ЕЛЕНА НИКОЛАЕВНА РАЕВСКАЯ.
29 августа 1804 года – 10 сентября 1852 года. Рим.
«ПОРТРЕТ НА ФОНЕ… ИЛИ ЗАБЫТЫЕ ЭПИЗОДЫ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ».
ДОКУМЕНТЫ, ПИСЬМА И ДНЕВНИКИ ИЗ АРХИВА СЕМЬИ РАЕВСКИХ.
1.
На южной стороне итальянского кладбища Тестаччио (Тестаччо) в сорока километрах от Рима, есть много могил со звучными и блистательными русскими именами. Самая знаменитая среди них, конечно же, могила «гения русской кисти» – живописца Карла Брюллова. Но есть там и еще два тихих места упокоения, которым, наверное, пожелает поклониться всякая русская душа, хоть чуточку знающая историю и «славные прадЕдов времена», осененные тенью Пушкина, Отечественной войны 1812 года и вьюжного декабрьского мятежа в конце «александровской эпохи».
Это могилы Софьи Алексеевны и Елены Николаевны Раевских. Мать и дочь похоронены вместе, как того желали сами они: и властная, непреклонная вдова генерала – героя - и ее тихая тень: любимая дочь Елена, воспетая летучею, романтической строфой самого Пушкина.
Свой последний приют они нашли вдали от родины. И если Софии Алексеевне жалеть было почти не о чем – ибо канва ее жизни, пусть и жесткой и суровой, гонимой разными ветрами и бурями Судьбы и обстоятельств, - была полна и ярка, то Елена, тихо увядая на чужой земле, наполненной безжалостным светом солнца и яркими пряными ароматами цветов, могла, наверное, сожалеть о многом.. А, может быть, она - ни о чем не сожалела.
Ведь волею судеб и времени горестно пережила почти всех, кто некогда столь нежно любил ее и лелеял: отца, старших братьев, Александра и Николая, мать - непреклонную и гордую внучку Ломоносова. Елена горько оплакала даже павшего безвременно пылкого романтика и друга семьи Пушкина, того самого, что когда то в Гурзуфе, под теплым южным солнцем и всплесками моря, заранее оплакивал ее. Она схоронила заживо в сибирских метелях «милую черноглазку»- младшую сестренку Марию, которой вместе с другой сестрою, фрейлиною двора, «неугомонной гувернанткой семьи» - Софи - осмеливались писать иногда длинные письма, пряча их от строгого взора матери. Она пережила почти всех их, любимых… Так о чем же ей было сожалеть, стоя у могильной плиты с надгробным камнем из черного мрамора – последнего пристанища матери?.. Лишь о том, что мгновения жизни тянутся слишком медленно? И одной на земле слишком уж холодно и тягостно.. Наверное, так. Наверное..
2.
О Елене Николаевне Раевской, увы, нам известно очень мало! Ее как бы полностью заслонила собою тень старшей сестры, Марии, «Машеньки черноокой», «смуглой девы Ганга», ставшей молниеносно национальной героиней России из далекой сибирской «хладной пелены – пустыни», куда занесла ее седая и жестокая «декабристская вьюга» тысяча восемьсот двадцать пятого года! Елена была почти ровесницей кудрявой смуглянке Маше, так что росли и учились они вместе, постигая все шутя, резвясь и играя, и не всегда подчиняясь строгой опеке гувернанток и нянь, которые составляли в семье непререкаемые авторитеты, наравне с родителями. Училась Алиона (*Так, чуть простонародно, отбросив всякий светский лоск, всегда называл ее любящий и насмешливый отец. Это имя стало семейным. – автор.) легко, но более французского языка и истории искусств, в отличии от смешливой Машеньки, нравились Елене оды и элегии Байрона, которые со страстью и упорством переводила она по ночам на русский язык. Впрочем, переводов своих не ценила, тотчас безжалостно марала чернилами, рвала и бросала в корзину, хотя английский ее был – безупречен! Сестры часто в шутку рифмовали: «Алиона – дочь Альбиона» и, подбирая смятые ее листки, тщательно расправляли их и прятали в свои бюро и шкафы, чтобы прочесть на досуге..
Любила темнорусая «английская роза - Алиона» и музицировать, и петь по вечерам вместе с сестрами, дуэтом, хотя врачи и запрещали ей это: из – за слабого горла.
