A. L. (**)
Сладку ягоду ели вместе,
горьку ягоду…
Сидели на скамейке у офиса и пили шикарный бренди. Было лето, хотя и холодно. Впрочем, это абсолютно неважно, что пить. Просто на бренди компания набирается скорее, чем на менее благородные напитки. Начальство, разбегаясь по домам, ничуть не сердилось, приветливо на прощанье нам улыбаясь. Начинались отпуска… А еще мне умудрились пролить бренди на ярко белые брюки. Не то, чтобы грязные капли смотрелись на коленке как-то особенно эстетично, но (сколько бы я ни возмущалась вслух) и в этом – своя поэзия.
Сама я бренди и коньяки в принципе не употребляю. …Нет, опять не с того, а рассказывать надобно по порядку. Я родом из Китежа. (Это я все пытаюсь разобраться, уяснить себе, что ли… То есть всегда проще обвинить в своих бедах и ошибках кого-то, что-то вне тебя самой – правда?) Да, из Китежа, китежанка. Наш город ушел под воду, в озеро Светлояр по молитвам праведников, чтобы не достаться татарам. Теперь, когда я начиталась различных исторических теорий и исследований, я сама уже не понимаю, что про нас – ложь и вымысел, а что – истина. Там, в Китеже, хорошо, там ясно: наверху грешники и враги, не имеющие представления о настоящей православной вере, кругом – подлинные христиане. А кому такая простота и четкость не по нраву – пожалуйста, никто не держит, вольному – воля, а дорога мирская. Уходи на воздух. (Только все – возвращаются). Вот. Я стараюсь излагать покороче, я знаю, как дорого время. К этому тоже не сразу приноровилась. Надо мной, бывает, посмеивались: медленно говорю, окаю с провинциальной обстоятельностью (одно с другим взаимосвязано), словечки странные роняю… Все-все забыла теперь. Будто и не оттуда. Переучилась и привыкла.
Мудрецы наши, китежские, довольно скоро (века через полтора воды) догадались: коли кровь китежскую не разбавлять иной, пусть и нечестивой, то, рано или поздно, все мы окажемся кровными родственникам и впадем в страшнейший свальный грех. Поэтому приходилось изредка отпускать по красной девице, чтобы поблудила в миру, погуляла – да кровушки новой, свежей, сильной в себе принесла. Конечно, мало кто с ней после в Китеже дружился, позорищем величали, младенцев ею стращали (даже если окольцованный безымянный показывала – мол, честью замуж вышла… – И, милая, вумная больно, поди ж ты! Поп-то небось никонианский венчал? Троеперстным крестом крестилась? Так лучше молчи, несчастная, молчи про то и возражать не смей!) Но – мальчика кучерявенького родит, красивого на загляденье, и род новый пойдет во славу Китежу-граду. А я с издетства – непутевая. То варенье переварю, то в вышивке напутаю, то батюшке-протопопу какой глупый вопрос задам, то священные книги сама изучать полезу… В общем, кому и идти-то к людям, как не мне? Правильно порешили, меня не жалко. (А что девке молодой самой любо: вырваться, себя показать, воздухом светлым подышать, сменить всю эту воду, и затхлость, и изо дня в день привычность и понятность – то, может, старцами-то знаемо было, да только вслух произносить остерегались. Тем более, что все возвращаются. Да, об этом уже говорила).
- Ты в отпуск куда поедешь? – переспрашивают друг у дружки. Танька, приятельница, восторгается атмосферой и щебечет – мол, как же здорово, что в кафе не пошли. Погодка чудная – после дождя солнышко, хоть подышать полной грудью (а грудь у нее действительно на загляденье полна), а то в стенах этих скоро вообще без воздуха обходиться приноровимся. Я уже порядочно хмелею, но еще осознаю происходящее. Я – давно не девочка и как-то стыдно признаться, что попираю свою трезвость впервые. Мне, пожалуй, занятно и любопытно. Рядом лежит букет (у нас в Китеже цветов совсем нет, а потому их обожаю со страстью, любые. Танька смеется, что это во мне – всеобщее женское (в Китеж она не сильно верит, но из вежливости мои рассказы иногда слушает и психиатрическую скорую помощь не вызывает)). – Настя, очнись, спящая царевна! Ты только посмотри!
