ЭЛИЗА БЕЛЬВЕТРИЛЛЬ.
Горький вкус сладостного романа.
8 сентября 1792 года – 15 апреля 1880 года (нов. ст.)
Эта Дама не оставила после себя ни дневников, ни воспоминаний, ни переписки.
В 1856 году, вскоре после смерти супруга, сиятельного князя Михаила Семеновича Воронцова, бывшего наместника Кавказа Бессарабии и генерал-губернатора Одессы, княгиня Елизавета Ксавериевна Воронцова, урожденная графиня Браницкая, уничтожила множество бумаг в кабинете покойного, а вместе с ними – и свои личные тайны и загадки...
Сжигавший по ее приказанию бумаги, секретарь, вспомнил впоследствии лишь одну нелестную фразу в адрес мужа, сказанную в личном письме одним из самых пылких поклонников мадам Воронцовой, обессмертивших ее имя навсегда... Она не воспринимала его, этого поклонника, совсем уж всерьез, ее мучительно увлекал тогда другой, давний, своим язвительным характером, колкими насмешками, медлительным, как яд, опасным недоверием, и неожиданными приливами томительной нежности, окончательно истерзавший ее сердце...
Но, по прихоти Музы Клио, привыкшей переворачивать своими хрупкими пальчиками пыльные архивные листы, и разбирать перечеркнутые строки забытых черновиков, именно благодаря этому, почти незамеченному, поклоннику, похожему, на ее взгляд, на ожившую внезапно статуэтку негритенка, осталась жива навсегда в нашей памяти – Она – когда-то «несравненная властительница Одессы и берегов Тавриды»: графиня-княгиня Элиза Воронцова!
Он, поклонник, пылкий и ветреный, любивший сразу нескольких,
но превыше всего возносивший в неустанной поэтической хвале одну единственную Даму – свою Музу, воспел Элизу такими стихами и такими строками, что и через двадцать и через тридцать лет, слыша их, положенные на музыку, называли ее, воспетую, - «Волшебницею»!
Элиза старела, носила накладные букли, чепцы, теряла лорнеты, менялась от старческого ревматизма форма ее безукоризненных когда - то пальцев, кольца впивались ободом намертво в старческую, дряблую кожу, но, открыв книгу поклонника, забывала о годах своих в тот же миг...
Пленяли ее сии волшебные строки молниеносно, унося в далекий теперь уже мир, где билось под ногами море, и пахли утренней пылью и рыбой улицы Одессы. Она закрывала глаза и вспоминала… вспоминала... Там, в этих воспоминаниях, она была молода почти так же, как и ее пламенный, несравненный стихотворец - воздыхатель, вечный повеса: Александр Пушкин!
Одесса. Поздняя осень 1823 года. Особняк графа Воронцова.
1.
…Элизе дО смерти надоела эта квохчущая, морщинистая дама, в накладных буклях, съезжавших чуть ли не на нос! Дама вертела так и сяк свой позолоченный лорнет, и занудливо гудела над самым ухом Элизы; перчатки ее были несвежи, и кое - где лопнули по швам, но светский тон, манеры - прежде всего!
Так... Не забыть натянуть на лицо вежливую улыбку, дослушать, и не перепутать всех ее кузин, дядюшек и племянниц по имени.. Все кокетничает, старая карга! Какие кузины и племянницы! У нее уже правнуки должны быть в десятом поколении! Тут Элиза не удержалась и неслышно фыркнула, едва успев раскрыть веер. Перья затрепетали от теплоты дыхания... О, боже, что сказал бы Мишель, услышав ее смех!
Как все это, и в самом деле, надоело! Почти каждый день - обеды и ужины, балы и танцы! По сто с лишним человек сутками толпятся в залах и гостиных, свечи в люстрах гаснут от духоты, а потом слуги по три часа натирают воском и терпкою мастикою паркет; и стоят все позднее утро широко открытыми высокие окна, но все равно, никак не выветривается до конца этот запах расплавленных, прогоревших свечей!
Или это ей просто кажется? Она еще не оправилась окончательно после рождения сына, и доктор ей советовал лишнюю неделю - другую провести в будуаре, на кушетке, и покапризничать всласть, - благо с радостью позволяли! - но она вдруг заупрямилась. С утра тогда велела подать корсет и затянуть талию, сколь возможно, туже!
Ей подумалось, при взгляде в зеркало, что фигура безумно расплылась! Потом под ногою скрипнул паркет, раз - другой, и она пришла окончательно в ужас – ее знаменитая легкая походка «дивной чаровницы Браницкой» потяжелела!
Элиза незамедлительно впала в легкую, но бурную истерику, разбила пару дорогих венецианских флаконов с ароматами, порезала палец, швырнула об пол книгу – роман Малек-Аделя… и ее снисходительно – невозмутимый Мишель, наблюдавший за ней с благодушною, чуть ироническою улыбкою, в тот же вечер сказал повару о первом званном вечере, а секретарю канцелярии дал срочное поручение разослать приглашения полутораста гостям!
На славу потрудилась тогда Элиза ножками в атласных туфельках, да и язычком тоже, голова кружилась беспрестанно, это еще хорошо, что кавалеры все были ах, как тактичны, особливо - Александр Николаевич, что весь вечер вился вокруг нее надоедливым плющом, и все шептал на ухо какие то раздумчивые нежности.
Она в головокружении и не совсем разобрала - какие, но взгляд его так и прожигал душу!
Ночью, после, все ворочалась беспокойно, будила Мишеля, а тот взглядывая на нее полусонно, с какою то странною теплотою, все норовил рукой провести по щеке, поправить завиток волос на шее... Она отвела было сперва руку, потом задумалась, придвинулась ближе. Чувствуя на губах дыхание мужа, с улыбкою внутреннею думала только о том, а не догадался ли ее непроницаемый повелитель об Александре – плюще? Ведь он так наблюдателен! Только кажется всем бесстрастным.
А потом этот давний, странный роман закружил ее опять, с новою силой, как туры бесконечного вальса на бесконечных теперь уже «Воронцовских балах». Противиться пылу Раевского – «плюща» было никак невозможно! Да она и не очень желала того! Ей крайне льстило, что он всюду следовал за нею по пятам, как тень. Из Белой Церкви* (Родовое имение Браницких на Украине. – автор) в Юрзуф, из Юрзуфа в Одессу... Уж сколько лет! Сколько? Она и счет потеряла!… Ей самой уж за… тридцать.
*(*Александр Николаевич Раевский, полковник штаба 2-ой русской армии, расквартированной позже в Европе, с конца 1812 года служил под непосредственным
началом генерала Воронцова, в качестве адъютанта по особым поручениям. Он сопровождал Воронцова и в его поездке по Франции и Англии в 1820-22 годах.
Кроме того, он был знаком, на правах дальнего родства, с матерью Элизы, графиней Александрой Васильевной Браницкой. Графине Элизе ко времени замужества - 2 мая 1819 года - было 27 лет. Самому М. С. Воронцову – ровно на десяток больше - автор).
Графиня легко тряхнула головой, возвращаясь из глубины воспоминаний к занудливому лепету своей гостьи, и настойчиво продолжала искать глазами, вспыхивающими время от времени живыми золотистыми - искорками, своего преданного «пажа».
А, вон он, у противуположной стены, беседует с этим странным господином, недавно прибывшим из Кишинева в канцелярию к Мишелю, с каким не то предписаньем, не то порученьем от правительства.
