Матерям, чьи сыновья
скоро начнут срочную службу
в вооружённых силах,
либо уже служат,
либо… погибли по вине
«дедовщины»
ПОСВЯЩАЕТСЯ
(изложенные события имеют под собой реальную основу,
фамилии персонажей изменены, но не очень:
те, о ком я пишу, легко себя узнают)
Солнце уже садилось в пышно багровеющие облака, скрытые от глаз верхушками могучих сосен, стоявших в тайге, как полк на плацу перед строевой подготовкой, а рядовой Бобрушев всё шёл и шёл по едва заметной звериной тропе. Автомат больно колотил в спину; душный влажный воздух выжимал из него пот, подобно тому, как он сам вчера выжимал воду из чужого кителя. От пота и наворачивающихся время от времени слёз щипало глаза, которые от усталости были, словно полны песка и застились порой мутной пеленой от длительного недосыпания. Тогда Бобрушев присаживался на ближайшую корягу и, отхлебнув раз-другой из фляжки, прикрывал на пару минут глаза. Всё вокруг немедленно начинало качаться, проваливаясь куда-то и тогда, вновь поднявшись, он шёл дальше…
* * *
…Их привезли в учебку в середине июня. Когда семь суток назад их посадили в вагоны, ребята весело шутили, пели и пили, кричали в открытые окна вагонов:
- Да здравствует Дембель-87! Ура, Донбасс!
Все были уверены друг в друге и знали: едет самый дружный, самый боевой донбасский «спетый и спитый» призыв. Один за всех и все за одного…
Но пока неделю колыхались в вагонах, пока освоились в учебке – перессорились и передрались между собой, как собаки, а уж о том, чтобы защитить друг друга от таджиков и азербайджанцев, считавших себя полноправными хозяевами учебного батальона, не было уже и речи…
Пройдя курс молодого бойца и приняв присягу, начали «летать» салабоны-85…
Сначала я был салабоном,
Полгода гоняли меня:
Всего тогда вволю досталось –
И мата, и бляхи ремня…
* * *
…Не заметив в потёмках выступивший из земли корень дерева, Сергей Бобрушев, споткнувшись, растянулся во весь рост и ствол автомата, непостижимым образом извернувшись, пребольно ударил по затылку. Сел, снял с плеча оружие и положил его рядом. Прислонившись спиной к дереву, прикрыл глаза.
«Нужно идти», - угасла в усталом мозгу последняя здравая мысль.
* * *
- Май-85, подъём! Подъём, бля…
Старший сержант Ирмяков, по кличке Урюк, подошёл к не сразу проснувшемуся, а потому замешкавшемуся Бобрушеву. На руку намотан ремень со свободно свисающей бляхой.
- Да хирена пхираслюжиль, салабон? – на изувеченном до неузнавания русском спросил «дед». Глухой звук удара, бляха попала по руке и Сергея мигом «сдуло» со второго яруса.
Оправившись от следующего удара сапогом в живот, он замер по стойке «смирно».
- Салабоны, - лениво прогундосил в нос сержант Пидворенко, прозванный Хохлом, - что-то комары спать мешают.
- В общем так, - вынув изо рта сигарету, поставил «боевую» задачу другой «дед». Вас здесь двенадцать человек. Каждый показывает мне по десятку убитых комаров, муха – канает за два комара, и спокойно спит до официального подъёма в шесть утра.
- Пошёл!
Палатка сразу наполнилась суетящимися, неуклюжими фигурами в трусах и майках, прыгающими на стенки палатки и бьющими каждый своей пилоткой комаров и мух. Среда шума хлопающих по полотну пилоток, шлёпанья босых ног, раздался голос Урюка:
- Адын на шухир, а с тэми, кито нэ справыцца с баэвой задачэй, буду занымацца лычно!
Часа через два все салабоны один за другим, продемонстрировав «трофеи», улеглись на свои места. Очкогрёб (на армейском жаргоне – подхалим, подлиза) Ялдызов, похваставшись двадцатью комарами и парой мух, заработал одобрительное похлопывание по плечу и снисходительную фразу рядового Булгашова, именуемого Кексом:
- Ложись спать, сынок!
Остался стоять посреди палатки только Сергей, да часовой за полотном.
- Учить надо сынка! – переглянувшись со своим до неприличия близким другом, ефрейтором Смоктуном из Горловки (кличка – Сосун), небрежно бросил со своей койки ефрейтор Вольтан из Мариуполя (Миша-толстый) и, повернувшись на бок, вскоре засопел носом.
