3
Им уже перестало казаться, что они топчутся на месте, и причиной тому было ожидание, воплотившееся в округляющемся день ото дня животе жены. Нося в себе дитя, она сама стала похожа на ребенка: лицо разгладилось, очистилось, отливало молочной белизной, взгляд стал ясным, безмятежным, а движения, теперь преимущественно подчинявшиеся обострившемуся инстинкту, стали настолько осторожными, настолько заботливыми к собственной особе, что, если бы не беременность, ее можно было бы счесть ужасной эгоисткой.
Бывало, Каро вдруг чувствовал слепую, нелепую ревность к растущему в чреве жены плоду, уже требовавшему долю из того, что Каро до последнего времени считал своим собственным, но, успокоившись, корил и стыдил себя за подобное чувство. Однако слепая ревность именно в слепоте своей не подчинялась ни логике, ни нравственным упрекам и, улучив очередной миг, вновь поднимала голову. В конце концов Каро стал относиться к этому чувству как к естественному явлению, принял его и смирился, а смирившись, кажется, перестал замечать вовсе.
Жена все чаще завершала очередную фразу вопросом “A, Каро?”, отчего казалась абсолютно беспомощным ребенком. Слыша этот частично относившийся к нему, но преимущественно абстрактный вопрос, Каро исполнялся жалости, умиления до самой глубины души. Он крепко прижимал к себе жену, нежно ласкал и целовал ее с такой горячностью, словно кто-то собирался отнять ее у него.
В кафе он теперь наведывался лишь изредка, чаще заходил в церковь. Ставил свечку и мысленно повторял свой вопрос: “Что нового ты мне уготовил? Верить ли мне в лучшее? Кто он – грядущий?” И когда бывал особенно упрям, вдруг начинало казаться, что оттуда с ним говорят, говорят глухим шепотом: “Потерпи, придет время – узнаешь”. И Каро, так и не отряхнув душевного смятения, выходил из церкви, сжав подмышкой пакет с краснощекими яблоками. Постояв в церковном дворике, он шагал прямо домой.
“Говорят, если беременная женщина ест много яблок, ребенок будет красив, как яблочко. А, Каро?” – улыбалась жена и аппетитно вонзалась зубами в красный плод. “Хочешь, завтра принесу персиков?” – “А что, уже созрели? – удивлялась жена и тут же озабоченно морщила носик. – Нет, персиков не хочу. Наверно, страшно дорогие, да?” – “Будь они хоть трижды дороже...” – “Нет, – повторяла жена после недолгого раздумья, – в яблоках больше витаминов. Ребенка надо вырастить здоровым, знаешь, Каро?” – “Знаю, милая, знаю, ты не беспокойся, все будет хорошо”. – “Когда он подрастет, я тоже устроюсь на работу, ты не думай... Главное вырастить его здоровеньким, чтобы все было на месте”. – “Все будет лучше некуда, не волнуйся”.
Как-то в конце января морозной, звездной ночью Каро вскочил от тяжелого стона жены. Начались родовые схватки.
Позже, в длинном больничном коридоре, он вглядывался воспаленными от бессонницы глазами в лица снующих туда-сюда людей в белых халатах, а в усталых висках тревожно отзывалось глухое эхо: “Потерпи, узнаешь. Потерпи, узнаешь...” Так он до самого рассвета, под тусклым светом пыльных ламп мерил шагами узкие коридоры. Резиновые подметки противно скрипели по грязно-белому линолеуму, не только вызывая чувство отвращения, но и растягивая, продлевая ожидание до бесконечности. Потом...
“Ребенок будет жить”.
