Тимофеевне, что той ничего не оставалось, как частично их принять. Она накупила в магазине эклеров, пирожных-«картошка», трубочек, плюшек и в придачу «военный» торт «Наполеон» и устроила вечером чаепитие. Пришли все, кроме Саньки Бурова.
На следующее утро силами класса с Санькой была проведена разъяснительная беседа, где поначалу Санька долго всех убеждал в малодушии и предательстве, а с ним спорили так яростно, что едва до драки не дошло. Наконец Сашу Степнову и Кольку Мухина в одно время посетила одна и та же мысль, и они горячо доказали Саньке, что слова, данного тогда на лавочке, никто не нарушал. Ведь было что сказано – война до победы. Но до чьей победы – сказано не было. Получилось, что победа оказалась на стороне Марии Тимофеевны. А раз победа – хватит воевать. Против этого Санька ничего представить не мог и согласился «перестать ваньку валять». «Ура!» – разлетелось по коридору, и громче всех кричали Саша Степнова и Колька.
Год спустя (ребята были шестиклассниками), запыхавшись, точно за ней гналось стадо быков, влетела на урок Нина Вараева. Ее победный взгляд сигнализировал: «Ай да я! Что за умница!» Весь урок девочка столь усердно ерзала на стуле, что даже добродушный Сергей Сергеич едва не выставил ее в коридор. Со звонком Нина подпрыгнула.
– Никому не расходиться! Собрание класса.
Санька, Сережка и Толик заворчали (у них была назначена битва в снежки с тремя первыми классами), но уступили мнению большинства, которому было весьма любопытно (особенно Инге), что творится с Ниной.
– Ребятушки! Дела-то какие! – затрещала Нина. – Вот ведь че деется! и хорошо я догадалась! от вас-то помощи до старости не дождесся! хорошо я! и как додумалась-то замечательно!..
– Нина! – закричали если не все, то почти все.
– Да-да, я и рассказываю. Но вначале вот что: поднимите руки, кто желает, чтобы наша Мария Тимофеевна была счастливая.
– Давай по делу! – заметил Санька. – Ты же знаешь, мы все хотим Марии Тимофеевне только добра.
– Ты, Буров, всегда говори за себя! Надо голосовать, чтобы честь по чести было.
– Ну хорошо, – сказал Стас, – вот тебе моя рука.
В момент вырос частокол рук: двенадцать, тринадцатой была рука Нины.
– Чудесненько! Чудесненько! – Нина захлопала в ладоши. – Во дела-то какие! ой, че деется! ну я не могу!..
– Да-говори-в-чем-дело! – заорал Санька. Ему пришло в голову, что мелюзга, с которой назначен снежный бой, может вообразить, что шестиклассники спасовали.
– Тогда вообще ниче не узнаете! – взвизгнула Нина и бухнулась на стул: собрание, мол, закончено.
Накричали на Саньку, на Нину, затем до посинения уговаривали надувшуюся Нину и успокаивали Саньку.
– Ладно уж, скажу, так и быть! – согласилась Нина, которая в любом случае не утерпела бы. – Смотрите. Мария Тимофеевна уроки проведет, а потом что? – Нина глубокомысленно посмотрела в лицо каждому, приподняв начерненные брови. – Что, я вас спрашиваю? Ведь домой она идет, и весь вечер с бабой Маней, у которой комнату снимает, кукует. Думаете, весело?
– Ты предлагаешь веселить Марию Тимофеевну? – спросила Саша Степнова. – Или... – И она вся засветилась пониманием.
– Жениха я предлагаю! – победоносно озвучила ее мысль Нина. – И я его нашла!
Нина поведала, что к деду Егору приехал в отпуск сын: «интересный – обалдеть не встать!», как один голливудский актер, от которого Нина была без ума; двадцать пять лет (на два года старше Марии Тимофеевны – и таким образом, в самый раз), самогонки не пьет, воспитанный, как лорд, собственный автомобиль «с иголочки» – значит, зарабатывает нешуточно, не по-шахтерски.
Предложение пришлось по нраву всем, кроме Кольки. На него только рукой махнули – не обижаться же, в самом деле. Коротко с дедом Егором никто знаком не был, поэтому стоило Джонсону неосторожно упомянуть, что как-то на улице перекинулся с пенсионером парой фраз, как на разведку поручили идти ему.
– Да что я скажу-то? – воспротивился Джонсон и посмотрел на дверь.
Санька предусмотрительно перекрыл возможный путь побега.
– А ты, Женечка, ему пяткой пошевели, – предложила Инга Трощенко. Раздались смешки. – Или... придумай что-нибудь.
– Стас, ты у нас на выдумки силен, – подала голос Лена. – Подскажи уж нам, неразумным.
Тот на секунду задумался.
– Патроны! Измаил Петрович говорил, что с дедом Егором охотился. Вот и скажи, что тебе пустые гильзы нужны.
– Ха! Гильзы? На кой ляд?.. – усмехнулся Джонсон.
– А скажи, что... что копишь их! И все!
– Нашли дурака! Я что, шкет пятилетний, гильзы-то клекцинировать! Дудки, идите сами!
– Значит, не пойдешь? – спросила Саша. Джонсон сморщился. – Даже ради счастья Марии Тимофеевны? – тихо спросила девочка, посмотрев на Джонсона вмиг погрустневшими карими, но светлыми глазами. Джонсон пошел как миленький.
– Ты к отцу? – спросил возникшего на пороге мальчика молодой гладковыбритый мужчина. Его кожаные штаны и серьга в ухе поблескивали.
Джонсон промямлил что-то неудобоваримое, ощущая себя доисторическим человекообразным, потоптался на месте и внезапно заявил, что умеет шевелить пяткой.
– Эка невидаль! – усмехнулся мужчина.
– Вы не поняли, – обиделся Джонсон, – я шевелю не всей ступней, а только пяткой.
– И что? Ты умеешь пяткой шевелить, я – проекты домов делать. Каждому свое, брат.
– Я пойду, – вздохнул мальчик, вышел из избы – и тотчас вернулся. – Так я как раз по этому! В школе узнали, что приехал проектирщик («проектировщик», – поправил его городской), ну да, он самый, и вот... всем ведь интересно, как дома проектировывают, ребята и просят, чтобы вы рассказали. Очень все просят, очень!.. И учительница наша красивая тоже! – поспешно добавил Джонсон, видя, что мужчина готов отказаться.
Тот отмахнулся, что не знает, о чем конкретно говорить, что никогда перед аудиторией не выступал и прочее.
– А мы у вас спрашивать будем, а вы знай отвечайте. Да, будем спрашивать мы... И учительница наша красивая тоже спросит... вопрос всякий... молодая учительница. Чего вам стоит! Мой отец говорит, что плох тот мужчина, который трудностей боится.
Кое-как уговорил.
О чем рассказывал приезжий, никто толком не разобрал: не до того было. Ребята перекидывали взгляд, словно наблюдали за партией в пинг-понг, с проектировщика, которого, как оказалось, зовут Владиславом, на Марию Тимофеевну, занявшую последнюю парту. Джонсон сидел гоголем, Нина от него не отставала – да и попробуй-ка переплюнь Нину!
Мария Тимофеевна поблагодарила за интересный рассказ, спросила у ребят, понравилось ли им (все яро закивали, а Толик Мирда даже уверил, что теперь-то он точно пойдет в проектировщики). Владислав откланялся и ушел.
Нина фыркнула. И не она одна.
После классного часа первой на улицу вышла Инга Трощенко – и тут же примчалась обратно.
– Владислав-у-входа-отирается!
– Есть! – воскликнула Нина и радостно потерла ладони. – Есть! Мелькнула искра страсти! А из искры, сами знаете...
– ...разгорится пламя! – закончил Толик, затем обнял Нину. – Хвалю, пехота! Орден Первой Степени!
Долго превозносили Нину, а она, лиловая от восторга, якобы нехотя отмахивалась: «Да что вы! Да ладно! Каждый на моем месте поступил бы так же великолепно!» На этот раз в разведку захотел идти каждый, кроме Кольки, который общего энтузиазма не разделял и вообще ушел домой. Счастливый жребий пал на Саньку. Тот до ночи партизанил по сугробам, а следующим утром рассказал заждавшимся ребятам, что дело, кажись, в шляпе: Владислав назначил Марии Тимофеевне свидание, вечер напролет они бродили вдоль замерзшей речки, живо беседуя о чем-то («Не мог подслухать по-нормальному, чтобы честь по чести!» – посетовала Нина), затем гость из города проводил учительницу и – главное! – поцеловал ей на прощание руку!
Три недели для ребят пролетели одним днем, озаренные любовью их любимой учительницы и проектировщика Владислава. А на исходе февраля всё затрещало по швам.
Профукав четыре урока, Колька Мухин влетел в класс, где, как и положено для переменки, творилось не пойми что.
– Дураки! Дураки! Дураки вы все! – с отчаянием, сжав кулаки, закричал маленький Колька, стоя посреди класса и яростно сверля всех взглядом.
Морская фигура, замри. Все словно услышали эти с детства знакомые слова и по привычке окаменели.
– Дураки! – провизжал Колька: его голос сорвался.
– Колян! – проговорил Толик, слезая с парты, на которой он отбивал чечетку. – Мы тебя, конечно, уважаем, но за такие выходки недолго и битым быть.
– На, бей! Бей! – Колька рванул на груди рубашку. В насупившейся тишине было отчетливо слышно, как покатились врассыпную пуговицы.
Лена Иванова двинулась к Кольке, но остановилась, опаленная его взглядом.
– Мухин, хорошо, мы олухи, – сказала она, – допустим. Теперь объясни, почему.
– Почему?! Да вы!.. – Колька задрожал как флажок на ветру. – Доигрались! Завтра утром Владислав этот... уезжает!
– Ну и?.. – не понял Санька. – Все приезжие когда-нибудь уезжают.
– Да ты!.. Дураки!.. Дед Егор слышал, как проехтировщик Марии Тимофеевне предложение сделал. Они поженятся! Поженятся!
– Сверршилось! – подпрыгнула толстушка Нина. Правда, чуть не упала.
– «Сверррррршилось!» – передразнил ее Колька. – Мария Тимофеевна уедет вместе с ним... В город, к нему. Они будут жить там. Все приезжие когда-нибудь уезжают, так, Саня?
– Мария Тимофеевна наша! – крикнул Санька. – Она наша! Правда?
Лица ребят угасали – как угли от костра, только стократ быстрее.
– Мария Тимофеевна, безусловно, наша, но… – Саша Степнова запнулась и посмотрела на свои часики, точно прося их о помощи. – Но если она выйдет за городского, то...
– ...уедет! – мрачно закончил едко наодеколоненный Игорек.
Джонсон вскочил на парту.
– А как же наши, шахтерские, матери? Они вон как редко с отцами видятся, ведь ничего! Мария Тимофеевна тоже так будет. Он пусть на выходные приезжает... Так, ребзя?
Леля и Валя Симановы усиленно закивали, что-то пробормотали и разревелись.
– Не уедет, – сказала Инга, но уверенности в ее голосе было кот наплакал.
– Ребята, – сказала Саша, – вы же сами голосовали, что главное – счастье Марии Тимофеевны. Пусть уедет, но уедет счастливая. – Саша повесила голову.
– Так-то так, но... – Стас Дашвили помолчал. – Да и некрасиво это – бросить нас посреди учебного года. Ведь пропадем. – Потерянный, он ходил по классу. – А, будь что будет! Мария Тимофеевна заслужила. Никто из молодых с нами так долго не продержался. Все приезжие когда-нибудь уезжают. И пусть...
Тут он наткнулся на Нину.
– Вот. Кто. Предложил. Сосватать. Проектировщика. – Стас налился злобой. – Ах ты зараза не друг ты мне больше ненавижу!!!
Бедняжку Нину заклевали, точно она была куском сыра, а остальные – воронами. Нина двинула подвернувшемуся под горячую руку Игорьку по зубам и с ревом бросилась из класса.
– Завтра первый урок отменяется, – процедил Санька, – русский язык умер.
Но на следующее утро класс собрался в полном составе. Последним пришел не выспавшийся и откровенно злой Санька Буров.
– Чего притащились? – сквозь зубы выдал он. – Она тю-тю, уехала.
– А сам зачем? – Лена Иванова резко мотнула косой и демонстративно достала из сумки учебник.
– Не знаю… Хочется верить в лучшее... даже когда уверен, что лучшему не бывать.
– А вдруг?.. – Саше Степновой как будто ногу отдавили: так она, по крайней мере, выглядела.
– «Вдруг» не для этого раза, Александра батьковна. До трех ночи у Марии Тимофеевны свет горел. Вещи, вероятно, укладывала. Насвистывая свадебный марш. А на дворе деда Егора спозаранок пусто: укатил в город «бэ-эм-вэ» проектировщика. С нашей... с Марией Тимофеевной. Всё, занавес.
Тоскливо, протяжно, глухо протрещал звонок. Ребята расселись по местам и с надеждой и горечью смотрели на дверь.
– Ребзя! – воскликнул Джонсон. – Чтобы уехать, Марии Тимофеевне нужно написать об увольнении, документы свои забрать, справки выписать, трудовую книжку оформить. Не уехала она!
– Бакулов, Бакулов! – Лена покачала головой. – Ради интереса хоть разок пошевели не своей знаменитой пяткой, а мозговыми извилинами. Давно документы забраны, увольнения написаны, дела улажены. А если нет – заглянет через месяцок или проехтировщика отправит, и документы в кармане.
– А с нами проститься не нужно? – раздались возмущенные голоса.
– А кто с нами прощался?.. Да и зачем?.. Зачем?
– Люди должны, уезжая, прощаться! – твердо заявил Стас и ударил кулаком по парте.
– Умен ты, Стасенька, как поселковые курицы, – съязвила Лена.
– Как ты сказала? – возмутился Стас.
– Стасик курочка, – подсказала не расслышавшему однокласснику Инга.
– Выдра драная, вот ты кто!
– Да закройтесь вы все! – отрезал их Колька Мухин. – И без вас тошно.
«Жаль, конечно, ох как жаль! – думал Сережка, почесывая подбородок. – Но, в принципе, правильно сделала. Жизнь, она только в городах. Да все наши уехали бы, будь их воля, хоть и не говорят об этом».
Санька встал и плюнул на пол.
– Чтобы я еще раз поверил хоть одной училке – НИ! ЗА! ЧТО!
Он кинул на плечо сумку, медленно, медленно поплелся к двери, что есть сил пнул ее ногой, сделал пару шагов... и наткнулся на Марию Тимофеевну! От неожиданности – ахнул, ступил назад, да так неловко, что ноги заплелись и Санька приземлил свое мягкое место аккурат посреди класса.
Мария Тимофеевна, бледная Мария Тимофеевна, с волосами, собранными в пучок, чего она никогда раньше не делала, с темными кругами под глазами, с опухшими веками, – она зашла в класс и поздоровалась. Тут уж ахнули все.
Поскольку до гоголевского «Ревизора» ребята по учебной программе не добрались, им было невдомек, что они представляют собою знаменитую немую сцену из этой комедии. Особенно живописно смотрелись пилькающая глазами Нина Вараева, застывшая между партой и стулом, и Леля и Валя Симановы, разинувшие рты так широко, что туда с легкостью влетело бы по вороне, пролетай сейчас пернатые мимо.
– Мария Тимофеевна! – восхищенно прошептал Колька, которого, впрочем, слышно было прекрасно. – Вы не уехали!
– Не уехали! – Саша протерла глаза.
– Ох! – только и нашлась что сказать Нина и грузно осела на стул.