Кто-то уже целомудренно обнимается, поэтому мне приходиться возгласить тост за ласку. Его поддерживают. – Видите, даже имя у меня не то. Нас, китежанок, называют все больше Феодулами, Евфросиньями, Агриппинами, Матрёнами на худой конец. А я – почему-то Анастасия. В детстве очень огорчалась. – Между тем вопрос об отпуске зависает. Меня, на самом деле, интересует только один ответ только одного человека, но он просто продолжает разливать бренди по пластиковым бокальчикам. И мне неловко показать, сколь многое зависит от… Гордая я.
Вернее, была когда-то. Я же ведь, когда поднималась по воде как по лестнице, а вслед мне выли и плакали бабы (остатки народных свадебных обрядовых песен, принявшие у нас такую форму) да качали бородами мужики, крестясь, – я верила свято – не в то, что я там красивая или Богом поцелованная, не в то, что – сумею забыть о Китеже и прожить человеческую жизнь, нет, – Господи Святый, я верила: я найду того человека, кто вернется в Китеж вместе со мной. Не потому, что так-то уж у нас в Китеже радостно и вольготно живется, а потому – что любить меня будет. Я его приготовлю постепенно, я буду ему иногда загадывать загадки про нашу подводную жизнь, сказки сказывать буду – у, чудесные у нас все-таки сказки, – песни нашенские петь (нет, петь не умею толком, да тут и не надобно – тихонечко их перешептывать – как переливать по капельке, как бусинки перебирать). Или, если он вдруг все-таки не отважится сразу (легко ли – в омут, да жить там, с рыбами вместо собак и кошек), убоится как-то, то после, после – он, конечно же, сам дорогу к нашему Светлояру отыщет, придет, на бережок встанет, покличет… Ох, не могу больше. Аж до слез прошибает от прежней своей наивности. Простительно, конечно – дурочкой была, совсем не представляла себе мира. Зато слез за последний год пролила (ух, уж и поплакала-то я, вот ведь вдоволь) – вот если бы вдруг, ненароком обмелело наше озеро Светлояр, купола церквей бы обнажились, жители бы за головы схватились – то влаги, мой пролитой, хватило бы на три Светлояра, никак не меньше. Гляди, спасла бы родимый город.
Что наверху, у людей, все не так – разобралась не сразу. Все торопилась обучиться, вырасти, какую-то пользу принести тем, кто живет неправильно. Мне ничего-то для себя не надо было. Нет, честно. Если жажда – то жажда истины, если голод, то голод духовный. За собой почти не следила – зачем? Знаете, умненькая такая, полненькая, косичкой волосики перетянуты… Я в институте училась, как наши – молятся. – Коллеги не слышали, что я кончила с красным дипломом. Не слышали, но – по мне, говорят, и заметно и так. – Мне это интересно было, поверь. Я ничего более интересного не встречала. Когда ты умел и сноровист в любимом деле – это же счастье, да? А деньги… Что деньги? Мы, в Китеже, и вовсе без них. Ну вот обходимся как-то. Ни тебе дефолтов, ни тебе банкоматов. Птичка божия не знает… Да и нет у нас никаких птиц там! – Пока сослуживцы ныряют обратно в здание отлить и оправиться, мы остаемся зачем-то вдвоем и мне – наверное, мнится – что он все-таки на меня смотрит. Не по-обычному. Он слишком давно обо всем догадывается и подозревает. Я сегодня до того на него разозлилась, что не вмазала ему по физиономии букетом (как мне любезно посоветовал наш начальник, протягивая цветы) только потому, что воочию представила, каково это будет выглядеть со стороны. Хотя – подумаешь, не все ли равно. Если уж характер во мне такой, если уж… – а Митька-то смилостивился, не обиделся, даже улыбался временами. Внутренне благодарен, видимо. Он вообще-то – хороший.
Я жила абсолютно безмятежно. Уголком души еще упрямо продолжала мечтать о рыцаре на белой ладье, но китежское прошлое беспокоило все меньше и меньше. Будто бы не со мной… Как перевернула страницу. Постепенно детские прожекты развеиваются ветром перемен. И даже вера в людей и Бога (а в Бога я верю) все лучше и лучше уживается с глобальным ощущением бессмысленности происходящего. Или – мода такая. Или – совпало: во юности моей (а юность затем и положена человекам) вокруг не было личной судьбы (угораздило же меня вылезти на поверхность в революционную эпоху), роевая, общая на всех действительность обманчиво манила обещаниями лучшего существования. Неприлично как-то (показалось мне) хлопотать о благополучии и генетическом разнообразии горстки избранных, когда тут… Я снова придумываю себе оправдание. Какое – второе, третье по счету? Я готова обернуться бренди (который ты, кстати, не пил, но держал в руках), я способна похудеть и высохнуть окончательно, чтобы, перепутав с тенью, ты носил бы меня, о том не ведая, по рассеянности, повсюду с собой. – Но потом, не сразу, разумеется, но исподволь, иноходью, по мере растворения революции в наступивших, отнюдь не героических, буднях: а стоит ли стараться? Ради чего же? …Нет, это не я себя спрашивала. Я-то еще довольно упорно, по инерции, придумывала высокоумные ответы и лелеяла великие планы. – Да впечатление несовпадения с настроением времени не так-то легко выдерживать долго. И как раз тощать начала. Делать себя сама.
