Делать не делать
Я ехал в Израиль почитателем
Штольца, а вернулся пламенным Обломовым.
В. Левятов
Главное советское преступление не для народа, а для меня лично – это когда меня загнали в коллектив без всякой разумной причины на то. Хотя причина была и по-своему разумная, но не базисная, а идеологическая, что у материалистов должно было бы быть вторичным.
Лагерь я, с Божьей помощью, миновал, поэтому не могу сказать, как бы в том случае реагировал, а вот этот казус автобиографический, самое худшее, что они пытались со мною сделать. Ну, если не считать, что от детей отстранили за то, что водил их в церковь.
Работал я тогда в одном институте редактором. Старшим редактором. Многие путали старшего с главным, и когда я приходил в детский сад за детьми или в школу на родительское собрание, чувствовал шлейф пиетета, тянувшийся от учителей ко мне как к главному редактору солидного патентного ведомства. А на самом деле старший редактор – это вроде ефрейтора. На суше ефрейтор, во флоте старший матрос, а в издательском деле – старший редактор. Было у нас там несколько комнат, туго, как сельдями, набитых редакторами просто или редакторами старшими – разница рублей двадцать-тридцать в месяц. И так уж нам подфартило, что в нашем дореволюционной постройки здании, в котором в ту дореволюционную пору были, говорят, номера, и вроде даже Толстой повстречал там Катюшу Маслову, от долговременно не производимого ремонта собирались рухнуть перекрытия и придавить нас всех. Пришлось делать капитальный ремонт. И делали его одиннадцать с гаком лет. Редакторов, распустили по домам, поскольку норма была, десять, кажется, авторских листов в месяц. Навесили на нас ещё по паре листов и по определённым дням недели мы должны были привозить выполненную работу. Работали у нас преимущественно женщины, вот им лафа была обеды варить и детей воспитывать. А работу свою в домашней тишине гораздо быстрей и качественней можно было выполнять, чем, находясь в учреждении в постоянной, незатихающей болтовне и примеривании лифчиков и прочего подсознания. И учреждению хорошо – так просто без увеличения зарплаты лишних два листа каждый редактор отредактировывал. Ну а я по натуре своей диссидент с самого раннего возраста, даже когда ещё в детский сад ходил, советскую власть любил и Сталина боготворил, при любом общественном и социальном устройстве диссидент (кстати, слово это, многими нелюбимое, вопреки распространённому мнению, старо, как лунь, его ещё Александр Сергеевич Пушкин употреблял). Мне находиться в одной комнате среди людей, да ещё женщин к тому же с постоянными, определёнными темами для разговоров была каторга.
Но всему приходит конец. Пришёл конец и ремонту. И загнали нас назад, в коллектив. Жить в обществе и быть свободным от общества – аморально. А если можно человеку быть свободным вне общества, значит, надо его в него поместить…
И никакой производственной необходимости. Можно было бы норму и ещё повысить, никто бы спорить не стал, если альтернатива такая.
На третий день коллективной жизни я написал заявление.
–Место хорошее нашли? – спросила завотделом.
–Угу.
–А на какую должность?
–Рабочим по вывозу и уничтожению крупногабаритного мусора, – отчеканил я.
–А вы не боитесь потерять квалификацию?
– Не боюсь.
А квалификация была – в тексте сопротивления на резисторы переправлять, а ёмкости на конденсаторы и в сочетании настоящее изобретение слово настоящее вычёркивать и отдавать всё это, с позволения сказать, редактирование на перепечатку…
–Дело ваше, – брезгливо поморщилась начальница, подписала моё заявление и двумя пальчиками подала мне, чтоб я его в будущем не запачкал…
Учителя моих детей встречали меня на улице, везущим тележку, с возвышающимся на ней, как трон без царя, огромным рваным диваном, который мне надо было отвезти на Москва-реку и там потихоньку сжечь, и из глаз их струилось грустное и сочувственное разочарование в человеке, а у меня даже мысль не мелькала вернуться в тёплую комнату, до предела набитую редакторшами, иногда даже довольно симпатичными, и проводить там пять дней в неделю …
Вот за этот принципиальный поступок я больше всего и не люблю советскую власть и требую Нюрнбергского процесса.
2
Ходить каждый день на работу, что может быть отвратительней. Ведь это ещё вопрос, кто больше страдал, русский крепостной крестьянин или английский рабочий в начале девятнадцатого века.
Я стремился всегда работать пусть двенадцать, пусть пятнадцать, пусть двадцать четыре часа – только не каждый день. И люди, подобные мне, так же любили работать.
