Евгений Никифорович Горчаков с детства любил голубей. Еще беззубым мальцом, сощурив один глаз и приложив козырьком ко лбу ладошку, подолгу смотрел он в синее воронежское небо на уходящую ввысь белую птицу. Целовался с птенцами и мечтал о своем собственном голубином хозяйстве. Отец у Евгения Никифоровича погиб на фронте: сгорел в танке, а мать свела счеты с жизнью еще до начала войны. Воспитывал Евгения брат отца, инвалид, горбач, и мачеха, которая частенько завывала, сидя на своей постели, утирая тряпкой красное от работы лицо и шумно сморкаясь. Война отняла у нее мужа, оставив ее с четырьмя неродными детьми, а своих они так и не нажили.
Война со своими законами оторвала Евгения Никифоровича от родного дома, от заросшего травой огорода с перерослыми огурцами, от голубей, и занесла его в далекий южный город с теплыми ветрами, запахом кинзы и мясистыми помидорами.
В училище их, воронежских, было несколько человек. Все светлые, белобровые с водянистыми голубыми глазами, кроме Толича. Под водочку вспоминали родной дом, ходили гулять в городской сад и понимали, что им в жизни повезло. Потому что война к тому времени закончилась - и все они останутся жизнь и непременно, непременно, дружить до конца дней своих.
На последнем году учебы Евгений познакомился с Любой. Женщины, с которыми Евгений общался до этого, были другие. Они были улыбчивые, потные, крупногрудые, пили водочку наравне с курсантами, и с ними можно было все. Любочка же была маленькая и очень хорошенькая: смуглая и белозубая; они целовались, сидя в парке на скамейке, но большего Любочка ему не позволяла. Идти после Любочки к общим женам не хотелось, не справедливо это было, а без этого Евгений болел, раздражался и пил еще больше водки.
- Жениться?! - оторопело спросил Толич. - Ты, что?! Вернешься в деревню - женишься. Не здесь же. Бросай это дело, слышишь. Жениться он задумал...
Нарыдавшись всласть после расставания с Евгением, Любочка решила, что никогда ни к кому не питала подобных чувств. И хоть от него, от Евгения, и пахло все время водкой, Евгений был какой-то родной, ласковый, с ним было спокойно и надежно. Попытавшись-таки в течение нескольких недель справиться с обидой и горечью брошенной женщины, не выдержала: взяла соседскую девочку пяти лет и пошла с ней в городской сад. Подруга нашептала Любе, что в тот вечер Евгений с Толичем стояли в военном патруле во время концерта на летней эстраде. Во время концерта Люба попросила девчушку подлезть под ограду и побежать к сцене. Дождалась, когда Евгений пошел к нарушительнице, подлезла сама и поспешила за ребенком.
- Простите, не усмотрела! - сказала она Евгению, полоснув по его и без того разбитому сердцу улыбкой, и увела ребенка в толпу.
А Евгений стоял и смотрел ей вслед. Ему было очень худо. Но Любочка не знала об этом.
На следующий день, вернувшись домой с работы в пожарной охране, куда определило Любочку спортивное общество Динамо, она нашла Евгения, сидящего на ступеньках в подъезде. Завидев Любочку Евгений встал. Стоял, молчал, переминался с ноги на ногу, мял форменную фуражку и нервно трогал себя за кончик носа.
Через три дня они расписались. Военное руководство помогло с комнатой. Женившись на Любочке, Евгений приобрел все, о чем мечтал. Свое первое жилище, полноценную семью (Любочка забеременела буквально с первого дня) и голубей. Да. Голубей. Счастливого хозяйства без этой чистой птицы Евгений Никифорович не мыслил. Прибил в комнате над дверью и окном полочек и купил пару. Так они и начали свою семейную жизнь. Воркуя....
***
Евгений Никифорович сошел с электрички. Достал из кармана мятый носовой платок и с удовольствием высморкался. Убрал платок в оттянутый карман старых американских синтетических брюк, одернул куртку и пошел в поселок. Зима задерживалась. Стоял конец ноября, а снега еще не было. Дорога предстояла долгая, километра четыре до дачных участков. Евгений Никифорович любил загород. К большим городам он так и не привык. Отслужил сорок лет, мечтая о пенсии и собственном доме, но не ожидал, что до такой степени испугается наступившей старости, слабости, отгонял навязчивые мысли о смерти и с надеждой и трепетом вспоминал своего деда Кузьму, который прожил до девяноста лет.