Танька врет, надо думать, что я поменялась из-за Мити. Я поменялась до него. Ибо со мной – той, прежней – никакого Мити и случиться не могло в принципе. Гармония (отчетливо утратив ее, мне кажется, я имею некоторое право дать ей определение) есть чувство абсолютной самодостаточности и тотальной независимости от окружающего. Когда сама себе вселенная, полностью удовлетворяющая свои нужды (не физические, ясное дело) своими же силами. Этакий Китеж-град в миниатюре. Он же – счастье. Серьезно. – Митька как-то заметил, что сия райская радость – удел натур плоских как камбала. Чем, мол, сложнее внутренняя организация, тем дальше прочь от Китежа. – Неправда. У меня напряженного духовного поиска было – да завались, Митьке и не снилось! Поделиться на вес – так еще пуды себе на прокорм останутся. Тут по-иному закономерность складывается как-то. Наоборот, фантазировала я себе тихонечко о Боге, добре и зле, свободном выборе и предопределении, телом прибывала, на соблазнительные витрины не сетовала. Даром, что теперь как картинка одеваюсь (это ведь где-то в Евангелии встречается уподобление грешника разрисованному гробу? Ну да, снаружи – прелесть, внутри – покойник). – Так вот, истончав и с удивлением для себя обнаружив, что мужчины на меня поглядывают (а это – приятно), незаметным образом мысли о Боге и человеческой сущности обернулись проблемами покраски ногтей и век. Ты представить себе не можешь, насколько увлекательное оказалось занятие – сохранять красоту и ее поддерживать. Да и по работе свой глубоко интеллектуальный публицистический журнал (закрывшийся по исторически сложившимся обстоятельствам) я сменила на дамский. Вообрази, мне надоело быть премудрой. Женщине ума вообще не положено – китежанская мудрость. Признайся, я обратила на себя твое внимание именно потому, что громогласно громила феминисток? (А я действительно считаю, что феминизм придумали мужчины, чтобы смеяться над женщинами). Почему-то моя жизненная позиция показалась нашему начальству удобоваримой. По крайней мере, журнал приобрел некую затейливую занимательность средь сонма себе подобных.
И в течение некоторого периода мне необычайно льстило, воя по-волчьи, проповедовать китежанский женский образ. Ох, как мне нравилось! Как игра. Танька исподтишка завидовала мне, моей карьере и заработной плате, хотя сама выходила замуж раз от раза все успешнее. Я даже успела привыкнуть гулять на ее свадьбах, блистая талией, эрудицией и длиннющей распущенной копной. Тот, кого мне уже начинало недоставать, мог ведь оказаться и, скажем, другом ее очередного жениха? Свидетелем на ее свадьбе. – Неплохой б вышел сюжетец, я бы серией статьей на эту тему как бабахнула (ты киваешь, иронически изъявляя полную веру в мои таланты). – А Татьяна только кривила губки, советовала перестать изображать из себя принцессу на горошине, потому как с подобным настроением колечка на пальчик не оторвать, спуститься с небес на землю и побеспокоиться уже, наконец, о насущном. Право слово, дикость какая-то! Столько лет бабе, а она все порхает.
- Учти, умница, - Танька художественно выпускает из ноздрей по две струйки дымка. – «Еще пару лет – и никто не возьмет». Это, между прочим, мужик сочинил.
А я ей в ответ, улыбаясь, про судьбу, про милость Божию, про суженый мой-ряженый.
