ХРАМ
Километров двадцать по шоссе от Серпухова в сторону Тарусы в переполненном, с дребезжащими стеклами автобусе проедешь, вывалишься из дверей, оправишь рубашку, глотнешь свежего – после духоты – воздуха и поглядишь вслед фырчащей, уменьшающейся машине.
Вздохнешь, закуришь и зашагаешь прочь от шоссе по пыльной дороге. Увидишь хлеб под несильным ветром по обе стороны дороги, а дальше – березовый край лиственного леса да тропинку рядом с дорогой. Она то притянута к лесу и петляет меж берез, то сливается с дорогой. Проложил ее, видно, народ несерьезный, те, что могут свернуть, чтобы сорвать ветку с куста ради запаха, или просто забрести вдруг в гущу, чтобы послушать тишину и всполошенный шорох птичьего крыла.
Мне идти надо было быстро: вечерело. Солнце уже опустилось на лес и приостановилось, прежде чем просочиться в него и сгинуть до утра.
У леса, где начинался вместо хлебов выпас, в лицо ударили ароматы нагретых за день низкорослых, притоптанных трав – целая луговая парфюмерия. Запах был насыщенным и сладким. И сразу же за выпасом, под деревьями, потянуло прохладой, сыростью. Дорога потемнела, тропинку скрыла трава, нависшая над ней.
Шлось легко и приятно: места эти напоминали давно оставленные мною, узнавание всего и вся – ароматов луга, лесной сени и, особенно, цветов, нависающих на тропинку, - было радостью особого рода.
Дорога была пуста: за пять километров, даже проходя мимо хуторка и сквозь деревню, я не встретил ни одного человека. Таким и запоминался мне этот погожий день – безлюдным, что нисколько не казалось странным, нескучным, ибо и без людей все время ощущалось присутствие чего-то дышащего, пахнущего – живого...
И вдруг я увидел храм... Это были сосны. Стволы их, бронзовые от вечернего солнца, вознеслись на тридцатиметровую высоту – подняли здание храма над окрестностями.
Бронзовые стволы были колоннами. Вытянутые в струны между землей и зеленым хвойным потолком, они хранили глубокую и строгую тишину.
По сводами храма летала невидимая птица, вскрикивала, и эхо, отталкиваясь от невидимых стен, металось между соснами. Я замер, очарованный и напуганный, как мальчишка, впервые попавший под высокие, выше мальчишечьего понимания, купола.
В слое рыжих игл глохли мои и без того осторожные шаги. Я ходил от ствола к стволу - от колонны к колонне, - гладил теплое иконное золото, лежащее на них, всей ладонью чувствуя вечернее тепло, глядел вверх, задирая голову, и чувствовал: вот я и вернулся...
РУКА
Я ехал на работу, в тролейбусе оказалось свободное сидение, я сел. «Красивый, двадцатипятилетний»... с тем чуть-чуть охотничьим, скажем, вниманием на лице, что не пропустит ни одного чем-то примечательного женского лица, оценит его чуть заметным одобрительным кивком, вызвав у женщины чувство благодарности. Значит, ее лицо, хорошо выдержанное в утреннем зеркале, готово к предстоящему дню, дню красивой женщины.
Напротив сидела как раз такая женщина. Для троллейбуса слишком хорошо одетая - она была даже в тонких черных перчатках, несмотря на лето, - и я подумал, что, скорее всего, шофер ее благополучного мужа внезапно заболел или машина сломалась у порога ее дома. Естественно, я задержал глаза на ее лице, не скрывая, что любуюсь им; понятно, что эта первая за утро мужская дань была замечена и взята... Но глаза мои были слишком откровенны, они требовали (просили, скорее) хоть какого-то ответа. Можно было ответить мгновенной льдинкой из-под ресниц, отвергнув мое откровенное восхищение, можно было сердито закрыться, как веером, веками... красивая женщина ответила мне иначе. Она сняла перчатку и выставила на мое обозрение свою руку, кисть руки...
Миллионнолетний язык жестов, имеющий хождение и в наши дни...
Это не была рука аристократки - с длинными, тонкими, «нервными», как принято было говорить в Блоковские времена, пальцами, нет, это была пухлая ручка с дивно ухоженной кожей, с тоненькими кончиками недлинных пальцев, с заостренными розовыми ноготками, которые выдавали... хищницу, насытившуюся, но все равно с интересом поглядывавшую на проходящую мимо дичь.
Рука эта не ведала никакой домашней работы, даже, может быть, мытья посуды. Она тончала день ото дня, становилась все более хрупкой. Из всех прикосновений эта рука знала только собственную кожу, не менее нежную, собственные волосы, да, понятно, кожу мужчины. На безымянном пальце было золотое обручальное кольцо самой высокой пробы – цвет его говорил сам за себя: в нем было что-то от купеческой сытости, кустодиевской румяности, упитанности, хотя это слово никак не подходит к драгоценному металлу, розовое, оно матово лоснилось...
Показав мне всего-навсего свою руку с кольцом, женщина ответила таким образом моему охотничьему взгляду.
Она спросила меня: а вправе ли ты коснуться моей руки, взять ее в свои руки? Сможешь ли ты содержать этого зверька – смотри на него! - в той же холе, какую он сейчас имеет? А ведь это лишь рука...
Меня сначала пробрала дрожь: появление этой руки из перчатки вдруг обнажило на миг всю женщину; в следующее мгновение я задохнулся...
А сама рука – я не сводил с нее глаз - продолжила говорить то, чего не успели сказать глаза: «Сможешь ли ты, право же, интересный парень, но так себе одетый, оплатить стол в лесном ресторанчике? Я ведь пью только дорогие вина... Сможешь ли ты заткнуть деньгами рот хозяина полутайной гостинички в том же лесу? А на какие подарки ты способен? Ты погляди, погляди на мое золото!..»
О как много сказала мне лежащая на колене, обтянутом дорогой тонкой бежевой тканью юбки, со снятой перчаткой рука! Так много, что я, растерянный от обилия ее откровенных «слов», не успевал отвечать, но, видимо, все-таки ответил – выражением лица, - потому что женщина будто бы со вздохом скрыла руку под перчаткой (зверек спрятался в нору), и послала все же мне короткий взгляд, в котором я легко прочитал: «Спасибо тебе, милый, что первым оценил меня в это утро, мне такие взгляды нужны, без них и жизнь не в жизнь. Но...
Но...
Троллейбус остановился, она встала, она вышла... И, не оборачиваясь, пошла к высокому, центра города, зданию, стройная, снова недоступная, скрыв свою обольстительную и мало кому доступную руку, прекрасно зная, что я не свожу с нее глаз. Впрочем, на мгновение она, будто чтобы глянуть зачем-то направо, еще раз показала мне свой профиль: точеный носик, полные губы и красивых очертаний подбородок...
Чудесный мост
На море лежит лунная дорожка.
Дорожка, похоже, выложена живой трепещущей рыбой. Нет, это мост! Длинный – до самого ночного горизонта, где под луной лежит светлая площадка, - висящий над волнами мост, сверкающий златом и звенящий серебром, сказочный мост, выстроенный, как известно из русских сказок, за одну только ночь.
-Вот тебе твой мост, - сказал Иван-дурак царю, показывая на лунную дорожку, - вот тебе заказанный тобою мост, - сказал Иван-дурак-поэт...
|
|