Ирмяков вразвалку подошёл к растерянному салабону.
- Сыматры, как биёт кандыдат!.. – взвизгнул он и резко развернувшись, въехал локтем в бок Сергею.
Тот, вскрикнув, не удержался на ногах и рухнул на дощатый пол палатки.
- Па-а-адыём, билля!.. – свистнула бляха и резкой болью обожгло спину.
- Спишка! – рявкнул Урюк, что означало команду «Вспышка!»
Выполняя её, Бобрушев снова рухнул на пол и прикрыл голову руками.
- Атбой! Медлена! Спишка!
- Атбой! Медлена! Спишка…
От полога потянуло табачным дымком.
Легко вскочив с койки, младший сержант Гидросименко, не обуваясь, неслышно подкрался к выходу и протянув за «дверь» руку, как морковку с грядки, выдернул из-за полога «часового».
- Ты что, сука, «дедушкой» стал? На посту куришь, козёл?!.
Через пару минут произошла «смена караула». «Получивший в рог» незадачливый курильщик Ёлкин занял место Бобрушева, а тот, в свою очередь, был выдворен за полог – «на стрём». Занятия возобновились с удвоенной интенсивностью. Ёлкин падал и вскакивал по командам «Вспышка!» и «Отбой!»; отжимался на руках; висел на спинке кровати, держась лишь с помощью брюшного пресса; выполнял двести приседаний, после чего делал «Подъём-отбой!»; неуклюже болтая в воздухе ногами, отжимался от рам двух кроватей верхнего яруса и, наконец, совсем изнемогший и мокрый от лившегося в три ручья пота и слёз ненависти, совершил «преступление» намного более серьёзное, нежели курение на посту – отказался повиноваться «старикам».
Злой и измученный стоял Ёлкин перед приподнявшимися от неожиданности и удивления «дедами» и «кандидатами», и кулаки парня сжимались от душащей его бессильной ярости.
Это было, как звонкая пощёчина всей системе «дедовщины» вообще и старослужащим этого взвода в частности. Особенно оскорблённым чувствовал себя Урюк и, видимо поэтому, набрав в лёгкие как можно больше воздуха, рявкнул во весь голос:
- Ма-а-ай-85, па-адиём!!!
Как горох посыпались «салабоны» с коек второго яруса, оставляя в нагретых ими постелях последнюю надежду наконец-то уснуть.
- Абисняю задача, - как раненый бык, ревел Урюк, - сичас кажди…
Что хотел сказать дальше смертельно оскорблённый поведением строптивого салабона старший сержант – осталось в тайне. Спас положение стоявший на стрёме Бобрушев. Изобразив на лице испуг, он влетел в палатку и громким шёпотом «заорал»:
- Шухер! Комбат идёт!..
В мгновение ока всё преобразилось и даже побагровевший от гнева Ирмяков бросил Ёлкину:
- Атбой.., да следущига раза…
Появление комбата в палатке личного состава, да ещё после отбоя, было настолько нереально, что от растерянности Бобрушеву поверили безоговорочно. Тем более, что ни салабоны, ни старослужащие - никто и предположить не мог, что комбат в это самое время занимается начальной военной подготовкой с двумя весьма прилежными девицами допризывного возраста…
* * *
…Треск хрустнувшей ветки заставил Сергея вздрогнуть, проснувшись от внезапного шума. Он открыл глаза и огляделся.
В синем, сгущающемся сумраке тайги, сквозь высокие кроны сосен едва пробивалось алое зарево уходящего под землю светила. Сосны как-то странно, вразнобой качались и гудели, споря с озорным ветром, щекотавшим их верхушки. Усталый мозг Бобрушева всю эту картину воспринимал как какую-то нелепую, окрашенную закатом в зловещий фиолетово-красный цвет декорацию. Вскоре снова резко стал наваливаться мрак. Сергей попытался вспомнить что-то очень важное и не успел, провалившись в манящую чёрную бездну…
* * *
У англичан неделя начинается с воскресенья. В роте управления N-ой дорожно-строительной бригады воскресенье началось с ЧП: исчез рядовой Ёлкин.