Это исторически так сложилось и перешло в гены, а может и изначально в славянских генах сидело – работать до упаду в одно время года и на печи валяться и водку пить в другое. Поэтому и плохо у нас получается – по восемь часов каждый день.
Как популярна была в советское время работа на аккорд. Разгрузить, допустим, вагон – и по домам или, более правдоподобно, в магазин. Какие чудеса героизма и рекорды скорости совершали.
Об этом и Достоевский писал в Записках из мёртвого дома. Только у них тогда это называлось не аккордом, а уроком. Разгрузили, пропотев до седьмого пота, выполнили урок и – домой, на каторгу.
3
…Труд, дескать, создал человека из обезьяны, а сами в коммунистическом далеко мечтали, что люди будут работать в белых халатах два-три часа в день, а потом – дискотека.
В раю труда не было. В поте лица твоего будешь есть хлеб – это – после грехопадения.
Мы обязаны трудиться, раз уж так получилось, но только для того, чтобы есть и прикрыть наготу, а не потому, что это обязательно хорошо. Кто не работает, тот пусть и не ест, как сказал Апостол, а не как большевики, ультимативно: кто не работает – тот не ест. Мы должны работать, чтобы есть, одеваться и удовлетворять наши естественные потребности. Но не больше того.
–Когда-нибудь перестанешь же трудиться, – заметил Обломов.
–Никогда не перестану. Для чего?
–Когда удвоишь свои капиталы, – сказал Обломов.
–Когда учетверю их, и тогда не перестану.
–Так из чего же … ты бьёшься?..
–Для самого труда…
4
Ну вот и подошёл я к Израилю.
–Здесь, если хочешь жить прилично, не хуже, чем другие, работать надо на износ. Придти, провалиться в постель, утром встать и опять сначала, – сказал мне приятель, который меня пригласил в гости.
Если ты так работать не будешь, то с голоду не умрёшь, но машины у тебя, такой, как у других, не будет, или вообще никакой не будет.
И за это вкалывать до отупения? Нет, уж лучше лежать, как Обломов и созерцать или пьяные разговоры вести о душе и о смысле жизни на наших московских кухнях. Не стоит никакая машина уродующего человека труда. Да и обман это всё. Я знал одного прекрасного армянина, который большую часть своей жизни проводил в России на шабашках. Работал летом в течение светового дня, зимой немножко поменьше, валялся по ночам на полу, зарабатывал по тыще с лишним рублей, когда и двести считалось неплохо. В Ленинакане стояла у него шестёрка, но кататься на ней было некогда…
Загнулся от рака.
А в Штатах ещё больше работают. Зато ездят на исходе дней по заграницам…
Богатые страны, а матерям время, чтобы кормить детей грудью, не дают. Это, говорят, ваше личное дело. Жена одного моего друга, сломав ногу, топала на работу на костылях. Потому и богатые. У нас, когда мечтают о загранице, думают, что получать они будут столько, сколько они, а детей кормить грудью с отрывом от производства и уж если ходить на костылях, то не на работу, а в совсем другом смысловом направлении.
5
Скука
Рассказ
Один послушник был трудолюбив. На послушания сам напрашивался. А когда выполнит работу, - другой бы отдохнул в келье, чайку повыпивал - а он без промедления тут же другую выискивал.
Все в монастыре его любили и все, даже опытные старцы, не могли нарадоваться.
- Великий светильник возгорается в нашей обители, - говорили они между собой. - Лень - мать всех пороков, но вот уж кто не ленив - так этот молодой брат.
Только седой, трясущийся игумен всё хмурился (поговаривали старцы в тишине келий, что от зависти, видя в нём своего будущего приемника, который его далеко затмит), а однажды сказал:
- Вот, что, чадо. Все послушания твои я пока отменяю. Неделю ничего не делай, лишь читай молитву Иисусову и постепенно увеличивай количество.
Погрустнел послушник, но послушание есть послушание - основа монашеской жизни…
А на третий день вытащили его из петли и, слава Богу, во время.
Из монастыря он после этого ушёл и устроился на радиозавод на большой Татарской (раньше она называлась улицей Землячки) на пластмассовые пресса и скоро стал передовиком. Фотография его не исчезала с Доски почёта. А через несколько лет запил и покатился, покатился, покатился…
До Обломова ещё дорасти надо, чтобы лёжа на диване не скучать.
А некоторым – труд вроде наркотика, недаром народ- языкотворец трудоголиками назвал.
Был у меня один очень близкий человек-алкоголик. Время от времени он лечился и по нескольку месяцев не пил. И развивал бурную трудовую деятельность, всё увеличивая и увеличивая производительность, пока не запивал снова…
Самое главное, видимо, не в машине престижной марки, а в каком-то негласном договоре о чём-то не думать и заглушать стадным трудом. й погоней за трудом.
