Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне.
Вы разобьётесь о камни,
И камни будут насмехаться над вами,
Как вы насмехаетесь надо мной.
В. Хлебников
Инквизитор.
Она улыбалась им сквозь слёзы, сквозь переполняющее её чувство любви и горечи: пусть. «Пусть вы жестоки, но я прощаю вас, прощаю вас всех, и мне всё равно, что скажут обо мне те, кто проклял меня. Я учусь любви, и она учится у меня, и она во мне, как мир, огромный океан. Я хочу уметь прощать, и, мне кажется, что я уже умею. Я сочувствую вам, и желаю: пусть вы никогда не осознаете того, что погубили: пусть».
Инквизитор с лицом, закрытым капюшоном: нет сил. Пыточная камера в свете пылающих углей. Палач с раскаленными щипцами, и запах, тошнотворный запах горелой кожи. На Девушке только рубаха из мешковины, насквозь пропитанная кровью. Она даже ни разу не вскрикнула, ни разу не попросила пощады. И все, все лица, инквизитор видел, содержали в себе сожаление и даже слёзы. Они все уже любили её. Все. Даже палач. О, да, она опасна. Очень.
«Я боюсь не смерти, а убийства. И этого бойтесь вы, ибо нет ничего страшнее, чем отнять жизнь у человека, кем бы он ни был: преступником ли, королём ли. Это как раз и есть то, на что мы менее всего имеем право».
- Это всё, что вы хотите сказать?
Она смотрела на него и улыбалась. Ему было не больно, нет, неприятно смотреть на неё.
- Уведите подсудимую.
Двое охранников взяли её под руки и повели к выходу.
- Подождите! – У неё тихий слабый голос, - Государь мой, - смотрит на него, - Государь мой, вы спрашивали меня, верю ли я в Бога? А как, как в него не верить, если он всюду. Вы прочтите, прочтите мои речи. Там я всё…
Но её уже далеко увели от него. Инквизитор устало откинул с лица капюшон и повернулся к собравшимся.
- Вина подсудимой очевидна, - сказал он, - Она созналась во всём и я требую приговорить её к смертной казни.
Поднялся гул, все повскакивали с мест. Да, она страшно опасна…
У него кружилась голова. манило и тянуло упасть на мягкие подушки и провалиться в неспокойный, беспамятный сон. Быть может, там не будет ЕЁ. Кажется, его тошнило, кажется, плыло перед глазами.
Он рывком, с отвращением скинул с себя инквизиторский чёрный плащ, накинул на плечи тёплую шубу и, последний раз кинув взгляд в сторону кровати, тяжело, хватаясь руками за стены, побрёл прочь из дома.
Дорога под ним шла ходуном, иногда опасно приближаясь к самому лицу. Нет, он трезв, трезв как никогда, но уже с месяц не пил ничего спиртного. Сто двадцать пять шагов, отделявших его дом от здания тюрьмы, теперь казались длинною в целую жизнь. Где-то на краю сознания металась и извивалась беспомощно мысль: не ходить. И он безжалостно душил её, зверски, без раздумий. Он предвосхищал удивление охранников, и их немые, понимающие усмешки за спиной, где каждый остаётся при своём, предвосхищал чужую, пропитанную болью камеру.
Его впустили ни о чём не спрашивая, и сразу проводили в ту самую камеру, которую он указал, в левом крыле, в самом конце гулкого, наполненного тяжёлыми дверьми и решетками коридора. Немой ключник отворил ему дверь, и прикрыв её, остался ждать снаружи.
Внутри пахло болью, потом и терпко-сладкой кожей. Так удивительно пахло, что он замер на пороге и с наслаждением вдохнул. Этот запах, такой непохожий на все другие, такой удивительно пьянящий, вольный запах; так не может пахнуть заключённый, приговорённый к смерти человек: ветром, свободой, жизнью! Неповторимо. Из маленького зарешетчатого окошка доносились звуки засыпающего города.
- Я только что, - глухо заговорил он, - занимался тем, что доказывал твою вину.
Она поднимает голову, смотрит странно, её тонкие кисти скованны цепью.
- Я только что убил тебя, слышишь?!
В полумраке её глаза мерцали, кажется, она улыбалась.
- Как хорошо, что вы пришли. И ждала вас. Значит, ещё не всё потеряно, я успею спасти вас. Я так рада вам.
- Замолчи! Ты проклясть меня должна, а не спасти!
- Я не виню вас, - она улыбалась шире, открытее, хотя губы и трескались от этого, - я просто хочу, чтобы и вы поняли: в мире полно вещей, ради которых стоит жить и прощать. Я уже давно простила вас. Да и за что? Так уж вышло. И я, я помогу вам.
Он схватил её за тонкие руки, чуть выше тяжёлых оков. Она встала.
- Вы только обещайте мне, что ни кого больше на смерть не осудите. Вы ведь честным ко мне пришли?
Он устало, тяжело и привычно впился в неё глазами.
- Не я ли ошибался?! Думал, что знаю жизнь, работал, молился перед обером, и даже собирался жениться. Так я ли был дураком?!
- Нет,- грустно покачала головой Девушка, - Нет, вы были… в заблуждении.
Тогда Инквизитор опустился перед ней на колени и вцепился обеими руками в её тонкие белые палицы, будто желая согреть их, и, одновременно, будто ожидая от них защиты. В нос бол запах её кожи и крови.