Все пропадал этот господин в библиотеке, рылся в старинных бумагах и фолиантах.
Она спрашивала у мужа, кто таков, а услыхав легкую и странную фамилию: «Пушкин», помнится, поинтересовалась живо, «не тот ли поэт, что написал прелестную «Наину»? - «Руслана и Людмилу»! – чуть насмешливо поправил ее супруг, и сказал, что писал по поводу него специальное донесение Государю, и письмо Александру Ивановичу Тургеневу, члену Госсовета, другу Пушкина и покровителю, в котором обещал тому присмотреть за поэтом,
«и всецело содействовать развитию его таланта».
Элиза ахнула, развела руками: «Да разве же может ее строгий педант – Мишель разбирать что-нибудь в поэзии?!» - а он засмеялся только, что «ежели что - уроки нужные возьмет у нее!» - и отправил, повернув за покатые плечи, восвояси из кабинета, пробормотав что – то вполголоса по-английски, не разжимая губ.
Она разобрала слова эти: «Дамы и поэты о-о, это одно и то же, надо лишь добавить к ним детей!» – и улыбнувшись про себя привычке мужа думать вслух по-английски, ушла, не стала докучать более расспросами, благо, своих дел хватало!
Прошло еще недели полторы. Она едва успевала сжигать в камине страстные записки «демонического плюща», и отбиваться от его бурных молений о тайном свидании наедине, где-нибудь в укромном уголке огромного одесского палаццо или на даче Рено, «все равно где, лишь бы снова быть в ее объятиях»; и казалось, совершенно забыла о поэте, что бродил неслышною тенью по огромному дому и шуршал в библиотеке листами книг.
Муж, однако, светски представил его как-то домашним, перед ужином, и она скользнула по маленькой, складной фигурке «пиитического» гостя равнодушно-ласковым взглядом, протянула руку, спросила тоном заботливой хозяйки, нравится ли ему у них, в Одессе.
Он помнится, ответил что-то любезное, на прекрасном французском, лицо его, нервически подвижное, с чуть толстоватыми, арабскими губами, оживилось, блеснуло белозубой неотразимостью улыбки, и Элиза уже обратила, было, внимание на то, как красиво подносит он к губам своим ее руку – как редкую драгоценность или хрупкий цветок, листки которого вот - вот опадут, - но тут вдруг наткнулась взглядом на ледяной всплеск в очах Александра Раевского, стоящего напротив. Ее будто ожгло пламенем изнутри, а потом – сковало холодом. Поспешила отнять у гостя руку, пробормотав, впрочем, что-то не очень ловкое «о дружбе мсье Пушкина с мсье Раевским, о которой она весьма и весьма наслышана была ранее!»
Тогда же, вечером, в комнате Раевского, что была в самом дальнем, гостевом, крыле дворца, торопливо отвечая на его пылкие, и какие то особенно ревнивые ласки – спешила закончить досадливо-тревожное свидание, да и голова, как всегда кружилась, должно быть, не все молоко еще перегорело, - она заметила жесткий блеск в глазах любовника, и почла за благо обидеться:
- Друг мой, Вы ставите меня в неловкое положение перед всеми! Что за ледяные, молчаливые упреки глазами, гневные искры, вздохи! Я должна безупречно исполнять свои обязанности хозяйки дома, иначе… – вспыльчиво начала она.
- Иначе, что? Вас выгонят вон, Моя графиня? – насмешливо протянул тот в ответ, не спеша расстегивая тугой корсаж на бархате платья возлюбленной одною рукой, а другую - осторожно опуская на ее округлое колено в кружеве белья. Она протестующе отвела дерзкую руку от груди – та все еще невыносимо болела, поморщилась:
- Александр, ради Бога! С Вами никогда невозможно поговорить всерьез.
- Зачем? – усмехнулся иронически тот - И о чем? О том, что если Ваш занудный «милорд» Воронцов вдруг решится на развод, Вы примите яд? Или – броситесь в мои объятия? Я этому не верю, сударыня! В Вашем блистательном браке по расчету с этим скучно - безупречным джентльменом, Вы цените прежде всего Ваши баснословные богатства, Ваш роскошный комфорт, и Ваши собственные капризы, но не чувства! Да и способна ли эта глыба льда, ваш муж, хотя бы на подобие чувств, моя чаровница?!
Острые, холеные пальцы Раевского позволили себе еще более дерзкую ласку, от которой у Элизы на миг затуманило голову, но, переборов себя, она резко вскочила. Колени любовника вмиг накрыла кружевная пена ее юбок, из корсажа выпал надушенный пачулями платок, комочек батиста, который дерзкие пальцы «демона» на лету подхватили и зажали в кулак.
- Как вы смеете говорить о моем муже, да еще в таком тоне?! – голос Элизы сорвался на крик, почти сразу упав до шепота. Она оглянулась, побледнев, на запертую дверь. От Раевского не ускользнул этот боязливый взгляд, и он тотчас растянул губы в насмешливой улыбке, и, нарочито медленно облизав пальцы проговорил томно растягивая слова и прижимая к лицу душисто – теплый комок батиста:
- Такой сладкой прелестнице, как Вы, Моя графиня, совсем не подобает гневаться! Это портит чудный цвет Вашего лица и вредно отражается на Вашем хрупком здоровье! Прошу Вас, радость моя, успокойтесь, и признайтесь: ведь я сказал сущую правду: Ваш чопорный супруг не подарил Вам за все годы брака и сотой доли того наслаждения, что мы с Вами познали вот в этой комнате, на веранде, на балконе, на террасе, у моря, и даже... в ложе оперного театра!
- Да как Вы об этом смеете болтать, дерзкий насмешник! – задохнулась в праведном гневе графиня, и лицо ее покрылось красными пятнами. - Может быть, мой Мишель и не столь изобретателен как Вы, но его нежность иной раз может превзойти Вашу пылкость, которая последнее время меня только страшит! – с этими словами графиня выпрямилась и, справившись с последними пуговицами корсажа, отошла на несколько шагов в сторону двери.
- Вот как? – насмешливо протянул «демон – искуситель», трепетными ноздрями втягивая аромат платка и не поднимаясь с колен, – Тогда почему Вы все еще - здесь? Бегите же скорее на ложе супруга, дарите ему свои прелести и ласки. Или он уже давно их отверг? Я слышал, он теперь упорно волочится за какой то красоткой из здешней кофейни... Молодая гречаночка или турчаночка.. Мне Пушкин - повеса говорил, да я не упомню, простите великодушно, сударыня! – Уж с нею то, побьюсь об заклад, он дерзок и пылок! Это - не считая вечного «украшения» Вашей гостиной – Ольги Нарышкиной!*
(*княжна Ольга Нарышкина считалась официальной любовницей графа М. С. Воронцова. Но все «доказательства» скандальной связи остались лишь сплетнями в светских гостиных. Воронцовы не очень любили «выносить сор из избы»! – автор.)
- Довольно паясничать! – резко оборвала ревнивый бред графиня.
Это низко, в конце концов! Вы забываетесь, с кем Вы говорите!
- Нет, я помню, Ваша светлость, как же! Вы – супруга наместника Бессарабского края и генерал-губернатора Одесского, графа Воронцова.