Часть построили по тревоге, поставили задачу: найти в кратчайшие сроки! Поскольку автомат Ёлкина остался в части, другие воинские части к поискам дезертира командованием решено было пока не привлекать. К чему лишняя шумиха? Свои воины найдут, свои же «деды» и накажут. А как же иначе? На «дедовщине» вся дисциплина и держится…
Искали весь день и под вечер, когда уже смеркалось, нашли…
Ёлкин висел на брючном ремне и ветка сосны, к которой ремень был привязан, согнулась, опустив тело почти до самой земли… Тёмное, синюшного цвета лицо, вывалившийся изо рта распухший язык и крепко сжатые, словно от бессильной ненависти, кулаки…
…А в понедельник утром, после завтрака, забыли обрезать метр*. Двадцать сантиметров длиною был он, а должно было быть уже девятнадцать… Восьмое сентября на карманных календариках каждого из «дедов» ещё не было зачёркнутым, проколотым, счищенным иголкой или бритвенным лезвием. Восьмого сентября оставалось девятнадцать дней до приказа и до праздничной дембельской ночи. А метр обрезать салабоны забыли… Забыли все, как один…
Вечером все молодые* и салабоны подходили по очереди кто к младшему сержанту когда-то, а ныне разжалованному за «неуставные отношения» до рядового, Клычкову (Клыку), кто к его почти однофамильцу ефрейтору Клыкову (тоже – Клыку), кто к Кексу, кто к Гидросименко, и получали по «пятачку», чтобы впредь забывать неповадно было. Никто, однако же, не хотел подходить к Урюку, все знали – этот больной на голову сукин сын стареется бить как можно сильнее, с оттяжкой, а то и ребром бляхи. Никого не дождавшись, Ирмяков окликнул Бобрушева:
- Эй, задрота, биля!.. Ка мине, нах…
Подойдя, Сергей, как это положено по неписанным законам «дедовщины», нагнулся, взявшись за носки сапог руками и приготовился к худшему. Но удара не последовало. Младший сержант Гидросименко неожиданно поймал за бляху занесённый Урюком ремень.
- Ты чё?!. – вызверился тот.
Гидросименко спокойно спросил:
- Слушай, Исмагил, ты позавчера в баню ездил с ротой?
- Нэт, я завтра в самоход* иду, зайду и в баня. А пазавчэра нэ пашол – спат хатэл…
- Значит, ты не видел синяки у него на заднице, кивнул Петро на Бобрушева, - и как кусок* на них косяки бросал*, тоже не видел, - заключил младший сержант.
- А если эта чума, - продолжал он, - заложит, то нам всем, а тебе – в первую очередь, зона корячится. Врубился, Урюк?
- Дак што, - кипятился тот, - пускай нэ рэжэт, пускай пылью мэтр пакроит? Пращат будэм? Да? Да дэмбэла? Да?!.
- Нэ-э-эт!!! – протянул Ирмяков и вновь занёс ремень над Сергеем.
- Да постой ты, ара! – прикрикнул Гидросименко на старшего сержанта, - накажем по другому.
- Смирно! – скомандовал Бобрушеву. Тот вытянулся – руки по швам.
- Слушай боевую задачу! Сейчас возьмёшь мой китель и кители всех «дедушек» взвода: постираешь – и к подъёму я вижу всё выглаженным и чистым. Ясно? Повторить!
- К утру выглаженным и чистым.
- Выполняй! – разрешил младший сержант и сразу же забыв о существовании Сергея, повернулся к Урюку:
- О! Ты по плану*? Оставь раскумариться…
* * *
Полубред-полусон, в котором пребывал Сергей, окончательно прервался, когда он снова услышал хруст ветки. Ещё один – уже много ближе, метрах в ста. Солдат неслышно, как ящерица, метнулся за дерево и заняв удобную позицию, снял автомат с предохранителя…
* * *
Стирка кителя – довольно трудоёмкий процесс. Сначала нужно спороть погоны, петлицы, срезать пуговицы и оторвать белый подворотничок. Сергей довольно быстро справился с подготовительным этапом и, замочив первый китель, тяжело вздохнул…
…Шёл второй час ночи. Он развесил одежду в умывальнике и тут обнаружил, что спутал, где чьи погоны и петлицы. В конце концов разобравшись, он сел на табурет у окна и задремал. Сергею снилось, что он уже справился с заданием – пришил погоны, петлицы, пуговицы, подшил подворотнички и за час до подъёма развешивает выглаженные, с дембельской стрелкой на спине, кители на спинки кроватей двух Клыков, Хохла, Урюка, Кекса, Гидросименко, Миши-толстого и Сосуна.
Скрипнула дверь и в умывальник, пошатываясь, вошёл пьяный Кекс. Криво улыбаясь, он подошёл к Бобрушеву и с размаху влепил ему пощёчину. На пол из разбитого носа закапала кровь.