Всего-навсего три слова, и Каро понял все. Ему стало ясно, что он знал обо всем давно, с той самой минуты, когда жена сообщила, что у них будет ребенок. Нет, раньше, когда она сказала, что бросает курить. Тревога не была на-прасной: Каро знал, предчувствовал. Так должно было случиться хотя бы по той простой причине, что иначе и быть не могло. Он попросту обманывал, обнадеживал себя. Человеку свойствен самообман, помогающий выжить, продлить жизнь, чтобы не усомниться в необходимости существования. Давно погрязший в дерьме по самую макушку, человек время от времени вытягивает шею и заявляет себе и миру, что вокруг него сплошное благоухание.
Потому и случилось то, чему было суждено случиться.
Всю ночь на улице выл ветер, разносивший комья мелкого, мокрого, липкого снега, раскачивавший уличные фонари, в мощном порыве просачивавшийся через щели и холодной струей обжигавший спину съежившегося на стуле Каро.
В комнате было тихо. Собравшиеся на панихиду давно уже разошлись. Оставалась лишь уснувшая в кресле старуха, которую Kаpo никак не мог припомнитъ.
На лице жены застыла мягкая улыбка. Она улыбалась. Глядя на нее, Каро чувствовал, что откуда-то издалека до него доносится знакомый голос: “Вот увидишь, все будет хорошо, я преспокойно рожу. А, Каро?”.
С улицы донесся тоскливый лай замерзшей собаки, потом кто-то разъяренно гаркнул: “Пшшол отсюда, ну!..” Старуха пробудилась, зачмокала беззубым ртом и растерянно огляделась по сторонам, пытаясь вспомнить, где она находится. Ее взгляд задержался нa Каро, но так и не стал осмысленным, затем старуха заметила гроб и наконец поняла.
– Бедняжка! – произнесла она и обратилась к Каро. – Ушли, что ли?
– Ушли.
– Давно?
– Давно.
– Ну раз так, и я пойду, – простонала она и, навалившись на такую же, как она сама, древнюю клюку, тяжело поднялась с места.
В комнате раздалось шарканье шлепанцев и постукивание клюки. “Наверно, соседка”, – подумал Каро, глядя вслед удалявшимся шлепанцам. Щелкнул замок, и шарканье послышалось уже на лестничной клетке, затем удалилось вниз по ступеням и смолкло.
Из-за кухонной двери упрямо выползала тень, удлинялась, раскачивалась и вновь отступала. Каро безразлично взирал на то, что уже не могло устрашить его.
Он погасил свет, но почти тотчас же включил, вспомнив, что не принято гасить свет там, где есть покойник. “Если поздно ночью в окне виден свет, значит там есть покойник, – механически продиктовал мозг, и сразу же последовало трезвое уточнение рассудка: – Или кто-то страдает бессонницей. А может влюбленные. Многие любят заниматься этим при свете. Так что, глядя на освещенное окно, невозможно точно угадать, почему там свет. Впрочем, любое предположение не слишком далеко от истины: от бессонницы, от любви, от чего угодно до смерти всего-навсего несколько стремительных шагов. Стремительных и нелепых”.
Связанные с женой далекие и близкие воспоминания теперь уже не различались ни в пространстве, ни во времени, они кружились вокруг Каро, окутывая его знакомым шепотом, теплыми прикосновениями. Они сжимали горло, душили горем, наполняли глаза слезами.
Время от времени горе отпускало, отступало, уступая место тупому, лишенному каких-либо эмоций состоянию. В такие минуты, как это ни глупо, голову забивали неуместные, бессвязные, дурацкие мысли, обрывки услышанных где-то анекдотических историй, служебные будни, какие-то связанные с похоронами детали и прочая дребедень. И снова огромной, свинцовой, холодной волной набегало горе. По комнате вновь кружили образы и глухие отзвуки знакомых голосов, снова ужасный спазм сжимал горло, и слезы катились из глаз, а из-за кухонной двери вытягивалась зыбкая тень, на улице выли ветер и псы, со скрипом качался ронявший желтые блики фонарь, и клинок света надрезал комья снега...