- И вообще, Танька, не всем же быть счастливыми да успешными. Раз ты у нас все время выходишь замуж, то кому-то по закону равновесия приходится оставаться старой девой. Угадай-ка, о ком это я? - мы щебетали и хохотали, пока она верещала, что – не допустит, что ужо за меня возьмется и прочую дребедень (хм, ты только подумай, что было бы со мной, если бы она действительно взялась…)
Я и в церковь-то ходить почти перестала. Некогда. Да и не о чем стало Там разговаривать как-то. – По легенде, звон китежских наших колоколов доносится из воды до сих пор. А вот если можно было подглядеть сквозь воду (мне даже обидно: почему какое-нибудь Лох-Несское чудище ловят чуть не с радиолокаторами, а самый настоящий Китеж, мой Китеж родной, волшебный прозябает как похороненный? Не то, чтобы его и вправду смогли бы сыскать, где там, но ведь – даже и не ищут)… Бездну, верно, примечательного бы узрели, на камеры бы позаписывали, на пленку пощелкали. – Митя бы после до обморока возился с материалами и чертыхался на все три этажа нашего офиса.
Митя специализируется на дизайне и оформлении. На практике сие означает, что все гениальные идеи, выдвигаемые книжными червями и писаками вроде меня, при появлении Митиной подтянутой фигуры начисто лишаются какого-то бы ни было значения, поскольку настрочить на печатный лист – болтунов много, а вот упаковать так, чтобы «пипл схавал» - способен, разумеется, только Митя. (И хотя в работе стиль общения у него соответствующий, по жизни он очень мил – изредка. Однажды мы засиделись с ним почти от утра, увлекшись собственной профессией до неприличного азарта. Изумительных штучек наизобретали, размечтались, как издавали бы собственный проект – ни минутки не ругались, не спорили. Просто не было совсем никого вокруг, не перед кем было выкручиваться или себя показывать. Мне хочется верить, что как раз тогда мы с тобой были собой).
Не сказать, чтобы я до Мити совершенно не влюблялась. Конечно, сейчас-то мне кажется, что все прежнее случилось не со мной (о, женщины, нам имя – вероломство!), но, справедливости ради, необходимо признать: хорошенький молодой замзав, любимец всей редакции и с моей неосознанной помощью воспитывающий и поддерживающий в тонусе свою жену (ныне, кстати, обновил и жену, и работу, причем не по собственному желанию; злорадствую, наверное). А после главный редактор, недвусмысленно – ох, забавно вспомнить! – объяснившей мне, девственной и зеленой – что буде решусь делать серьезную карьеру, то путь лежит через его постель (или через чью-нибудь иную постель)… А я-то, вольная, свободная, тогда уже почти красивая, плечиками повела и расхохоталась ему в лицо. Потому что китежане вне подобных категорий. И он меня даже как-то зауважал, что ли (правда, тут очень вовремя наступил кризис публицистики, благодетельно избавивший меня неминуемого вкушения плодов моей независимости). Ну кое-что еще по мелочи наскребется по сусекам. Самое интересное, что всех этих призраков я принимала за что-то подлинное, переживала, страдала (неужели?)… Неужели все это делала я?
В Митину сторону я старалась не поглядывать. Довольно странное ощущение: ахматовское «этот? может меня приручить». Так, отметила про себя и отодвинула в дальний угол, завалила другими проблемами и впечатлениями. Совершенно не обращала внимания на его иголочками покалывающие эпизодические мелькания на горизонте. Иногда вполне компетентно (теоретик!) разглагольствовала на темы мужской внешности и приверженности женщины раз навсегда выбранному стандарту (каждая своему). Более того: если Митя когда-нибудь заглянет в мою башку и обнаружит там тщательно вылепленный высокохудожественный образ «моего» мужчины (тот самого, с белой ладьи) – себя он в этом зеркале не узнает. Стопроцентно. Да если бы мне кто, даже Танька, предсказал, что я (я, Анастасия Китежская!) буду краснеть, бледнеть и почти терять сознание при одном только приближении этого человека, что от него будут зависеть мои обильные печали и скупые радости… Ну, знаете ли!
(Все, рано или поздно, приходит в первый раз. И – не всегда угадываем по походке. Кто же мог предположить, что любовь, как смертынька, ворвется непрошеной гостьей, да еще такой-то безобразной бякой, ахти господи. Или это только моя натуральная невосприимчивость берегла меня столь долго, что, когда все раскрылось, бежать или прятаться не осталось решительно никакой возможности? – Дорого бы я дала, чтобы ты хотя намеком открылся: а для тебя-то каково оно обернулось?)