Раньше дорога до дачи давалась легко. По дороге он обязательно задерживался на несколько минут в хозяйственном магазине. Склонившись над застекленным прилавком, рассматривал скудный ассортимент, и практически никогда не уходил без какого-нибудь шпингалета "на запас" или без десятка гвоздей-пятерочки, самых необходимых в хозяйстве. Было дело, частенько останавливался в магазине-подвальчике в конце поселка и покупал "беленькой". "Беленькую" он любил всю жизнь. Вино да портвейн, это тоже можно, но лишь в последующие дни, для поддержания огня, за неимением. После последнего приступа радикулита и двух месяцев в госпитале, стал оберегаться пить, правая нога приволакивалась, ходить стало тяжело, Евгений Никифорович злился на свою немочь, шмыгал носом и выливал скопившееся раздражение на Любовь Ивановну.
На даче его ждали голуби. В просторной голубятне круглогодично жило несколько голубиных семей разных пород. Пять-шесть теплых месяцев Евгений Никифорович жил на даче при них безвылазно, ругал Любовь Ивановну, что собирает огурцы слишком мелкими, и стрелял коршунов из одолженной у свата мелкокалиберной винтовки. Остальное время года один раз в неделю Евгений Никифорович ездил на дачу на электричке, проветривал голубятню, целовался с родными, проверял кормушки, подливал водички или насыпал в поильники снежку. Возвращался домой уставший и умиротворенный, а, бывало, уходил молча в спальню, и по шмыганью носом Любовь Ивановна понимала, что какая-то пара снесла не вовремя, и от мороза будущие птенцы погибнут.
Евгений Никифорович любил людей, любил Любочку, детей и внуков. Просыпался утром по-деревенски рано, уходил в другую комнату, чтобы не мешать сну Любочки своим шумным носом и размышлял в предрассветном одиночестве о жизни. Писал в блокноте карандашом списки семян на закупку, переписывал из журнала "Сад и огород" удобрения и их использование, и рисовал планы обустройства дачи. Когда-то пятнадцать лет назад в таком блокноте появился первый эскиз покосившейся на сегодняшний день голубятни. А что же голуби? А голуби уже, конечно, были. Они жили в дачном домике под крышей и вылетали через маленькое застекленное окошечко, которое, как наивно полагала Любовь Ивановна, существовало для затаскивания длинных половых досок. Евгений Никифорович никогда ничего не планировал, не думая в первую очередь о своей душе, то есть птицах. Любови Ивановне нравилось просыпаться на даче под глухое воркование птиц над потолком, это напоминало ей первые дни их совместной с Евгением Никифоровичем жизни, когда голуби жили в их комнате. И если она, беременная тогда своим первенцем, спала крепко, то все равно просыпалась от хлопков их крыльев.
Евгений Никифорович не особо уважал искусство, но мимо голубятников в искусстве таки не проходил: за последние пару лет сходил на спектакль театра Образцова и в кино, на "Любовь и голуби". В спектакле он и вовсе ничего не понял, а после кино долго ворчал, шмыгая нервно носом, и критиковал фильм за недостатки в голубином вопросе. Зато на птичьем рынке его можно было видеть почти каждую субботу. Он с нетерпеливым восторгом выходил из метро и спешил в строго отведенные места. К своим. Долгими зимними вечерами в городе, сидя на диванчике на кухне, он мечтал о лете и рисовал внучке в ее альбомчике круглогрудых длиннохвостых птиц, с хохолками и без, в зависимости от породы. Рисовал он их и дочери, когда та была маленькой. Любовь Ивановна заботливо сохранила многие рисунки: карандашные голуби через года остались прежними, лишь на последних - не то от возраста, не то от водки - карандаш словно подпрыгивал, линии прерывались и не были столь же уверенными.
А сейчас он спешил. Мимо хозяйственного и "подвальчика", через мост над плотиной, по песчаной дороге в колдобинах, через железные ворота мимо по-зимнему пустых дачных домиков на очередную встречу со своей душой, с самой большой любовью своей жизни. Самочуствие с утра было неожиданно хорошее, и он шел решительно и быстро, насколько ему позволяла больная нога. На свидание. На последнее.
Еще мальчишкой в своей родной деревне, сощурив один глаз и приложив козырьком ко лбу ладошку, подолгу смотрел он в синее воронежское небо на уходящую ввысь белую птицу. И сейчас высоко в серое ноябрьское небо ушла птица. И не вернулась.
|
|