- Я прежде - Женщина. И мать двоих живых и двоих умерших детей! - тихо, обреченно, уронила графиня*. - А Вы меня так не уважаете, что позволяете себе Бог весть что нести обо мне и моем муже, бесстыдник! В моем – то присутствии! Бога Вы не боитесь! – она и не заметила, как стала произносить слова с легким польским акцентом, что бывало всегда с нею, при сильном волнении.
(*Самая старшая дочь графини Елизаветы Ксавериевны, Екатерина, умерла в 1820, сразу после рождения, один из сыновей – тоже старший, умер в конце 1822 года, младенцем, видимо, еще до приезда ее в Одессу и знакомства с А. С. Пушкиным. В 1823 году Елизавета Ксавериевна забеременела вновь, и именно этим обстоятельством и последующими родами, можно объяснить ее столь позднее по светским меркам, знакомство с Пушкиным – только в сентябре. Воронцова всегда очень тяжело переживала утрату детей, как и любая мать. Деликатный вопрос об истинном их отцовстве достаточно оспорен исследователями. - автор)
- Элиза, любовь моя, но ведь все, что я сказал - истинная правда! А Бог, кстати, любит правду! – Александр Раевский подошел к графине и, обхватив ее теплые бархатистые плечи руками, принялся целовать душистые завитки волос, шею, щеки, губы, сперва не отвечавшие ему, плотно сомкнутые, но потом... они полураскрылись, и из них вылетело, как вздох:
- Она, эта турчаночка, правда – молода и красива? Вы видели ее с Ним?
- Ни красивее Вас, Моя грешная графиня, в этот чудный и грешный вечер! – донеслось чуть насмешливо в ответ...
3.
Там же. Бальная зала и терраса особняка.
Да уж, тот вечер, точно, был грешен, и даже сейчас, не к месту вспомнив о нем, графиня залилась румянцем, и поспешила, обмахиваясь веером, к выходу из залы. Надо было успеть распорядиться в буфетной насчет мороженого и лимонаду.
Но тут знакомые, сильные руки подхватили ее и закружили по паркету в бурном вихре очередного лансье.
- Александр, боже, это опять Вы! – ахнула она. – Вы преследуете меня, как будто ходите по пятам. Это неприлично, в конце концов!
- Моя гордая пани, мне надо с Вами поговорить, непременно.
Вы и так подкарауливаете меня постоянно! – рассмеялась она гортанным, теплым смехом. – Что Вам опять взбрело в голову?!
- Мне нужно видеть Вас, Элиза! Я умоляю! Я получил письмо от отца и от Василия Львовича*. Они все зовут меня ехать в Каменку. Там мамА, сестры… А потом - в Киев... Но я не в силах покинуть Вас!
(*В.Л. Давыдов – дальний родственник Воронцовых, дядя А.Н. Раевского, сводный брат генерала
Н. Н. Раевского - старшего, по матери. В его богатейшем имении Каменка часто собиралось обширное общество, гостили и те, которых позже назовут «декабристами»: Пестель, генерал М. Ф. Орлов,
С. Г. Волконский. Каменка располагалась неподалеку от штаб-квартиры Второй действующей армии – Тульчина. – автор.)
Она положила руку с веером ему на плечо, и взглянула из-под ресниц, нарочито скромно прошептав:
- А при чем тут я, господин Раевский?
- При том, что только Вы распоряжаетесь моею судьбою! – он ответил на ее взгляд, но смотрел на нее так неприлично долго и призывно, что она и думать забыла о кокетстве, и внезапно почувствовала себя словно голою… Кровь прилила у нее к щекам.
- Вы даже глазами меня... меня мучите! – в волнении она не могла подобрать точных слов по-русски и едва не сломала костяную рукоятку веера, судорожно сжав ее. – Ради Бога, что вам нужно?
- Любить Вас, мадам. Со всею страстью, на какую я только способен! Быть может, в последний раз!
- Вы ужасны! - Она надломленно рассмеялась. – Всегда добьетесь своего. Хорошо, завтра вечером, ежели у Александрин * жара не будет, загляну в Вашу келью на полчаса… Как всегда, в двенадцать... Довальсируйте меня до Мишеля, у меня уже голова кругом совсем!
(*Дочь Е. К. Воронцовой, Александра Михайловна, родившаяся в 1821 году и умершая в девятилетнем возрасте, в 1830 году. – автор.)
- Как Вам угодно, графиня! – Раевский с готовностью, бережно подхватил ее талию, и с ловкостью опытного танцора, довел до того угла залы, где беседовал с кем то из гостей, подтянутый, импозантный, весь будто с лощеной картинки модного журнала, тонкий, сухопарый, с неизменно благодушной улыбкой и внимательным выражением бархатистых, чуть холодноватых и чуть устало-презрительных глаз, граф Михаил Семенович Воронцов. Завидя жену с очередным кавалером, он отдал изысканный поклон гостю, и приняв супругу из рук танцора, бережно усадил ее на диван.
- Что это ты, мой друг, будто бабочка! Уже полбала прошло, а едва ли ты присела! Тебе и вредно еще, давно ли доктор бранил?!
Графиня виновато поднесла к губам руку мужа.
- Сама не рада уже, что расплясалась-разболталась! Да вот, мой нрав ногам покою не дает, ты же знаешь! - она улыбнулась мягко. - Как Александрин?
- Ничего. Получше. Ее няня совсем рано уложила, даже теплую ванну делать не стали… - тихо, по-французски, ответил он.
- А Мишенька*? Я детей с этими балами и вечерами толком и не вижу! - Графиня поднесла руки к вискам. - О, Боже, только мигрени мне еще не хватало!
(*сын, Михаил Воронцов, наследник титула, родившейся у графини месяца за два до описываемых событий.)
- Мишенька спит, слава Богу! Не думай о сем! Пройдись по террасе. Вот и господин Пушкин тебе с удовольствием составит компанию. И княгиня Вера Федоровна Вяземская. Соблаговолите, господа, займите на полчаса мою супругу. Авось, гости и не заметят, что бал вертИтся без хозяйки! – Воронцов рассмеялся. – А я уж, так и быть, послежу тут!
- Почтем за честь, графиня! – раздался совсем рядом мелодичный высокий голос, и, минуту спустя, она уже шла, влекомая этим голосом, быстрыми шагами, и каким то непонятным ей еще облаком обаяния, плывущим вслед за этим человеком. Княгиня Вера Федоровна, женщина живая, но несколько полная, «точно лебедушка» (А. Пушкин – П.Вяземскому. Из писем. Автор.) едва поспевала за ними, стараясь попасть в такт и шагам и рассказу, что беспрерывно лился из уст Пушкина. Он что-то говорил о Крыме, о развалинах Бахчисарая, путешествии с Раевскими, и невозможно было устоять пред обаянием его совсем свободно льющейся речи, казалось, все еще наполненной горьковато-сухим ароматом крымских трав и густотою чернильно-бархатного южного неба. Рассказывал провожатый так, что графиня будто бы слышала, как скрипели камни под ногами генерала Раевского, который первым храбро вошел в развалины ханского дворца.
Она спросила Пушкина: «А вправду ли ржав знаменитый «Фонтан слез» во дворе жилища хана Гирея?» Поэт со смехом подтвердил, и заметив, что она легонько вздохнула, поспешил добавить, что когда будет отделывать окончательный вариант поэмы о Бахчисарае, то, помня ее разочарование, добавит к описанию сего «ржавого чуда», какую-нибудь «поэтически украшенную вольность».
