Во Владимира Геляровича Илинковского мы влюбились сразу и безоговорочно. Мы это члены студии, которую он создал в Вильнюсе во Дворце Железнодорожников в 1961 году. В это же время он вел курс в консерватории в литовской группе, где среди прочих учился еще никому неизвестный Регимантас Адомайтис.
Актер Русского драмтеатра Литвы Артем Иноземцев сказал про Илинковского: СТРАШНО ТАЛАНТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Мы, студийцы, были в этом убеждены.
1-ый этюд
На одном из занятий он попросил каждого (а нас было больше двадцати человек) подняться на сцену, пройти до противоположной стены и позвонить в воображаемую дверь. И вот мы, забираясь по ступенькам на сцену, делаем вид, что звоним. Все кажется таким легким, как детская игра. Один просто дотрагивается пальцем до стены и сразу идет на свое место. Другой чуть не ломает палец, но, поскольку никто, естественно, не открывает, картинно пожимает плечами и уходит. Третий разыгрывает целую сценку с воображаемым хозяином квартиры, что-то говорит, жестикулирует руками... И т.д.
Когда уселся последний человек, на сцену вышел Владимир Гелярович. Он запомнил почти каждого и очень смешно нас показывал. Между прочим сказал, что ломать пальцы – глупо, болтать с несуществующими людьми – нелепо. И почему никому не пришло в голову, что можно прийти в назначенное время на свидание с прекрасным настроением и великолепным букетом цветов; после двух легких звонков обеспокоиться, после еще двух разволноваться и, наконец, дойти до неистовства, до безумия, не зная: ломать ли дверь или вызывать милицию! И он все это сыграл...
Вообще неистовость и мощный темперамент, направленный на что-то, неведомое нам, были его особенностью.
Рассказывали, как будучи ленинградским беспризорником, одним из тех, кто выжил в страшные времена, когда их, живущих в канализационных туннелях, травили ядовитым газом, он подошел к какой-то женщине, в авоське которой было полно продуктов, и попросил кусочек хлеба. Она заорала, замахала руками и стала звать на помощь. С тех пор Илинковский возненавидел обывателей.
И когда, собрав нас на очередное занятие и усадив на спинки стульев, он начал
говорить о событии (это слово часто используют при анализе пьесы),– о том, что в корне меняет поведение человека, приводит его к изменению мировоззрения, к переоценке самого себя, я подумал, что сам он и есть – СОБЫТИЕ, ЯВЛЕНИЕ. ОТ НЕГО НЕСЛО ГЕНИАЛЬНОСТЬЮ ЗА ТРИ КИЛОМЕТРА.
2-ой этюд
Выходили на площадку парами. Задачу Владимир Гелярович поставил простую. Один идет и, во что бы-то ни стало, не останавливается, а второй любым способом должен его остановить. Чего проще? Одни чуть не костьми ложились, чтобы задержать. Другие мчались через сцену, закрыв глаза и заткнув уши. После пяти или семи проб Некто заметил, что остановить человека, который этого не хочет, невозможно. Тогда Илинковский предложил этому Некто самому проверить свою версию. Тот вышел на сцену. Мы замерли.
Некто, кстати очень талантливый человек, пошел размеренными, медленными шагами, и мы поняли, что остановить его не сможет даже атомный взрыв. Владимир Гелярович бросился ему вслед и, схватив за руку, срывающимся голосом сказал, что рядом умирает женщина, что нужно помочь... Мурашки поползли по нашим спинам. Но Некто, не шевельнув бровью, заметил, что опаздывает и никому помогать не собирается. Как ни умолял его Илинковский остановиться, он прошел мимо.
Если бы этот Некто заплакал, сказал, что не может помочь, что там – впереди – тоже гибнет человек, мы бы его поняли. Быть может, мы бы увидели гениальную сцену под названием ТРАГИЧЕСКИЕ НЕСУРАЗНОСТИ ЖИЗНИ. Но вся мощь, весь темперамент, вся боль и мука Владимира Геляровича разбилась и размазалась о стену равнодушия. Он растерянно развел руками и сказал:
– Вы выиграли, но на вашем месте я бы остановился.
Некто победил. И победа эта тяжелым камнем легла на наши сердца, потому что она была ложью. Потому, что этот Некто был талантливым, добрым и ранимым человеком, совсем не похожим на ту женщину с авоськой, которая не дала голодному мальчишке хлеба. И победа эта обернулась его поражением, а Илинковский получил еще один рубец на сердце, которое так подвело его перед самой смертью, потому что, отбрасывая условности, он НИКОГДА НЕ ОТЛИЧАЛ СЦЕНУ ОТ ЖИЗНИ.
3-ий этюд
Речь зашла о поэзии, и Владимир Гелярович предложил следующее: мы (как всегда нас было более двадцати человек) садимся на стулья полукругом. Каждый, начиная слева, выходит в центр и читает любые стихи. Все слушают, но тот, кому станет скучно, хлопает в ладоши. Читающий сразу же садится, и выходит следующий.