Каро вновь поглядел на жену. Она продолжала мягко улыбаться в окружении черных ленточек и мертвых гвоздик. Heyжели это его жена? Нет, это всего лишь куколка, в которой до последнего времени жила женщина, теперь уже пустая куколка, которую будут постепенно разъедать тлен и черви. Где же теперь та женщина? Может, она действительно выпорхнула из куколки и теперь свободно парит вместе с остальными? А может она, как остальные, обманута и ее больше нет?..
4
Приняв соответствующую мзду, энергичная, деловая акушерка передала Каро три адреса.
В условиях полного отсутствия сведений об адресатах Каро начал поиск с наиболее близкого к собственному дому, хотя в подобных случаях человека не покидает сомнение, что в итоге выбор падет на последнюю точку, именно ту, которой он, исходя из целесообразности поиска, избегает в самом начале.
Именно так и случилось. Первые две няни не внушали доверия вовсе не потому, что были молоды. Просто они были слишком уж нежными, ласковыми и культурными. Каро это не устраивало, – он все обдумал и решил загодя.
“Ой, какой хорошенький, какой пухленький карапуз! Я уверена, что мы полюбим друг друга, – сказала первая, студентка вечернего отделения. – Не так ли?” – добавила она, обратившись уже к младенцу, шепелявя подобно ребенку и нежно погладив малыша по щеке, отчего тот заплакал. Вторая, инфантильная дама с романтичным взглядом, выразила уверенность в том, что Врежик станет братиком ее Сусанночке. “Бедное дитя, я постараюсь заменить ему мать”, – завершила она.
В поисках третьей няни Каро направился в заводской район, где долго петлял по кривым, узким улочкам. Наконец он остановился против огороженного домика с единственным окошком, на треснувшей стене которого был выведен нужный номер.
Едва Каро толкнул скрипучую дверь на ржавых петлях, как навстречу ему с диким лаем выскочил маленький терьер с торчащими кверху ушами и короткой шерсткой. Лай был таким свирепым, что пес хрипел и задыхался, но укусить тем не менее не решался.
– На место, Бибик! – раздался из дома сиплый голос, затем в дверях возникла особа лет пятидесяти с папиросой в ярко-красных губах. – Кому говорят, на место, старый хрыч! – пригрозила она снова, и пес, недовольно урча, удалился. – Входи, – позвала она.
Каро сел на тахту у стола, в центре которого стояла до краев наполненная окурками пепельница. Женщина погасила свой окурок и иронично поглядела на Каро, державшего на коленях младенца.
– Этого буду нянчить? – наконец спросила она.
– Этого, – отозвался Каро с натянутой улыбкой: “Неужели откажет?”
– Мамаша, небось, сбежала, – вульгарно захохотала хозяйка, обнажив желтые зубы.
– Скончалась. При родах.
– Ну-у? Дай-ка сюда. Даже держать не умеешь, – она взяла ребенка, пару минут подержала на руках, затем положила в кроватку с высокими металлическими прутьями в самом темном углу комнаты.
– Пусть полежит, пока мы потолкуем. Насчет платы знаешь?
– Знаю, согласен.
– Еще бы не согласен! – усмехнулась хозяйка. – Хоть я женщина одинокая, это не значит, что до самой ночи буду торчать с твоим отпрыском. Устаю. Не слишком приятное дело целый день слышать писк.
– Нет-нет, этого не будет.
– А ты что, не мужик? Может, когда душе захочется сладкого... – снова развязно захохотала она. Успокоившись, хозяйка кивнула на ребенка. – Как назвал?
– Врежиком.
– Ну что, Врежик, – не унималась она, – разрешим твоему отцу иногда ходить налево, а? Но плату повысим, а то как же! Он будет гулять, а я – бесплатно слушать твой писк? Не пойдет! – Она повернулась к Каро – Пару раз в месяц можно, но чтобы предупреждал заранее. У меня тоже своя жизнь имеется.