Она рассмеялась, в ответ, благодарно кивнула, и вдруг заметила, что мигрень будто приснилась ей в легком, морочном сне. Замедлила шаги, расправила веер.
Остановившись около двери террасы, ведущей в залитую огнями бальную залу, уже собралась было отыскать в уме какой то лестный французский комплимент, и совсем прощально протянула Поэту руку, к которой он склонился было, как вдруг, отделившись от колонны, над ними всеми угрожающе выросла высокая, тонкая фигура Раевского, всем своим видом, даже силуэтом, казалось, источавшая горькую язвительность! От неожиданности княгиня Вяземская вздрогнула и не сумела подавить испуганного вскрика:
- Боже! Позволительно ли так пугать ночью, господин Раевский! Вы что, из-под земли выросли?!
- Прошу прощения, княгиня, – церемонно наклонил голову тот. – Я никак не хотел Вас взволновать! Мне всего лишь нужно поговорить с ее светлостью, графиней Елизаветой Ксавериевной. Вы позволите? Александр? – Раевский с подчеркнутой приветливостью обратился к другу, но многозначительная пауза сказала поэту больше, чем сотня слов. – Мгновенно оценив ситуацию, в которой он оказался лишним, Пушкин молча развел руками. И подхватив под руку Вяземскую, бесшумно растворился в темноте.
А Элиза, горько вздохнув, внутренне ощетинилась, будто еж - приготовилась к очередной сцене ревности. Судя по молниям в темных очах любовника, она обещала быть весьма бурной. Впрочем, может, графиня ошиблась, и речь пойдет вовсе не о ночной прогулке? Как угадать?!
4.
Одесса. Начало 1824 года. Комната А. Н. Раевского в особняке Воронцовых.
- О нас начинают говорить, Элиза! – Александр стоял у окна, чуть отогнув пальцами угол гардины, и наблюдая за возней крошечного щенка и кошки на лужайке. Кошка, сперва безропотно отдавшая себя во власть любопытства щенка, теперь вдруг почему-то ощетинилась, выгнула дугою спину, и отчаянно пыталась оцарапать мокрый, блестящий нос недавнего друга.
Тот, недоуменно повизгивая и отскакивая в сторону будто шар, все приглашал кошку к игре, совсем не понимая, чем вызвана столь скорая перемена нравов. А грациозная любительница игр вовсе не желала объяснять неразумному представителю щенячьего племени, что надоело ей быть плюшевою игрушкой, в его неуклюжих лапах, и что лучше бы им разойтись в разные стороны, пока не поздно!
Для миролюбия кошка была слишком горда, вот и выгибала спину в позе «войны».
«Как Элиза! – внезапно, с легкою досадою подумал Александр, и поморщился, кусая верхнюю губу. Он чувствовал, что вот - вот ее потеряет, она выскальзывала из его рук, уже противилась самолюбивому, изысканному деспотизму, капризам и прихотям любовной власти, ядовитым насмешкам.
Он так и не мог понять, было ли удовлетворено ее женское тщеславие и чисто польская склонность к кокетству этой затянувшейся связью, или она уже начинала ее тяготить, как любую светскую женщину, привыкшую к легким победам, столпотворению поклонников у ног, томным взглядам и запискам в букетах?
Он не мог, конечно, утверждать, что графиню слишком уж интересовала эта вечная суматоха, как кружево обрамлявшая жизнь любой grande-dame* (*великосветской дамы, истинной дамы – фр. – непереводимое почти сочетание слов – автор), но и ручаться за спокойствие сердца непредсказуемой возлюбленной - тоже не мог! Никак.
К несказанному удивлению своему, Раевский замечал, что ревнует! Ревнует, как ярый собственник, ко всему на свете: к розе в саду, сорванной ее рукою, к салфетке, которой касались случайно ее тонкие пальцы, к листкам бумаги, смятым на столе в комнате Пушкина…
И к его летучим, огненным взглядам, устремленным на покатые плечи Элизы, на ее шляпки и шарфы, на быстро мелькавшие в вихре мазурки ножки, скользившие по паркету. Пушкин вспыхивал, бледнел, разливался под смугловатою кожей желтизною, некстати отпускал остроты.
Он начинал увлекаться не на шутку. Элиза же – только смеялась, поводила плечами, рассеянно слушала, но иногда в этой рассеянности проскальзывала искра внимательности, она позволяла поклоннику – рифмачу проводить себя то в оперную ложу, то на благотворительный концерт.
Раевского все это уже начинало сильно бесить. Ведь у Пушкина было в руках опаснейшее оружие, околдовывавшее женщин: рифмы, строки, летучий слог, изысканные посвящения, обворожительная шутливость, острый, пламенный ум, увлекающий за собою, как в бездну или пропасть. Иссушающая язвительность страсти давнего любовника уже не имела столь тонкой прелести для Элизы.
Иногда она скучающим взглядом смотрела на «верного пажа», а два раза - и зевнула, прикрыв ладонью в кружеве перчатки свой прелестный ротик, «так и зовущий к поцелуям». (Ф. Вигель. «Воспоминания»)
«Александр – демон», как иногда называл его Пушкин, бешено ревновал даже к мужу, Воронцову, к нему - особенно пылко.
Ведь, если за душу Элизы еще можно было как-то бороться, то роскошное тело ее, в долготе мягких одесских ночей все же полностью принадлежало лишь изысканно-бесстрастному английскому денди: несносному графу – мужу!
Несмотря на свои надушенные седины, а, может быть, – и благодаря им – тот имел над своенравною Элизой неограниченную власть; по одному его мимолетному знаку, она моментально, без возражений, покидала любой шумный раут или бал, оперу или спектакль, без сожалений вычеркивала любое неугодное супругу имя из списка гостей, а при малейшем «сиятельном» неудовольствии или нездоровье - целыми днями хмурилась, кусала губы, роняла платки или ложки, бледнела, и разом теряла всю свою привычную изысканную ласковость, что особенно раздражало Александра! А уж куда потом было девать эту раздраженность воспаленных нервов, он и совсем не знал!
Такая непривычная для Раевского неуверенность во власти своих чар медленно, но основательно, разрушала его душу изнутри.
А тут еще и яд взволнованных Пушкинских откровений лишал его покоя. Тот, на правах друга, постоянно, трепетно и загадочно говорил о некоей Женщине, «в которою грешно было не влюбиться», и нередко тут же ронял строфы, легкие, как морской бриз или пена на волнах, и сразу запоминающиеся.
В строфах тех тонко и точно рисовался загадочный и возвышенный силуэт обворожительной красавицы и, воспаленное донельзя, ревниво-пылкое воображенье Раевского тут же приписало всю «рифмованную дань» строк лишь Элизе - более, по его взбешенному мнению, было некому, хоть «безнравственный» поэтишка (Александр Раевский, судя по воспоминаниям современников, весьма прохладно относился к таланту Пушкина, и ни в грош не ставил его творений! – автор.) упорно имени не называл – хранил тайну романтической Любви.
Даже делал вид, что сильно рассердился на Бестужева, когда тот, в своей « Полярной звезде» опубликовал стихи, в которых привел слишком красноречивые, «узнаваемые» строки! Или те были написаны о его сестре Марии?* (*М. Н. Раевской - Волконской – автор.)
Господь их разберет, этих поэтов, бумагомарателей!
