Все люди когда-нибудь начинают ненавидеть себе подобных, пусть ненадолго, на доли секунды, но ненавидят. Искренне. Жестоко. У нас разные причины для этого. Свои причины.
Я же расскажу о том, как я когда-то ненавидел нас. Вас. Себя.
С раннего детства я был прямолинеен, добр ко всему меня окружающему, никого не мог обидеть даже словом. Так уж был воспитан мамой. Практически всегда я был спокоен и миролюбив. Но обладал одной странностью. Только при виде бездомных собак, бегающих у дома и таких же никому не нужных кошек, в возрасте пяти лет я мог разреветься прямо на улице, а после этого ещё долго успокаивался дома. Но странность не в этом, а в том, что даже в том бессознательном возрасте при виде бездомного котёнка я всё время ставил себя на его место. Пытался понять, что он сейчас чувствует, какая для него жизнь. Ставил. Понимал и плакал вместо котёнка. От обиды.
Первый раз в жизни я посмотрел в глаза жестокости людей примерно в том же возрасте. Со своей детсадовской группой я гулял по участку, спустя какое-то время после начала прогулки, я увидел троих наших пацанов, которые сидели на бордюре, склонив головы вниз и что-то рассматривая. Я подошёл ближе и увидел, как по руке одного из них ползёт божья коровка, все, затаив дыхание, следили за ней, рассматривали блестящие красным крылышки, перешептывались о её красоте. Тут воспитательница окликнула нас и сказала, что уже пора идти обедать. Мы начали подниматься, а букашечка всё ещё была на руке маленького мальчика. Я смотрел на неё, ожидая, что сейчас он подкинет её в воздух и громко крикнет «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки…». Но вместо этого мальчонка вдруг резко дёрнул рукой, сбрасывая насекомое вниз, и топнул ботинком. Мои зрачки наверняка расширились от ужаса, я изумлённо и непонимающе переводил глаза то на полу придавленную коровку, то на жестокого парнишку. Он снова занёс ногу над землёй… Впервые в жизни мною овладело настоящее бешенство, крикнув «что ты делаешь?!», я толкнул его в грудь, но не успокоился и, сделав неуклюжий шаг, ударил его крепко сжатым кулаком в нос. Остальные засмеялись и я, в неугасающем порыве ярости раскидал всех троих на асфальте. Почему-то они ничего мне не сделали, но встали и ушли. Я же опустился на корточки, взял в руки божью коровку и, начиная плакать, стал рассматривать её почти безжизненное тельце. Она пыталась ползти, отчаянно дёргая лапками, правое крыло её застыло расправленным и переломанным от удара. Я знал, что она уже никогда не поднимется над землёй, её короткая жизнь сейчас оборвётся, а я ничего не смогу сделать. Но я всё равно кидал и снова кидал её к небу, исступленно шепча «лети… ну лети… лети же…». Но она не полетела. Я ещё долго держал её в руках, омывая солёной горечью слёз уже мёртвое тельце. Я похоронил её. В истерике впиваясь пальцами в землю, раскапывая яму, я ненавидел людей.
Несколько лет прошло с тех пор, мне исполнилось пятнадцать, я уже курил, иногда пил и очень часто дрался. Слушал агрессивный тяжёлый рок и не плакал уже с десяток лет. Тогда сердце моё уже стало жёстким, не восприимчивым к страданиям. Только когда под дверью мяукал беспомощный, умирающий от голода крошечный котёнок, я каждый раз сначала выносил миску с едой, а после десяти минут непрерывного наблюдения за жадно, со страхом глотающим еду зверьком, я забирал его к себе. Сколько их прошло через мои руки, сказать не берусь даже я сам, но все они нашли свой дом у людей, с которыми я общался. И все были довольны и счастливы. Кроме меня. Я видел, сколько их умирает под колёсами машин, от беспощадно больных ударов ног, от холода…
В солнечный декабрьский день я шёл к своей подруге по лесной тропинке. Хотя светило и сверкало в вышине, температура была ниже тридцати градусов. Я быстро ступал ногами, проламывая тонкую корку льда, накрывшего сугробы. Фейерверк снежинок разлетался из-под моих ног с каждым шагом, блистая в лучах солнца. Лес, поле, их белое пушистое одеяло – всё сияло, было полно радости, жизни. Повернув, я остановился. Среди всего великолепия пейзажа, его беззаботной беспечности, возвышалась сама смерть. У поворота тропинки, из полуметрового сугроба выступало тело мёртвой собаки. Передняя часть туловища была в сугробе. Собака застыла в нём почти вертикально. Неухоженная шерсть её сосульками торчала из омертвевшей кожи. Кольцеобразный хвост замер в воздухе, намертво соединившись с хребтом. Оледеневшие лапы, с судорожно напряжёнными мышцами, торчали в разные стороны. Я смотрел на животное. Представлял.
Родился никому ненужный щенок, прямо на улице, а может быть, хозяева выкинули из дома. Пол жизни он крутился по тротуарам, помойкам, выпрашивал беспомощным взглядом еду у невидящих его прохожих. Жизнь с самого рождения поставила его на колени, а затем медленно, не торопясь, добивала. Сыпались удары дворников, ломающих рёбра мётлами. Летом можно было найти еду, собака лежала у помойки, поджидая крыс, которые противно хрустели на зубах. Старая, окаменевшая кость не могла сравниться даже с ними. По ночам, когда дождь, причмокивая, вылизывал стёкла домов, он бил её холодными каплями. Она находила спасение в подъезде, но люди с криками ярости и злобы вышибали её оттуда палками. И вот наступила зима. Еды не стало. Тепла не было нигде. Собака боролась. Как могла, боролась. До конца. В поисках еды она забежала в лес, но уже ничто не могло спасти её. Целенаправленно, еле передвигая продрогшие лапы, животное проваливалась в сугробы, разум её был помутнён. Глаза с жалостью и обидой смотрели на жизнь вокруг. Она была прекрасна. Но без неё. Ей хотелось приносить хозяевам тапочки, лежать у кресла, зажав между лап свежую, здоровую кость. Но вместо этого, она вгрызалась в снег, рваных ушей уже не чувствовала, равно как и лап, которые постоянно сводила судорога. Потрескавшиеся губы поднимались, обнажая сколотые клыки, язык безжизненно свесился в сторону. На нём застыла льдинкой слюна. Она бы может и выбежала из леса. Но на пути стоял широченный сугроб, ступив на который, собака с жалким визгом провалилась мордой в низ. Ещё минуту она надеялась выбраться, судорожно дёргая задними лапами, силясь найти опору, в последнем порыве сжимая зубы, скалясь. Но всё было напрасно. Жизнь её оборвалась. Из-за людей. Из-за нас.
Я похоронил её. На том месте до сих пор стоит вкопанная в землю табличка: «Прости, собака».
|
|