Языческие и средние века нарекли бы ее, проворную, вездесущую, настырную женщину, ведьмой, некрасовская Русь окрестит чертовкой, юлой, бой-бабой, сегодняшний день, скупой на экспрессию, применит импортное "бизнес-леди". Вероника Лазарева жить торопилась, чувствовать, однако, не спеша. Жизнь была открытой книгой, и обладательница гордой осанки и упрямой морщинки меж бровей пробегала рассеянным взором по строчкам, выделяя приглянувшееся, не заглядывая в подтекст. Страницы мелькали, финансовое благо росло, полонило, захлестывало. Вероника не спешила чувствовать, ибо казалось ей, что ознакомившись с содержимым объемного этого трактата – черновика, она сможет приняться за книгу другую – настоящую, где – не торопясь, с расстановкой, для себя. Для себя и, конечно, для другого. А пока что "другой" был случайным, многоликим, физическим, тенью.
Зину же Краснову все времена и эпохи назовут одинаково – матерью. Живя неспешно, она не могла не чувствовать. Девушка есть женщина, а женщина есть мать. Бездумная, слепая, мудрая природа априорно верховодила Зиной и подарила распустившейся провинциалке того, которому были посвящены все сладкие ночные слезы Зины и который стал "законным", а затем наградила и сыном, которого даже скупая на красоту слога и на чувства Вероника признала херувимчиком.
Мать пеняла бизнес-подруге, советовала, едва не приказывала брать пример с нее, Зины, ибо "ведь все равно когда-нибудь придется", а осознание заблуждения может и запоздать – тогда придется довольствоваться подержанным, не то и вовсе чужим избранником, а уставший организм может воспротивиться зарождению новой жизни. Зина верила в духовное перерождение Вероники, находила даже символы, главным из которых являлось семейное имя подруги: раз Лазарева – значит, подобно библейскому герою, должна восстать от духовного гниения. Бизнес-леди язвила над мещанскими взглядами Зины, никак не считая себя почившей. Разве только на лаврах, отнюдь не в бозе. Зина Краснова смотрела на Веронику, полна укоризны, и в ее взоре была упрямая морщинка.
Херувимчик был венцом природы, глядя на него, душа изливалась нежной кротостью, разум ублажали радужные полотна, скульптуры, фрески Возрождения, всплывали яркие образы Рафаэля, Микеланджело, Да Винчи. Зацелованное матерью до невозможности, дитя ушедшей эпохи разглядывало многоцветный мир удивительно изумрудным взглядом. Как нередко случается, мать любила херувимчика гораздо отчаяннее, нежели отец. Зине было достаточно, что законный обожает ее. Но у того, через год после фанфар загса, появилось новое увлечение, переросшее в страсть, в новый смысл жизни, и, плененный, околдованный, тот, кому были посвящены все горькие ночные слезы Зины, изменил родным людям с женщиной-разлучницей, прозрачной, но мутящей разум, невзрачной на вид, но редко получавшей отказ, горькой, но имеющей какую-то безумную сласть, безмозглой, но и мудреной. После развода бывшего законного можно было встретить только у третьесортных забегаловок, трясущегося, воспаленного и, кто знает, может быть, счастливого.
Херувимчик остался с матерью, та любила его безумно, бездумно, словом, как мать всех эпох, причем, мать-одиночка. Вслед за мучительным разрывом с мужем последовала и гнетущая ссора с подругой. Привычный спор накалился, перешел на новую стадию, Вероника внушала, что правда за новой эпохой, Зина стояла за традиционно-патриархальные взгляды. Обе вспылили, зажглись, угасли.
– Мы не понимаем друг друга, – поняли подруги. – Мы никогда не поймем друг друга, – добавили неподруги. Вероника ушла покорять мир, Зина осталась беречь, что имела.
