Кажется, давно уже было. Как-то приехал ко мне младший брат Владимир. Встретил я дорогого гостя как положено, расспросил о здоровье матери, о среднем брате Вячеславе. О сестренках Людмиле с Тамарой, которые от другого отца. Но, родные. Встречаемся не часто, разъехались кто куда. Славик с Володей уже женатые, как и я, стали отцами.
И вот сидим мы с братом, мужики, которым перевалило за тридцать, говорим о том, о сем, о детях наших. Мол, чем старше становятся, тем больше внимания к себе требуют. Вдруг Владимир опустил голову, задумался. А потом:
- Мать говорит, ты на отца здорово похож, - и посмотрел на меня глазами, полными тоски и еще чего-то такого, от которого я даже поежился.
Фотографии отца у нас не было, сравнить себя с ним я не мог, хотя тоже часто слышал от матери, что вылитый отец. Любила она его очень. Наверное.
- Ты один раз видел его, а нам со Славкой так и не пришлось.
Да, я видел отца. И видел его за всю жизнь всего несколько минут. Раньше, когда мы были маленькими, он вечно где-то ездил, подрабатывал и приезжал наскоками.
Мне стукнуло двадцать лет. Позади осталось много чего. Я окончил на хорошо и отлично ремесленное, вечернюю среднюю школу. Готовился к поступлению в институт. Отсрочка от армии в связи с тем, что находился на воспитании у одинокой бабушки, заканчивалась тоже. Пора была собираться на сборы. А пока работал по диплому токаря на механическом заводе. Был уже кормильцем. Как вдруг пришло письмо от отца. Единственное письмо за все годы. Он писал, что работает прорабом на Каракумском канале в Туркмении, что дед наш, инженер, посланный на строительство Туркестанской железной дороги еще царем, умер. Но бабушка жива. Спрашивал, как мы живем. Не было в послании вопроса, нужна ли нам какая материальная помощь, не было в нем и приглашения в гости. Но я собрался и поехал. Даже получки не стал дожидаться.
В кармане осталось сто рублей. За билет заплатил почти двадцать пять, на гостинец истратился. Но я не унывал. Поезд нес почти через всю страну к отцу. Проехали великую русскую реку Волгу, начались бесконечные казахстанские степи. Безлюдные места, жара. И все же сердце стучало: отец, отец, отец. Поезд шел уже по Узбекистану. И если бы не добрые улыбки, дыни на столике в купе, да не постоянные похлопывания по плечу с присказкой: "Якши, якши. Атес харашо. Нада атес", я бы совсем растерялся. И наконец, за окном вот она, Туркмения. Бесконечные, слепящие глаза, барханы. Температура за пятьдесят. Нечем дышать. И в этом расплавленном пространстве вдруг вырос город Мары. Здесь жили мой отец и бабушка. Дом я нашел быстро, он стоял недалеко от станции. Узнав, кто я, бабушка, сухонькая старушка, засуетилась, захлопала руками по бокам. И заплакала:
- Отец-то твой в ЛТП, внучек, лечится.
Я не знал, что такое ЛТП. Тогда такое заведение мало кому было известно. Но понял, что отец болен.
- Бабушка, пойдем к нему, - попросил я. - У меня, вот, есть для него подарок. И от братьев надо приветы передать
- Поедем, поедем, внучек. Завтра и поедем. Я сама к нему собиралась, - вытирая слезы, сказала бабушка.