- Скажи мне что я дурак, что я должен спасти тебя, что я могу ещё сделать это. Скажи мне!
Она прижала его голову к себе и он зарыдал. Зарыдал, как никогда в жизни.
- Всё, всё. Да вы плачете? О, я так рада этому. Для меня нет награды выше ваших слёз. Ну, хотите, я расскажу вам, за что вы убьете меня завтра? Вам станет легче, поверьте.
Его глаза лихорадочно блестели, по щекам лились, впитываясь в её рубаху, горячие, жгучие слёзы. Он кивнул.
- Когда я просыпаюсь по утрам, я всегда в первую очередь думаю: «Боже, мир прекрасен, и я в нём. Жизнь – высшая награда моя». И даже здесь, в камере, я думаю так. И тогда и встаю и выхожу под небо, кланяюсь миру, и восклицаю: «Мир, я люблю тебя!» И тогда весь мир вдруг становится ближе и легче, поверьте. А потом я иду проповедовать. И говорю: «Знайте, люди, Инквизиция – зло. В ней нет и не может быть правды. Бог, в Боге, не в ней ищите вы утешения. Не покупайте индульгенций, не верьте священникам, к Нему, к Нему обращайтесь вы!». И они верят мне так, как ненавидят вас. Но я, мне всё равно, ведь и вас я люблю не меньше их: маленьких и жалких, навеки затоптанных вами!
Он поднялся на ноги и крепко прижался к ней, стараясь не касаться руками покрывающих её тело шрамов. Он прижимался к её тонкой, бледной шее своей, небритей, щетинистой щекой. Где-то внизу, под ними, смеялись люди.
- Я не стану жить, когда тебя не станет, но и тебе жизни не оставлю! Мне кажется, я схожу с ума.
- Нет.
Он немного отсторонился от неё и внимательно вгляделся в её худенькое, маленькое личико.
- Так ты меня и теперь любишь?
- Люблю, - она тихо улыбалась, смотря куда-то, в неведомую даль, - Люблю, и не боюсь смерти. Она только сделает меня ближе к Нему. Я буду ждать тебя там. И ты обязательно прилетишь ко мне, как прилетел теперь. Но принесёшь не погибель, жизнь. Жизнь принесёшь ты!
Боль. Он чувствовал сжимающуюся, пульсирующую боль. До изнеможения.
- Я должен идти теперь. Могу. Я. Поцеловать Тебя?
- Конечно, - просто ответила она.
И Инквизитор, правая рука короля, внезапно тихо, почти беспомощно, коснулся своими губами потрескавшихся, запёкшихся губ преступницы. коснулся, закрыв глаза, не в силах вдохнуть или выдохнуть. Спокойно. Серьёзно. Навеки.
- Я ухожу, - сказал он хрипло, будто его за дверьми ждала неминуемая смерть, - ты не увидишь меня больше. Никогда. Потому что меня врядли пустят к тебе на небо. Я заберу твоё тело и похороню со всеми почестями. ладно?
Девушка кивнула, опуская безвольно скованные цепью руки.
- Я ухожу от тебя честным! Я ухожу от тебя почти святым. Веришь мне?
Она отдалилась. Черты её вдруг стали острыми и далёкими
- Уходи. Моя смерть через несколько часов, но Уру я счастливой. Значит, я жила не напрасно. Ведь я останусь в тебе. Ты будешь жить за меня! Неси, неси в себе то, что ты обрёл теперь. и мы обязательно встретимся. потом, через жизнь. Обещай мне, что будешь жить. Жить для Бога и под Богом. Обещай восстать против Инквизиции. И мы, конечно, встретимся. И не раз. Прощай. Да хранит тебя Всевышний!
Он поклонился ей и вышел. Ключ повернулся в замке три раза, задвижка захлопнулась. За окном умолкли уже все звуки. Шаги. Увы. Прощай.
Она обессилено опустилась на пол.
Ветер нещадно продувал лёгкий инквизиторский плащ. Он вовсе не обязан был присутствовать на казни, но не придти он не мог. В последний раз.
Её вывели: белая чистая рубаха, уже, правда, пропитавшаяся кровью, очевидно, она не останавливалась. В тонких пальцах имелась свеча, а в глазах – строгое спокойствие.
«Я боюсь не смерти, а убийства. И этого бойтесь вы, ибо нет ничего страшнее, чем отнять жизнь у человека, кем бы он ни был: преступником ли, королём ли. Это как раз и есть то, на что мы менее всего имеем право»
Она взошла на эшафот, смело и гордо, как на коронацию. На шею её опустилась петля. Он чувствовал, что она рядом с ним, что она почти в нём; он чувствовал, то ей жаль его. Но сам он не чувствовал к ней жалости. Ни капли. Она должна, просто должна умереть. Если не она сейчас, то мы все потом. Потом – от того, что не умеем любить. А сейчас, сейчас все собравшиеся на площади любят её.
Дочитали приговор. Инквизитор развернулся и зашагал прочь. Она крикнула ему вслед, и он, не оборачиваясь, побежал: Живи, я буду жить, но не потому, что мне дорога жизнь, а потому, что я буду исповедовать тебя, твою истину.
Прощай! Не поминай лихом!
|
|