Нет! Ну, кем? Кем... – скажите мне на милость, достопочтенные, всё и про всех знающие граждане - ... я был еще вчера, еще сегодня утром... да что там – еще час тому назад?
Учеником. Школьником. Членом стада.
А теперь?
Кем я стал теперь, после того как прочитана напутственная речь, сделаны прощальные фотоснимки, девочка-первоклашка уже посажена на плечи моего одноклассника, Димы Липатникова, и остаются считанные секунды до... – ха-ха, ребята! и ур-ра! - ... до звонка – последнего?!
Вот они:
"Поздравляю вас с окончанием средней школы!" –
и:
Здесь десять классов пройдено,
И здесь мы слово...
Вот она – взрослая жизнь! Вот оно – начало моего ЖИТИЯ! Вот оно счастье!
Я – свободен!
Я молод! Целеустремлен! Полон сил и энергии!
Это потом будет:
Промчались зимы с веснами,
Давно мы стали взрослыми,
Но помним наши школьные деньки.
Потом. А сейчас...
Май 1991 года.
Последний звонок отзвучал. Спортзал, где только что состоялась торжественная церемония, обезлюдел. Те, кто имел непосредственное отношение к выпускному классу, собрались на втором этаже.
Дело происходило в одной из поселковых школ. Делать было нечего.
До самого главного – т. н. "прощального чаепития" – оставалось еще целых полчаса, вследствие чего кто-то праздно болтал, кто-то не менее праздно болтался, но кто-то (надо отдать этим кто-то должное) все же суетился, обнаруживал невероятную прозорливость, готовился проститься со стенами, за десять лет ставшими более чем родными и до боли знакомыми, во всеоружии, т. е. "попить чаю" основательно, сверххорошо, как говорится: "с бутербродиками", памятуя многовековой опыт, накопленный его соотечественниками, живыми и мертвыми.
- Павел... Паша... Пахан... Чердынцев, твою мать! – добрался-таки до меня голос Никиты Титова, выглядывавшего и махавшего мне рукой из-за едва приоткрытой двери туалета. – Иди сюда.
Я подошел.
- Зайди! – скорее приказал, чем попросил все тот же голос.
Зашел.
- Ты что – оглох?! – немедля завозмущался Никита, в просторечии – Кит, как только мы с ним оказались возле унитазов. – Ору-ору...
- Ладно, не ори. Чего тебе?
- Чего-чего... Три рубля давай – вот чего.
- Какие еще "три рубля"?
- Какие-какие... Андрюху за самогоном откомандировываем – такие, - к Розе Рымбаевне, на Советский.
О, Роза Рымбаевна!
"Рымбаевна" – это, конечно же, мы ей придумали, по аналогии с известной в те годы певицей.
Сия женщина (не певица) снабжала самогоном чуть ли не полпоселка. Гнала из чего Бог пошлет.
Бог, как правило, ничего путного не посылал, т. е. посылал, но не для самогоноварения. Потому самогон делался чуть ли не из отрубей и куриного помета, с обязательным добавлением демидрола.
О промысле Розы Рымбаевны в зоне ее обитания не знал разве что ленивый, например, в виде участкового инспектора, который, при каждом визите к промышляющей, быть участковым инспектором переставал.
За пределами своего местожительства донна Роза (добавочное прозвище самогонщицы) нелегальной коммерческой деятельности чуралась, утонуть же в родном, как она говорила, "болоте" - считала для себя невозможным.
- Каким еще самогоном? – узнав о предстоящей "командировке", искренне подивился я.
- Да тише ты! – испуганно сказал Кит. – Услышат!
- Кто услышит?
- Кто-кто... Кто угодно. До Магомета (нашего классного руководителя, Магомета Аршаковича) дойдет – мало не покажется. Всех разгонят, к чертовой матери. Вкушайте, объяснят, детки, свой узбекский чай (Роза Рымбаевна была узбечкой) где-нибудь под открытым небом. Короче, ты самогон пить будешь?
- Зачем? Водка же есть.
- Паша! (Нецензурное, нецензурное...) Ты на радостях сегодня совсем охренел? То сам всех гоношишь, а то, ни с того ни с сего, дурака начинаешь валять. Окстись, что ты называешь водкой?! Две бутылки на шестерых?