Недалеко ушел, по правде говоря Сверчок*, (*Арзамасское прозвище Пушкина. «Арзамас» – литературный кружок, общество, основанное в Петербурге в 1816-17 году – автор.)
от своего тезки Грибоедова, с его прескверною пиесою «Горе от ума»! Не зря того все ссылали – ссылали, да и сослали в конце концов, в Грозный – подальше от столиц, туда и дорога сумасшедшему - прямая!
С досады, сжигавшей сердце, Раевский нервно дернул гардину и оторвал золоченую бахрому на пунцовом бархате. Еще пуще разозлился на себя: непозволительно милой кокетке Элизе замечать его гнев! В его пылающей голове давно уж зрел план, которым можно было убить одновременно двух зайцев и потаскать каштаны из огня, не обжигая пальцы, но Элизе он скажет только часть его!
Впрочем, если план удастся сполна осуществить, то он отомстит и ей, своенравной капризнице! Есть какая-то своеобразная, сладкая прелесть в ее слезах, в том, как она умоляюще смотрит на него, как заливается легким румянцем, натыкаясь повсюду на его тень! Такие «кружевные, дамские мученья», право, совсем уж легкая плата за его полностью исковерканную жизнь и погубленную судьбу!
Пора понять сиятельно-балованной графине, что не все позволено топтать маленькими ножками только потому, что имеешь какую то власть над мужским сердцем. Уязвленная гордость похожа на змею, если на нее наступить, она с шипением яда атакует. Усмехнувшись подобному сравнению, Раевский вполголоса повторил фразу, так как графиня, казалось, совсем не слушала его:
- Ты слышишь? О нас уже начинают говорить!
- Я поняла. И кто же? Капельдинеры в опере?
-Элиза! Оставь этот тон. Мне все равно, я лишь забочусь о твоем добром имени!
- Да? Что-то не верится! Мое доброе имя, наверное, давно погублено в глазах общества.
- Никто не смеет открыто бросить камень в тебя, супругу Наместника и генерал - губернатора, но я доподлинно знаю, что не далее, как вчера граф Михаил Семенович получил два анонимных письма!
Графиня резко повернулась, зашуршали ее шелка, кружева, пахнуло знакомым ароматом дорогих английских духов, и опять мучительно закружилась голова. Черт! Надо как можно скорее покончить с этим наваждением!
- Какая осведомленность! Автор Вам неизвестен, надеюсь?
Разумеется нет, Моя графиня! Может быть, это - проныра Вигель*, может, кто-то из совсем уж близкого окружения графа.
(*Мемуарист, чиновник ведомства Воронцова, впоследствии – вице-губернатора Бессарабии, в те годы проживавший в Одессе, и вхожий в высшее светское общество. Оставил интереснейшие воспоминания о быте и нравах Одессы двадцатых годов 19-го века. У него была очень прочная репутация сплетника и любопытствующего проныры – автор.)
- Вы сами, например? – тихо уронила графиня, и усмехнувшись, посмотрела на возлюбленного. – Вы же флигель-адъютант, чем не близкая персона?!
- Элиза! Как можно, что такое Вы говорите?! – с видом « оскорбленной невинности», Раевский всплеснул руками. – Я Вам наскучил, вижу! Вам, тщеславной, нужна еще одна значительная победа над чьим либо сердцем! Да вот, хоть пиита Пушкина! Далеко ходить не надо, он безумно Вами увлечен, только подсыпьте углей в тлеющий костер! Это, кстати, чуть развлекло бы Вас, поволновало Вам кровь и отвлекло от нас, бедных, внимание света.
- Что это Вы опять выдумали – увлечен?! – вспыхнула Элиза – Вам не жаль его несчастного, впечатлительного сердца?! Я подам ему ложные надежды, а потом буду отталкивать скучающим, безразличным взглядом? Хорош роман, нечего сказать! Только этого мне не хватало – невлюбленно обманывать! Я что – гризетка, по-Вашему?
- Но он сходит с ума при виде Вас! Он пропадает на Ваших вечерах, он забросил дела службы... Его будет так легко увлечь! А Вы, наверное, и в 60 лет все будете кружить мужчинам головы, несмотря на то, что слегка располнеете и неправильность Ваших черт станет более заметною! Ах, Элиза! – льстиво - бархатно вздохнул Раевский, спохватываясь, что перегнул палку.
- Он влюблен вовсе не в меня. Он не может забыть Другую. И навряд ли забудет! Если только - в чужих краях! – тут голос Элизы дрогнул. - Княгиня Вера Феодоровна просила меня помочь оформить Пушкину бумаги для заграничного паспорта. Я уже просила Мишеля. Он обещал мне сделать все, что возможно*. Не шепчите никому, прошу Вас, Александр! Ведь мсье Пушкин пока не очень благонадежен!
(*Этот дерзкий план четы Воронцовых и В. Ф. Вяземской не был осуществлен по многим причинам. См. роман - хронику Ю. Дружникова «Изгнанник поневоле». Часть 1. – автор.)
- Вы говорите об Амалии Ризнич? Уж не за ее ли длинным шлейфом хочет волочиться в Италию наш славный поэт? Это было бы расчудесно! – хохотнул Раевский, сжав пальцы в кармане в тугой кулак. Ногти впились ему в ладонь. Он сделал вид, что пропустил мимо ушей несвязную тираду графини о заграничном документе для пресловутого рифмача, но сердце царапнула ревнивая досада:
«И тут преуспел, повеса! Очаровал всех, даже эту утицу Вяземскую! Куролесит, делает вид, что все трын-трава ему, а сам сбежать хочет… Ну-ну. Оно-то, может и к лучшему, отвлечет внимание от меня и Элизы, одурачит ревнивого Мишеля, «лорда Уоронцова», а там пусть на все четыре стороны катится! Еще и поможем!» – усмехнулся про себя Раевский, чувствуя, что с груди словно упал снежный, давящий ком.
- У Вас несносная манера все непременно обращать в пошлость! – сердито проворчала графиня, комкая в руках платок. - Как можно сравнивать какую то длинноносую банкиршу-еврейку с небесным созданием в строфах поэта!
Она – италианка, Элиза!
- Какая разница! – вспыхивая от нелепой ревнивой досады, и сама тому удивляясь, тут же парировала графиня. – Или Вы тоже неравнодушны к ее чарам? Вы что, бывали у них?
- Да уж, приходилось сиживать за вистом пару раз с господином Ризничем, что поделаешь? Иначе билеты в оперу не достать! Уединенная ложа с кабинетом – только через директора театра, увы, Моя графиня! – с хохотом, Раевский развел руками и дурашливо раскланялся. Но когда поднял голову, Элизы уже не было рядом.
Лишь легкий сквозняк, идущий от двери, шевелил пышные занавеси на окне.
5.
Одесса. Июнь – июль 1824 года. Кабинет в особняке графа Воронцова.
Отбросив в сторону перо, граф Воронцов прищурился, склонился опять к письму, которое все не мог дописать. За дверью нетерпеливо шаркал ногами секретарь, в передней ждал курьер: давно пора было отправлять губернаторскую почту. Присыпая письмо песком, Михаил Семенович, улыбаясь и вздыхая, скользил глазами по ровным, безукоризненным, будто бы срисованным с каллиграфического образца, строчкам:
«Мой дорогой Фонтон!*
(*Антуан Фонтон, близкий друг М. С. Воронцова. Сохранил многие его письма. Архив Фонтона не был тщательно изучен вплоть до последнего времени, и частью – затерян во время ВОВ. – автор.)