Санька отряхнулся, глянул на одноклассников:
– Мария Тимофеевна пришла проститься.
Как ушат холодной воды вылил!
– Могу я узнать, кто с кем прощается и куда уезжает? – спросила учительница.
– Вы!
– С чего ты, Буров, это взял?
– А разве... нет? – подала голос Инга.
– А вы, ребята, хотите, чтоб я уехала?
– КОНЕЧНО НЕТ! – закричали все, кроме близняшек Симановых – те до сих пор зазывали ворон.
– А опоздали почему? – не сдавался Санька.
– Проспала. Надеюсь, в первый и последний раз.
– А до трех ночи почему не ложились? Скажете, не вещи собирали?
– Ты дежурил под моими окнами? – осведомилась учительница.
Санька замялся.
– Да, и что?! – выкрикнул он. – Нельзя?
– Ради бога, Буров, – успокоила его Мария Тимофеевна. – Только одевайся потеплее: февраль все-таки; и учебник не забывай, а то чует мое сердце, что ты к уроку не готов.
Раздались смешки.
– Да ладно, чё вы!.. – смутился Санька. – А где же «бэ-эм-вэшка»? – спросил напоследок.
Мария Тимофеевна ничего не ответила и подошла к окну.
И Саша Степнова все поняла. Девочки – они в сердечных делах ориентируются много быстрее мальчишек.
– Да ну тебя, Санька! Пристал к человеку! – сказала она с волнением. – Мария Тимофеевна!.. – Саша внезапно кинулась к учительнице и неловко ее обняла. – Мария Тимофеевна! Голубушка вы наша! Чего так убиваться?! Слезинки вашей не стоит он, слезинки! Найдем мы вам жениха, самого лучшего, лучшего, самая счастливая будете, самая, самая!
Тут подоспели остальные представительницы прекрасной половины класса.
– Правильно! Будет вам! Отыщем жениха! Еще получше этого проехтировщика! Подумаешь, птица! – голосили они.
Подошла и делегация мальчишек, неловко переминаясь с ноги на ногу.
– Мария Тимофеевна! – начал Толик. – Вы обращайтесь, если чем помочь...
–...по хозяйству там или что еще... – подхватил Сережка.
–... волнушечками солеными поможем... – вставил Стас.
–... и капусточкой квашеной обеспечим... – пообещал Колька.
–... вы уж только не бросайте нас! – заключил Джонсон. – Я вам каждый день пяткой шевелить буду!
Рассмеялись все, даже Мария Тимофеевна.
Ребята по очереди пожали учительнице руку, Игорек и Санька при этом еще и поклон отвесили, а Колька, как настоящий джентльмен, даже элегантно поцеловал руку, за что над ним потом долго хихикали, а он, пунцовый от стыда и удовольствия, улыбался и отмахивался от назойливых одноклассников.
Нередко через Русинку проходили группами или поодиночке беженцы с юга, палящего солнцем и войнами, но никто из чужестранцев не приживался в поселке. Местные с опаской относились к незнакомцам, да и мягко сказано – «с опаской», – сильно не любили беженцев, которых и называли не иначе как «чеченцы» и «цыгане». Смуглый, речь с акцентом – значит, чеченец, и значит, бандит, и доказывать обратное было бесполезно. Ну, а раз бездомный – будешь в придачу и цыган, а если цыган – значит, вор. Вот и все разбирательство.
В тот день у деда Егора пропал поросенок. Животное мирно грелось на лужайке – и внезапно исчезло. Дед Егор ударился в панику, забегал по поселку, драгоценного питомца не обнаружил, зато приметил чужаков, кучкующихся вокруг разведенного костра и что-то жующих. Деду Егору взбрело в голову, что чужестранцы трапезничают его молочным поросенком. По какой-то причине в милицию старик не обратился, решил действовать самостоятельно. Собранное им ополчение избило беженцев до полусмерти. Те унесли ноги кто куда – подальше от поселка, – остались лишь мужчина и женщина, склонившиеся над своей дочерью Исланой, раненной камнем в голову... Перевязка не помогла – нужно было накладывать швы. Отец взял истекающую кровью девочку на руки и пошел искать больницу, мать, трясущаяся от страха за дочь, за мужа, за себя, семенила рядом. Пока они бродили по поселку, их едва не побили еще раз, приказав немедля «выметаться». «Выметаться», словно беженцы не люди, а мусор. Наконец одна девчушка объяснила, где «врачихи лечут».
Вскоре обнаружился поросенок – порвав прохудившуюся капроновую веревку, он мирно спал в луже, так здорово измазанный грязью, что опознать его было мудрено.
Вечером того дня дед Егор наведался в больницу и предложил семье Мухметовых временно остановить-ся у него. «Изба большая, живите на здоровье, – бормотал старик, – все равно один-одинешек, сын – и тот теперь не приезжает».
Отец Исланы помог при случае разобраться с неполадками в двигателе одного из тракторов, и вскоре уже работал в мастерской. Мать девочки устроилась фельдшером. Родители собирались снимать у кого-нибудь комнату – нельзя же злоупотреблять гостеприимством деда Егора (хотя тот чуть не силой уговаривал их пожить у него еще). В те дни у бабы Клары случился очередной сердечный приступ, и она, угодив в больницу, поняла, что оттуда ей уже не выйти: пришло ее время. И баба Клара, славная и одинокая женщина, похоронившая в Великую Отечественную мужа и двух сыновей, вызвала к себе отца Исланы и сказала ему, что ее старенький покосившийся домик отныне принадлежит семье Мухметовых.
Люди должны помогать друг другу.
Ислана переступила порог школы дождливым осенним днем, когда класс Марии Тимофеевны набирал обороты колеса седьмого года обучения. Со смуглыми чертами лица, черными короткими и вьющимися волосами, эта высокая девочка была очень стеснительна и выглядела испуганной.
– Я очень рада, – наконец прошептала она, краснея у доски и исподлобья осматривая своих новых одноклассников.
– Ты чеченка?! – спросил у нее Стас.
– Какая разница? – ответила Ислана.
– Не люблю чеченцев!
Многие – в основном, ребята – поддержали его ободрительным гулом.
– У тебя имя красивое, – сказала Ислане Инга. – Откуда такое?
– Не знаю, – пожала плечами та. – Обычное имя.
– Обычное для чеченцев?! – спросил Стас.
– Акцент у тебя тоже чеченский? – спросил и Сережка.
– Да, Ислана приехала из Чеченской республики, – пролила свет Мария Тимофеевна. – А что вы, кстати, имеете против чеченцев?
– Всё мы имеем против них! – завелся Стас. – Аркадия бабы Полиного, убитого под Шатоем, в первую очередь. Затем, войну... Еще раз войну... И вообще...
– Что же, Стасенька, вообще? – ехидно улыбнулась Инга. – Война – это, конечно, «вообще», но с другой-то стороны – никакое не «вообще»!
– В России должны жить русские, в Чечне – чеченцы! Каждому свое! – сказал Стас.
– Дашвили, ты – русский? – спросила Мария Тимофеевна, приподняв брови. – Может быть, Толя Мирда русский? Инга Трощенко? Да больше половины класса...
– Так то мы! – перебил ее Стас. – У нас отцы шахтеры, поэтому они и приехали сюда, по приглашению приехали, уголь добывать! Они тогда из разных республик одной страны были!
– Правильно! – поддержал его Джонсон. – А чеченцы – террористы!
– Бомбами их всех закидать, и точка! – выпалил Сережка.
– Зря вы так, ребята, зря! – нахмурилась Мария Тимофеевна. – Каждый народ достоин уважения. Не все бандитствуют, далеко не все. Большинство жителей Чечни – мирные люди, мечтающие о мире. А преступников мы обязательно накажем за всех наших Аркадиев.
– Ребята, все люди равны! – сказала тут Инга, чего от нее никто не ожидал. – Это нужно помнить всегда. Тогда никаких войн и не будет. Садись ко мне, Исланочка! – Инга широко улыбнулась новенькой. У той в глазах стояли слезы. – Не слушай наших мальчиков. Они иногда полнейшими дураками бывают. – И превратившись в прежнюю Ингу, она показала всем язык – и, в первую очередь, Стасу Дашвили.
Таким образом «чертова дюжина» перестала существовать: ребят стало четырнадцать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В начале урока Сережка отдал Марии Тимофеевне книгу Вальдемара, чтобы учительница передала ее в библиотеку. Роль школьного библиотекаря исполнял тот учитель, у которого на данный момент не было урока. Но сейчас были заняты все, а Елена Николаевна Карельская, преподающая английский и немецкий, хворала – годы берут свое.
– А дайте мне пролистать, – попросила Инга. – Может, не такая уж и плохая книжонка.
– А ты разве не читала? – удивилась учительница.
– Ну, мы ее не проходили, а у самой руки не доходят: сами понимаете, дома по хозяйству хлопотно.
– Как не проходили?!
– А что за книжка? – спросил Санька. – «Р. В. С.»? Точно не проходили – ее же Гайдар написал.
– Ребята, вы что-то путаете. «Р. В. С.» вы должны были проходить. Обязательно. По крайней мере, на уроке внеклассного чтения.
– Не проходили, – уверил ее Санька. – Автор-то – Аркадий Гайдар. А Гайдара читать вредно.
– Да-да, вспомнила, – затарахтела Нина Вараева, – так нам и говорили, вот точно так, я это хорошо запомнила, потому что тогда моя сестра заболела, и я вот... А что? – оборвала она саму себя, натолкнув-шись на недоуменный взгляд учительницы.
– Продолжай, – глухо произнесла Мария Тимофеевна.
– Была тут до вас учительница, вернее, до нее которая... Или еще ранняя?..
– Предыдущая! – кивнул Стас, затем засомневался. – Да упомни их всех!
Возник спор, что за учительница то была. Мария Тимофеевна прервала:
– Неважно, кто. Что она говорила?
Саша Степнова сказала:
– Что Гайдара читать не следует и мы его творчество проходить не будем... Почему? Потому что этот писатель, она сказала, хвалит власть Советскую...
– …и что мы побороли этот весь коммунизм, и ничего-то от него хорошего, одни репрессии и попирание гражданских прав, – со знанием дела подключился Санька. – Она так сказала, я запомнил.
Кровь отхлынула от лица Марии Тимофеевны. Она подошла к окну. Долго изучая узоры тусклого осеннего неба, молчала, дыша тяжело, словно задыхалась. Затем мотнула головой – побеспокоенные огненные кудряшки взлетели и – утихли.
– Та учит... та женщина не права! – хрипло произнесла Мария Тимофеевна, повернувшись к ребятам. Ее глаза горели – полыхали – пожарами двух ослепительно ярких звезд. – Гайдар учит любить и ценить жизнь и окружающих тебя людей, учит преодолевать преграды, не раскисать, учит мужеству и патриотизму. Лишать ребят мира гайдаровских книг – это... да, преступление против детства!
– Ха, велико преступление! – прыснул Толик.
Мария Тимофеевна долго смотрела на него. Толик завертел головой, но поддержки не было.
– Через две недели, – продолжала Мария Тимофеевна, – проведем урок внеклассного чтения по рассказу Аркадия Гайдара «Р. В. С.». Возражений нет?
– Думаю, за две недели не осилить, – высказал общее опасение Санька, – по хозяйству тьма работы. Я вчера хотел – честное слово, хотел! – распутаться с синусами и косинусами, так бабка давай пилить: кто, мол, огород копать будет? И мать с ней заодно. Картошки сейгод наросло порядком. Да и груздей на зиму наковырять пару бачков надо. Меньше никак.
– Хорошо, я не тороплю, – согласилась Мария Тимофеевна, – позже так позже. Главное – читайте осмысленно, читайте думая. Ведь это нужно в первую очередь не мне, а вам. Книга детского писателя, не прочитанная вовремя, зачастую оказывается потерянной для читателя. Надеюсь, с Гайдаром этого не произойдет.
Отношения Сережки с одноклассниками не наладились: ребята по-прежнему были настроены враждебно, не разговаривали с мальчиком, обидно его дразнили в спину. Самым непримиримым был Санька, когда-то лучший друг, а ныне устроивший даже так, что приятели Сережки из других классов тоже игнорировали «буржуя».
Невеселые деньки настали в жизни Сережки. Учеба, когда один, один, один, после уроков – огород, воды натаскать, в хлеву прибрать, вечером же – черно-белый телевизор, по которому, как назло, интересных фильмов не давали, и братец, в одиночку либо с приятелями возящийся с железной дорогой или пристающий с глупыми вопросами.
– Да отстань ты! – отмахнулся от него в очередной раз Сережка.
– А ты мне что? – закинул удочку корыстный Витёк.
– Гвоздь подарю.
– Ууу, гвоздь! – разочарованно протянул тот. – Ты мне компьютер с играми дари. Или горный велосипед. Или лыжи пластиковые: зима на лице.
Но минорный Сережка даже не стал поправлять брата: зима все же не на лице, а на носу, – Сережка лишь отвернулся к стене.
Приезжал на два дня отец. Но даже встреча с ним не обрадовала Сережку так, как радовала раньше. Родители заметили перемену в мальчике, лезли с расспросами, да не хотелось Сережке бередить душу воспоминаниями. Чем родители помогут? Вряд ли чем, сам только расстроишься пуще прежнего. Мать предположила, что Сережка несчастливо влюбился, и как-то раз принялась его утешать. Сережка отмахнулся. Какие тут, к чертям собачьим, амуры? Никто не обращает на Сережку внимания, точно он ноль без палочки, пустое место. Даже Саша – и та не посмотрит своими чарующими глазами.
Сережка думал, раз такое дело, вовсе бросить учебу, и каждое утро, заставляя себя идти на уроки, твердил себе, что если сегодня все останется по-прежнему, завтра в школу – и не просите. Новый день не приносил перемен, а Сережка всё надеялся на лучшее.
Урок по «Р. В. С.» был назначен на пятницу, в тот же день Мария Тимофеевна уезжала на выходные в город. Сережка хотел было попросить учительницу привезти рыбок, в последний момент, однако, передумал. К чему беспокоить Марию Тимофеевну? В дороге за рыбками глаз да глаз нужен. И не до рыбок, честно говоря, было сейчас мальчику.
Сережка тянул руку как сумасшедший. Наконец Мария Тимофеевна дала слово и ему.
– А насчет названия я думаю так, – сказал мальчик. – Автор имел в виду не только «Революционный Военный Совет».
– Что же еще?.. – после небольшой паузы спросила учительница.
– Разум. Воля. Совесть, – отчеканил Сережка.
Санька фыркнул. Вслед за ним Джонсон. И Лена. И Нина. И еще кто-то, да не он один.
– Интересная версия, Сергей, – похвалила Мария Тимофеевна. – Думаю, ты прав. Каждый находит в книге что-то новое, что-то свое.
Опять шумок пронесся над партами. Мария Тимофеевна нахмурилась.
– Ребята, что у вас в последнее время творится? Думала, сами разберетесь, но, видно, не клеится дело. Что вы не поделили с Сергеем?
Молчание.
– Не хотите говорить? Почему?
Тишину разорвал звонок.
– Потому что на уроке, по вашим же словам, должна быть дисциплина, – сказал Санька. – А говорить про этого, – он небрежно кивнул на Сережку, – не удержишься, вспылишь.
– Звонок уже был. Можешь «пылить», – разрешила Мария Тимофеевна.
– А пусть сам «герой» и расскажет!
– Да-да, – подхватила Лена Иванова. – Рассусоливают тут некоторые, красивенько так, разумненько, о воле философии наводят, а совести-то у некоторых как раз и не хватает.