Навязчиво попадался мне в самых неожиданных местах. Мы трудимся в поте лица своего в старинном трехэтажном здании (издательский дом), построенном настолько специфически, что просматривается насквозь почти с любой точки. Коридоры, лестницы. Я, правда, об этом не имела ни малейшего представления, пока не обнаружила, с вящим удивлением, что мне с моего райка на третьем отлично видно, как Митька молниеносно преодолевает пространство на первом. Закуривает на ходу, нервно мнет сигарету, с кем-то здоровается за руку, ввинчивается по лестнице все выше и выше… Впрочем, до третьего этажа я его путь выслеживала редко – внутренне слишком смущалась и убегала к себе, за компьютер. Что, откровенно говоря, вовсе не означало ничего особенного. Даже того, что минут этак через пять (или три) мимо нашей с Танькой двери обязательно пронесется Митино мелодичное насвистывание. Танька, бывает, дергалась: дескать, кого это Митрий высвистывает там, а? Вспархивала наружу, втаскивала его чайку выпить (Таньке отказать сложно, а то бы он, конечно, и ногу за порог не занес)… Я отвлекалась от монитора, напускала на себя сурьез (мысленно кроя по чем зря Танькину общительность), но… Но, выходя на обед или на интервью, краем ока искала знакомую фигуру в неизменном черном. Очень расстраивалась, не найдя. Обедать, между прочим, на дню умудрялась по несколько раз. Но – нисколечки не толстела, потому что есть и спать перестала полностью. И – кайфовала от этого, веришь ли, до полубезумия! Это (тут я готова с тобой согласиться) было все-таки весело и здорово. Нет, лучше. Бездумно как-то легко. Я в данном случае не про крылья за спиной (шевелились, помню). Но – ощущение непередаваемой простоты бытия и его многокрасочности. Будто я кожей вдыхала весь мир (и тебя – ось здешнего мира – в первую очередь), а он оказалась вдруг на редкость сладостен и тонок на вкус. И глаза у меня сияли так, что каждый день Танька приставала с вопросом: «Кто он? Ну скажи уже наконец!»
И приходила я на работу сильно заранее, чтобы не повстречаться с тобой на входе, а ты – поджидал меня у дверей, как нарочно. И резвились мы обоюдно – смеяся и играя. И хороводили друг за дружкой – да-да, не отвертишься. – Разбегаться в обратном направления принялись позже. Уже тогда, когда я осознала до кислоты и сухости во рту, что падаю, лечу в пропасть, полностью сдаваясь в плен инстинктам (а ноги мои ватные подкашивались как косой – одним твоим дальним обликом в коридорном проеме), а ты темнеешь лицом и злишься, поскольку разум твой при моем появлении вчистую сдается плоти, и проклинаешь меня, наверное, и пытаешься как-то совладать с собой, пока я (ничегошеньки не понимая как дикая) паломничаю по гомеопатам и психологам.
Разумеется, и в церковь. Мне ведь тоже приходилось непросто. Старообрядческих соборов так немного. А как бы ты думал? Пойду в никонианский? – Эх, темнота. Даром, что ли, наши китежские праведники драгоценную древесину с земли торгуют, чтобы потом, с пением и молебнами обстругивать ее, узорами кружевными вырезать, украшать дом Божий. А ведь это – всего лишь стены, внешнее. Будто они не понимают. Но коль так строги к внешнему, то сколь же суровы и требовательны к тому, что внутри? Да чтобы к храму подойти только – себя вычистить следует, на добрый божий лад настроить. И это, знаешь, наверное, правильно, если по совести рассудить. Женщины у нас во все-все светлое одеваются, в сарафаны до пят, платками белоснежными себя покрывают. От белого света рябит – как будто яркий день спускается под воду к нам… (А ведь я там ни деревца нормального, ни облачка, ни солнца с луной не встречу… В общем, тоже все мелочи, внешнее. Но острей прочего жалеешь именно о мелочах). Ну вот я, как заправская прихожанка, вплываю – невестой в белом – в Божий храм на Рогожском, плачу, молюсь, чуть об пол не бьюсь в судорогах, чтоб Бог помиловал, а, подымая глаза, аккурат на фреску с твоим небесным заступником взглядом и попадаю… А Танька про суд людской, глупенькая. Про то, что весь офис бесплатно развлекаться будет, если уже не развлекается. Насмехается до мимических морщинок, пока – потупясь, отворачиваюсь. Но и тебе я тоже сопереживаю. Я учусь понимать и чтить твою гордость. Конечно, твоя, Митина, куда больше моей, Настиной. Я не возражаю. Пусть все так и будет. Только обрыдавшись вконец на все твои выверты и фортели и остальную декорацию мужского самолюбия, органически не способного признать над собой никакого чужого ига и – сознаться хотя бы себе (где уж – перед остальными) в том бремени, что до болезни не желаешь делить пополам… Только за этим за всем, как за молочными реками, кисельными берегами и калиновым мостом – спряталась нежность. Там, где отстают страсти. Правда, длительное пребывание в той стране заповедной мне вряд ли грозит (душой омельчалой не вышла), но, попадая туда твоей дорожкой да с тобой в провожатых, чувствовала внеразмерные, широкие как небо и глубокие как Светлояр, – всепроницание, всепрощение и всеблагословение тебя и окружающей действительности. Даже той, которую ты собой заслонить еще не успел. И ни секундочки телесного не было – как ни бывало – во мне, абсолютно. Но это все – то, что в плюсах.