Я не спал всю ночь. На другой день мы поехали к отцу. Сначала под звон монет в черных девичьих косах автобусом, а потом двенадцать километров пешком. Чего это стоило старушке, и мне, жителю северных широт, рассказывать не буду. Хорошо, что совсем почерневший от солнца туркмен на ишаке или ослике, спросив, куда мы направляемся, забрал у нас вещи и скрылся из глаз за слепящими нестерпимым светом раскаленными песчаными барханами. Километров через десять, на развилке дорог, мы нашли свои баулы абсолютно нетронутыми. Последний километр, полуиспеченные, мы почти ползли по узенькой тропинке. Я все время боялся за бабушку, не рассчитавшую своих сил, и думал про солнечный удар, про который знал еще со школы, и который вот-вот должен был меня хватить, потому что я забыл надеть что-нибудь на голову, а бабушка растерялась совсем. Но все же мы пришли к какому-то старинному строению, огороженному высоким глиняным забором с часовыми возле дверей. Нас пропустили в небольшую комнатку с решетками на окнах. "Тюрьма, что ли!" - подумал я. Бабушка в это время разговаривала с начальником - туркменом с погонами майора на плечах.
- Милюхин Николай Филиппович? Умная голова. Прорабом поставили. Но…, - начальник поцокал языком.
Дальше я не слышал. Как раз в это время ввели партию людей, одетых в одинаковые робы. Пока я разглядывал загорелые до черноты лица, один из них подошел к бабушке и сердито стал выговаривать:
- Зачем ты приехала? Я же писал, больше не приезжай.
- Да подожди ты, - слабо отмахнулась бабушка и дрожащей рукой указала на меня. - Ты знаешь, кто это?
Я вздрогнул, впился глазами в коренастого загорелого мужчину. Я еще не понимал, кто передо мной. Но какое-то шестое, десятое, сотое, наконец, чувство, подсказывало мне: это отец. Мужчина мельком глянул в мою сторону и снова повернулся к бабушке:
- Не знаю. Я спрашиваю, зачем ты приехала? Ты хочешь умереть на дороге?
- Я не умру… Но скажи, ты не признаешь этого молодого человека?
- При чем здесь молодой человек. Я беспокоюсь за тебя. Зачем ты приехала, когда я сам собирался к тебе?
- Да это ж сын…, - неестественно громко вскрикнула бабушка, заставив смолкнуть всех, находившихся в комнате. Тишина повисла над головами. Спазмы сдавили ей горло, слезы потекли по морщинам. Она закончила почти шепотом. - Сын твой…
Мужчина как-то боком посмотрел на меня, охнул и закрыл лицо руками. Я стоял, готовый броситься к нему, закричать. Но какая-то сила приковала к месту. Ноги стали деревянными, во рту совсем пересохло. Я растерянно хлопал полными слез глазами. Руки противно дрожали, сердце выпрыгивало из груди. Почему-то вспомнил, что родился в лагере для политзаключенных на Урале. Что всю жизнь пацаны обзывали меня сыном врага народа, несмотря на то, что колотил их нещадно. Это они, умеющие постоять за себя крепкие ребята, потом, когда повзрослел, дали мне кличку Пепа. Про отца сидевший с ним сосед - политзэк дядя Вася Жалнин расказывал, что его слушалась вся зона. Даже блатные. Но сейчас бы пацаны меня не узнали.
Мужчина снова коротко глянул на меня, пошатываясь, прошел по комнате, уткнулся лбом в стену. Плечи у него тряслись, голова болталась в разные стороны.
- Не могу… не могу, - хрипло замычал он и застучал кулаками по стене. Широкая спина его под грубой робой передергивалась…
Больше я отца не видел. Никогда. Он ушел за железную дверь. Ушел сам, хотя начальник был не против того, чтобы он посидел с нами. Нам дали машину. Начальник сказал, что об этой встрече напишет очерк в газету, что отпустит отца денька на два домой. Я прожил у бабушки еще неделю, в течении которой она едва не женила меня на черноглазой, черноволосой
туркменской девушке. Но отец так и не приехал. И я засобирался домой, где ждала голубоглазая моя подружка.
Так и остались у меня в памяти на всю жизнь расплывчатое лицо отца, широкая вздрагивающая спина и хриплое мужское с надрывом: "Не могу…, не могу…".
|
|