- Почему на шестерых? – в очередной раз удивился я. – Когда скидывались – четверо было, а теперь еще двое приросли?
- Четверо-четверо... Правильно – четверо. Я, ты, Димей и Андрюха.
- Ну.
- Баранки гну! Белосельский, медалист этот, долбанный, как всегда в последний момент проснулся: А я? А как же я? А почему мне ничего не сообщили? Не сообщили ему, видите ли! Не прислали официального уведомления! Да мы с Димеем как только его не уговаривали! А он: Ой, не знаю. Ой, надо подумать.
- Ладно, фиг с ним, с Белосельским. А кто шестой?
- Кто-кто... Инка Кулова, кто же еще. Она как узнала...
- А как она узнала?
Кит на пару секунд призадумался.
- Паша, в конце-то концов! – возмутился он, едва краска стыда покинула его хитрую физиономию (прощелыги, подобные Титову, долго не краснеют). – Откуда я знаю: как она узнала? Кулова все знает. Ты три рубля даешь? Или мне тебя вычеркивать?
- Ты себя вычеркни. Все равно до самогона не дотянешь: после первой же рюмки, как обычно, блевать побежишь.
- Вместе побежим. Короче...
Короче – дал я ему три рубля, сказал при этом:
- На, ты же раньше не отвяжешься, -
и попросил передать Андрюхе, чтобы тот купил мне по пути пачку болгарских сигарет.
- Каких именно? – уточнил Кит.
- Желательно "Стюардессы" или "Интера", - ответил я. – Вот еще рубль. Сдачу принесешь. Дуй.
Кит "дунул", не забыв предупредить на прощание:
- Паша, гляди! Никому ни слова!
Да, что и говорить, Никита Титов был искусным "конспиратором"! Не зря он НЕОДНОКРАТНО подавал заявление в какую-то специализированную школу КГБ.
К началу чаепития, т. е. спустя двадцать минут после означенного разговора, о том, что Чердынцев по наказу Куловой, Липатникова и примкнувшего к ним отличника Белосельского послал Андрея Первоцветова за самогоном, знали если не все, то многие.
Даже Магомет Аршакович, перед самым входом в кинозал, где впоследствии и состоялось отпевание... простите, обмывание "Последнего звонка", не преминул придать своему лицу загадочное и в то же время глумливое выражение и задать мне такой вопрос:
- Отравиться не боитесь?
- Чем?
Мой вопрос был признан риторическим – диалога с классным руководителем, слава тебе, Господи, не получилось.
Под звуки вальса плавные
Я вспомнил годы славные,
Любимые и милые края...
Точнее так:
Первый поцелуй. Первая печаль.
Первое хочу. Первое...
- А с кем?
- Да хоть с той же Куловой.
- С Инкой?! – Кит сделал вид, что опешил. – А ее Слава мне за это потом по мордасам?
Слава мог. Инкин сожитель был не только старше нас лет на десять, но еще и являлся мастером такого недвусмысленного вида спорта, как бокс.
- Но ведь ты же – будущий чекист, контрразведчик! – подзуживал я Титова. – Ты втихаря. Якобы в шутку – пригласи ее на третий этаж: там сейчас никого.
- И чего?
- И того.
- Инка шуток не понимает.
- Вот именно. Потому и не откажет. Она по этой части – коллекционер. Любимого одноклассничка с удовольствием оприходует.
- Через полчаса, - совершенно верно подметил Кит, - когда еще пару стопок выпьет, она нас тут всех оприходует. Ее барбосу будет, чем поживиться. Нет, - тяжело вздохнул верно подметивший (что и говорить: Инка ему нравилась), - я лучше Таньку Петрову попробую раскрутить. Хоть при зубах останусь. Пойдем – выпьем.
Мы пошли. Выпили. Вместе с нами выпил чуть ли не весь класс.
Становилось весело. Становилось все больше и больше народу. Но не потому что у кого-то задвоилось в глазах, а потому что веселиться хотелось не только выпускникам.
След родителей в школе к тому времени уже простыл; учителя, главным образом, наш классный руководитель, на дела житейские своих теперь уже бывших учеников решили наконец-то взглянуть сквозь пальцы и, мысленно произнеся: "До восьми творите, что хотите, а после – шагом – марш..." – разошлись по кабинетам; Андрей вторично посетил Розу Рымбаевну (пятнадцать! человек на сей раз доверили ей свои рубли и здоровье); праздник продолжался, точнее – начинался.