Озарите меня еще раз светом Вашего разума. Наследство нашего доброго Инзова продолжает причинять мне массу хлопот!
Каждый из нас должен уплатить свою дань молодости, но Пушкин уже слишком удлиняет свою молодость. Попал он в общество кутил: женщины, карты, вино. Нужно отдать ему справедливость, что все кутежи эти сходят у него благородно, без шума и огласки. Поэтому будь это кто иной, нечего было бы и сказать. Но Его Величество живо интересуется Пушкиным, и в мою обязанность входит и заботиться о его нравственности. В Одессе задача эта не легкая. Если бы и удалось уберечь его от местных соблазнов, то вряд ли удастся сделать то же по отношению прибывающих путешественников, число которых все увеличивается и среди которых у него много друзей и знакомых. Все эти лица считают долгом чествовать его и чрезмерно превозносят его талант. Пушкина я тут не виню: такое отношение вскружило бы голову человеку и постарше. А талант у него, конечно, есть. Каюсь, но я только недавно прочел его знаменитый «Руслан», о котором столько говорили. Приступил я к чтению с предвзятой мыслью, что похвалы преувеличены. Конечно, это не Расин, но молодо, свежо и занятно. Что-то совсем особое. Кроме того, надо отдать справедливость Пушкину, он владеет русским языком в совершенстве. Положительно звучен и красив наш язык. Кто знает, может быть, и мы начнем вскоре переписываться по-русски…
Если Вы не читали, прочитайте «Руслана» — стоит».
Воронцов потер лоб и добавил далее, слегка усмехаясь про себя
«Полковник-адъютант *(*Вероятно, Раевский – автор.) явился ко мне с докладом, крайне возмущенный и показал мне рапорт Пушкина о своей командировке. Мой милый Фонтон, Вы никогда не угадаете, что там было.
Стихи, рапорт в стихах!
Пушкин писал:
Саранча летела, летела
И села.
Сидела, сидела — все съела
И вновь улетела.
Полковник метал гром и молнию и начал говорить мне о дисциплине и попрании законов. Я знал, что он Пушкина терпеть не мог и пользовался случаем. Он совсем пересолил и начал уже мне указывать, что мне делать следует…
Принесите мне закон, который запрещает подавать рапорты в стихах; осадил я его. Кажется, такого нет. Князь Суворов Италийский, граф Рымникский, отправил не наместнику, а самой императрице рапорт в стихах: «Слава Богу, слава Вам, Туртукай взят и я там».
Когда удивленный полковник вышел, я начал думать, что же сделать с Пушкиным. Конечно, полковник был глубоко прав. Подобные стихи и такое легкомысленное отношение к порученному делу недопустимы. Меня возмутила только та радость, с которою полковник рыл яму своему недругу. И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло. Вечером начал я читать другие отчеты по саранче. На этот раз серьезные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы и таблицы и вычисления. Осилил я один страниц в 30 и задумался: какой вывод? Сидела, сидела — все съела и вновь улетела - другого вывода сделать я не мог. Прочел вторую записку и опять то же — все съела и вновь улетела… Мне стало смешно, и гнев мои на Пушкина утих. По крайней мере он пощадил мое время. Действительно, наши средства борьбы с этим бичом еще слишком первобытны. Понял ли он это, или просто совпадение? Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнешь заниматься, а в ушах все время: «летела, летела, все съела, вновь улетела». Положительно хорошо делают, что не пишут рапорты в стихах… Пушкина я не вызывал, но поручил Раевскому (кажется так) усовестить его (намылить ему шею). Из всего мною сказанного ясно, что место Пушкина не в Одессе и что всякий другой город, исключая, конечно, Кишинев, окажется более для него подходящим. Вот и прошу я Вас, мой дорогой Фонтон, еще раз проявить во всем блеске Ваши дипломатические способности и указать мне, во-первых, кому написать, и во-вторых, как написать, чтобы не повредить Пушкину. Мне не хочется жаловаться на Пушкина, но нужно изобразить дело так, что помимо его все в Одессе таково, что может оказаться гибельным для его таланта.
Но - довольно, заплатив долг поэзии, перейдем к прозе и более существенному и ближе нас всех касающемуся, — к вопросу о замощении Одессы…
И, погрузившись в деловые выкладки и расчеты, граф заставил секретаря и курьера переминаться с ноги на ногу еще более сорока минут!
Отвлек его от дела только внезапный стук в дверь. - Войдите! – сухо бросил граф, порабанив пальцами по столу:
- Ваше сиятельство осмеливаюсь Вас тревожить по крайне неприятному поводу, - в проеме двери возник высокий, тонкий силуэт. - Вот письмо Пушкина, которое случайно я нашел у него в бюро: оно было незапечатано. Я позволил себе…
- И совершенно зря! – резко перебил вошедшего Воронцов. Кто просил Вас об этом?!
- Присутствие сего бесшабашного вольнодумца весьма опасно в крае, наводненном греческими повстанцами, Ваше сиятельство!.. Необходимо было бы принять какие то меры. Я думал…
- Что чтение чужих писем поспособствует этому? Хорошо, оставьте, я посмотрю... Ведь кажется это просто бравада? Пушкина не так давно видели в церкви, он заказывал обедню.
- Не смею спорить, Ваше сиятельство! – фигура церемонно наклонила голову. – Однако!..
- Положительно, вокруг его имени слишком много возни! – с досадою перебил Воронцов говорящего. - Мало им всем было скандала вокруг меня с этою дурацкою эпиграммой, так и имя графини примешали, что вообще – немыслимо! Это правда разве, что Элизе он посвящал какие-то «Талисманы», что ли? - Воронцов щелкнул в воздухе пальцами, и вопросительно взглянул на человека, чье лицо оставалось упорно в тени.
- «Корабли», Ваше сиятельство! – молвила язвительно фигура, и тут же спохватилась: - Впрочем, никак не могу о сем судить, Ваше сиятельство! Я небольшой любитель стихов, сие - порочное легкомыслие, не более! А Ее сиятельство графиня иной раз весела и непосредственна, совсем как ребенок, неравнодушна ко всему прекрасному и изящному, но, кажется, пропускает восторги Пиита мимо ушей. Впрочем, кто может знать? – Загадочная фигура развела руками и потупилась смиренно.
- Вы, как усердный и верный наперсник графини! – Воронцов насмешливо дернул углом рта, и больше ни один мускул на его породистом, красивом лице с холеными душистыми бакенбардами не дрогнул. Он спокойно продолжал: - Вы ведь не оставляете ее уже столько лет. Вы живете в нашем доме, Вы нам – родня. Кому же доверять, как не Вам?
- Но я вовсе не имею ключа от сердца Ее сиятельства! – чуть растерянно и в то же время - насмешливо ответствовала загадочная фигура, по-прежнему оставаясь в полутени дверей.
- У одесского общества другое мнение! – резко, но спокойно парировал Воронцов. Ступайте, господин адъютант, я сам решу, что можно сделать для господина Пушкина... Похоже, одесский воздух, полный завистливой пыли вреден его блестящему таланту! Он нуждается в более спокойном месте. Я напишу в столицу, графу Нессельроде, что решат... Надеюсь, Вы не опередили меня, господин адъютант?