Чтобы обеспечить кроху чистым памперсом, ей пришлось искать работу. Молодая мать не желала доверять херувимчика рукам нянечки, природа требовала быть рядом с малышом. Зина нашла занятие, график которого отличался свободой, пусть свобода и ограничивала заработок: Зина убирала подсобные помещения. Воспользоваться услугами сиделки все же пришлось, и вскоре малыш простыл. Легкий недуг открыл двери дотоле таившемуся червю, у которого много имен, но исход всегда один. Мать заламывала руки и ломала посуду, мать подала объявление: счет такой-то, я отблагодарю, ноги целовать буду, продам, квартиру, тело, душу, помогите, молю, молю! Сумма состояла из единицы и нулей, и сколько-то их было много, этих нулей. Поступивших приношений от сердобольной старости и активного студенчества не хватало и добраться до клиники, единственной в мире, могущей убить червя, сохранив жизнь; Зина выступила по местному телевидению, с тем же тягостным результатом. Гордость и самоуважение не позволяли женщине искать помощи у опальной подруги; запреты женщины были фикцией для исступленной матери. Стационарный телефон не подавал признаков жизни – Вероника уехала в деловую поездку за далекие кордоны, на край земли, как молчал и сотовый, нудным голосом отвечающий, что абонент-де вне зоны сервиса.
Оставалась надежда на великого и непредсказуемого Бога и на некогда великое и неизъяснимое государство. Молитвы, свечи и исповеди помогли духовно. Оказать быструю материальную помощь было по силу лишь стоящему у кормила. Через час сорок с начала работы горячей линии Зина пробила Москву. «Ждите, когда Президент ответит на предыдущий вопрос», – произнес приятный голос и включил оптимистическую песню, а может, запел, под Баскова, сам. Зина слушала, и мелодия и богатые переливы голоса поющего все больше окутывались для нее в траур. Президент отвечал на южный вопрос, затронутая тема палила горным солнцем и кровоточила, президент отвечал двадцать минут, до конца эфира. Сидящий в трубке Басков загрустил окончательно, проскрипел формальные извинения и стал издавать быстрые гудки.
Видит Бог, Зина бы пошла на панель, если бы это могло помочь, если бы успело помочь. Видит Бог, Зина продала бы душу Мефистофелю, если бы тот явился сейчас. Но Бог, Дьявол и их вся их незримая братия порядочные лежебоки – ох и тяжелы на подъем! А времени не было. Была рыдающая, рвущая на себе волосы мать. Было измученное, прекрасное ликом дитя. Был даже где-то бывший муж, жалкий, дрожащий и, быть может, счастливый. Было все, кроме времени.
Как человек Зина знала, что нужная сумма не свалится с неба, манной небесной могут быть лишь сколько-то много нулей, перед которыми, однако, не будет необходимой единицы; как мать Зина пошла проверить.
Она не поверила: и нужные нули, и, что главное, единица перед ними! А убедившись, что это не первое апреля, ликующая мать рыдала, целовала работников банка и прохожих. В каждом лице она видела не оставившего своих координат анонима, каждое лицо было прекрасно, как лик херувимчи-ка.
Минуло пять зим. Была весна и экспозиция современного искусства, на которой Вероника Лазарева и Зина Краснова обрели утерянную дружбу. Изменившиеся, они узнали друг друга. Сблизились на расстояние объятий и, не задумываясь, обнялись, заохали; потекли тушь и сбивчивые слова.
Двадцатипятилетняя Зина стала блондинкой – таким образом седина совсем не заметна. Зина была в изящных очках с сильными линзами, одета по моде, что называется, в стиль, в руке – блокнот и ручка. Она производила впечатление преуспевающей деловой женщины.
Гордая осанка Вероники сникла, упрямая черточка меж бровей осталась. На Веронике топорщился поношенный синтепон, голову венчал наивный берет, пакет с продуктами оттягивал руку. Типичная мать и жена.
– Буквально полчаса как тебя вспоминала, – отдышавшись, сказала Вероника. Или то произнесла Зина? – Увидела DVD, прочитала анонс, не удержалась, купила. Подумала, фильм о тебе.
– Надо же, я тоже! – сказала Зина. Или Вероника? – Подумала, фильм про тебя.
Обе зарылись в своих вещах, извлекли каждая свой пластмассовый прямоугольник.