С Розой Рымбаевной, заочно, через самогон, познакомилась даже Оля Слыгина! Да что там! Даже Люся Сомова, эта наисвятейшая Мария, эта благочестивейшая Марта, эта целомудреннейшая дочь Иеффая – и та! – потребовала налить ей капельку.
- Капельками самогон не пьют, - возразил Андрей, в результате чего Люся (прошу простить меня за подробности и бесцеремонность) блевала первой.
Первый раз в жизни! И убежден – последний!
Люся Сомова, склонившаяся над унитазом, - это все равно, что Юрий Гагарин, летящий с балкона, по воле преждевременно пришедшего домой мужа-рогоносца.
В полдневный жар в долине Дагестана... –
по-лермонтовски переваривала самогон Ира Кустовская.
Другая отличница-хорошистка Вика Зурабова интересовалась:
- А что будет, если добавить в самогон шампанского?
- Не знаю, что будет, зато знаю, кого НЕ будет, - снова не в бровь, а в глаз нацелил свой ответ мудрый, многоопытный Первоцветов.
- Кого?
- Тебя!
Громкий смех танцующих на сцене. Из-за кулис, едва уловимо:
- Таня... Танечка... Ну пойдем... Я люблю тебя... – то Титов крутил Петрову.
- Никуда мы не пойдем. Пусти, - то Петрова крутила динамо.
Динамили все и всех (даже лиса Кулова храброго зайца во хмелю Липатникова). И при этом – всех все любили (даже отличника Белосельского двоечник Первоцветов).
- Шурик! Мать моя женщина! Никак человеческий облик принимаешь? Какую сигаретку? Я тебе целую пачку подарю!
- Нет, Андрей, мне одну только штучку – попробовать.
- Да кто же по одной-то пробует?! Курить так курить! Держи!
- Спасибо. Мне – одну. Я лучше выпью побольше.
- Шурик! Мать моя женщина!..
Тучки небесные, вечные странники! -
в своем (лермонтовском) репертуаре подошла к столу (к подстолью!) Кустовская. – Мальчики, я с вами.
- Ира! И ты! – шалел в этот день виночерпий.
- И я, Андрюша.
- Пахан, погляди в окно: там солнце на землю не падает?
- Солнце на месте, но Сомову, по твоей милости, уже тошнит.
- Я здесь ни при чем, - авторитетно заметил Андрей, разливая самогон по чашкам. – Это из нее Гоголь с Достоевским выходят. Вместо того, чтобы книжки днем и ночью читать, могла бы хоть один вечер с нами пивка попить, так сказать, для тренировки. Не захотела. Теперь расплачивается. Ну, дамы-господа, будем!
- Давайте – за учителей, - предложил отличник.
- Давайте, - согласился двоечник, предварительно выпив.
- Безбожник, - ни с того ни с сего выдал Белосельский, и тоже выпил.
Вооружившись чашкой и Михаилом Юрьевичем:
Мы, дети севера, как здешние растенья.
Цветем недолго, быстро увядаем... -
выпила и Кулова.
Выпил и я. Выпил и сказал:
- Ира, пойдем - потанцуем.
- Ой, Пашечка, пойдем.
В тот момент я еще не знал, до какой степени разговорчивые и похотливые черти завелись уже (и во множестве) в тихом девственном омуте моей хорошенькой хорошистки-одноклассницы.
Я любил тебя, Ирэн, и неважно,
Что тебя поцеловал лишь однажды, -
соврет за меня впоследствии Михаил Муромов.
Ох, не однажды, Михаил, не однажды! Хотя, надо отдать Вам должное, дальше поцелуев моя "любовь" к Ирэн не пошла.
Жаль? Вряд ли: и без того есть, что вспомнить. В частности...
Тебя с седыми прядками
Над нашими тетрадками,
Учительница старая моя.
- А ну, Павел, подойди сюда.
Магомет Аршакович стоял у входа в кинозал – я выходил из туалета, расположенного напротив.
- Дыхни-ка.
- Зачем?
- Ну дыхни, дыхни.
- Не буду я дышать.