– Это ты, значит, на меня намекаешь? – Сережка забегал глазами.
– У многих совести не хватает. Не будем переходить на личности. – Девочка важно мотнула косой.
– Если кого-нибудь обвиняешь, называй по имени. Не то несолидно получается, – заметила Мария Тимофеевна.
– Все сами поняли, про кого я говорю... Или вот Вальдемар этот. Диалекты он, понимаешь ли, собирает, учёный-мочёный нашелся. К моей мамке все ходил, на свидание приглашал; ага, держи карман шире! Дяди Васину жену обхаживал, а дядя Вася как с шахты приехал, да поведали ему об этом Вальдемаре, он тому прощелыге живо бока наломал. В миг Вальдемаришка укатил восвояси. Оказывается, у него в Питере жена есть, и никакой он не Вальдемар, а какой-то там Петюня. Запсевдонимился красивенько, ну, имечко придуманное взял, думал, растают наши женщины, кинутся на его словечки заморские. Речи-то красивы, да только лысые они, как и он сам, лысые! Да вы, Мария Тимофеевна, и сами в курсе: он вокруг вас, извините, тоже вился как голодный пес.
– Правильно ему! – выкрикнул Джонсон. – В лоб – и дело в шляпе!
– Мы с вами не раз говорили, что кулаками проблему не решить, – заметила Мария Тимофеевна.
– Иногда только кулаками и решить! – сказал Стас. – Помню, однажды один щегол меня шасть: мол, в сторону, щенок; а я ему: простите, вы не правы, сэр. Он мне – ша! – по печени. И как с таким чучелом разговаривать? Пришлось мне ему показать, кто есть кто. Я ему, значит...
– Стасенька, сказочки будешь первоклассникам рассказывать, – прервала его Инга. – У нас тут серьезный разговор. Если ты к человеку хорошо, то и он тебя уважать будет...
– Я ему физиономию разукрасил, он меня и зауважал! – прокричал Стас.
– Дашвили, с таким богатырским голосом коров пасти надо – волки поразбегаются...
–... коровы тоже, – вставила Инга и даже хрюкнула от удовольствия.
–... а не в классе сидеть, – закончила Мария Тимофеевна.
– Ну не права она, – пробурчал Стас. – Нужно же наставить заблудшую овцу на путь истинный.
Инга от возмущения аж поперхнулась.
Мария Тимофеевна предложила:
– Если вы, ребята, не торопитесь домой, давайте поступим так: кто солидарен со Стасом, займите места у окна, сторонники Инги – ряд у двери. И пусть каждая партия составит свое обращение с защитой тех методов, которые проповедует. Я понятно изъясняюсь или перевести на более простой язык?
– Разберемся, не детский сад «Ромашка», – уверил Санька.
Ребята с бойкостью разделились, показывая противникам языки и отпуская шуточки.
Сережка двинулся к «миротворцам».
– Иди восвояси! Уважение и капитализм – вещи несовместимые, день и ночь! – Произнеся это, Игорек как мог грознее ударил рукой по парте, отчего тут же занозил ребро ладони. – Опять не повезло! – грустно заключил он.
Сережка все же присел на краешек соседней парты.
– Двигай отсюда, предатель! – Лена погрозила ему кулаком – правда, тут же вспомнила, что она сторонница мирных процессов, и покраснела.
– Да будет вам… – пробормотал Сережка.
– Долой! – приказал и Санька. – Капиталюга проклятый, буржуйчик!
Сережка поплелся к партии «В лоб – и дело в шляпе». Его не приняли и там. Сережка затравленно озирался, но ни в ком не нашел поддержки.
– Сергей, садись посередине, – ровно, словно ничего не произошло, сказала Мария Тимофеевна. – По окончании дискуссии – классный час.
– У вас скоро автобус, – едва разборчиво напомнили ей Леля и Валя.
– Успеем.
Но Сережка не стал садиться где-то там посередине, в бесконечном океане одиночества, меж двух континентов злобы, ненависти, несправедливости. Он выскочил из класса и помчался под дождем по лужам и слякоти, не разбирая дороги, не видя ее.
Домой!
Ребята долго упрямились, но наконец Саша Степнова выложила Марии Тимофеевне, из-за чего все с Сережкой на штыках. По пути домой Мария Тимофеевна заскочила к нему. Замка на двери не было, значит, та заперта изнутри. Предположив, что, может быть, мать мальчика спит после ночной смены, Мария Тимофеевна долго стучать не осмелилась. Хотела искать Сережку по поселку: кто-нибудь обязательно видел мальчугана. Но бросив взгляд на часы, ужаснулась: до автобуса оставалось двадцать минут, а ей еще нужно успеть забежать за вещами.
«Ничего, дело ждет до понедельника», – успокоила себя Мария Тимофеевна.
Устроившись в мягком кресле автобуса, она начала предвкушать встречу с родителями и – отвлеклась, забылась.
Но все равно непонятная ей самой тяжесть давила на сердце молодой учительницы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В те далекие, грозные и славные времена, когда несметные полчища войск Наполеона заполонили Русь, когда были они на подступах к Москве и в недалеком будущем должно было прогреметь Бородинское сражение, жители многих деревень Смоленщины и Московской губернии, наслышавшись страшных известий о французской, взвалили на телеги все, что можно было спасти; остальное же, в том числе дома, сожгли, дабы ничего не досталось врагу. Большинство мужчин примкнуло к партизанам либо ушло в государственные войска, отправив с провожатыми свои семьи: жен, детей и стариков – подальше от войны. Дорога тех беженцев лежала или на юг, или – в сторону северных губерний.
В те времена здесь ютилось лишь несколько изб: охотников и рыболовов. Беженцев пристроили где смогли: в домах, амбарах, банях. Вскоре новоселы, число которых с каждым днем возрастало, занялись постройкой времянок. Таким образом в ста километрах севернее Москвы и возник поселок Верхнее Прибежище.
Более века спустя, когда никого из основателей поселка не осталось в живых, жители задумались: что у нас за название? – «прибежище», да еще «верхнее». И переименовали селение в Красное. И уже совсем недавно, после того, как много важных и наверняка умных людей, собравшись вместе, решило, что стране, которая зовется СССР, существовать вовсе необязательно, что нужно разделиться по основным национальностям и создать свои правительства, напечатать свои деньги, выступать под своими флагами... – тогда-то у местных вновь возникла потребность поменять название. Что это, в самом деле, за поселок Красное в такой стране, как Россия?! Никто почему-то не знал, что слово «красный» издревле на Руси означало «красивый» – и подобным именем следует гордиться, а не гнать его взашей. Но, повторяю, никто этого не знал, а если кто и знал, то позабыл. Память человеческая иногда такие выкрутасы делает, что только держись!
Пригласили из Калинина, до которого автобус за пару часов домчит вас с ветерком, известного поэта. Тот бродил по поселку («ловил атмосферу», как он выражался), стихотворца водили на просмотр всех немногочисленных достопримечательностей поселка, рассказывали ему о видных жителях, глубоко осевших в памяти населения. В итого поэт заявил, что поселок необходимо назвать – Русинка. Тут вам и «росинка» как намек на незначительность селения, особенно по сравнению с городами-«миллионерами», тут вам и «Русь». Словом, «росинка Руси» – ее маленькая частичка, капелька.
И эту-то Русинку и покидал сейчас Сережка. Он отвязал их старенькую, но еще прочную лодчонку и оттолкнулся от берега. Течение подхватило суденышко и неспешно поволокло за собой. Вечер сгущался, небо заволокло, накрапывал дождик. Первое октября. День, когда Сережка стал другим. Да и давно пора.
Примчавшись из школы, мальчик упал на кровать и разрыдался. Ничего, теперь можно. Главное, что не в школе, не на улице. Мужчинам тоже иногда плакать разрешается – но лишь когда никого нет рядом.
Хорошо, что мать на смене. Хорошо, что нет Витьки. Хорошо это – побыть одному... Хотя чего тут хорошего? Сережка смотрел в телевизор, слонялся по избе, что-то съел, чем-то запил – и снова улегся на кровать, всё глядя на пустой аквариум. Потом в дверь стучали, Сережка не реагировал.
Появился Витек.
– А мне двояк влепили! – кое-как отряхнувшись и переведя дыхание хвастал он. – Пелагея Иванна пристала, чтоб я кругляк, который почему-то был пирогом, делил на четыре человека. Я говорю: авансами давать – и дело в кепке. Ну, буква за буквой, училка двояк – на! – влепила. А ты, говорят, буржуй? – внезапно переключился Витька.
Сережка чуть с кровати не упал.
– А ну!.. А ну, повтори, что сказал!
– Буржуй! Так все говорят! – пропел младший брат и улыбнулся.
Сережка вскочил и сжав кулаки кинулся на Витьку. Тот понял: будут бить – и выскользнул на улицу.
– Мамке расскажу! – прокричал с крыльца и усвистал в неизвестном направлении.
– Всё! – в бессильной ярости закричал Сережка. – С меня довольно! Ненавижу этот чертов поселок!
Словно в полусне, мутно сознавая что делает, мальчик достал из подпола ведро картошки, три жестянки мясных консервов, набрал литровую банку квашеной капусты. Запихал, что влезло, в рюкзак. Разбив Витькину копилку, разжился грудой мелочи. Осмотрелся и перевел дух.
Вот, кажется, и всё. Больше ему тут делать нечего. А мать?! Да, как же насчет матери?.. Сережка задумался – и решение пришло. Действительно, так матери будет легче. Денег в обрез – и одного Витьку прокормить куда проще, чем еще и Сережку. Глядишь, и на мячик подкопят.
Написав в записке, чтобы мать не расстраивалась, Сережка, как устроится, пришлет весточку, – мальчик открыл «Атлас автомобильных дорог».
Речки Сонной на карте не было, но Сережка знал, что она впадает в реку Тьма. Теперь посмотрим, куда Тьма ведет. В Волгу; это для Сережки тоже не было новостью. Но сама-то Волга должна же куда-нибудь впадать! Мальчик пальцем проследовал за голубой полосой. Есть! В Каспийское море! Море – а это значит, что там тепло и хорошо, там жизнь, город, и там Сережка легко устроится на работу – вот хоть арбузы выращивать! – и будет даже помогать матери деньгами!
Жизнь уже не казалась Сережке такой тусклой.
Еще бы – ведь он едет на юг.
На юг!
Туда, где море.
Заночевал он под бурно разросшимся кустом бузины, раскинувшим ветви и над водой. Привязал лодку к торчащему из воды, как щупальце сокрытого от глазу осьминога, корню. Открыл перочинкой консервы, съел полбанки холодного жилистого мяса, запил речной водой и лег, свернувшись клубком, не забыв предварительно упаковаться в свою замызганную серую фуфайку и натянуть шерстяную шапку. Мысли и чувства неслись как угорелые, однако вскоре стушевались: дала себя знать усталость – и мальчик заснул под покачивание лодки, тихонькие плески воды о борта и вечерние игры рыбешки.
Когда полчаса спустя в паре метров от лодки смачно плюхнулась в воду выдра, Сережка не проснулся. Ибо такими снами, что разворачивался, мчался сейчас в его голове, человек дорожит, даже бессознательно, чтобы продлилось, продлилось очарование, чтобы успеть совершить как можно больше дел там, во сне.
Он спас комиссара. Замечательный сон. Легкий, зовущий, светлый.
Проснулся с рассветом. Холод щипал тело. Мальчик вовсю заработал веслами.
Через час выглянуло солнце – робкое, смущенное. Сережка доел вчерашние консервы, жалея, что хлеб забыл дома. Лодку влекло течением. Мимо проплывали леса, поляны, то пышные, блещущие золотом и кроваво-красными плодами рябин, то – потускневшие, умирающие. Картина октябрьского утра была настолько хороша, что даже Сережка – деревенский мальчуган, ежедневно общающийся с природой, – даже он восхитился. Но надолго отвлечься не удалось: мысли лезли и лезли в голову; можно подумать, голова – пчелиный улей, а мысли – пчёлы.
Мать уже вернулась с работы. Сейчас она, наверно, читает записку. Мать огорчится, возможно, заплачет. Но поразмыслив, она придет к выводу, что так и впрямь лучше для их семьи. Витька, надо думать, уже в школе... Хотя сегодня же суббота. Значит, дрыхнет, малявка. Наверняка и не заметил отсутствия брата, подумал, что Сережка заночевал у Саньки, как нередко бывало... У Саньки... Замечательные были деньки. Санька, Джонсон, Толик, загадочная кареглазка-Саша, все Сережкины одноклассники. Учились вот, одной семьей были, – а теперь вот как вышло. Не друг ты, мол, нам, Сережа, знать тебя не хотим. И это мягко сказано – одни обзывки сыпались на Сережку. А кто не обзывал, те такими взглядами одаривали, что и жить не хочется. А зачастую и вовсе не замечали присутствия Сережки.
И благо бы из-за чего. Дело-то было вот как.
Мария Тимофеевна, года два тому назад, предложила создать «копилку класса» – скидываться на дни рождения, на празднования. Родители были предупреждены и потому деньги давали без пререканий. Конечно, если на тот момент эти деньги были. А тут Санька предложил ребятам сброситься вне плана. Наличности почти ни у кого не оказалось, все обещали пополнить копилку при случае.
Санька записывал, кто внес свою лепту.
– У тебя, Серега, в карманах паутина? – предположил он. Санька был его лучшим другом – и потому всегда ведал, есть ли у Сережки что денежное или, как в большинстве случаев, тот на мели.
Санька ошибся. И после, возвращаясь мыслями к этому эпизоду, Сережка не переставал задаваться вопросом, зачем он ляпнул, что деньги у него есть.
– Но я их не отдам, – сразу добавил он. – Это на рыбок. Я позже скинусь.
Санька вначале не поверил услышанному, а потом... потом все и началось. Он наорал, что Сережка жадина, что не друг он ему, буржуй, буржуй, буржуй, что ему от Сережки не надо ничего «позже».
Остальные поддержали Саньку.
Вот, собственно, и вся история.
А что Сережка мог сделать? Мать ссудила ему наличность скрепя сердце, и на том лишь условии, что Сережка пообещает истратить их на покупку рыбок. Сережка на них и просил: он услышал, что Хрящ едет в город, и хотел попросить его об услуге. Хрящ мужик золотой, никому в помощи не откажет, все его уважают. Сережка обещал матери, что деньги – исключительно на рыбок.
И в чем же он виноват? Ведь он дал обещание матери.
Сережка то греб, то, как уставал, полагался на ход реки. Вообще, было не так уж и тоскливо. И совсем не холодно. Разве что чуточку.
К полудню мальчик проголодался, но пересилил себя, рассудив, что путь неблизкий, еда еще пригодит-ся. Через час живот запел окончательно. Сережка пожевал квашеной капусты, но голод лишь усилился. Пришлось открыть новую банку говядины. И угораздило же забыть дома хлеб! Без хлеба никуда.
Вдалеке показались крыши. Сережка подплывал к деревне. Сердце застучало сильнее.
Старушка таскала из колодца воду в баню. Мальчик подгреб к прогнившей пристаньке, привязал лодку. Бабуля подозрительно всматривалась, опустив ведра на землю, сжав в руках коромысло.
– Не местный, погляжу, – недружелюбно произнесла она, прищурив помутневшие от жизни глаза.
Объяснив, что он рыбак из соседней деревни, Сережка справился, где продуктовый магазин, разжился двумя брусками черного и коробком огня и напоследок заметил старушке, что воду для бани лучше брать озерную – она много мягче колодезной.