В семье из – за болезненности и хрупкости Елену вообще усиленно опекали и не делали лишних замечаний за пристрастие к серьезным книгам и задумчивости, непривычной для барышни той поры. Старались, как умели и могли, помочь ей противиться жесткому, безжалостному приговору врачей: медленно развивающемуся туберкулезу в обеих легких. Возили ее беспрестанно, каждую весну и лето то по побережью Кавказа, то в Крым, то в Одессу, на морские купания; опаивали до одури теплым молоком и закармливали медовыми сотами, гоголем – моголем и травяными отварами, которые была мастерица готовить строгая и немного нудная мисс Матен, гордившаяся свой скромной, тихой голубоглазой и стройной красавицей ученицею.
3.
Владимир Романов, писатель – историк, исследователь жизни и характера княгини Марии Николаевны Волконской – а, значит, и ее сестры, ибо Елена была к ней очень близка! - пишет в своей известной работе – очерке « Я летаю на собственных крыльях»: «Главной средой формирования личностного облика<…. > оставалась всегда семья. Влияние родителей, старших братьев и сестер было огромно. София Алексеевна Раевская росла в семье очень образованной, (*Разве могло быть иначе – с внучкою Ломоносова и дочерью библиотекаря Екатерины Великой? – автор. ) любовь к всесторонним знаниям она прививала в полной мере и своим детям. Все Раевские хорошо знали литературу и философию, отечественную и зарубежную».
Отмечу - уже от себя -, что был прелестным дочерям генерала подвластен и русский язык, они могли, в отличии от многих барышень того времени, не только свободно говорить на нем, но и писать письма, хотя предпочитали, конечно, на бумаге и в девичьих альбомах живой и изысканный французский - на нем легче шутилось и острилось!
Чуть позднее, когда девочки повзрослели, вместе с уроками пения в семью прочно вошел мягкий, сочный и солнечный итальянский, на котором Мария и Елена, по выражению отца, «болтали словно две сороки».
4.
В большой и дружной семье Раевских негласно царил культ Отца, которому мать, Софья Алексеевна, урожденная Константинова, еще смолоду посвятила всю себя – все мысли, желания и каждую минуту жизни своей. Оставив навсегда «веселие беспечного света и говор модных гостиных», куда, казалось, по праву могло бы призывать ее и положение семьи и воспитание, полученное ею, Софья Алексеевна неустанно и бесстрашно сопровождала своего любимого воина во всех бивуаках, сражениях, во всех его перемещениях и превратностях, житейских и служебных, до дна познав всю горечь и сладость доли жены русского солдата, ведь Николай Раевский - старший стал генералом отнюдь не сразу…
Сейчас многие «психологи от литературы», историки, романисты - обыватели часто говорят и пишут о том, что по складу своего характера Софья Алексеевна Раевская была более жена, чем мать, если не сказать резче: более «любовница»..
А дети ее росли, предоставленными сами себе, своим прихотям и выдумкам, и именно это «внутреннее сиротство» в родной семье, желание «придумать себе любовь, нужность кому - то» и подвигли впоследствии Марию Раевскую на замужество с нелюбимым человеком, а позднее - и на неоцененный семьею подвиг «сиятельной каторжанки». Сложно это оспаривать, поскольку нет на руках весомых доказательств: документов писем, дневников.. Лишь цитаты, обрывки личных тайн и мыслей, перетолкованных сотнями душ и умов и перечитанных тысячами глаз!
5.
На мой взгляд строго несомненно, неоспоримо и неоценимо во всех этих обрывках «тайников души»* (*Выражение историка Э. Радзинского. – автор.) лишь одно: если и была София Алексеевна «женщиною до кончиков ногтей», то сумела это качество натуры полностью передать своим дочерям: много есть свидетельств есть о том, как пленительно женственна, мягка, гармонична была Елена Николаевна, как быстро и живо могла согреть любого задушевной беседою и ненавязчивой заботою – истинно женской - старшая Катенька, по свидетельству Александра Пушкина - «женщина необыкновенная»; как внимательно умела всех слушать и угадывать настроение любого смуглая хохотушка Мария, и как старалась всем помочь и всех чему - то научить неугомонная хлопотунья София, тезка матери.
В четырех прелестных барышнях Раевских были щедро рассыпаны всюду, как искрящаяся бриллиантовая крошка, алмазная пыль, черты их матери: натуры пылкой, гордой, властной, глубокой и не подчинявшейся, в сущности, ничему и никому даже порывам собственного страдающего сердца!