- Почему?
- Не хочу.
- Дыхни.
- Да зачем это Вам?
- Надо.
- Почему именно я?
- Не именно ты. Все дышали.
- Все?
- Да.
- И Титов?
- И Титов. И Липатников. И Первоцветов.
- И что?
- Ничего. Всё нормально. Дыхни.
- Если так...
"Если у них все нормально, - рассудил я, - значит и у меня".
- ... тогда, пожалуйста. Ху.
- Еще разок.
В руках классного руководителя показались спички.
Я сказал:
- Что за экспертиза такая? –
однако подчинился:
- Ху-у.
В то же самое мгновение Магомет Аршакович чиркнул спичку о коробок и поднес ее, горящую, к моим губам.
И тут произошло чудо! Пламя вспыхнуло и все тело деревянной палочки стремглав обуглилось, едва не опалив волосы на пальцах эксперта.
Пораженный зрелищем, а более – оглупленный самогоном, я выбросил из виду то обстоятельство, согласно которому Магомет Аршакович являлся преподавателем физики, т. е. был способен и не на такие аттракционы.
- Во бля! – не стесняясь в выражениях, подивился я.
- Пил? – учитель обличительно спросил.
- Нет, - непреклонный ответ.
- Попробуем еще? – учитель увлечен.
- Ху-у-у! – конец стиху.
В результате - то же.
- Ну что, Павел?
- А что Павел? Что Павел? Вы идите сюда, - взбеленился я и повел классного руководителя в кинозал. – Вы сюда посмотрите! Взгляните на Ваших отличников!
Отличники - кто летал (Слыгина, танцуя сама с собой, изображала самолет), кто ползал (Белосельский, встав на четвереньки, пытался найти свои очки, которые до того выменял на сигарету у Первоцветова).
- Что, все трезвые, да? Трезвые? Один Чердынцев спички зажигает?
- Павел, успокойся. Я пошутил.
Но, несмотря на данное признание, уже через десять минут было приказано закругляться.
Те, кто мог, начали вяло убирать со столов, кто не мог – принялись энергично требовать продолжения банкета.
- Хватит. Итак почти целый час перегуляли, - хладнокровно усмиряла пыл гуляк учительница труда, Ольга Сергеевна Кышлина, по прозвищу, в силу маленького роста, Кыш И Два Портфеля.
- Сейчас сторож придет, все закроет, - договорила Кыш И Два Портфеля. – Самовар в мой кабинет отнесите. Это мой самовар.
- Куда?! – кинулся я к Зурабовой, поспешившей молниеносно исполнить поручение.
- Чердынцев, в чем дело? – строго спросила Кыш.
- Ни в чем, - ответил я. – Просто хотел помочь.
- Не надо. Она и без тебя справится. Иди, Вика.
"Ну, и хрен с тобой, - отступил я. – Не забудь только, перед тем, как решишь испить из этого сосуда, заглянуть под крышку. Иначе, вместо чая, получишь кальян. Недаром сей самовар, на протяжении всего вечера, не жалея живота своего, служил пепельницей".
- Я требую продолжения банкета! – не унимался Белосельский.
- Саша, одевайся, - стояла на своем Кыш.
Желтые тюльпаны – вестники разлуки, -
кричала со сцены Наташа Королева.
- Ребята, выключайте магнитофон.
В толпе друг друга мы узнали,
Сошлись и разойдемся вновь.
Была без радостей любовь,
Разлука будет без печали, -
шептала мне на ухо Ира Кустовская.
А потом действительно пришел сторож. И в самом деле все закрыл.
Последними здание школы покидали Магомет Аршакович и его жена, по совместительству завуч, Нелли Иосифовна.
Выпускники и друзья выпускников сидели в близлежащем лесочке и настороженно провожали взглядами ученую пару.
Но где бы ни бывали мы,
Тебя не забывали мы,
Как мать не забывают сыновья...
Костя Ковров, выпускник прошлого года, сказал:
- Шпингалеты я открыл. Залезем в окна и продолжим.
- А сторож? – резонно поинтересовался кто-то.
- Сторож, наверняка, пьяный, - последовало пояснение. – Сейчас еще выпьет и заснет.
- Мертвым сном, - добавил восьмиклассник Штуц и прокомментировал сказанное: - Россия.