– Больно умный! – проворчала пенсионерка. – Будто сама не ведаю. Токо из колодца водица почище будет, в реку всяк так и норовит какую гадость выплеснуть. Понатыкали заводов, нехристи!
И хотя Сережка не слышал, чтобы выше по течению находились какие-нибудь заводы, спорить не стал. Стариков все равно не переспоришь.
– Давайте, мигом натаскаю, – протянул руки к ведрам.
Старушка осадила его:
– Сама как-нидь, с божьей помощью. Мало ли чаво.
– В каком смысле?
– Вещи-то не казенные.
– Вы думаете, – понял ее мысль Сережка, и все в нем забурлило, – я что-нибудь украду?! Что, например? Березовый веник прошлогодний? Охапку поленьев? Или эти ржавые ведра?
– В наши дни всяко бывает, – вздохнула старушка и взялась за свою нелегкую ношу.
На реку прокрались сумерки, и Сережка решил устраиваться на ночлег. Вскоре показалось и подходя-щее место: нависающие над покатым берегом кусты сирени. Мало ли, какой запоздалый пилигрим вздумает проплывать мимо, привлекать к себе внимание не следует.
Мальчик набрал хворосту, наломал сучьев, стараясь не заходить глубоко в лес. Недолго и заблудиться. К тому же... да, боязно все-таки.
Тут до слуха донесся рокочущий звук. Словно... Так и есть – вертолет! Сережка выскочил на берег. Вертолет летел вдоль реки, блистая глазом прожектора.
«Что это значит?!» – пронеслась мысль – и мальчик схватился за голову: не исключено, ищут его! Мать подняла тревогу, и милиция ищет Сережку!
Нет, не может быть!
А вдруг может?! Ведь он написал матери, что едет к морю, она могла пойти в милицию, а там не составило труда выяснить, что на автобус мальчик вчера не садился. Но он мог, в принципе, отправиться пешком, мог уехать на попутке. Ага, а лодка? Наверняка заметили, что их долбленка пропала.
Сережка кинулся тушить костер.
Вертолет пролетел мимо. Кажется, повезло!
Значит, разводить огонь нельзя ни в коем разе. Сережка вернулся в лодку.
Глубокой ночью вертолет пролетел обратно. Блеснул сквозь ветки его пытливый луч. Хорошо еще, листья на кустах не успели осыпаться. Но следует спешить – зима не за горами, скоро, очень скоро природа смахнет с себя оперенье.
Поспать почти не пришлось: не успел мальчик успокоиться от впечатлений, как тишину разорвало завывание. Может, собаки? Нет, собаки так страшно, так горько не воют. Только волки. Голоднющие.
Сжавшись в комок, Сережка дрожал – от холодного страха и от страшного холода. Лишь под утро страх притупился, и Сережка, мало-мальски согревшись, отключился чуть не до полудня, безуспешно хватаясь за ускользающие сны, в которых безо всякой связи сменялись: не то неистово хохочущие, не то взахлеб рыдающие одноклассники, Мария Тимофеевна, кружащаяся в плотном тумане, Витька, со своими розовыми паровозиками, радостно кричащий: «На юг, на юг!» – и красный командир, спасти которого на этот раз никак не удавалось.
Когда Сережка проснулся, первой его мыслью была мысль о том, как хорошо сейчас дома. Мать наварила щей, картошки, начерпала из кадушки соленых грибов. Поешь, чаю надуешься – и на лежанку. Благодать! А на ласкающей бока печи нежишься – и неспешно мечтаешь о...
Стоп, стоп, стоп! Нужно взять себя в руки.
Р. В. С.: Разум, Воля, Совесть.
Разум. Мыслить разумно. Сережка должен не расклеиваться, должен продолжать путь.
Воля. Воля к достижению цели. Сила воли.
И еще совесть.
Мальчик что было заработал веслами. Вначале надо согреться, еда никуда не убежит.
Впереди показались очередная деревня. Два берега соединял длинный мост. На мосту стоял милицио-нер.
Сердце мальчика подпрыгнуло в голову, ухнуло в пятки. Не раздумывая он повернул к берегу, развернул лодку, погреб обратно, благо течение почти отсутствовало. Привязал лодку, сам нырнул в чащу леса.
Надо переждать. С милицией шутки плохи. Кстати, не Сережку ли он поджидает? Вчера вертолет, сегодня – милиционер. Неладно дело! Повезло еще, что Сережке удалось остаться незамеченным. Наверное, давно уже милиционер стоит, устал всматриваться.
Час спустя человека на мосту сменил мужчина, который хоть и был в гражданской одежде, вполне мог оказаться милиционером: русинский участковый инспектор, Леонид Степаныч, форму только по большим праздникам надевал, а так – в штатском.
Время тянулось настолько медленно, что Сережка не раз прикладывал часы к уху, проверяя, ходят ли. Грызла досада: нужно плыть, нужно, скоро зима, у него не так много еды и денег, – а плыть еще немало. Но главное, Сережка боялся, что в бездействии начнет сомневаться. Собственно, он уже сомневался.
«Да что я, в самом деле! – подумал с ожесточением. – Тряпка, и только! Мой командир заждался моей помощи – и я ему помогу!»
В самом деле, что это он расклеился? Провиант имеется; то, что прохладно – и к лучшему: проклятые комары и мошкара не достают; ну, а к трудностям ему, деревенскому пацану, не привыкать.
Сережка дал себе слово доплыть до моря.
Высоко в небе проплыла с протяжным кликом птичья стая. Мальчик с грустью смотрел на них: они летели на заветный юг.
Вертолет же пролетал днем, затем, пару часов спустя, Сережка слышал его откуда-то слева: видимо, прочесывали над лесом – и больше железная стрекоза не давала о себе знать. Одной заботой меньше.
Чесался подбородок – давно чесался, чуть не с того момента, как Сережка отправился в путь. Просту-дился, наверное. Но ничего, не обращать внимания, не обращать.
Заморосил дождь, этот частый гость осени. Человек на мосту, бросив взгляд на часы, ушел-убежал, прикрывая голову от дождя. Невзирая на непогоду, мальчик не мешкая отправился в путь.
Темнело, но Сережка, принявший решение плыть всю ночь, усердно налегал на весла. Через пару часов из сумерек выплыла гранитная набережная. Сережка вскочил на ноги: город! Гранитный бордюр, вздымающийся из воды, тянулся вдоль реки насколько глаз хватал. А берег был усыпан причудливо изогнутыми фонарными столбами.
И тут фонари вспыхнули. Вот это было действительно потрясающее зрелище, впечатление от которого никакому дождю не подпортить! Звездами, притягательными звездами были для Сережки эти фонари, они были глазами волшебного, истинного мира – мира города: городских улиц, набережных, площадей, театров, домов, магазинов, асфальта, скульптур, метро, троллейбусов, остановок, заводов... Но Сережка понимал, что эти восхитительно-яркие шары были лишь пробным представлением, предвосхищением тех южных фонарей, южных красот, южных городов, куда мальчик держал путь.
Сережка прислушался: что-то не так. Завывания. Как волк скулит. Нет, собака. Даже не скулит – кричит. Жалобно, жалобно зовет на помощь. Сердце мальчика дрогнуло.
Вглядевшись, он заметил на воде движение. Да, это, видимо, была собака – щенок, а может, просто маленькая собачонка. Непонятно каким образом она попала в воду – и теперь не могла выбраться. Ее лапки елозили, пробуждая к жизни фонтанчики брызг, по гранитной стене. Зверек поплыл вправо – там те же стены: даже Сережка с высоты своего роста не видел их конца и края. Собачка повернула влево – да что толку: мальчик уже пятнадцать минут плыл вдоль гранита. Визжа, животное барахталось на месте, надеясь, что сможет каким-то неведомым образом забраться по каменной боковине.
И как назло, ни души. Ведь наверняка у берега неглубоко, и взрослый человек, да, пожалуй, и подросток, скользнув в воду, легко поднимет собачку на спасительную сушу, а после и сам без труда выберется.
Сережка усиленно заработал веслом, разворачиваясь. Но течение было чересчур сильным.
Тут собачка заметила лодку и не раздумывая поплыла к ней.
– Куда, глупая?! – закричал с надрывом мальчик. – Пропадешь!!
То ли собачка поняла Сережку, то ли сама осознала, что не доплыть ей до лодки, не доплыть, – развернувшись, она опять прибилась к граниту, не переставая выть – жалобно, умоляюще, слезно голосила.
Сережка ворочал веслом, уже уверенный в бесполезности своих действий. Но не сидеть же сложа руки!
И вот лодка проплывает мимо тонущего зверька. Сережка встает на корму. До берега не так и далеко, а плавает мальчик знатно. Он потрогал воду – и обжегся ее мертвящим холодом. Но все равно он доплывет, не впервой купаться по осени. И зимой доводилось – оказией, конечно, неосторожно соскользнув в полынь, да еще раз, на рыбалке.
– Держись, я сейчас! – крикнул Сережка собачке, наклонился к воде, готовясь нырнуть, собираясь с мыслями.
Сережка с криком вонзился в воду. Вынырнув, что было сил заработал руками, не чувствуя ни холода, ни своих мыслей, ни себя самого. Приблизившись к берегу, мальчик в десяток энергичных взмахов наверстал пространство, отданное на волю течения середины реки. Собачка молча и сосредоточенно, видимо из последних сил плыла к Сережке, задрав головку и отфыркиваясь. Сережка решил измерить глубину. Предположение, что у берега мелко, оказалось верным: вода едва доходила ему до груди.
Схватив собачку, он поднял ее на берег. Выбрался сам. Ноги, словно чужие, совсем не держали. Сережка опустился на гранит. Ветер пробирал насквозь. Собачка лежала на боку, трясясь всем тельцем. Сережка с участием смотрел на нее, осторожно погладил ее слипшуюся шерстку. Собачка вскочила и неверной поступью отбежала в сторону, зарычав. Посмотрела Сережке в глаза своими темными, но ясными глазами – и успокоилась. Она долго смотрела на мальчика, благодаря его, – наконец потопала восвояси, напоследок выразительно тепло гавкнув.
– Пожалуйста, Каштаночка! – ответил на ее «спасибо» мальчик, которому собачка напомнила Каштанку из одноименных рассказа и мультфильма. – Я по-иному не мог. Потому что... потому что – Р. В. С.: Разум, Воля, Совесть.
...Сережку покачивало, как будто он до сих пор находился в лодке. Нет, лодку унесло, с этим ничего не поделать. Но покачивание продолжалось. Сережка открыл глаза. Черное нечто нависало над ним. Едва не закричав, он дернулся... и едва не вывалился за борт.
Что такое? Как он очутился в лодке? Где он?
И внезапно Сережка понял. Вернее, вспомнил.
Он не помог собачке. Он проплыл мимо. Он не выручил собачку. Часом позже, когда дождь затих, он причалил к берегу, привязал лодку к кусту. Опасаясь простуды – развел костер, наплевав на всякие вертолеты, пожевал хлеба, высушил кое-как одежду и забрался в лодку. А собачка, спасенная им Каштанка, своими темными, но ясными глазами выражающая благодарность, ему лишь приснилась. Ведь он не спас собачку. Он проплыл мимо.
Он не испугался холодной воды, он не боялся утонуть, но он не прыгнул. Почему? – Сережка всеми своими помыслами стремился к морю. Он дал себе слово доплыть туда. Поэтому не мог упустить шанса добраться до мечты. Нет лодки – и все надежды о море разбиваются, улетают, а лучше сказать – тонут. Да, тонут, и поэтому Сережка не прыгнул. Вот почему. Воля, воля к достижению своей цели.
И вчера это объяснение вполне его устроило. Но вчера вечером собачка еще не стояла перед его глазами. Она была лишь точкой, далекое скулящее и барахтающееся нечто, которому кто-нибудь из прохожих обязательно поможет. Не вымер же весь тот гранитный город. Дождь? Но некоторым ненастье по нраву. Кто-нибудь неминуемо спас собачку. Так Сережке казалось вчера.
А вдруг не спас, что тогда?
Закутавшись в старую серую фуфайку, мальчик, дрожа, смотрел на реку, пока не показалось солнце, пока оно не поднялось над деревьями. Перед взором стояла вчерашняя Каштанка, все время одна Каштанка, она мерещилась мальчику повсюду. Нужно было отвернуться от реки, и тогда неминуемо полегчает. Сережка понимал это, Сережка не отворачивался. Он смотрел правде в глаза. Давно пора.
Наклонившись зачерпнуть воды, увидел свое отражение – размытое, скользящее. «Как змея», – подумал он.
– Р. В. С., – сказал мальчик своему двойнику, смотрящему на него из воды, – Разум, Воля, Совесть… Это не про меня. Мои разум и воля заблудились, ступили не на ту дорогу, не на ту; что уж говорить о совести?! Я не спас моего командира, я не спас собачку. Я. Ее. Не. Спас. – Губы задрожали, в глазах защипало, как от мыла, только в тысячу раз хуже. – И еще... я предал Кольку Мухина. Я предал друга!
И Сережка ударил кулаком по своему отражению.
Пять минут спустя он отвязал лодку и выпрыгнул на берег.
Бросил фуфайку под ноги и решительно двинулся вверх по реке.
Домой!
Городок давно проснулся. По пыльным грунтовым улицам сновали люди, мычали недовольные коровы, носились стайками тощие курицы. Покосившиеся избы были построены, казалось, вечность назад. Не исключено, так оно и есть. Странный городок: набережная как в столице, а приглядишься – дыра-дырой.
Сережка шел вдоль берега, жадно вглядываясь в воду.
На скамейке, новой, но уже с оторванными досками спинки, скучал похожий на самого Сережку мальчуган, разве что без родинки и с длинными, напоминающими парик, волосами. Он жевал зеленое и, судя по выражению лица, прекислое яблоко.
Сережка остановился.
– Что уставился, приятель? – с вызовом бросил городской, надменно разглядывая гостя. – Что уставился, приятель? – повторил он. Затем еще раз, словно пластинку заело.
Где-то эту фразу Сережка уже слышал.
– Я тебе не приятель, – наконец ответил он.
Мальчуган расцвел широкой улыбкой, обнажающей, правда, недостающий передний зуб.
– Присаживайся, фрэнд . Я сразу усек, что ты наш мэн .
Дело в том, что и его фраза, и ответ Сережки были диалогом двух героев фильма «Криминальное чтиво», не раз смотренного Сережкой. Да и этим пацаном, видно, тоже.
– Давай, падай рядком, не боись, я не маньяк-одиночка. Я тут весь пипол проверяю на лав к искусству. Не все такие ценители, как ты.
Сережка забрался на камень.
– Ты собаку не видел? – спросил он.
– Собаку? Да их тут как грязи на сапогах техасского шерифа! Тебе какую?
А действительно, какую? Ведь он видел только голову, да и видел-то в темноте! Однако каким-то образом мальчик знал, что собачка была маленькой, темненькой, с умными глазками. Как Каштанка у Чехова.
– Не, такой не помню, – протянул Василек (а именно так он представился). – Хотя все они у нас маленькие да тощие. Кусать не кусают, а лают – точно бешеные, помнишь, как в фильме «Куджо». А что?
И Сережка напрягся. И тотчас наплел что-то насчет дедушкиной любимицы Жучки, куда-то запропас-тившейся. А затем долго молчал, почти не слушая нового товарища, тарахтящего, как заведенный, про местных хулиганов братьев Занозовых, про драчку с соседней деревней и так далее. Свою речь пацан обильно удобрял фразами из различных фильмов.
– Я соврал, – сказал Сережка, прервав очередную историю Василька. – Нет у меня никакого деда с Жучкой.