Ответом Воронцову было молчание. Когда он обернулся к двери, намереваясь повторить вопрос, Раевского там уже не было.
- Точно, демон! – плюнув в сердцах, осенил себя крестным знамением губернатор, и принялся спешно запечатывать сургучом бумаги. Листок принесенного письма сиротливо белел на столе.
Воронцов взял его в руки, развернул, щурясь, скользнул по строчкам, спотыкаясь о чужие начертания букв, и тут же судорожно смял в кулаке: «Уроки чистого афеизма… Какая неуместная шутка. Какая глупость, и какой блестящий талант! Как безумно жаль юношу! Неужто не догадывался он, что за ним следят! Уже донес адъютант, глаза блестят, как у черта! Вертится тут, надоел до смерти!
И не отвадишь, экий бес благородный, все же - родня Элизе, да и жаль ее, где мне в мои годы быть ей интересным все также, как и прежде?!… Она в молодом, веселом обществе и сама – молодеет, не все же ей слезы лить по деткам, да романы глупые читать до ночи! Срочно надо графу писать в столицу, пусть ищут для столь прекрасного духа спокойное место. Ему, Пушкину, нужно отточить свой талант, а эта бездна зависти и злословия утянет его на дно, непременно! Ах, сумасшедшая голова! Слишком много подражания неудавшемуся лорду Бейрону! Слишком!»
Очнувшись от невеселых дум, генерал – губернатор сухо кашлянул, и сжигая на свече комок чужого письма, отрывисто отдал приказание секретарю, тотчас вышедшему на кашель из соседней комнаты:
- Бумаги готовы! Отдайте курьеру, да пусть спешит. Не знаете, отправлял ли какую почту на днях полковник Раевский?
- Так точно, Ваше сиятельство-с, – по военному вытянулся секретарь. – Господин адъютант вчера – письмо изволили отправить в столицу, да не одно, а шесть! И еще два - в Киев.
- Киев меня не интересует! – мрачно сдвинул брови губернатор. – Что ее сиятельство?
- Морские купания изволят на даче Рено принимать с княгинею Вяземской. С ними маленькая княжна Александра Михайловна с нянею и господин Пушкин
- А где ж наперсник? – удивленно протянул генерал.
- Только сейчас на террасе были... Слоняются по дому, точно ворон, Ваше сиятельство, смотреть тошно!
- Не смотрите, коли тошно! – оборвал нытье секретаря Воронцов. - Поэтому то Вам и платят за два месяца вперед!
Секретарь почтительно поперхнулся: «Слушаюсь, Ваше сиятельство!» - и согнувшись пополам, растворился в июльском мареве. Жара одолевала, сонно плывя в раскрытые окна и двери. Снизу доносился приглушенный шум прибоя. Море лениво плескалось о прибрежные камни, глухо ворча, словно всем надоевшая девяностолетняя старуха... Медленно катился к закату еще один июльский день. Еще один из оставшихся в драгоценной, редкой череде «пушкинских» мгновений в Одессе.
Правда то, что они, мгновения эти - «пушкинские» - тогда еще никто и не знал! Называли просто: «июльские», «одесские», южные...
6.
Июль 1828 года. Одесса. Итальянская набережная.
- Господин полковник, я не желаю с Вами говорить! Не задерживайте меня долее, меня ждет Ее Величество Государыня Императрица, я не могу опоздать! - дама в пышном малиновом берете со страусовым пером, в котором многочисленные прохожие узнавали графиню Воронцову, заметно нервничая, постучала веером по дверце кареты. – Езжай, Петр, мы и так задержались!
- Слушаюсь, Ваше сиятельство! Ваше благородие, извольте отойтить малость, не ровен час лошадки англицкие помнут! – Кучер щелкнул кнутом, лошади взвились, но коренная тут же осела под недрогнувшей рукой нечаянного собеседника, заставившего сиятельную повелительницу Одессы безумно нервничать.
- Не помнут. Постоят! Мне надо сказать графине два слова! Если у нее не будет времени сейчас выслушать меня, она может горько пожалеть об этом после!
- Да как Вы смеете угрожать мне! – задохнулась гневом графиня. Ее щеки стали такими же пунцовыми, как и ее роскошный берет с изумрудным аграфом. - Кто Вы такой?!
- Я ваш долголетний друг графиня. Я тот, кого в светском кругу, жарко шепчась, называют «сердечною тайною», а попросту – любовником. Ваш беззаконный супруг, графиня, и, на правах такового, могу вам сейчас сказать все, что пожелаю! И Вы выслушаете, как Вы всегда это делали.
- Нахал! – глаза графини презрительно сузились. Да вы пьяны! Ступайте прочь и не смейте больше показываться мне на глаза. Я велю Вас не принимать у себя более никогда!
- И даже – в постели? – Раевский говорил достаточно громко, чтобы даже мимоходом слышащие остановились, как вкопанные. Толпа зевак вокруг экипажа губернаторши заметно густела. До всеобщего позора оставался один лишь миг. Графиня закусила губу и подняла высоко кружащуюся голову.
- Даже и – там! Ступайте, безумец, прочь! Могу вам обещать, что в следующие сутки Вас немедленно вышлют из Одессы, не дав даже перекладных и подорожной… Вы - низкий мерзавец!
- Конечно. Ее сиятельство предпочитает поэтов, что покорно слагают ей дифирамбы-стансы. Таких, как сосланный на Псковщину Пушкин! – язвительно выдохнул Раевский. Похоже, что он действительно, был пьян, но даже это не служило ему окончательным оправданием. Только вряд ли он сознавал свое безумство, крича в ревнивой, досадной запальчивости, затуманившей голову:
- Вы – хищница! Вы растоптали мое сердце, погубили судьбу, сломали карьеру! Я таскался за Вами, словно собака, по всей Европе, пока Вы преданно заглядывали в глаза своему английскому истукану и целовали ему руку. Я терпел все унижения безропотно! А Вы?! Вы ревновали меня к каждой пылинке, вертели мною, как игрушкою, хохоча подшучивали над моими увлечениями, запрещали мне взглядывать на барышень и молоденьких дам – чем это они вдруг лучше Вас?! Вы искусно замирая трепетали в моих объятиях, а потом бежали в постель к мужу, ведь так легче было потом убедить, что дети - его! Но, видно, Бог все-таки покарал Вас за коварство и ложь, усердно забирая к себе Ваших... наших детей!..
- Да как Вы смеете болтать такое прямо на улице?! – яростно прошептала графиня и наотмашь ударила полковника тяжелым веером по лицу. Из рассеченных бровей, щеки, губы, фонтаном брызнула кровь. Раевский пошатнулся, но устоял на ногах. – Прекратите трепать площадно имя моих детей и мужа! Вы забываетесь, господин адъютант!
- Благодарю покорно, графиня! Напомнили. Я, вероятно, не увижу Вас более. Заботьтесь о наших детях, Элиза!
- Мерзавец! Да будь они даже и Вашими, они никогда бы об этом не узнали, клянусь Богом! Вы недостойны чести быть отцом!