- Н-не об-бижайся, Боб… бруша, я ж… ж-ж-ж… люб-бля!., - запинаясь, едва выговорил «дедушка», помочился в раковину умывальника и вышел.
Через мгновение Кекс вернулся и послал Сергея в хлеборезку за хлебом.
- П-принесёшь на к-кап-уру…*
Сонный хлеборез, обычно втихаря ночевавший в хлеборезке, открыв дверь, прежде всего надавал салабону зуботычин, напоследок сунул буханку и хлопнул дверью. Бобрушев помчался на капуру, то и дело вытирая кровь, до сих пор сочившуюся из разбитого носа. Если не считать спавших сном праведников, мертвецки пьяных дежурного и дневального, там никого не было. Кекса тоже – возможно, заснул в умывальнике…
Решение созрело мгновенно. Раздумывать не было времени. Осторожно взяв автомат и вынув из остальных магазины, рядовой Бобрушев покинул территорию воинской части…
* * *
В кустах замаячили неясные фигуры, осторожно, крадущейся походкой приближавшиеся к нему. За спиной у каждого - автомат. Сергей узнал Ирмякова, Пидворенко, Сосуна, Мишу-толстого и, как ни странно, Кекса. Когда они подошли совсем близко, Бобрушев прицелился и плавно, как учили на стрельбищах, потянул спуск. Треск автоматной очереди вспорол царившую в ночной тайге настороженную тишину и беглец увидел, как освещённые мерцанием очереди вспухают и расплываются чёткие тёмные пятна на неясных, полуразмытых мраком силуэтах, как те, судорожно скорчившись, будто подкошенные валятся на землю. Сергей отчётливо слышал крики их и стоны, но словно рука провидения переводила ствол его автомата с одной тени на другую и Сергей бил, бил пока не опустел магазин…
* * *
- Май-85, подъём!
Сергей вскочил и огляделся – у входа в палатку стояли Кекс, Урюк, Хохол, Гидросименко и все остальные «дедушки», теперь уже дембеля.
- Смир-рно! Равнение на дембель!
…Начиналась дембельская ночь…
Примечания:
«…забыли обрезать метр» – не знаю, как в нынешних Вооружённых силах, но в частях Советской армии существовала такая традиция: с начала стодневки (ста дней до приказа об увольнении в запас) салабоны (см. ниже) каждое утро после завтрака должны были отрезать по одному сантиметру от клеёнчатого портновского метра, дабы любой «дедушка», в любой момент взглянув на него, мог увидеть, сколько дней ему осталось до приказа. Забывчивость в этом деле каралась «пятачком» (см. ниже).
«пятачок» - пять ударов бляхой солдатского ремня по известному месту.
«молодые» - как известно, в Советской армии срочная служба длилась два года. Исходя из срока пройденной службы «дедовщина» чётко регламентировала неуставные отношения. Итак:
Дух – солдат срочной службы, не успевший пока принять присягу. Не имеет никаких прав, поскольку «духи» обязаны «летать», т. е., делать почти всё, что скажут.
Салабон – ещё не отслуживший полгода солдат. Такой же раб, только имеющий «право» «наезжать» на «духов». Переводится в «молодые» посредством восемнадцати (по числу оставшихся месяцев службы) ударов бляхой ремня по мягкому месту.
Молодой – солдат до года службы. Имеет «право» гонять «духов» и «салабонов». Своего рода - прораб. Переводится в «кандидаты» посредством стакана водки и, соответственно, двенадцати ударов массивного кухонного черпака по тому же месту. Отсюда и «черпак».
Кандидат или черпак – солдат после года службы. Командует «молодыми». Переводится в «деды» посредством шести ударов привязанного к нитке тренчика (петельки) от солдатского ремня.
Дед – солдат после полутора лет службы. Руководит всеми, кроме таких же, как он «дедов» и «дембелей». После приказа автоматически становится «дембелем».
Дембель – бог и царь «дедовщины». Своего рода пахан, только в армии, а не в зоне. Иногда особо зверствовавших «дембелей» в последнюю ночь службы «провожали» прутьями от кроватных спинок.
«самоход» - самоволка.
«кусок» - прапорщик.
«бросать косяки» - смотреть с нехорошим подозрением, подозревать.
«план» - конопля, гашиш, анаша.
«капура» - КПП, контрольно-пропускной пункт.
|
|