И он как на духу все выложил. Поначалу говорил зажмурившись, но затем нашел мужества посмотреть в глаза собеседника.
– Да, погано ты поступил, мэн, – сказал, подумав, Василек. – Гореть тебе в аду, детка, – добавил, вспомнив слова одного супергероя.
– Сам знаю, что погано! Но что же теперь делать?
– А пес его знает. Наверное, продолжать лайф . И учиться на ошибках. Так, по крайней мере, в фильмах говорят.
– А ты без фильмов что-нибудь сказать можешь? – спросил Сережка.
– А зачем выдумывать, напрягать извилины, к тому же свои слова прозвучат наивно, глупо. Зачем, когда все уже наготово сказано. Фильмы – это кон-цен-трация жизни. – Василек поиграл бровями, довольный умным словом. – Фильмы лучше жизни.
Сережка спросил:
– Где тут у вас участковый милиционер?
– Участковый?.. Зачем?.. А! – Он схватился за голову. – Так ты и есть знаменитый беглец?! Тьфу, чертовщина, опростоволосился же я! Ведь показывали фотку!.. А знаешь что, давай в полиции спикнем , что это я тебя нашел! Наши все обзавидуются, лопнут от зависти, точно лягухи, если их насосом надуть (в одном фильме показывали)! Давай, а? Ведь тебе все равно, а мне приятно!
Василек вел его ухабистыми пыльными улицами.
– Город, называется! – усмехнулся Сережка. – Хуже нашей Русинки.
Но оказалось, что это не город – поселок Северный.
– Что означает это название? – осведомился Сережка.
– А разве должно что-то значить?
– Всё что-то значит, – сказал Сережка, а затем с возмущением спросил, на кой черт крохотному поселку такая неприлично шикарная набережная.
Василек поведал, что в нескольких километрах находится дача очень важного начальника, на которую тот иногда наведывается. А поскольку путь к даче проходит мимо поселка, то и решено было не ударить лицом в грязь. В придачу и асфальтовую дорогу к набережной проложили, и фасады домов вдоль этой дороги покрасили.
– А гранит, – с особо значимой интонацией добавил Василек, – в городе шлифовали, да не просто так, а по западной американской технологии! У них там все лучше!.. Слушай, – предположил, помолчав, местный, – а может, и не было собаки? Темно, далеко – тебе показалось. Мираж, спецэффект, гальцинация, как в «Бессоннице», смотрел?.. Или просто кто-то там копошился в воде, а никакая и не собака!
– Кто-то! – тяжело усмехнулся Сережка. – Если и «кто-то», все равно – кто-то живой. Никаких спецэффектов.
И тут он увидел пристроившуюся на крыльце парочку. Молодую женщину с крашеными волосами Сережка раньше не встречал. А вот ее партнера признал сразу. Такую видную лысину грех не узнать.
– Ты чего? – спросил Василек резко остановившегося Сережку.
– Знаешь его? – махнул головой тот, указывая на мужчину.
– А, это ученый из Калинина, дядя Улисс. Дельный мужик, с руками и ногами дельный. Мне обещал из тауна пейджер привезти. Мне без пейджера никак. В поселке ни у кого нет. Буду сообщения получать. Круто, да?
– Дядя Улисс, говоришь? – зло произнес Сережка. – Ну-ну!
Он решительно направился к дому, оставив удивленного Василька посреди дороги.
Вальдемар, который по совместительству был и Улиссом, а по паспорту – Петром, окинул Сережку равнодушным взглядом.
– Что привело тебя в нашу обитель, отрок? – заговорил, точно запел, городской пижон. – На пиво, этот божественный нектар, недостача? – Он извлек из кармана груду мелочи. – Прими скромный взнос от ветерана Второй Чеченской кампании. – Вальдемар повернулся боком и показал Сережке здоровую ссадину за ухом. – Бандитская пуля. – И засмеялся, как заскрипел.
Сережка вспыхнул, но промолчал.
– Прошу, без церемоний! Ну! – настаивал Вальдемар, протягивая блестящие на потной ладони монетки.
Сережка буравил взглядом собирателя диалектов.
– Улик, пойдем в дом! – томно проговорила крашеная и обняла Вальдемара.
– Уважаемая! – громко сказал Сережка, сузив глаза до мельчайших щелочек. – Ваш кавалер – ничтожество!
После этих слов Сережка посмотрел на Вальдемара уже не щурясь.
– Что-о-о?! – взорвались и Вальдемар и его дама.
– Ничтожество! – повторил Сережка. – Нуль.
Вальдемар вскочил... и узнал Сережку. Его лысина, играющая на солнце, поникла, взгляд заносился по сторонам.
– А ну пошел отсюда! – Женщина гневно толкнула Сережку, и он упал. Она кинулась было продолжить трепку, но Вальдемар властно схватил ее за руку.
– Не тронь!
Он подошел к Сережке и хотел помочь тому подняться. Сережка презрительно посмотрел на него.
– Сам справлюсь… А за книгу – спасибо.
Уходя, он ни разу не обернулся.
Василек прилип хуже банного листа, и Сережка, сдавшись, поведал знакомому про Вальдемара-Улисса-Петра. Василек замахал руками точно мельница, отмахиваясь от слов Сережки.
– Да разве ученые такие бывают? – не мог поверить он. – Я думал, они приличные, а по твоим словам – те еще прохвосты. Это как в фильме один умелец спаял микрочип, который…
– Ученые, конечно, люди порядочные, и врачи, и учителя, и все остальные... но – бывает и на старуху проруха, как люди говорят.
– Наши люди так не говорят.
– Все люди так говорят.
– Ты хочешь сказать, люди везде одинаковые? – спросил Василек.
Сережка задумался, да так усиленно, что чуть в придорожную канаву не упал.
– Не знаю, – наконец ответил он и развел руками. – Но получается, что так. Хотя, конечно, люди везде и разные… В общем, как-то все сложно в жизни.
– Жизнь прожить – не поле перейти, наши люди говорят так. А у вас? – Сережка кивнул. – Вот и договорились.
Кто же знал, что речка петляет похуже змеи, и Сережка, наивно думая за несколько дней добраться до Каспийского моря, на деле оказался в сорока километрах от Русинки!
«УАЗик» участкового, дяди Бори, долго не желал заводиться, как обиделся, ей-богу: ранним утром, да сорок километров дуть, и это только в одну сторону.
– Эх, советская техника! – сокрушенно вздохнул милиционер, садясь, наконец, за баранку.
– Но ведь мы, извините, живем в России, – осмелился напомнить мальчик.
– Живем-то, конечно, в России, да техника всё советская, – с проступившей ноткой веселья ответил дядя Боря и подмигнул Сережке. – Что, паренек, домой? Стосковался, поди, по мамке с папкой?
Сережка кивнул и утих.
– Аста ла виста, бэби! – закричал ему через стекло Василек. – Не поминай лихом, солдат! Америка на тебя надеется! Держи хвост «браунингом»! Помни техасского ковбоя Василька, передавай от него привет своей малышке... – Тут ему хватило ума понять, что он явно переборщил, и мальчик, сразу потерявшись, неловко забормотал: – Ну, эта... короче, пока, Серега... Не забывай наш Северный.
Лицо Василька словно очистилось, с него сошла вся напущенная надменность, он не рисовался, и глазам Сережки Василек предстал таким, каким тот некогда был, Васильком настоящим: Сережка увидел чистого, открытого мальчика.
– Не забуду, – сказал Сережка. – Точно не забуду!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Машина подъехала к дому Сережки. Он вышел из машины, глядя в землю, всё в землю. В ушах свистело. В голове был тот еще ералаш. И было стыдно. Очень, очень стыдно.
Подняв голову, он увидел бегущую к нему мать. Схватив мальчика в охапку, она прижала его к себе, целуя его светлые волосы. Подошел и отец. Он смотрел на Сережку и молчал.
– Простите меня, – тихо сказал Сережка, отстранившись от матери, затем, значительно громче, повторил: – Простите!.. Я сильно виноват!
Он смотрел на заплаканное лицо матери, на бледные черты овала отца, в глаза родителей – в их уставшие, глубокие и мутноватые глаза, которые постепенно прояснялись, пока не превратились в ясные, ясные глаза, счастливые, и тогда мальчик понял, что родители его обязательно простят; может быть, не сейчас, но они простят. Он заслужит их прощение.
Но простят ли его одноклассники? Простит ли Колька Мухин? Простит ли Сережка сам себя?
Эти вопросы были слишком тяжелы.
Дома мать поведала, как разворачивались события. Витька вечером обнаружил записку, и хотя читать еще не умел, почувствовал неладное и бросился к матери на работу. Сообщили на шахту отцу, разослали по району Сережкины приметы, на следующий день вызвали из Калинина спасателей. Вся деревня забегала поддержать Сережкину семью. И только из ребят никто не приходил. Никто. Хотя они не могли не слышать о произошедшем: в маленьких населенных пунктах почти ничего не скроешь, все и всё на виду – и тем более событие такого масштаба, что неминуемо должно взбудоражить всех. Мать столкнулась на улице с Сашей Степновой – девочка, казалось, хотела о чем-то спросить, но передумала, лишь поздоровалась – и была такова. А Мария Тимофеевна, она лишь с час назад должна была приехать из города.
Была половина десятого утра, понедельник, когда Сережка вернулся в Русинку. Поскольку по субботам занятия не проводились и сегодня первых двух уроков не было: Ирину Анатольевну Лунгину (она вела алгебру и черчение, у младших же классов – математику и рисование) скрутил очередной приступ старческого артрита, – то и получалось, что Сережка по учебной части ничего не пропустил.
Он собирал сумку с учебниками.
– Может, отдохнешь? – ласково спросила мать.
– Наотдыхался. Я вам вечером расскажу, всё-всё, без утайки. Хорошо?
Мать зевнула. Отец к тому времени уже крепко спал.
– Вы что, ночью не выспались? – спросил Сережка.
Мать не ответила, вздохнула.
– Ах, да, – спохватилась она, когда Сережка был уже на пороге, – Витька аквариум разбил. С Гришкой играл – и...
Сережка замер в двери.
– Надо купить новый! – сказал он. – Или стекло заменить. И обязательно раздобыть рыбок.
Сережка неспешно брел по улочке. Всё как и в пятницу, за пару дней ничего не изменилось. Всё так же нацелены в небо видавшие виды заборчики. Так же печально выглядят осевшие в землю избы. По-прежнему выбоины на грунтовке и канавы вдоль нее. Так же неспешно, но с неизменным упорством ковыляют по своим делам старушки. Даже запах тот же, запах деревни. Ветер сметает с деревьев лист, тучи всё с тем же упрямством настроены на то, чтобы залить, затопить лето. Горланят вечно недовольные вороны, из глубин хлевов доносится повседневное блеянье, хрюканье, мычанье… В общем, ничего не изменилось. Но отчего, отчего всё для Сережки сегодня так ново, мило, притягательно? Отчего так сильно стучало, чуть не вырывалось из груди сердце, когда с полчаса назад он увидел их старенький домик, робко, но с радостью зашел внутрь, с нежностью огляделся по сторонам, наступил на привычно скрипнувшую половицу и, невольно погладив печь, улыбнулся? Отчего?..
Раньше Сережка и не догадывался, как сильно он любит Русинку. Свою Русинку.
Лил дождь, завывал ветер, а мальчику было тепло и уютно. Однако он не переставал разглядывать каждого попадавшегося пса.
Мария Тимофеевна обернулась, класс вмиг притих.
– Вот и он! – сказал кто-то, похоже, Толик Мирда. Видимо, разговор до этого шел о Сережке.
– Сергей, ты! – всплеснула руками Мария Тимофеевна.
– Я! – ответил Сережка и прямо, без увиливаний посмотрел на одноклассников. Провел пальцем по подбородку, внутренне собираясь.
Это было очень страшно, стыдно: признаться в содеянной ошибке, – но Сережка пересилил себя. Он говорил, и его голос, поначалу робкий, дрожащий, постепенно прояснялся, креп в своей силе, возвышаясь.
Сережка просил у ребят прощения. Да, он обещал матери, что деньги истратит на рыбок. Мать знала, что он может просадить на мелочевку, поэтому и взяла слово, что только на рыбок; Сережка пообещал. Вот почему он тогда так поступил... и все-таки был не прав. Он просто обязан был нарушить свое слово, ведь ребята скидывались не на киношку, не на чаепитие, не на подарок, они собирали деньги... на надгробный памятник Кольке Мухину. Их другу, горячо всеми любимому, так нелепо погибшему во время фейерверка. Сережка недавно разговаривал с дядей Борей, милиционером, тот разъяснил ему, что памятники очень дорогие, ребята все равно не наскребли бы нужную сумму. Но это и не важно, да? Главное, они пытались. А Сережка не пополнил общую копилку, хотя мог! Ведь его мать бы все поняла и отдала ему его обещание назад.
Его слова, искренние слова раскаяния, повисли в воздухе, ожидая своей участи, они плавно покачива-лись, ожидая ответа. Молчание было ответом. Но кажется, ребята простили. Сережка видел это по их лицам – открытым и отчего-то даже смущенным. Однако все ждали, что скажет Санька Буров.
А Санька встал, возвысившись над остальными, и произнесенные Сережкой извинения разбились о голос его некогда лучшего друга, разбились, как стекло бьется об асфальт, осколки осыпались, как листья по осени, и поблекли.
– Нет тебе прощения! Уходи!
И он долго смотрел Сережке в глаза. Тот упорно не отводил взгляд. Остальные молча наблюдали за этой бессловесной дуэлью.
– Уходи! – повторил Санька.
– Нет, Буров, – вмешалась Мария Тимофеевна. – Сергей никуда не уйдет.
– Тогда уйду я. И уйду! – закричал Санька.
Его действия были решительны.
– Ребята! – оглянулся он на пороге. – Кто со мной? Кому память, человеческая память о погибшем товарище дороже ершей и колюх, дороже красивеньких слов, дороже денег? Кто еще не разучился быть человеком? Есть такие? Или всё прахом? Дружба прахом, Колька прахом, жизнь прахом? Так?!
Санька с вызовом вперился в класс.
Молчание. Тишина, букашка проползи – и то услышишь.
Скрипнул стул – встал и быстро засобирался Джонсон.
За ним Лена Иванова, закусив губу.
Нина Вараева, тяжело охнув.
Стас Дашвили, беспомощно взмахнув руками.
Леля и Валя Симановы, потупившись.
Ислана Мухметова, отвернувшись к стене.
Игорек Конников, бросивший учебники и тетради на произвол судьбы.
Толик Мирда, хмурясь.
Инга Трощенко, глядя на дверь.
Одна Саша Степнова сидела не шелохнувшись.
– Предательница!! – закричал с яростью Санька. – Не друг ты Кольке! Не друг! И мне не друг! Всем нам!!
Саша вспыхнула и выскочила вместе со всеми, вслед за неспешно ступавшим Санькой.
Остались лишь Сережка, замерший у доски, и Мария Тимофеевна, улыбающаяся неизвестно чему.
– Молодец, Сергей!
– Издеваетесь? – воскликнул со слезами на глазах мальчик. – Предатель я! Нет мне прощения. Вы видели: ушли! Все ушли!
– Они вернутся. Друзья всегда возвращаются.
– Колька не вернется, – прошептал мальчик.
– Колька и не уходил. Он с нами. Ты загляни в себя – и увидишь там нашего Кольку. Ты только загляни... А ребята обязательно вернутся. Они простили. Они и сами чувствуют, что поступили слишком сурово. И если бы не Буров, ваша размолвка была бы уже в прошлом.