– Да, конечно, но не думаю... – Каро запнулся, услышав где-то совсем рядом противный писк. У стены он заметил попавшую в капкан огромную крысу с выпученными красными глазами. Наверно, она томилась давно: сил на сопротивление пружине уже не оставалось, она лишь слегка содрогалась и пищала. При всей своей ненависти к крысам Каро пожалел умиравшее в муках животное. Словно почувствовав это, крыса из последних сил двинула лапками, размазывая кровь по полу.
– Утром попалась, – равнодушно уронила хозяйка.
– Вы бы выбросили ее.
– Пускай попищит, чтобы подружкам неповадно было. Бибик у меня уже старый и беззубый. Будь он помоложе, они бы и близко к дому не подходили: разорвал бы за милую душу.
Лежавший за дверью пес понял, что речь идет о нем, и вошел в комнату. Порычав на крысу, он взял ее беззубым ртом и встряхнул.
– Убери ее, Бибик, джентльмен боится крыс. Унеси, – приказала хозяйка, и Бибик поволок крысу вместе с капканом во двор.
– Хороший пес, – сказал Каро, облегченно вздохнув.
– Скоро другого приведу, этот уже списанный. Большого пса. Кобеля, – при последнем слове лицо хозяйки изменило свое выражение. Затем, сощурив глаза, она глубоко затянулась. – Молоко будешь носить ежедневно, я не нанималась бегать за ним.
– Конечно, ежедневно.
– Пеленки, полотенце, все такое...
– Да-да, завтра же все принесу, вы не беспокойтесь.
– Мне-то чего беспокоиться? И вообще называй меня на ты. Терпеть не могу этих штучек. Домашней водки выпьешь, виноградной?
– Выпить, что ли?
– А как же, выпей.
За все это время ребенок не издал ни звука.
– Молчит, чтобы я подумала, будто он послушный, – расхохоталась хозяйка, ставя на стол бутылку и стаканы, хлеб с сыром и зеленый лук.
Каро закусил сыром, а хозяйка прикурила погасшую папиросу.
– Ну, мы пойдем, до завтра, – сказал Каро после недолгой паузы.
– Спешишь? Может, выпьем еще?
– Нет, достаточно, у меня еще уйма дел. Спасибо.
– А что, водка делу помеха? Хотя тебе виднее. Ребенка не забудь.
– Утром приедем.
– Приезжай, приезжай. Ты не думай, буду нянчить первый сорт, все чин чинарем. Я детей не люблю, но нянчить буду любо-дорого. Я знаю, что тебе нужно.
– Что?
– А чего ты так испугался? – расхохоталась она. – Иди спокойно, все будет в ажуре.
Попыхивая папиросой, она проводила Каро с насмешливой улыбкой на ярко накрашенных губах.
5
Суббота. Территория вокруг церкви забита машинами.
Каро вошел в притвор без прежнего благоговения: независимая походка, руки в карманах.
– Нельзя, сынок, вынь руки из карманов, – одернул стоявший на паперти горбатый старик.
Каро удивился тому, что старик в состоянии замечать что-либо, поскольку его спина была настолько сгорблена, что, казалось, он может видеть лишь землю или в лучшем случае обувь стоящих рядом прихожан. Чтобы не огорчать старика, Каро покорно вынул руки. “Умница, сынок, да поможет тебе Бог”, – промолвил несчастный калека и платком вытер пот с раскрасневшегося лица. Каро на миг почувствовал себя виноватым перед этим кривым, обездоленным существом, виноватым в том, что спина у него самого прямая, в том, что он может без усилий глядеть на небо, на солнце, видеть человеческие лица.
– Обнажи голову, сынок, так вельзя, – вновь раздался загробный голос старичка, обращенный к очередному прихожанину.
Каро отвернулся и вошел в церковь. Присел на край скамьи у дальней стены. Через некоторое время, тяжело вздыхая, вошел старичок и уселся рядом. Каро видел, как он беззвучно шевелит губами. “Молится. Молится, вместо того, чтобы ругаться”.