По принципу равновесия, существуют и минусы (и, вопреки принципам, их – на километры и тонны больше). Всякие там обоюдные ревности – ерунда и забава. А вот прогрессирующий рост моего жадного эгоизма (то есть я полагала и полагаю, что дела мне нет до дел всех прочих), все те скандалы и истерики, которые я закатила – ладно бы только Мите, это противно, но объяснимо и где-то даже справедливо (сознайся!) – но тем несчастным, кому злая судьбина предназначила попасться мне под руку в соответствующие моменты. (И сколько бы я потом, отойдя, не извинялась, проще не становилось). Неумные взрывы, безжалостные комментарии, уверенность в моем праве не терпеть других и от других, ибо столько страдаю сама… Не говоря уже о редакционном водителе или приятеле-программисте – им я морочила головы просто затем, чтобы от Мити отвлечься. И если я веду себя как типичная стерва, так ли уж важно, что я, кажется, внутренне ей все-таки не являюсь? Что мне снова изобрести в свое оправдание?…
Знаешь, а я всегда была честна (чиста – нет, но вот именно что не слукавила ни слезинки). И если я обходила тебя стороной, здоровалась якобы через зубную боль, уходила с офисных пирушек пораньше и все равно, в чьей компании – потому что я просто пыталась забыть тебя, перебороть тебя в себе, если тебе так понятнее. Кто же мне, кроме тебя, отважился бы объяснить, что жизнь не есть двухполостная доска с клетками «любит/не любит» и вариантов и вариаций в ней – бесконечное разнообразие. – А Митя – молчал, а месяцы – шли, а Танька зудела над ухом, уговаривая меня не валять дурака, сделать операцию и прозябать припеваючи.
Ах да, извините. Видите ли, у нас, у китежанок, от жизни в воде выработалась особая примета. Несколько наших, еще в доинтеллигентские времена, едва на кострах не сожгли, принимая за ведьм или суккубов. Но Бог хранил – птицами оборачивал и ввергал обратно, в Светлояр. Или дождь проливал – знал, что нет их вины перед людским родом. Просто пальчики на ногах у меня соединены – как это, перепоночкой? Нет, она вовсе не неприглядная, не отвратительная. Ножку не безобразит (в обуви вообще ничего не заметно). Но она – есть. (И даже Митя, со всем его Иваном Великим сомнений и самокопаний, вряд ли осознавал, как же страшно мне – спрятав ступню в чулок, в носочек, в туфельку или сапожок, я вечно про нее помню. Это в подкорке, в самой органике. И вот я – фантазия-то, слава богу, богатейшая – воображаю себе ту самую, заветную, последнюю, стало быть, грань, и как за нее своей лапкой перешагиваю, и как… или Митя говорит… Нет, зачем? Это – диалог для двоих, и пережевывать его одной нет ни малейшего резона). Танька убеждала меня неоднократно, что у всех баб полно недостатков и физических изъянов, что – даже Венера Милосская, и – все на свете лечится. Да вообще: нормальный («подчеркиваю – нормальный!») мужчина обцеловывает каждый рубчик на теле любимой женщины (ах, как я заливаюсь краской). Иди уже, мученица, в институт пластической хирургии. – Но это означает, что в Светлояр мне обратной стежки нет. – Настька, тебе здесь так плохо? – Танька чуть не роняет пепельницу оземь. – Офелия, бедняжка, утопилась! – И, не удерживаясь, прыскает со смеху.