Дверь скрипнула – и сердце мальчика затрепетало, как птица в руках: вошла Саша.
– Садись ко мне, Сережа, – легко произнесла она.
Сережка неловко опустился на краешек стула.
– Александра, остальные за дверью? – сказала Мария Тимофеевна.
– На первом этаже. Стесняются зайти… Рассказывай, Сережа, как ты? – попросила Саша, лишь только закрылась дверь за Марией Тимофеевной, которой потребовалось выйти в учительскую.
И Сережка поведал ей о Каштанке.
– Такой я, Саша, подлец! – Он смотрел ей в глаза.
– Если ты осознал свою ошибку, то нет, не подлец. А та собачка – ты только не забывай ее, Сережа, не забывай!
– Не забуду, – пообещал мальчик. – Но все равно подлец. Кольку предал. Всех вас предал.
– Это, Сережа, еще вопрос, кто кого предал и было ли предательство. Да, загорелись мы насчет памятника. Но Кольку-то никакими памятниками не вернешь. Уснул наш Колька навсегда. – Ее карие, но светлые глаза заблестели, и прозрачные росинки покатились по щекам. – А мы... чего бы все мы стоили со своими обидами, если бы потеряли еще и тебя?!
Сережка смотрел на Сашу. Когда плакала, она была такая же милая его сердцу, даже еще больше, пожалуй. Затем он перевел взгляд на ее губы.
– Ты хочешь меня поцеловать? – улыбнулась заплаканная Саша.
Сережка потерялся.
– А что... можно?
– Можно, Сережа.
– Но я... я недостоин. По крайней мере, пока что.
– Брось, Сережа. Все достойны любить и быть любимыми.
И Сережка, усмиряя бешено несущееся сердце, сквозь заволакивающий глаза туман – поцеловал.
Долго сидели молча, глядя в глаза друг другу.
– А знаешь, – улыбнулся мальчик, – если бы это был фильм, то в тот момент, когда мы целовались, обязательно бы звучала медленная, нежная музыка.
– Она и так звучала.
Сережка в изумлении отпрянул.
– А ведь точно!.. Жаль, Василек не в курсе! Жаль, он не знает… Не знает, что жизнь лучше фильмов... лучше всех фильмов, вместе взятых!
Саша смотрела на него и улыбалась.
– А мой деда, – заговорил он, чуть успокоившись, – он говорил, что первый поцелуй не забывается.
– А моя бабушка – что первый мальчик навсегда в сердце.
– Ты знала свою бабушку?
– Я у нее живу. – А когда Сережка вопросительно приподнял брови, тихо добавила: – Ты не знал?.. Да, она мне бабушка, а не мама. Мама... она ушла.
– Ушла?! И бросила тебя?!
– Ты думаешь, уходят всегда по собственной воле?.. Ушла; давно, я маленькая была. Ушла, оставила лишь горсть воспоминаний – и это. – Саша кивком указала на свои простенькие, немодные часики. – Они не ходят, никогда не ходили, сколько помню. Но я все равно их ношу, буду носить! Они тикают в моем сердце.
Но как же получилось, что Сережка ничего не знал? У них в поселке ничего не утаишь! – О некоторых вещах люди предпочитают не говорить, ответила Саша. – Но ведь Сережка знает Сашу едва не всю свою жизнь! – Чтобы полностью узнать человека, требуется несколько жизней, сказала девочка.
В дверь постучали.
– Заходите, ребята, – пригласила Саша.
Через минуту к ним присоединилась и Мария Тимофеевна.
– Ну что, все в сборе? – проворковала она.
Не было Саньки.
Обвинив всех в предательстве, когда ребята за дверьми класса опомнились, насупившийся, злой Санька ушел, не застегнув куртку, не попрощавшись. Он один, по его словам, остался верен Кольке, и он всем это докажет.
– Что он имел в виду? – озабоченно спросила Мария Тимофеевна.
– Пустяки. – Инга махнула рукой. – Подуется недельку, а там, глядишь...
Стас не согласился:
– Уж если Санька что сказал, от своего не отступится, хоть ты кол ему на голове теши.
Мария Тимофеевна заволновалась. На сердце было тяжело, неспокойно, как в пятницу, когда она уезжала в город. В ее памяти мелькнуло что-то смутное. Смутное, но яркое. Красное. Вернувшись сегодня утром и узнав, что Сережка пропал, Мария Тимофеевна очертя голову понеслась к нему. И по пути в глаза ударило что-то яркое, обеспокоившее ее. Но она не придала внимания. Она думала о Сережке.
Ребята давно уже уселись по местам и ждали, что скажет учительница. А та молчала, отчаянно пытаясь вспомнить.
Но что вспомнить? Может, ничего и не было? Показалось. Померещилось. Или и было, но – мелочь.
Нет, не мелочь.
– В поселок никто не приехал? – произнесла наконец Мария Тимофеевна.
– Как же! – вскочила Лена Иванова. – Они!
– Кто? – воскликнула учительница, хотя уже поняла сама. И так ей стало тяжело, как давно, как со смерти Кольки Мухина не было.
– Городские на алом джипе. Из-за которых Колька погиб. Все им с рук сошло. И заявились опять, как ни в чем не бывало. На этот раз без молодух, одни мужики. Третий день пьянствуют. Ночью по поселку разъезжали, самогон искали. Березу возле клуба сломали, ироды. Тетя Нина говорит, уже всю водку в магазине охлестали.
– Нужно найти Саньку! – тихо, но твердо сказала Мария Тимофеевна. – Немедленно!
Первым прибежал Игорь Конников: дома Саньки нет. Появился Джонсон: у матери на работе Санька не появлялся. Запыхавшийся Стас Дашвили: в магазин Санька не заходил. И, наконец, Сережка: Санька уехал со школьным сторожем в соседнюю деревню, где один мужик торгует дешевым бензином.
– А зачем Саньке бензин? – спросила Нина. – У него мопед уж полгода разобран.
– Может, за компанию махнул, чтоб деду Матвею не скучать, – предположил Толик.
– Странно все это, – высказала общую мысль Инга. – Куда нашему Санечке, к лешему, с бензином?
Дом, рядом с которым погиб Колька, высился посреди поселка. Забора не было, но были деревья. Дом утопал в них: тут тебе и клены, и березы, и тополя (два из них сгорели во время фейерверка), и красавец-дуб.
За дубом и пряталась, уже больше трех часов, Мария Тимофеевна. Темнело: надвигалась осенняя ночь. Тоскливая, длинная как само ожидание ночь. Давно уже затекли ноги учительницы, ей хотелось и есть, и пить, она замерзла, она устала. Но продолжала ждать. Хватит с нее ошибок.
А дом гудел, дом визжал. Городские гуляли так гуляли. Час назад двое из них сели пьяными за руль. Вернулись с ящиком водки. Их крики, визги, грязные выражения били по ушам учительницы русского языка и литературы.
Проходящие мимо только охали. Жители знали, что приехали те, из-за которых погиб Колька Мухин. Приехали, словно ничего и не бывало, приехали даже не в гости, а точно домой. Местные знали, но ничего не могли поделать. Кое-кто наведывался к участковому – но что может закон: уголовное дело по факту гибели мальчика закрыто, виновных не выявлено – несчастный случай. «Так бывает, – сказали Колькиной матери в суде, – обычный несчастный случай». Вот только ни для кого в поселке, и уж в первую очередь ни для матери мальчика, этот случай не был таким уж обычным. Обычных несчастных случаев вообще не бывает.
Дед Василий, сухонький старичок, ветеран Великой войны, заприметив у магазина «гостей», кинулся на них с кулаками. Городские повалили его на землю, вытащили пистолет и пообещали в следующий раз «пристрелить как собаку». И опять милиция была бессильна: первым-то бросился дед Василий, так что виноват, получается, он сам.
Санька словно выплыл из темноты, напоминая привидение. Он нес что-то тяжелое. Мария Тимофеевна даже до того, как пригляделась, уже знала, что у него в руках.
Канистра с бензином.
Санька решил сжечь ненавистный ему дом, отомстить за друга.
Секунда – и Санька уже у стены, откручивает крышку канистры. Его лица не видно, но и так понятно, что оно сейчас выражает.
Р. В. С. Обиду, обоснованную обиду, разумную. Волю – почти яростное желание отомстить за друга. А что же насчет совести? С ней все в порядке. Ведь Санька уверен в собственной правоте.
Он едва не вскрикнул, когда Мария Тимофеевна схватила его за руку.
– Вы?!
– Тише, – приложила палец к губам учительница.
– Думаете, сквозь такой рев музыки они услышат?
– Хватит, Буров, пойдем домой.
– Нет, Мария Тимофеевна! Зло должно быть наказано.
Стальная дверь распахнулась – и на улицу вышел (если не сказать – выпал) один из городских. Коротко остриженный, в спортивном костюме. Его лицо ничего не выражало, ни единой мысли.
Он сразу заметил нежданных гостей. Мясистая физиономия оскалилось в сытой и пьяной ухмылке.
– Ха, баба! – заорал он.
Остальные – трое – высыпали на улицу.
– Саня, беги! – крикнула Мария Тимофеевна, подтолкнула мальчика в спину и вместе с ним понеслась прочь.
Санька бежал как угорелый. Дыхание рвалось из горла часто-часто. Он врезался в дерево, до крови разбив локоть, упал, вскочил и помчался дальше. Когда он, наконец, остановился, Марии Тимофеевны рядом не было.
Мальчик бросился назад, зовя учительницу. Может, она свернула? Или упала, и теперь не может встать, рассадив ногу? Или...
Из дома, разрезав вой музыки, донесся крик. Женский.
Санька с яростью забарабанил в дверь. Безрезультатно. Снова и снова. Затем с разбегу ударил плечом. Не поддается, проклятая. Он отбежал и начал выковыривать из земли камни, которые тут же запускал в окна. Руки дрожали, поэтому снаряды уходили мимо цели. Но вот один угодил в яблочко. Послышался звон разбитого стекла.
Городской выскочил на крыльцо.
– А, малец! А ну кыш отсюда! – И прибавил много слов, которых не напишешь.
Санька бросил в него камнем. Удачно бросил, и камешек оказался что надо, с мужской кулак. Аккурат городскому в лоб. Тот вскрикнул, споткнулся о порог и упал.
Крича как безумный, Санька побежал на приступ.
Городской выхватил из-за пояса пистолет. Загрохотала канонада выстрелов. Мальчик развернулся и помчался прочь, в темноту, под защиту деревьев.
В жизни каждого бывает великое множество мгновений, когда ты стоишь на перепутье и в голове отчетливо пульсирует ощущение, что от выбора того или иного пути зависит едва ли не вся дальнейшая жизнь, и ты боишься выбрать, опасаясь ошибиться, но времени нет, принимать решение нужно быстро. Минута такого мучительного раздумья одолевала сейчас Саньку. Что предпринять: самое быстрое – бежать в ближайшие избы и просить помощи; но кто отважится выступить против вооруженных, отчаянных городских, которым, как отчетливо понял Санька, человека убить – раз плюнуть. Поэтому самое верное – бежать к участковому инспектору; но это слишком далеко, а времени в обрез, времени нет. Что же делать?
Санька яростно ударил себя кулаком в скулу – и решение пришло. Он промчался мимо двух домов и влетел в третий.
Старый физкультурник чаевничал с соседом, которого все в поселке звали Хрящом.
– Мария Тимофеевна у городских! – закричал Санька. – Схватили, они схватили ее! кричит! кричит! ее бьют! оружие! стреляют! не фейверк!
Рука вздрогнула у Измаила Петровича – и старинная фарфоровая чашка рассыпалась на многие блестки, походившие на перспективу ночного города.
Лицо Хряща посерело.
– Пропала девка, – пробормотал он.
– Это еще бабушка надвое сказала! – возразил ветеран и убежал в комнату. Выскочив назад, кинул на стол ружье и топор, принялся распихивать по карманам патроны.
– Топорик тебе! – сказал он Хрящу. – С моим ружьем не разберешься.
– Да ты что удумал! И не проси, не пойду! Ведь убьют! Жалко, конечно, девку, но своя жизнь дороже! Пристрелют, и дело с концом! И не проси!
– Никто тебя упрашивать не собирается! – Измаил Петрович взвел курки и направил оружие на Хряща. – Вон отсюда!
Хрящ посерел окончательно, затрясся. Он вскочил с табуретки, но, видно, ноги плохо слушались его – дрожали они предательски.
– Да ты что, дружище?!
– Живо! – проревел Измаил Петрович.
Хрящ выскользнул из дома, как вспугнутая гадюка из стога сена, в котором пригрелась.
– А ну, Санек, внеплановый кросс до участкового! – сказал физкультурник. – И чтобы мировой рекорд поставил!
– Я с вами! – сказал Санька и потянулся за топором.
– Саня, бегом! Я справлюсь! На войне еще не то случалось! Не забывай, я командир запаса, так что придется тебе, новобранец, выполнять приказы старшего по званию!
Он подтолкнул Саньку в плечо. Мальчик посмотрел в глаза Измаилу Петровичу и хотел сказать – хотел сказать многое, но времени не было. Он быстро пожал ветерану руку и побежал.
– А я, глупый, думал, моя война закончилась. Ан нет. – Вот последнее, что услышал Санька из уст своего учителя.
Мировой рекорд он, наверно, действительно побил: никогда в жизни так быстро мальчик не бегал. Санька пробежал метров пятьдесят (или сто? или километр?), когда за его спиной загрохотали выстрелы. Он припустил еще быстрее, хотя быстрее, кажется, было уже некуда.
Жители высыпали на улицу, но стояли у дверей изб: боязно было людям. Многие думали, что городские опять затеяли пускать фейерверки. Своих детей родители держали обеими руками: случая с Колькой хватило всем.
Санька бежал и кричал, что Марию Тимофеевну убивают. В глазах рос чей-то силуэт. Наконец Санька разглядел: участковый, Леонид Степаныч.
А за спиной Саньки гремели выстрелы. Все гремели и гремели.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В кузове «ГАЗа» было холодно и до боли тоскливо.
– Через пару километров кладбище, – тихо сказала Саша, проведя левой рукой по запястью правой, где находились часики, – вдруг Сергей Иваныч забудет.
– Не забудет, – ответила Нина Вараева, но все же постучала по кабине. – А может взаправду, ребята, – пришло ей в голову, – может, лучше забыть?..
– Ты сможешь? – спросил ее Игорь Конников.
– Не сможет! – ответила за нее Лена Иванова. – Я не смогу, все вы. И не должны мы этого забывать, не должны!
Пятью минутами позже ребята стояли у свежей, усыпанной венками и живыми цветами могилы. Стояли, окутанные молчанием кладбища, – и только нечто в глубине каждого из них рвалось наружу, в уши товарищей, в холод этой мертвой земли, желая ее растопить, расплавить, оживить, рвалось к верхушкам деревьев и еще выше, в бездонный, одинокий космос. И нужно было приложить все силы, чтобы заставить себя сдержаться – не разбить царившей тишины, потревожить сейчас которую было бы святотатством.
Санька стоял в стороне. Саша хотела подойти к нему, но он покачал головой: не надо, сам справлюсь. Санька надеялся на это.
Они зашли поздороваться и с Колькой, а через полтора часа были в Калинине.
Мария Тимофеевна лежала в отдельной палате.
Ребята замерли на пороге. Кое-кто из девочек чуть слышно вскрикнул, – и было от чего. Два огромных синяка алели под глазами их любимой учительницы, правую щеку рассекал шов лейкопластыря, лоб расцарапан, нос опух, рука перебинтована, – и только по непослушным рыжим кудряшкам, раскинувшимся как им вздумается, можно было узнать Марию Тимофеевну.