6
Наверное, другой ещё более мне близкий человек – мазохист, потому что в возрасте, мягко говоря, немолодом, трудится на довольно тяжёлой работе по собственному желанию и даже с трагической оптимистичностью. Развозит рекламные журналы два дня в неделю по фирмам. Вот это его и привлекло, что только два дня. Тележка с двумя сумками и огромный рюкзак на плечах. Вес от ста до двухсот килограмм. За один раз и даже за два или три двести килограмм развести трудновато. Приходится брать со склада килограмм сорок-пятьдесят, развозить их по точкам , снова ехать на склад и везти на метро с пересадками на другой конец Москвы. И так раза четыре. В понедельник – с раннего утра до позднего вечера, пока фирмы не закроются, то есть фирмы-то, как правило, давно закрыты, но, к счастью, есть ещё и магазины. Домой возвращается часов в девять вечера. Во вторник немного покороче, но тоже только вечером садится за бутылку пива, которую себе ещё утром, проснувшись, пообещал, чтоб успокоить недовольного обломова…
Можно сказать, что действительно мазохист – с работой недорогой в Москве проблем нету, мог бы и сторожем устроиться, сиди себе, книжки почитывай. А ему нравится. Катарсис, говорит. После того, как всё позади, испытываешь просветление. Радуешься обыкновенным вещам. Что можешь посидеть, ничего не делая, или полежать, глядя в потолок, или пива бутылку-вторую выпить, и дождь кончился или снег, или вообще их сегодня не было. И такое блаженство и тихая радость в душе.
Не сочтите меня, старого антисоветчика, за любителя старого строя, но радостей, надо прямо сказать, было больше.
Человека хоронишь а в магазине похоронном толпа, а до закрытия пятнадцать минут осталось, а тут из Домов престарелых лезут без очереди…
Всё-тки успели, гробик достался для карлика, лучше которого не встречал в жизни ( карлика, а не гробик), и такая радость в душе.
Или в горбачёвские времена при борьбе с пьянством. Новый год на носу, а дома водки нет. Несколько дней осталось. И вот выхожу из метро, ширсть в магазин – водка есть и народу немного. На руки по две бутылки давали, но надо было за них две пустые бутылки сдать, магазин – до семи, времени полседьмого, а мне надо домой бежать за этими самыми пустыми бутылками. Я и побежал. Успею – не успею? Как в кино. Человека фашисты вешать собираются. На выручку скачут партизаны. И кадр переводится с человека, которого ведут к виселице, верёвку на шею надевают, слова гордые фашистам кричит, – на скачущих партизан и обратно. Партизаны успевали. И я успел. И такая радость. А какими любящими глазами смотрела на меня, придя с работы, жена!..
7
…дело не в труде или нетруде.
Он пишет, он не пишет, он совсем перестал писать. Да неужели вы не понимаете, что поэт, когда просто лежит на диване, всё равно пишет стихи, – в дневнике Блока. За точность не ручаюсь, но смысл верен.
А Серафим Саровский говорил, что цель жизни христианской – стяжание Святаго Духа.
И если человек, ничего не делая, а лёжа на диване или занимаясь мало общественно полезным трудом для испытывания катарсиса получает тихую радость, – слава Богу.
Вы скажете, а людям что толку от твоей радости. Опять же, как сказал тот же преподобный Серафим: Стяжи в себе дух мирен – и многие вокруг тебя спасутся.
Не было бы счастья…
Эмануил Кант шёл по мелко моросящей московской улице, подняв воротник плаща и засунув руки в карманы.
Навстречу ему вышагивала какая-то хриплая парочка.
–Ты меня даже ни разу за всю нашу сознательную жизнь…даже ни разу в оперетту не сводил, я уж не говорю – в Ромен – дурак. Только водку пить приучил и довёл до хронического алкоголизма.
–Ни разу в цирк не сводил? Сейчас свожу.
Женщина стала задыхаться от потных рук, обхвативших её миловидную шею.
–По-мо-ги-те! – захрипела она, сразу постарев лет на сорок шесть. Кант подошёл и нефилософским ударом опрокинул герострата на асфальт. Папироска потухла во рту.
–Зачем ты изуродовал моего любимца, педераст?
И зацарапалась.
Мужик тем временем, освободив руки, быстрёхонько подбежал к бункеру со строительными отходами, схватил кирпичину и саданул по кантовой голове. Кант упал, обливаясь кровью, а супружеская пара, взявшись за руки, припустилась бежать, как будто под проливным дождём, и жила после этого долго и счастливо.
Жалко Канта, – говорят мне читатели. А мне, думаете, не жалко?
|
|