Перед алтарем стояла разодетая пышная дама, восхищенно разглядывавшая икону. Выражение ее лица было насквозь фальшивым. От блеска украшавших ее уши, грудь и пальцы драгоценностей померкло, потускнело пламя свечки в ухоженных руках. Вздохнув, она опустила глаза, поставила свечку и подошла к стоявшему поодаль мужчине, взглядом оценщика рассматривавшему подвешенную под куполом огромную люстру. Женщина взяла его под руку и парочка торжественно проплыла к выходу. “Когда я ставлю свечку, душа просто умиро-творяется, – донесся до Каро голос женщины, более громкий, чем это было необходимо. – Может, дадим нищему десятку, пусть помолится за наших деток?”
За скамьей раздался до омерзения знакомый писк. Каро резко повернулся с исказившимся от отвращения лицом. Из темной щели торчала наглая, острая крысиная морда. Принюхавшись, крыса смело вынырнула из своего укрытия и побежала вдоль стены.
“Крысы овладели храмом твоим, Господи. Крысы и мещане. Ты – покровитель мещан и грабителей, которые с утра пораньше начинают разорять мир, разрушать природу, обманывают, обворовывают ближних, а вечером приходят в твой храм очиститься, получить благословение, чтобы завтра спокойно продолжать начатую работу. И ты радостно берешь их под крылышко. А ты помоги этому несчастному калеке, почему бы тебе не помочь ему или другим таким же кротким? Ты же проповедуешь любовь и кротость. Где награда за эту кротость? В царстве твоем? Нет никакого твоего царства. Вот оно все, что есть. Твои речи лишь дурачат наивных. Довольно! Перестань сбивать с толку своими небесными законами; наша жизнь должна идти по нашим законам. Есть ты или нет тебя, от этого ничего не меняется. Ты сам по себе, мы сами по себе. Не желаю больше верить. Его я не принесу тебе в жертву, пусть он растет по нашим земным законам. Я сломаю в нем все, что от тебя. Пусть он будет зубастым, пусть научится кусаться, чтобы урывать свой кусок, чтобы его не били по голове, чтобы он не приползал в твой храм вымаливать помощь и оставаться с носом. Оставь в покое меня и его”.
Из церкви Каро вышел облегченный, словно сбросил с себя непосильную ношу. Но спустя некоторое время его охватило такое чувство, будто все кругом наполнено иронией и насмешкой над ним. Чувство все обострялось и обострялось: черви сомнения грызли душу, и недавнее облегчение как рукой сняло. Растерянно шел он по улице, и с каждым шагом все кругом вырастало до исполинских размеров, а сам он уменьшался и сжимался. Пространство приняло форму церковного купола, на который он смотрел изнутри. Темный, безбрежный купол, под которым искрились крошечные огоньки, а на Каро надвигались невероятных размеров удлинившиеся лица со звериным оскалом, с мутными, наводящими ужас глазищами, жестокие и злые лица с бранью на устах.
Ноги стали ватными. Каро с трудом переставлял их, словно брел по талому снегу. Он вышел на центральную улицу, где шум и суета окончательно отрезвили его, вывели из кошмарного оцепенения. Но реальность была не менее кошмарной, поскольку Каро был не в состоянии уловить логическую нить, с помощью которой мог бы объяснить смысл и цель именуемой реальностью крикливой суеты. Нелепым было все, и каждый стремился урвать от этой нелепости свой кусок.
“Все чуждо, – думал он, продолжая идти по улице, – все невозможно. Но он должен суметь, он не должен чувствовать себя изгоем, он должен участвовать, жить, углубляться, чтобы не видеть того, что вижу я, чтобы мрачная, ужасающая нелепость не витала над ним и не давила грубым каблуком на горло”.
|
|