Встало и село уже человек пятнадцать, – их беспощадно сажали, не давая прочитать даже две строчки: хлопки то врозь, то хором слышались почти беспрерывно. Это было похоже на расстрел. Наконец вышла девушка, которая считалась у нас интеллектуалкой.
– «Дай лапу, Джим, на счастье мне…» – произнесла она, раскрасив строчку радугой интонаций, и тут же услышала хлопок. Она растерялась, но не села.
– Я начну ещё раз, – сказала девушка и произнесла эту строку точно так же.
Ей хлопнули сразу трое. Она начала еще раз. После первых же слов ей захлопали уже все.
– Как же так! – возмутилась она, – Я читаю это стихотворение точно так, как знаменитый Аксенов. Его интонации... Его музыкальность фразы... Это же Есенин!
Тогда поднялся Илинковский.
– Есенин говорил, что без боли нельзя быть поэтом. – Он сделал паузу и начал читать: – «Утром в ржаном закуте...»
Мы услышали, как пахнет хлебом.
– «Семерых ощенила сука». – И он вдруг улыбнулся: – «Рыжих, семерых щенят», – он улыбнулся так радостно, что у нас защекотало в пятках, мы засмеялись вместе с ним от счастья появления этих рыжих существ, которых сука «ласкала, причесывала языком». И вдруг возникла холодная, жесткая, лишенная всяких интонаций краска... Это «вышел хозяин хмурый, семерых всех поклал в мешок...». Мы просто физически ощутили, как бьется сердце у мужика, как дрожат его руки. И бесконечно жаль стало этого хмурого хозяина с мешком, за которым «бежала, едва поспевая бежать», несчастная сука.
Мне до сих пор непонятно (а прошло с тех пор больше сорока лет), каким образом через возвращение собаки, «слизывающей пот с боков», через «месяц над хатой», который показался «одним из ее щенков», он вдруг вышел на звонкий собачий вой «в синюю высь». И почти сразу – на тихое, совсем человеческое, вернее, на нечеловечески больное «когда кинешь ей камень в смех», когда вдруг «покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег»...
Он долго молчал, мы боялись шевельнуться, под ложечкой сосало от горя и восторга... Наконец он сказал:
– Есенин приходил к Качалову не только из-за собаки, там был еще кто-то... Он любил и боялся Её... Так как же он должен был произнести: «Дай лапу, Джим, на счастье мне!» – и он протянул руку к воображаемой собаке. Но как протянул!..
Владимир Гелярович любил собак, сам имел овчарку, держал ее в комнате, в общежитии, там, где позже сделали бухгалтерию, там, на Капсуко, в старом здании, которого теперь нет... С зарплаты он покупал собаке много мяса, как говорится, вдоволь, которое через три дня, понюхав (холодильника-то не было), выкидывал. И снова шел занимать деньги, чтобы купить новую порцию мяса "вдоволь", ведь он хорошо знал, что такое голод...
Он весь был соткан из БОЛИ, ЛЮБВИ, СОСТРАДАНИЯ, ГОЛОДА и БЕЗДЕНЕЖЬЯ.
4-ый этюд
Он постоянно придумывал неожиданные упражнения. Фантазия его была неиссякаемой. Однажды стал подзывать нас к себе по одному и шепотом на ухо раздавать странные задания. Каждый должен был заставить кого-то что-то сделать. Мы начали действовать по команде, одновременно.
Какая фантасмагорическая получилась картина. Как у Босха.
Один соблазнял дам. Другой перетаскивал мебель. Третий кувыркался. Шепот, уговоры и заговоры плыли по всей студийной комнате. Посередине стояло три человека и декламировали одновременно разные стихи. Нас было много, и каждый вытворял что-то невообразимое. Вероятно, ему стало жутковато, и он вышел. Я как раз только что упросил двоих студийцев перенести какой-то дурацкий стенд и очень жалел, что он не видел, как они под смех и улюлюканье тащили его.
Он вернулся после окончания этого сумасшедшего этюда.
Вместо замечаний (а мы обожали его остроумные меткие комментарии) положил на стол коробок спичек и спросил, кто может дотронуться до него так, будто это раскаленный утюг. У нас ничего не выходило. Тогда он медленно поднес к углу коробки безымянный палец, который почему-то стал вдруг вибрировать (именно вибрировать, а не дрожать). Едва дотронувшись, палец дернулся, и мы поняли, что ожог был сильный. Илинковский схватился за мочку уха и долго не мог успокоиться.
Позже он объяснил секрет. Нужно очень точно представить себе объект, несущий боль, а все внимание, весь организм сосредоточить на кончике пальца, который с этим объектом должен соприкоснуться.
Тогда я не придал этому особенное значение, хотя изредка пытался повторить упражнение. По-честному, не получалось никогда. Правда, один раз что-то подобное произошло. Это действительно просто.
Просто надо понять, откуда придет боль, и повернуться к ней целиком.
Мне кажется, что Владимир Гелярович Илинковский ВИБРИРОВАЛ ВЕСЬ, ВСЕГДА СОСРЕДОТОЧЕННЫЙ, ВСЕГДА ОТКРЫТЫЙ ДЛЯ БОЛИ.
|
|