- Графиня предпочитает иметь детей от поэтов, это более возвышенно, не так ли? – растянулся в усмешке рот безумца, и он едва не упал, оглушенный вторым, сильным и резким ударом веера. Коренная дернулась, вырвав из его цепкой руки поводья, а по спине забывшегося адъютанта едва не прошелся кнут кучера. Карета Воронцовой, грохоча по булыжной мостовой, промчалась, подобно колеснице разгневанной Артемиды, и скрылась за углом. Толпа, охая и вздыхая, медленно расходилась, опасливо поглядывая на окровавленную, пьяно шатающуюся фигуру на мостовой…
- Спятил сердечный! – крестясь, шептала какая то благообразная старушечка в чепце. – Должно – перепил! Это ж надо, Саму Их Сиятельство бесчестил на улице! Какие слова бесстыдные говорил! «Хищница, полюбовница, дети – незаконные!» Должно, спятил, и то - верно. Не миновать ему губы. Закуют в кандалы, да сошлют на Соловки!
- Эка ты хватила, Фоминична, – Соловки. И погон с него хватит! А то сошлют в Киев или вернут к отцу-генералу под начальство! Хватит куролесить – побесился! – поджав губы, живо одернула ее другая старушка, в темном вдовьем чепце, и, подхватив под руку потащила через опустевшую мостовую. - Ты не боись, наша матушка-губернаторша себя не даст в обиду, да только сердце то женское – отходчиво. Небось – простит безумного, ежели любит.
- Нет! - раздумчиво покачала головою первая старушка. - Такого – никогда не простит! Он – материнское сердце оскорбил, деток с грязью смешал, покойных не пожалел, сие – грех великий. За то и убить мало!
- Так и едва не убила, видела, как отхлестала? Молодец, матушка Елизавета Савериевна, так ему и надо... – и, продолжая судачить, старые кумушки торопливо исчезли за углом, усердно подметая сборчатыми юбками бульварную пыль.
Ахи и охи их оказались пророческими – в ту же ночь офицера полковника, флигель-адъютанта наместника Бессарабии и Одессы, Александра Раевского препроводили на гауптвахту, вплоть до особого распоряжения властей. От неминуемой опалы Александра Николаевича спасло лишь заступничество его отца, почтенного ветерана войны 1812 года, сенатора, написавшего откровенное письмо – исповедь императору Николаю Павловичу, и, как сие ни странно: благоволение самого губернатора М. С. Воронцова, оставившего мятежного полковника при себе секретарем-адьютантом для особых поручений.
Внешне все оставалось, как прежде. Графиня, а позже – сиятельная княгиня - Элиза Воронцова блистала на балах и званных светских ужинах до глубокой старости. Пленяла она всех, и старых и молодых, живостью ума, теплотою взгляда, непринужденностью манер. В 1844 году уже князь Воронцов получил почетную должность наместника Кавказа. Влияние его в крае тогда еще более усилилось. В 1851 году княгиня стала Кавалерственною дамою – она была награждена орденом святой Екатерины за обширнейшую благотворительную деятельность и попечительство над приютами. В 1856 году князь Михаил Семенович внезапно скончался от осложненного воспаления легких, перешедшего в пневмонию. Княгиня Елизавета Ксавериевна надолго пережила его, заботливо разбирая ценнейшую Воронцовскую библиотеку и архив документов, опубликованный позже Бартеневым, и составивший около сорока томов!
Она вряд ли вспоминала своего «демонического» любовника Раевского в поздние, зрелые годы долгой жизни. Все пылкие страсти в ее сердце улеглись и утихли давным-давно. Она была преданным другом, потом – секретарем мужа, потом его вдовой. Пользовалась в обществе неизменным почтительным уважением, и сама не опускалась до пустых сплетен. Но вспыхивала ярчайшим румянцем, проступавшим сквозь слой белил и пудры, если слышала, как на балу или званном ужине какая-нибудь барышня или молодой студентик шептали друг другу на ухо неуклюже громко: «Воронцова... Та самая! Пушкин... Помнишь «Талисман»?!»
Этот «ветер воспоминаний» на чужих устах явно доставлял ей удовольствие. Пушкина она читала каждый день. Этого поклонника она помнила всегда. Ведь в его строках она была молода. Почти также вечно, как Он.
Послесловие автора.
Судьба Александра Николаевича Раевского, «злого демона» Пушкина и страстного возлюбленного Е.К. Воронцовой, сложилась не очень счастливо. Вышел в отставку, женился, овдовел через пять лет. Остался с дочерью на руках, более не женился. Встречался ли позже с Воронцовой? Неизвестно. Наверное, редко. Вина публичного скандала, так и влачилась за Раевским тяжелым шлейфом, присваивая ему на протяжении всей жизни крайне нелестные прозвища и эпитеты. Впрочем - вполне заслуженные. Из огромного числа современников, резко оценивавших его личность, неизменно выделялся лишь один, вспоминавший о нем с теплотою и сердечностью – Александр Пушкин!
Историки литературы долгое время утверждали, что графиня Элиза писала Поэту в опальное Михайловское, (*Новиков, Тынянов, Бурсов и другие.) но писем не сохранилось, как и каких либо иных доказательств пылкого «одесского романа» Поэта с графиней. Все догадки и версии всегда строились на тончайшем литературоведческом анализе Т. Г. Цявловской стихотворений Пушкина, написанных в ту пору.
Несмотря на все уважение к авторитетам пушкинистики, автору статьи данная версия представляется весьма спорной, так как поэтическое произведение отнюдь не всегда является точной биографической хроникой бытия его творца. Благодаря открытиям пушкиноведения последнего времени, (Труды Киры Виноградовой, статьи Михаила Алексеева и биографические хроники Ларисы Васильевой.) автор данной статьи берет на себя смелость утверждать, что героиней настоящего «пушкинского романа», длящегося всю его жизнь, была совершенно другая Дама, чье имя еще неизвестно широкой публике. Встреча с нею у Вас еще впереди, надеюсь.
Княгиня же Элиза, написавшая в 1833 году единственно достоверное письмо великому Поэту, с просьбою прислать какие либо его произведения «Новороссийскому альманаху в пользу бедных», в издании которого она принимала живейшее участие, осталась в памяти Пушкина, как «Екатерина Вибельман» - такой псевдоним, выбранный графиней - княгиней становится весьма прозрачен и понятен, если мы вспомним, что в Одессе он иногда шутливо называл ее:
«Принцесса Бельветриль» - за безудержную страсть часто кататься на яхте по морю и декламировать при этом строки:
«Не белеют ли ветрила...»
Это тонкое напоминание - анаграмма, (ВИБЕЛЬман – БЕЛЬВЕтриль) которое позволила себе в 1833 году княгиня Элиза, доставило Поэту, по его собственным словам бесценные мгновения счастья… при мысли о том, что Вы не совсем забыли самого преданного из Ваших рабов?» (*Изысканное письмо Пушкина – ответ княгине и само ее послание к нему опубликованы в 3- ем томе «Писем Пушкина» Академическое издание Модзалевского 1929 года. – автор) но стоит ли так уж доверять изысканным светским формулам любезности, которыми в совершенстве владел великий русский Поэт, и которые с ранних лет привыкла слышать блистательная Элиза?.. Впрочем, судить о сем - не нам. А лишь быстротекущему потоку времени, что расставило все по местам и назвало всех «романных» героев и героинь их настоящими именами!
_________________________________________
*Данная новелла представлена в авторской редакции и является лишь версией – догадкой автора, на основе тщательного документального анализа. Читатель – вправе не соглашаться.
5 - 13 января 2003 года. Princess.
|
|