Чтобы не заплакать, подруги засмеялись: внутри был диск с одним и тем же фильмом, имя которому – «Улыбка Моны Лизы». Анонс на задней обложке гласил: «Фильм о том, какой должна быть современная женщина», далее следовали имена актеров.
– А ведь у Жулечки Робертс тоже двойня, – заметила Вероника.
– Тоже?..
– Твой херувимчик да мой сорванец – наша с тобою двойня.
И оказалось, что они совершенно не знают, чем жила подруга эти пять зим.
Операция не помогла. Зине осталась сотня фотоснимков пухленького несмышленыша с удиви-тельно изумрудным взглядом, и только. Безутешной матери этого было мало. Как-то раз, открыв оказией фотоальбом, ее ослабшее от слез зрение отметило полотна мастеров Ренессанса. В каждом лице жил херувимчик. В каждом. Этого быть не могла, казалось Зине, она купила очки, всмотрелась – в ее взоре пылала упрямая морщинка – херувимчики остались, они радовались и рыдали, сокрушались и парили. Они жили. Так Зина увлеклась историей живописи. Прошла специальные курсы в Белокаменной, написала исследование, сейчас занимается научной деятельностью, пишет статьи в газеты, иногда выступает на ТВ. Живет одна, фамилию бывшего мужа менять не собирается: прошлое ушло, но не забыто.
Вероника ограничилась скупыми фразами: сошлись по симпатии, женились, он инженер, простой, хороший человек, у них подрастает сынишка – не херувимчик, обычный, земной и – желанный. Вероника умолчала, что пять зим назад все ее деньги были вложены в строительство, получить доступа к своим кровным она не могла. Не рассказала, как пошла на хитрость – взяла в долг у фирмы, которую представляла в загранпоездке. Фирма должна была узнать об афере лишь когда Вероника вернет долг, выбив наличность из стройпроекта. Фирма узнала раньше – и воспылала во гневе, возможно, справедливом. Вероника полетела за порог, с черной пометкой в трудовой книжке и грязным слушком за спиной. Завести новую трудовую не представляло проблемы, но как завести в сусанинские дебри слушок? Бизнес-леди оказалось не у дел, дороги назад были закрыты, попытки возвращения лопались. Сейчас Вероника работает продавцом канцелярских мелочей. Она любит мужа и сына, но девичью фамилию менять не думает: вчерашнее сладко и горько, и оно – мое.
Подруги потерялись тогда, пять зим назад. Зина ведь догадывалась, кто был тем анонимом, до операции звонила Веронике, а после страшной той клиники – туман, затем – телефон не отвечал. Вероника, порхая, тоже звонила подруге, после горького того падения – марафон в никуда, далее – телефон молчал. Оказывается, обе поменяли место жительства. Зине не хватало одной комнаты для всех ее книг по искусству, Веронике, напротив, не было нужды до апартаментов.
– Как я смогу расплатиться?.. – не могла не спросить Зина.
– Мы расплатились, – ответила Вероника и они долго молчали, смотрели друг другу в глаза, плакали, обнимались, словно и не было вокруг них тысячи человек, разглядывающих полотна и картину встречи подруг.
– Смотреть фильм будем вместе, правда? – спросила Зина.
– Конечно! Но – после. Изобразительное искусство – моя слабость. Оно полно херувимчиков.
И женщины приникли взором и сущностью к увенчанным тяжелой позолотой окнам экспозиции, погружаясь в тайну лиц, осанок, фигур людей всех эпох и возрастов, женщины даже разгадали тайну этой божественной, упоительной притягательности взоров, подбородков, изгибов рук. Да, подруги разгадали сокрытое. Почти. И это почти давало шанс, вселяло надежду, окрыляло пьянящей возможностью когда-нибудь узнать наверняка. А сегодня им было по двадцать пять лет, и они были лишь в начале этого великого пути.
Посетителей же увлекала не столько сама выставка, сколько две женщины, уста которых озаряла обаятельная, блаженная, сокровенная и таинственная улыбка, достойная грандиозной кисти мастера ушедшей и грядущей эпохи.
|
|