Мамедик, ты так далеко поставил машину!
А ракушки такие острые, - припадая то на правую, то на левую ногу, противным фаль-цетом капризничала очень толстая молодая женщина, медленно продвигаясь к воде.
- Сейчас переставлю, пышечка моя, - про-ворковал в ответ Мамедик и сквозь зубы ти-хонько добавил, - Сначала войди в море, суб-марина, посмотрим, насколько оно выйдет из берегов.
Его молодая жена, Фафуля – так называли свое единственное чадо родители Афет – в свои 23 года напоминала борца сумо. Купаль-ник на ней синий в белый горошек, в который втиснут небольшой прогулочный катер.
Чего не сделают родители для обожаемой до-чурки! Тем более, если средств для этого бо-лее, чем достаточно. Когда пришло время вы-давать Фафулю замуж, женихи проходили стро-жайший конкурсный отбор. Еще бы! Приданное Фафули затмевало все ее внешние недостатки и тянуло на несколько папиных «лимонов».
Мамедик не прошел бы «конкурс», если бы не привлек внимание самой девицы. Он был красив и строен, как Адонис, и это был единственный его капитал. Все остальное невесту не волно-вало – папина забота. Сейчас, стоя на берегу у сиреневого «Крайслера», он ловил вожделен-ные взгляды мужчины на своем роскошном авто-мобиле и кокетливые взгляды девушек на себе. Одна из них, указав подружке глазами на Фа-фулю, входящую в море, как лайнер со стро-пил, прыснула в кулачок. Через некоторое время девушки, от одного вида которых можно дойти до кондиции Самсона, разрывающего це-пи, стали медленно прохаживаться по берегу. Что это были за девушки! Боже, почему у че-ловека только два глаза?! Глаз Мамедика под очками не было видно, но они горели, уж по-верьте. Они пожирали и заглатывали этих де-виц, с хрустом размалывая косточки и смакуя самые желанные кусочки!
- Какая тачка! Это Ваша мама? Хозяйка? – пошли вопросы, когда круги стали сужаться.
Мамедик молчал и продолжал мысленно сни-мать с девиц то, чего, собственно, и так бы-ло мало. Практически, и не было вовсе – одни ниточки, веревочки, крошечные пестрые лос-кутки на бронзовых лакомствах.
- Неужели …жена?! – с деланным изумлением воскликнула одна из девушек. – Ой-ой, извините, молодой человек. Девочки, спасайтесь, нас заметили. Сейчас его одуванчик размажет нас по берегу!
Фафуля махала ручкой-ручищей своему Маме-дику, делая знак идти к ней.
- И ведь не пойдет ко дну, мешок сала, - злобно подумал он, с сожалением проводив взглядом хохочущих девушек. – Вот так все-гда! Нет, уйду я от нее. К чертям собачьим ее денежки, ее гнусавого папашку со всеми его замами и помами! Бардачок набит деньга-ми, а я облизываюсь на баб, как старый пе-речник. Ну, нажрался, напился, накувыркался по островам и курортам. Дальше что? Так всю жизнь и сидеть в тени этого баобаба и разби-раться в ее складках? Иной раз, пока разбе-решься, забудешь, зачем пришел. Так и засы-паешь… в прихожей. Ребеночка ей хочется! А каким местом ты его вынашивать будешь, баржа астраханская? У тебя же от горла до пяток один сплошной жевательно-глотательный аппа-рат!
Первое сомнение в правильности своего вы-бора зародилось в душе у Мамедика, когда Фа-фуля в подвенечном платье с глубоченным де-кольте и лоснящейся открытой спиной выплыла к свадебному лимузину. Она напоминала трех-створчатый шифоньер, завернутый в белые кру-жева, на который поставлен муляж женской го-ловы. Этот муляж не мог ни говорить, ни ды-шать от корсета, туго стягивавшего то место, где предположительно должна находиться та-лия. С тех пор сомнение, как древоточец си-девшее в глубине души, его не покидало. Правда, временами оно слегка рассеивается. Это бывает очень редко. Тогда, когда ему удается вырваться из рук Фафули на какой-нибудь мальчишник. Но в самый разгар «поси-делок» вдруг раздается отвратительный фаль-цет супруги в сотовом телефоне: «Мамеди-и-к, ты скоро? Уже поздно, любовь моя, иди домой. Я же не усну без твоего поцелуйчика, люлю-ся!» «Люлюся» - это любимый. А под «поцелуй-чиком» подразумеваются супружеские обязанно-сти, которые приходится выполнять с немень-шим отвращением и ненавистью, чем каторжную работу на лесоповале. Да какая же каторга с этим сравниться? Любая каторга когда-нибудь заканчивается свободой. А эта – пожизненная!
- Что делать, господи? Это невыносимо! Это никогда не кончится! Ее папашка зароет меня заживо, если я уйду от нее. А чем такая жизнь лучше смерти? Раб! Урод! Ничтожество!
Фафуля продолжала махать ручкой-кувалдой, зазывая своего люлюсю. А он, открыв барда-чок, выгреб оттуда деньги, натянул брюки, рубашку, рассовал в карманы документы и си-гареты и стал удаляться от машины. Но вдруг услышал: «Мамедик! А как же я? Разве ты меня не любишь? Ведь я буду сниться тебе…» Это сработала сигнализация, и, мигая глазами-фарами, сиреневый «Крайслер» закричал вслед сбегающему Мамедику.
…Он вернулся. Устоять перед этим призывом не было сил. У машины его уже поджидала обалдевшая, взмыленная Фафуля.
- Ты куда собрался, люлюся? – ошарашенно вылупив глазенки, едва переводя дыхание, спросила она.
- Да так, за сигаретами хотел сходить.
- У тебя же есть..
- Намокли!
- А зачем оделся?..
- Чтоб не сглазили!
- Ты напугал меня, Мамедик…
- А ты – весь пляж! – подумал Мамедик, но, давясь словами и ненавидя себя, сказал. – Чем же я тебя напугал, пышечка моя? Да куда я от тебя денусь!
|
|