Иногда мне вполне серьезно хотелось, чтобы Митю уволили, что ли (и все те его больные и бедные родичи, которых, как (якобы) сугубо благородный человек, он содержит и кормит, слезли бы наконец с его шеи и позаботились о себе сами). А потом прибегало начальство с передовой идеей отправить гениального Митю куда-нибудь подалее (желательно заграницу) постажироваться, и от перспективы сколько-то не дышать с ним одним воздухом у меня заранее стопорило дыхание. …Или Митя мужественно и почти не ворча (нонсенс!) круглосуточно не вылезал из офиса, чтобы номер не опоздал в печать из-за моей не вовремя разболевшейся и не справившейся со своим фронтом работ милости. И соглашался отпустить меня неурочно в отпуск, и всячески оказывал вспомоществование – но затем, чтобы после дымить в обнимку с очередной секретаршей, игнорировать любые просьбы рабочего и/или личного характера, бросать меня посреди рабочего дня под видом срочного свидания. Я причин этого не понимаю, слышишь? Я, может, потому тебя и ненавижу, что не понимаю. Только не надо – дескать, женская ограниченность, идиосинкразия полов, загадочная Митина душа…
Это нужно мне, для меня – чтобы как-то жить дальше. Чтобы знать, когда и в чем я поступила не так, когда подошла или позвонила зря, а когда – пропустила подходящий, единственно верный момент. Мы как будто бежим по параллельным прямым, нас кто-то подхлестывает (возможно даже – бичом), чтобы остановиться, мы бьемся о стены и иногда выпадаем через растворенные двери в другое пространство; там – светло, благолепно и радостно, но, зараженные ты – мной, а я – тобой, мы упрямо рвемся обратно, бессмысленно надеясь, что – тысячи дней пути – откроется все-таки та самая дверь. Между прямыми. Общая для нас обоих. – Но все чаще мне приходится оглядываться и трепетать – что делать, если мы ее уже проскочили? Назад – нельзя. Потому что от нашего бега тропа зарастает непроходимой чащобой. А, может, бегу одна я, иногда переводя дух. Может, в тебе вовсе нет никакой загадки? Ну, было классно. Потом перестало. Но отчего бы не продолжать извлекать различные маленькие выгоды из чужой любви (куда даже умнее и проще, чем из собственной). – Только Танька, которая вообще-то тебя с трудом переносит, все же повторяет мне, что мерзавца видно сразу, но это – не про тебя.
Я клятвенно обещала себе, что поговорю с Митей перед отпуском. А он – протягивал мне бренди, отламывал для меня куски сладкой яблочной булки… Пока не присела, мир продолжает оставаться прежним, обычным. Вокруг люди, я вижу, что время истекло, и мне пора в озеро (с частичкой тебя или одной – это уж всецело от тебя зависит, твой выбор). Но – посочувствуй! – мне так уходить не хотелось. Тяжко и тянет, как по два молота на ногах. (Раньше сказали бы – кандалы).
Я опускаюсь на лавочку, поддаваясь чей-то как будто бы посторонней силе. Митя таинственно подмигивает, продолжая насвистывать. Его давно ждут дома, и я мучаю себя вопросом, отчего же он тогда не улетучивается? – А окрестности, включая многослойный, как пирог с начинкой, офис, хилую парочку деревьев неопределенного сорта, соседские решетки и ограды, охранников, тумбы, урны, асфальтированную мостовую – как перевернутые песочные часы, перекувыркиваются вверх тормашками. Откуда же мне угадать, что – всего лишь хмель, коли у меня дома, в Китеже, большинство предметов именно так и располагаются? В воде отражением, опрокидываясь в наши пучины головкой, отталкиваясь от поверхности вниз. – Да я обрадовалась как дитя! Москву заливает (чаша терпения Господня преполнилась? Он, напротив, являет Свою высшую милость? – И ведь никаких политических проблем, всеобщий евангельский коммунизм… Гениально). Заливало, а мы вдвоем с Митькой… Кажется, я даже взяла его за руку, чтобы – не испугался. И склонилась к его плечу – «чисто горлица», как на утро ехидничала Татьяна. Я-то убеждала ее, что – брось, полно, ну что я эдакого-то вытворила? Все мы – взрослые. А она орала взахлеб, что после моего разнузданного поведения меня следует гнать взашей из приличного учреждения (шутила, конечно, поздравляя с разговением). Не утерпев, поинтересовалась, не обиделась ли я на Митю, который меня в результате не проводил. Мне, пожалуй, не следовало огорчать ее, признавшись, что теперь уже – безразлично.