- А что, если трезвый? – усомнился в затеянном Кит.
- Кто?! – воскликнул приблудыш Пух. – Сторож?!
- Мальчики, пора что-то решать, - выразили свое нетерпение девочки.
- Пора, девочки, - согласились мальчики.
- Я отправляюсь домой, - рыгнув, объявил Белосельский.
- Палыч, - возразил ему на это тактичный Липатников, - ты в компании пришел – в компании и уйдешь.
- Сиди и не рыпайся, - отрезал прямолинейный Первоцветов.
- Что же делать? – искала ответ на извечный российский вопрос пьяная пуще всех Таня Мысина.
- Читать Чернышевского. – Сухари сушить. – Снимать трусы и бегать, - последовали предложения.
- А где Паша? – нежданно-негаданно заслышался глас Куловой.
- Ирку Кустовскую в соседних кустах жучит.
- Если бы, - тотчас среагировала Ирка и, отстранившись от меня, принялась за свое, т. е. за Лермонтова:
Склонись ко мне, красавец молодой!
Как ты стыдлив! – Ужели в первый раз
Грудь женскую ласкаешь ты рукой?
В моих объятьях вот уж целый час
Лежишь – а страха все не превозмог...
Не лучше ли у сердца, чем у ног?
- Никого я не жучу, - поспешил вставить я. – И, между прочим, все слышу.
- Браво-браво! – зааплодировал Лермонтову-Кустовской Кит.
- Пашка, вставай, - бодро потребовала Кулова. – Пошли к сторожу.
- К кому?! – похолодел я.
- И ты Сережа, - намереваясь действовать напролом, проигнорировала мое недоумение Инна.
- А я-то здесь при чем? – попытался отмазаться Сергей, как его называли за глаза: Губа Не Дура.
- При том, что сторож – твой сосед.
- Ну, Инесса! Ну, голова! – восхитился Первоцветов, и заявил следом: - Пойду-ка и я с вами.
- Нет.
- Почему?
- У тебя рожа пьяная, - рубанула женщина.
- А у Чердынцева что, - возмутился мальчик, - трезвая?
- Трезвая, - поставила точку Инна. – По нему не скажешь. – И вот приказ: - Паша, Сережа, за мной!
- За Родину! – вылезая из укрытия, обреченно крикнул Губа Не Дура.
... "Родина"...
- А что мы ему будем говорить? – спросил я, едва ступив на школьный порог.
- Правду! – забарабанив в дверь, отчеканила Кулова.
... Впервые прочитали по слогам.
- А сколько вас?
- С дюжину.
- Да, человек двенадцать-тринадцать, не больше.
- Ну... – седьмой раз отмеряя, иначе: в последней попытке взвешивая все "за" и "против", сторож выдержал паузу, после чего к полному удовлетворению парламентеров заключил: - ... черт с вами – заходите!
Я свистнул. Крикнул:
- Вставайте, заклейменные проклятьем! Таможня дала добро!
И в ту же секунду, не мудрствуя лукаво, что называется: не дожидаясь перемены погоды, несметная дюжина учеников как бывших, так и настоящих, поднялась из кустов и двинулась по направлению к школе.
- Раз, два, три... – принялся считать сторож, - ... пять... девять... одиннадцать... тринадцать... пятнадцать... Пятнадцать! – А дюжина все не кончалась и не кончалась! Люди всё шли и шли! – Э-э-э! Стоп! Стоп! Куда?! ... двадцать один... двадцать восемь... – Всё шли и шли. - ... тридцать четыре, три... А ну вас, к лешему! – Счетовод выругался и беспомощно улыбнулся. – Полсотни, что ли?
- Не больше, - повторил бы Губа Не Дура, когда бы не сгинул в толпе, от греха подальше, с глаз соседа своего долой.
Соседу Губы было лет сорок. Был он мужиком хорошим, пьяным, как говорится: свойским.
- Вот ведь – без труда, а вытянули рыбку из пруда! Сволочи!
Оставалось добыть ключи от кинозала. Но это уже являлось делом техники.
Ни меня, ни Кулову техника в тот достопамятный день не подводила!
В саду березки с кленами
Встречают нас поклонами.
И школьный вальс опять звучит для нас.
Пока...
|
|