– Господи! – прошептала Саша.
Запах лекарств бил в ноздри, но вряд ли кто обратил на это внимание. Они стояли и смотрели на спящую Марию Тимофеевну. Что творилось у ребят на душе, о чем они думали, – пусть это останется с ними, останется в них. Не все вещи подлежат огласке, правда?
– Пойдемте, – прошептал Сережка, – в другой раз.
Все закивали и… из кармана Нины Вараевой выскользнул калькулятор и со страшным шумом разлетелся на кусочки. И тут раздался голос учительницы, их любимой учительницы, ее легкий, бархатный, такой теплый, волшебный голос.
– Ребята, – прошептала Мария Тимофеевна. – Мои ребята.
Они обступили Марию Тимофеевну и разом заговорили все – поэтому что-либо понять было, конечно, немыслимо. Когда наплыв эмоций чуть отхлынул, ребята, точно опомнившись, отступили от кровати; все, но не Санька. Бледный, осунувшийся, с темными кругами под покрасневшими глазами, Санька упал на колени перед койкой учительницы.
Его долго успокаивали. Успокаивала Мария Тимофеевна, успокаивали ребята.
– Но Измаил Петрович?! – говорил, задыхаясь, он. – Ведь из-за меня его, из-за меня! На кладбище с фотографии смотрит, прямо в глаза, с упреком! Осуждает меня, осуждает!
– Александр! – сказала Мария Тимофеевна. – Если бы Измаил Петрович знал, что ценой своей жизни он может научить тринадцать ребят тому, что на зло злом не отвечают, он не задумываясь пошел бы в огонь и воду. Он так и сделал. Не стоит терзаться – но следует помнить, что на зло злом не отвечают.
– Чем же тогда? – спросил Джонсон. – Добром, что ли? Или вообще не обращать внимания? Или чем?
– Это вы должны решить каждый для себя.
– Можно подумать, так просто это сделать.
– Да, Бакулов, это тебе не пяткой шевелить, – заметила Нина.
Девочки захихикали, мальчишки заулыбались и начали подталкивать Джонсона в плечо.
– Да ну вас! Надоели меня моей пяткой попрекать! Больше никогда о ней не услышите!
– И правильно, Женя! – поддержала его Саша. – Ты и без своей знаменитой пятки всего добиться в состоянии.
Сережка, насмотревшийся фильмов предостаточно, вздумал было заревновать, как подобает киношному влюбленному, но почему-то совсем не ревновалось, и он сильно и нежно стиснул ладошку Саши в своей ладони.
Лена Иванова высказала общее пожелание: Саньке и Сережке необходимо помириться. Здесь и сейчас. Одноклассники ободрительно загудели. Сережка посмотрел на Саньку, Санька – на Сережку. «Конечно, мир!» – подумали друзья и обменялись рукопожатиями, а затем, не выдержав, обнялись.
Все зааплодировали, и в палату влетел возмущенный врач. Разумеется, все его предварительные наказы быть ниже травы и тише воды вылетели из головы. Мария Тимофеевна пообещала медику, что на этот раз они будут действительно как мышки. Врач с неодобрением покачал головой, но таки удалился, предупредив однако, что время для посещений на исходе.
– Мария Тимофеевна, – робко начал Санька, – извините за вопрос. Ведь Измаил Петрович, хоть и в возрасте, стреляет в лет… стрелял. В прошлом году, рассказывали, пятью патронами пять рябчиков уложил. Почему же тогда... почему не уложил никого из городских?
Ребята затихли, ожидая ответа. Мария Тимофеевна предположила, что Измаил Петрович, должно быть, волновался.
– А вы сами разве так считаете? – спросил Санька. Она отрицательно качнула головой. – Вы думаете, что он... что он и не хотел никого убивать? Только напугать? Значит, он не хотел отвечать злом?
Мария Тимофеевна ничего не ответила, да это было и не нужно. Ребята все поняли сами. А если кто чего-то и недопонял, это он домыслит позже.
Они прощались с учительницей, когда Ислана Мухметова, всё молчавшая, вдруг заявила:
– Это я виновата, что Колька погиб! – И, раскрасневшись, посмотрела в лицо каждому.
– Ни фига себе сказанула! – только и нашелся Толик Мирда.
– Да, я! В нашем роду верят, что все предопределено судьбой. Вас было тринадцать, понимаете, тринадцать, так было предсказано, предначертано. И появилась я, четырнадцатая. Я не должна быть с вами, но так получилось. И равновесие нарушилось. Поэтому кто-то должен был уйти, чтобы все снова встало на свои места. Это я должна была умереть, а не Колька. Я.
Ребята обалдело уставились на нее.
– Ислана, – сказал, наконец, Толик, – я что-то не совсем понял. Кто это такой там всё пред... пред-на-чер-тывает, пре-до-пре-деляет… тьфу ты, выговорить-то невозможно!.. Кто этот великий и ужасный?
– Бог, – не задумываясь ответила чеченка.
– А войну на твоей родине тоже бог?..
– Война от людей, – покачала головой Ислана, – война только от людей.
– Тогда что-то в твоих рассуждениях не сходится. Ты здесь из-за войны, а Колька погиб из-за божественного предопредения... ну что за слова!.. предопределения. Так, что ли?
Ислана потерялась и не знала, чем возразить.
– Всё из-за людей, Исланочка, – продолжил Толик, – всё только из-за людей. И добро и зло. И жизнь и смерть.
– Ты хочешь сказать, Бога нет? – спросила Ислана.
– Бог-то, может, и есть, но от него мало что зависит. Он наблюдающий бог. И все случилось так, как случилось, ты тут ни при чем.
– Анатолий! – удивленно произнесла Мария Тимофеевна. – Кто бы мог подумать!
Толик покраснел.
– А вы думали, я только хиханьки да хаханьки разводить могу?!
– Нет, уж лучше бы я вместо Кольки! – сказал тут Игорек Конников.
– Еще не легче! – схватилась за голову Инга.
– Колька был общим любимчиком, ему бы жить и жить, людей радовать. А я – кожа да кости, длинный, как башня останкинская. Неудачник, вечный неудачник, и невзрачный я, серый. Девочки ни капли внимания. Уж лучше бы я вместо Кольки.
Мысли ребят сошлись. Вначале девчонки разом облепили Игорька и стали его, совершенно не ожидавшего, тискать и чмокать в щеки, и почти сразу им на помощь подоспели мальчишки: они подняли Игорька на руки и раскачали его до головокружения.
– Эх, ты, пессимизм ходячий! – приобнял Игорька Толик. – Девчонкам он, видите ли, не нравится! Девчонки-то разные бывают: если одной, второй, третьей и не пришелся по вкусу, так уж четвертой-то понравишься сто процентов. Я, дружище-Игорище, думаю, что красивы все, просто зрение у многих замутнено. Нужно лишь уметь видеть. Уметь видеть красоту. Ну, а коли сейчас не везет – подожди, повезет позже, обязательно повезет. Я же жду! – И конопатый Толик весело провел рукой по своим черным волосам.
– Выше голову, Чапай! – сказал Санька.
– Как ты меня назвал? – не поверил Игорек.
– Чапай, говорю, Чапай!
– Чапай! – засветился Игорек.
– Нет, если ты против...
– Я не против! – вскричал счастливый Игорек и обнял первого попавшего под руки – а это была Нина Вараева.
– И вовсе необязательно, чтобы казаться старше, покуривать за школой, – пристыдила его та. – Повзрослеть всегда успеешь, а нам ты этим ничего не докажешь. И себе, пожалуй, тоже.
– Да я всего-то пару затяжечек, – смутился Игорек.
– А пивко с Лешкой Разносовым попивал кто? – подключилась Лена Иванова.
– Да я всего-то пару глоточков, – не знал куда себя девать Чапай.
– Если уж назвался Чапаем, так не опозорь имя: имя-то знатное, – сказала Саша Степнова. – Любое имя беречь надо.
– Точно! – одновременно, и словно с удивлением, заключили Сережка и Лена.
На прощание Мария Тимофеевна попросила, чтобы ребята позанимались самостоятельно, а через неделю ее должны выписать.
– И читайте Гайдара, – добавила она, – устроим литературное обсуждение «Дальних стран».
– Прочитаем! – заверили ребята.
– Кстати, – сказали тут сестры Симановы, сказали так четко и внятно, что никто поначалу и не поверил, что это говорят близняшки.
– Говори ты, у тебя лучше получается, – сказала сестре Леля.
– У тебя не хуже... Ладно, скажу я, – ответила сестре Валя.
Стоявшая рядом с Толиком Лена, прекрасно зная одноклассника-весельчака, так сильно ткнула его в бок, что мальчик больно прикусил язык. Пристально посмотрела на Толика Нина: дескать, тихо, не спугни жар-птицу! Но Толик и не собирался острить по этому поводу.
А Валя тем временем говорила:
– Мы тут с сестрой у тети Нины попросили, чтобы она, как будет от магазина заказывать в городе книги, не забыла и про Аркадия Гайдара. Вот. Два экземпляра: один нам, другой – для библиотеки.
– Три! – возразил Сережка. – Я тоже возьму.
– И я! – подняла руку Лена. – Замечательный писатель! Даже жить как-то легче стало.
– На то и писатели, чтобы помогать людям, – заметила Мария Тимофеевна.
– И мне закажите! – попросила Нина.
– Да все возьмут! – воскликнул Джонсон.
– Так можно же по очереди читать! – удивилась Мария Тимофеевна.
– Нет, уважаемая Мария Тимофеевна, – сказал Толик, – такие книги надо в домашней библиотеке иметь!
Едва ребята отъехали от больницы, как раздался хлопок лопнувшей шины.
– Всё, до дому пешком! – воскликнул Толик. – Ямщик, не гони лошадей... Эй, Ислана, что с тобой?!
Ислана, забившись в угол, сидела на полу, закрыв голову руками.
Она подумала, что война добралась и сюда.
Двадцатью минутами позже ребята мчались в Русинку. Настроение заметно поднялось, лишь Ислана все не могла прийти в себя, и отчего-то молчала и едва не плакала Инга, которая, уходя из больницы, не уставала заглядывать в палаты, всё любопытничая.
– Почему?! – наконец не выдержала Инга, в ее голосе дребезжала слишком сильно натянутая струна. – Почему все городские такие жестокие?! Такие подлые?! Вальдемар, проектировщик, эти на красном джипе... и вообще!
– Что же «вообще», милая? – поинтересовался Стас Дашвили. – Достойные люди есть везде, и в селе, и в городе.
– Как же можно так с женщинами поступать?! – закричала Инга. – Как же можно?!
– Душечка, – ласково сказала Ислана, подсев к ней, – я тебя хорошо понимаю: жестокостей я насмотре-лась достаточно, больше, чем достаточно. Жизнь порою жестока. Я страшно рано узнала это. Теперь узнала и ты. И поначалу это тяжело, очень. Но надо думать о хорошем, надо. По-другому никак. – Ислана обняла Ингу, и та, расплакавшись, уткнулась ей в грудь. – Ничего, ничего, пройдет, отпустит, заживет. – Ислана помолчала. – Я сама городская. Много замечательных людей жило в городе Большие Варанды на юге Республики Чечня. В моем городе. Там жил и мой брат, самый наилучший брат на свете! Как мы им гордились! Двадцать пять лет, красавец, умница, талант; у него было большое будущее... Но в один день будущее взорвалось, развалилось; будущее стало прошлым: бах! – и ничего не осталось... А наш город – где он теперь? Есть грязь, есть дым, есть смрад, есть руины и насыпанные холмики, а город – города нет...
Одинокая слезинка побежала по ее щеке и упала на голову Инге.
К девочкам подошли Леля и Валя и крепко их обняли.
– Но мы будем бороться, – твердо произнесла Ислана. – Бороться, но мирными путями. И обязательно накажем преступников – накажем за всех наших Аркадиев. И еще мы накажем жестоких. За всех, всех униженных женщин! И в первую очередь за нашу Марию Тимофеевну!
Стас смотрел на Ислану во все глаза, и его глаза были влажны от подступивших горячих слез.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Две недели спустя Сережка обнаружил на кухне счет. В нем указывались расходы на вертолет, на горючее, потраченное за те дни, когда искали Сережку, на наземный отряд спасателей. Сумма была баснословной.
– Мама, это шутка? – Мать вздохнула и предпочла отмолчаться. – Меня что, искали за деньги? Но ведь на то и спасатели, чтобы выручать из беды! Что же это за спасатели такие?
Мать молчала, молчала долго и тягостно. Наконец сказала:
– Ничего, сынок, перетрется. Главное, ты жив; главное, Витька рядом. Остальное – мелочи.
– Хороши мелочи! – воскликнул Сережка.
А еще через две недели пришли по объявлению мужчина и женщина. Насчет продажи дома. Это ошибка, ответил мальчик. Они показали ему городскую газету: там действительно было написано, что их изба выставлена на продажу. Опечатка, сказал Сережка. Опечатка. Тут подоспела мать и чуть не силой вытолкала его на улицу.
Приехал отец. Он привез все свои вещи с шахты: одежду, бритву, книги, радиоприемник. Отец уволился.
И еще отец привез четыре железнодорожных билета. На юг России, где плещет Азовское море. Там, как узнал отец, в нескольких километрах от большого города открыли новое месторождение, набирают шахтеров. И зарплата приличная, и выдают ее вовремя, и условия работы достойные. И жилье семьям предоставляют, в городской квартире.
Витька обрадовался, Витька еще как обрадовался. Дурак этот Витька, дурак, дурак!.. Сережка, уткнувшись в подушку, задыхался от слез. Он не хочет никуда уезжать. Он обязательно раздобудет денег для оплаты ненавистного счета – и тогда все будет по-прежнему. Сережка найдет денег... но где?
– Папа, – начал вечером он, – нам обязательно ехать? Может быть, мы...
– Сын, если бы можно было по-иному... но по-иному никак.
– Но неужели ты здесь не найдешь работу, за которую вовремя платят?! А с жильем как-нибудь выкрутимся. Человек на все способен.
Отец долго обдумывал свою мысль. Эта мысль была с ним еще с юности, но он никогда ее не озвучивал, потому и оказалось таким трудным найти нужные слова.
– Видишь ли, сын, у каждого человека есть свое дело; дело, за которое он в ответе; дело, ради которого живет. Я шахтер – и буду им до конца своих дней. Я выбрал эту профессию сам, никто меня не принуждал, и поэтому я не вправе, да и не хочу, ее бросить. «Мы в ответе за тех, кого приручили» – сказал Маленькому Принцу Лис. Мы в ответе за свое дело, в ответе за свои дела, в ответе за людей, которые верят в нас, и даже за тех, которые в нас не верит. Побоку трудности, выкрутимся. Человек на все способен. – Отец чуть улыбнулся. – Я хотел, чтобы твоя мать осталась – ведь здесь ее родина. Понимаешь – родина!
– Я... я понимаю, пап. Родина.
– Твоя мать решила отправиться со мной. Виктор тоже. А ты, Сергей, планируешь остаться, если мы уедем?
Сережка обнял его и расплакался. Еще бы – ведь они покидают родину.
Вокзал был огромный и красивый, как и подобает для города. Родители уже в вагоне. Через пятнадцать минут отправление.
Прощание. Жали руки, обнимались, обещали не забывать, обещали писать. Затем ребята и Мария Тимофеевна деликатно отошли, оставив Сережку наедине с Сашей.