- Ты – припадочная! Да плевала я на его дела и его вечно ждущих и жрущих домашних! Ты хотя бы осознаешь, что так любить – ненормально, противопоказано медициной! - захлебывалась возмущением. – Когда ты помрешь и я приду тебя хоронить, то через весь памятник красным велю написать: «В этой ненормальной было всего слишком!» Ты никогда не построишь человеческих отношений, если не понизишь градус своих эмоций. Мужики таких страстей как огня бегут.
Я отказываюсь продолжать беседу. Я вдруг слышу, как обе мы с ней – фальшивим. Чисто расстроенные скрипки в плохом оркестре. Я не уверена, что согласилась бы на его провожание (мне так стыдно за себя было, Танечка, так муторно, причем не только физически). И этот ваш коньяк – такая гадость. И Митенька на самом-то деле… …Митенька.
Мне попросту изменил всяческий такт. Если сроки поджимали меня, то – чем виноват Митя? Каждый волен принимать решения тогда, когда выгодно ему самому. …Или тебе мой тон и мои признание и просьба не угодили чем-нибудь. Что ты, тебя не сужу. – За последние денечки совсем-то я разучилась думать о том, что тобой не является. Я постараюсь пояснить. – Ореховая скорлупка. Нет, не ты. Моя жизнь. Иду ли я в офис, жую ли в кафе, стряпаю на кухне, читаю, пишу, погружаюсь в заоблачные материи духовной природы, прибираюсь и собираю вещички (хм, «в отпуск») – не что иное, как уловка. Попытка (пытка) суетой, обыденностью и повседневными привычками заслонить то, настоящее, единственно действительное и сущее. Которое так далеко от абстракций типа философского смысла бытия, так, главное, просто, очевидно и живо, как банальный солнечный луч в лицо – и, машинально опуская забрало, трусливо прячусь… Так содержимое ореха боится потерять свою твердую оболочку, но коли орех поспел, то – и оболочке конец. Мне не дано добраться до твоей сердцевины (иногда я спохватываюсь – а сам-то ты доберешься?) Но все остальное – лишь платоновские тени теней, театральный грим и драпировки. Пусть ее пыль кулис обволакивает прочих. Но я – не могу, пойми.
Раз ты не со мной, то, следовательно, я не выполнила своего предназначения, Митя. А любить тебя с тем же успехом – в озере мне как раз подойдет. Так уж получается, что, как ни крути, каждый из нас теряет. Я прощу прощения, это не только моя вина. Устала я жить в совершенно чужой жизни. Как змея устает от старой кожи. Натирает ей тело, верно. Вот теперь натерло и мне.
Я представила себе, как все обернется дальше. Мы, конечно, после будем диву даваться на эти сумасшедшие (и какие-то невсамделишные, нарочные) отношения. Ты – хозяин собственного издания. Я, вытоптав и выполов все те свои чувства, выгодно вышла замуж. Мы иногда попиваем вместе красное вино, даже, возможно, спим изредка. Или не то – я черствею, старею, толстею, постепенно превращаясь во вздорную хроническую старую деву, склонную к учительским проповедям и дешевому скептицизму. Ты, случайно меня встретив, едва признаешь. …Я делаю сногсшибательную карьеру, я, например, нахожу секрет возрождения отечества и… Вот видишь, мне тоже не нравится. Не мои роли, не сыграю, провалюсь с конфузом. А сорвать бенефис, хотя бы и собственный – против искусства грех. Получается, сам видишь, кроме как обратно – куда мне? Сохранить воспоминание о тебе – тебя и меня такими, как мы шли от офиса по выгибающейся под нашей тяжестью мостовой, капризной, как я или кошка. …Или зимой, в страшную скользготень, на моих каблучках я фактически беззащитна на льду, и потому ты лукаво поддерживал меня локтем под локоточек… О, как же далеко над озером, в синевеющей дымке, будет разноситься голос мой, выпевающий изнутри твое имя. Тебе смешно, правда? Я вообще смешная. Воображаю, как ты станешь смеяться (или – не станешь), если случаем прочитаешь все это. Пожалуй, твою реакцию мне не предугадать. Но ты вряд ли – одобришь.
Может, я пишу для того, чтобы предпослать вверху листа твои инициалы (посвящение). Это – не менее глупо, чем все прочее, но ради тебя побыть капельку глупой мне даже приятно. Там, в воде, где-нибудь, все равно – жить и понимать про себя – глупая, смешная и любящая. Смотри-ка, Господи Боже, что же – на эту судьбу я, выходит, согласная?… Я все-таки китежанка.
|
|