– Вот и всё, Сережа, – негромко произнесла девочка.
– Нет, Сашенька, это только начало. Сашенька. – Сережка впервые обращался к ней так.
– Ты и вправду намерен вернуться?
– Не веришь? – спросил с горечью.
– Конечно, верю. Но если не получится – не огорчайся, помни: первый мальчик навсегда в сердце.
– Первый поцелуй не забывается, – улыбнулся и Сережка.
– А последний?
– Последний?.. Наверное, тоже. Но лучше проверить.
Сережка поцеловал Сашу. Она прильнула к его груди. Обняла. Крепко-крепко. На прощание. Раздался тягостный гудок локомотива. Когда расстаешься, гудки всегда тягостны.
И тут Сережка увидел ее.
Она, конечно, она!.. Но это не могла быть она!
Маленькая собачка бежала по перрону.
– Ой, как Каштанка у Чехова! – восхитилась Саша.
«Все-таки она!» – подумал мальчик, и так ему стало восхитительно, одурманивающе легко, словно он выиграл... он и в самом деле выиграл! Выиграл надежду, свою надежду. Надежды у всех свои.
Саша кликнула собачонку, и та послушно подбежала, смешно вытянув мордочку. Точно здоровалась.
Сережка со слезами на глазах взял зверька на руки.
– Спасибо! – сказал мальчик. – Даже если это не ты, все равно – спасибо!
Вещи были уложены, отец сидел, понурив голову. Витька уже забрался на «второй этаж» и глазел по сторонам. Верно, он видел, как Сережка целовал Сашу, потому что захихикал братец уж очень препротивно.
А мать смотрела в окно; по ее раскрасневшимся щекам текли слезы.
– Кто бы мог подумать, – проговорила она.
Сережка обнял мать.
– Ничего, мам, все будет хорошо. Жизнь ведь все равно продолжается, да?
Но сейчас мать плакала совершенно по другому поводу. Конечно, тяжело ей было покидать свою родину: место, где появилась на свет и окрепла, где впервые впустила в душу любовь и вышла за любимого, где родила детей и растила их... Но то едкое, жгучее чувство тяжести, что не раз за последние недели было омыто ее ночными слезами, на какое-то время затихло, накрытое светлыми, чистыми слезами, вызванными увиденным ею из окна. Она гордилась своим сыном: друзья-одноклассники, проехавшие сто километров, чтобы с ним проститься, их классный руководитель, чуткая, отзывчивая Мария Тимофеевна, девочка, с которой Сережку связало первое, искреннее чувство, – все это сказало матери о многом из жизни ее сына, из того, какой он человек, какой товарищ... А ошибки – у кого их не бывает? Главное, помнить о них, чтобы в следующий раз не попасть впросак.
Вагон дернулся, затем в другой раз – и изображение в окне поплыло.
Сережка обеими руками надавил на оконную ручку.
Ребята махали руками и что-то кричали. Мария Тимофеевна утирала щеки. Саша держала на руках собачку.
– До свиданья! – кричал мальчик. – Я вернусь, обязательно вернусь в нашу Русинку!.. Саша! Сашенька, я... я люблю тебя! – Сережка говорил ей это впервые. Вернее, кричал. – Я! Тебя! Люблю!
Саша кивала головой, тоже что-то крича.
– Сына, простудишься, давай назад! – донесся голос матери.
Он послушно, но нехотя закрыл окно, продолжая смотреть на перрон.
Ислана Мухметова щурилась от солнечных лучей, махала рукой и улыбалась, – совсем по-русски, совсем русская девочка. Хотя что значат все национальности? – они лишь слова, придуманные зачем-то людьми.
Леля и Валя Симановы, на которых когда-то пьяный отец осмеливался даже подымать руку (пока Мария Тимофеевна, два с половиной года назад, решительно не поговорила с ним), – Леля и Валя одеты были по-разному. Теперь их легко можно различить. Да и не в одежде дело: люди разные.
Инга Трощенко, серьезная и задумчивая, казалась намного старше своих лет. Она действительно повзрослела. Все мы всегда взрослеем, хорошо это или плохо, становимся другими. Главное, когда меняешься, оставаться собой.
Стас Дашвили стоял возле Инги и бросал на нее частые взгляды; но Инга его словно не замечала. Встретившись глазами с Сережкой, Стас подмигнул ему и сложил большой и указательный палец в кольцо: все нормально. Однако Стасу было не так уж и нормально. Но все наладится.
Толик Мирда махал руками как полоумный, однако свойственное ему клоунское выражение лица никак себя не выказывало. Быть веселым можно и без кривляний.
Игорь Конников, из-под куртки которого выглядывала однотонная ситцевая рубаха, улыбался, как улыбаются ребята, решившие очень трудную для них контрольную. Со своей контрольной Игорь справился. Он надеялся на это.
Глядя на Нину Вараеву, трудно было представить, что в младших классах она была толстушкой. Заметно похудевшая Нина теперь и вправду походила на Марию Тимофеевну. Только цвет волос не тот.
Женя Бакулов, Джонсон, стоял задумавшись. О чем он размышлял – неизвестно, но уж точно не о своей знаменитой пятке. Хватит пяток. По жизни нужно идти всей ступней.
Лена Иванова недавно решила, что когда придет время получать паспорт, она не будет просить, чтобы в ее фамилии поставили на втором слоге ударение. Не надо никаких ударений.
Саша Степнова отремонтировала свои часики, сама. Это было очень сложно, но она смогла, – правда, не без помощи хороших людей. Длинные волосы девочки свисают двумя косичками. Каштанка на ее руках свернулась комочком.
Саня Буров расправив спину смотрел вперед и думал о своем лучшем друге, который уезжал от него к далекому Азовскому морю. Саня этого не хотел категорически, но Саня должен с этим смириться. Встретившись глазами с Сережкой, Саня прошептал ему три слова. Каждый находит в книге что-то новое, что-то свое.
Непослушные рыжие кудряшки Марии Тимофеевны колыхались, трепетали, играли, а покрасневшим, привыкшим рукам было вовсе не холодно на колючем ветру. Марии Тимофеевне завтра исполняется двадцать пять лет, ребята ей приготовили достойный подарок, а именно... впрочем, это совсем другая история. Мария Тимофеевна плакала и улыбалась, глядя на ребят, своих ребят. Плакала и улыбалась. Достойный подарок.
Смотрел и смотрел на них Сергей, задумчиво потирая родинку на подбородке, и не мог насмотреться. Вот они уже и скрылись из глаз. Но конечно, они остались в сердце мальчика.
Друзья никогда не уходят.
– Твоя… хи!.. любимая Саша не услыхала твоих любовностей, – загундосил противный Витек. – Очень шумно. Не услыхать.
– Можно услышать! – ответил Сережка. – Если слушать сердцем.
Отец с матерью удивленно переглянулись и – расхохотались.
– А что? – Сережка улыбнулся, обрадованный, что смог растормошить родителей. – Я ведь услышал Саньку, услышал, что мне ответила Саша.
– И что же тебе ответила твоя любименькая Саша? – ехидно поинтересовался Витек.
– Некоторые вещи касаются только двоих: мужчины и его женщины.
Родители опять прыснули.
– Что смешного? – с каплей возмущения в голосе воскликнул Сережка. – Разве я не прав?
– Всё верно, сын, – ответил отец. – Мы просто не ожидали. Ведь ты для нас совсем маленький.
– Нашли маленького! – окончательно закипел Сережка. – Вы это Витьке говорите!
– Для родителей дети всегда остаются маленькими, неокрепшими, неопытными, это всегда так, во все времена, так что не обижайся, сына. – Вот что ответила мать.
– Правда, Серега, не дуйся, – подключился и Витька. – Я не со зла, твоя Саша хорошая, и Санёк, и остальные. Когда ты пропал, всё меня допрашивали, волновались. Друзей по осени считают.
И Сережка, конечно, ни на кого не обиделся, напротив, просиял – и снова приник к окну.
А поезд уносил его от Калинина, уносил все дальше от милой, милой Русинки, от друзей-однокашников, от любимых учителей, и в первую очередь от Марии Тимофеевны, от деревенской жизни, от их домика и огорода, от детства – и конечно, конечно, конечно... И конечно, уносил от Саши. От ее чарующих карих, но светлых глаз, от ее мягкого голоса, от ее теплых рук и сладких губ. Уносил от Саши, обещавшей дождаться.
Набирая обороты и издавая пронзительные гудки, состав мчал и мчал – на юг.
На юг.
Туда, где море.
Эпилог
Здравствуй, Сережа, здравствуй, мой хороший!
Я рада, что все у тебя там, на юге, хорошо. Я тоже скучаю по тебе.
Вот мы уже и девятиклассники. Двенадцать девятиклассников. Недавно было сочинение: какую дорогу мы хотим выбрать после окончания школы. Наши такого понаписали! Но почти все работы объединяло то, что никто не хочет уезжать в город... Нет, получать профессию, спору нет, придется там, – а потом наши хотят вернуться в Русинку. Пустые ли это слова или действительно каждый решил для себя так, – увидим. Больше всех удивил Саня Буров: он думает стать учителем. Над ним, конечно, похахали, а он лишь лоб нахмурил. Нет, уж если Саня что задумал – выполнит обязательно! Ты, Сережа, и сам это прекрасно знаешь. Хотя Саня и изменился, сильно изменился. Ты, как приедешь, верно, и не узнаешь его. Повзрослел наш Саня.
Инга и Ислана все же планируют уехать. В Москве недавно проходил конкурс, и они отправили туда свою работу: эссе на актуальную тему. Антивоенное, гуманистическое (загляни в словарик, если это слово тебе незнакомо). Они выиграли главную премию. Теперь их зовут в Москву: учиться в известной академии, по окончанию которой они смогут стать журналистами. Они решили посвятить себя борьбе за мир, борьбе против жестокости, и вот первые всходы. Мы гордимся нашими девочками – и согласны, что бороться там, в столице, будет много эффективней.
Мы все поддерживаем начинание Исланы и Инги... все, кроме Стаса. В его отношениях и Ингой многое изменилось: она одно время словно остыла к Стасу (ты вроде это еще застал). А потом дело пошло на поправку: у них роман. Здорово, да?! И вот Стас узнал, что Инга собирается уехать – если не навсегда, то, по крайней мере, надолго. Не знаю, чем все закончится, но настоящая любовь не может так просто погибнуть. Все наладится. Так или иначе, но наладится.
Знаешь, Стас недавно схлестнулся с Лешкой Разносовым, помнишь, тот учился на несколько лет старше. Разносов сказал Ислане, что, дескать, чеченцам в России не место (в тот день в столице опять прогремел террористический акт). Стас услышал – и на Лешку с кулаками. Попало Стасу порядочно, но он не жалеет. Много еще, Сережа, у нас таких дураков, как Разносов. Но они поймут, они должны понять. Лишь бы не поняли слишком поздно, вот чего я боюсь.
А у одной молодой семьи родилась дочка, и попробуй-ка угадать, какое имя ей дали родители! Ислана! Ты понимаешь, они назвали русскую девочку Исланой! Это громадный шаг вперед. Теперь главное – не останавливаться.
Ты не поверишь, Игорь Конников гуляет с девушкой! Как за ней наш Чапай ухаживает – ну настоящий кавалер из романов классиков! И Нина Вараева встречается с одним восьмиклассником. Забавно, да? Я не про Нину, я о другом: совсем недавно, словно вчера, все мы были несмышленышами, а теперь посмотреть – совершенно другие. Совсем как взрослые: о работе думаем, о будущем, о семье. Почему, Сережа, люди так быстро взрослеют? Раз – и детство позади. И плохо это или хорошо? Подскажи мне, Сережа, я не знаю. Я не знаю.
Да, время летит как-то незаметно, легко. Неделя за неделей. Ведь что неделя? Сущая безделица: семь коротких главок, у которых эпилогом ночь; но вместе с тем неделя – маленькая жизнь. А ночь, Сережа, ночь светла, даже зимой. Если живешь ради других, темноты вообще не бывает.
Ты не подумай, что я тут от нечего делать всякую чушь несу. Это не так, не слова. Хотя, конечно, слова, но ведь в мире существуют лишь слова и числа, числа и слова. За каждым числом стоит слово, за каждым словом – число. И уже за ними – люди, со своими мыслями, надеждами, поступками, со своим пониманием жизни, со своим видением ее. Вот мое мнение. А что по этому поводу думаешь ты? Всегда интересно узнать точку зрения других людей. Рождается ли в спорах истина, я не знаю, но что-то, определенно, рождается. Что-то притягивающее. Если, конечно, спор не по пустякам.
А Мария Тимофеевна всё не замужем. Неужели так бывает, что такая красавица, умница – и может остаться без своей счастливой любви? Я в это не верю, никогда не поверю. У Марии Тимофеевны все будет замечательно.
Ребята передают тебе привет. И не забывают хвастаться, что наш класс по успеваемости на первом месте. Ни одной тройки! Причем все по-честному, даже стародавний шпаргальщик Стас не списывает.
Каштанка по-прежнему обитает у меня. Мы с ней накрепко сдружились, понимаем друг друга без слов. Мы с ней одного поля ягоды, хотя я, конечно, человек. Твой кот тоже живет хорошо. Только вот, Сережа, ты, уезжая, сказал, чтобы я его называла опять Васькой, но он откликается лишь на Кутузова. Он привык к этому имени, что-либо менять уже поздно. Он привык.
А у бабы Кати беда приключилась. Муж ее, Хрящ, недавно завязал на потолке петлю – и не стало его. Никто не может понять, почему он это сделал. Ты ведь его знаешь: всегда веселый, боевой, с помощью никогда не откажет... словом, золотой человек. И вот – не стало его. Золото, наверное, тоже устает светить, тускнеет… хотя, если тускнеет, это никакое и не золото.
С тех пор как осудили городских, тот дом всё пустует. Каменный, двухэтажный, на холме, дом виден из любой точки Русинки, ты помнишь. Его заколоченные окна как слепые глаза. Посмотришь – и в сердце холодок закрадывается. Помиримся мы с этим домом? Бог весть. Мы всем поселком ждем новых владельцев вашей избы, которые скоро должны приехать. Какими они окажутся людьми – увидим.
Вот, наверно, и все новости.
Да, как я могла забыть! Я кое-что поняла насчет той расшифровки, которую выдумал ты и которая так пришлась по душе Сане Бурову. Буква «С» означает не только «совесть», но и – да-да, Сережа, – «сердце». Вы, мальчики, по большей части стараетесь мыслить разумно. А мы, девчонки, главным образом полагаемся на чувства, прислушиваемся в первую очередь к голосу сердца. Но только сочетая разум и сердце человек может быть действительно человеком, во всех смыслах этого слова. Я так думаю и мне так кажется. Я уже сказала об этом Сане, он со мной согласен. Мы с Саней – за Разум-Волю-Совесть-Сердце. Каждый находит в книге что-то новое, что-то свое.
Но ты, наверно, хочешь спросить, что насчет своей будущей профессии думаю я. Я решила стать врачом, работать в нашей больнице. Если Мария Тимофеевна, городская женщина, приехала к нам, то как же Я могу уехать? Говорят, одна ласточка весны не делает, но это не так. Смотря какая ласточка.
И я решила остаться в Русинке. Знаешь, Сережа, за всем в жизни не угнаться, и хотя море – это потрясающе, но некоторым людям бывает достаточно прийти вечером после трудового дня домой, поужинать, позаниматься своими делами – и перед сном наблюдать за грациозными, яркими рыбками, бороздящими аквариум.
2002 год, Антон Смирнов
|
|