Она была ровней во всем своему герою – мужу: и в благородстве ума и в твердости характера.. Она сама воспитала дочерей так: превыше всего Семья, долг перед мужем, а близкие должны быть немного в стороне.
Уже из века в век пишут и говорят о том, что она не могла простить княгине - дочери ее отъезда в Сибирь, воспринимая это как блажь «последней дурочки»! Это не так. Если вчитаться в смысл ее письма к Марии Николаевне, то становится понятным, почему она не до конца простила дочери ее шага в сибирскую пропасть: по ее представлениям, истинная дочь, женщина клана Раевских должна была непременно остаться при маленьком сыне! Так думала не одна София Алексеевна. Думали так и все сестры и братья Марии. Кроме, пожалуй, Елены. Но об этом чуть позже. А пока - продолжим необходимые «семейные» разъяснения и размышления…
6.
«Малыш Николино», как его ласково называли в семье, был - в глазах гордых родных его и бабушки - продолжателем богатой и древней, страдающей от внезапно попранной собственным безрассудством, чести, фамилии Волконских, и отчаянно нуждался в материнской любви и ласке. Он не должен был быть сиротою, по их общим твердым понятиям. Но случилось иное. Николино было всего три с небольшим года, когда исчезла почти навсегда в сибирской мгле его мать и пять неполных лет, когда он умер*. (*Н. С. Волконский родился 22 марта 1822 года. – автор.)
Именно смерти маленького внука, смерти в чужом доме – Николенька Волконский захворал и сгорел от лихорадки в считанные дни в семье деверя Марии, князя Н. Г.Репнина - не простила гордая мать ни своевольной героине - дочери, ни зятю – кандальнику, которого запальчиво обвиняла в неблагородстве души! Значит, любящему сердцу пылкой и властной полугречанки важнее всего на свете была семья и тепло очага, веселый смех и топот ног здоровых детей и внуков по вечерам в гостиной, а не каприз изнеженного мужскою страстью нрава? Похоже что так. Она сама бывала с мужем везде и всюду, но он никогда не просил ее жертвовать детьми, семьею, чувствами близких..
Им обоим и в страшном сне этого бы не приснилось!
7.
Если того требовали обстоятельства, к примеру, здоровье Елены, Екатерины или учение сыновей, иные семейные дела и тревоги, София Алексеевна выбирала всегда в пользу детей и дел, и одна мужественно колесила по курортам и лечебницам Кавказа и Крыма, подолгу жила в Москве и Северной столице, и Николай Николаевич не думал ей ставить этого в упрек никогда, исполняя бремя командующего батареей и сводным полком и постоянно беспокоясь о ней самой и детях в своих сдержанных и коротких письмах. Так, раз и навсегда принятыми на себя обязательствами, ролями, принципами, которые казались им нерушимы, создавали они собственное, истинно «раевское», человеческое понятие Семьи, Дома, Родовой чести.
И вот, совсем неожиданно их любимица, певунья – шалунья, младшая Мария, воспитанная в этих, совершенно неоспоримых прежде, святых для них всех традициях, поняла долг свой несколько иначе и предпочла быть при страдающем бунтаре - муже.. Предпочла святое чувство материнства – чувству любви. Впервые в семье получалось все наоборот.
Выходило, что молодая княгиня Мария была более жена, нежели мать. Более подруга, нежели - воспитатель? Странно и чудно было такое «перевернутое» восприятие святынь для любящего всецело материнского сердца, но как ни тяжело было Софии Алексеевне, она - разумом не до конца прощая! - все же всячески душою старалась понять своевольную свою княгиню – дочь.
И, кто знает, может быть, это и с ее деятельною помощью написаны Николаем Николаевичем Раевским строки прощального письма к дочери, столь неожиданные на фоне привычного уже (и ставшего с легкой руки историков -хрестоматийным!) конфликта в семье генерала – героя?! Ведь доподлинно узнать теперь уже ничего невозможно. Вот они, эти горькие строки, дышащие неподдельною болью, нежностью и страданием:
«Муж твой виноват перед тобой, пред нами, пред своими родными, но он тебе муж, отец твоего сына, и чувства полного раскаяния, и чувства его к тебе, все сие заставляет меня душевно сожалеть о нем, и не сохранять в моем сердце никакого негодования: я прощаю ему и писал ему прощение на сих днях...»
8.
…Старшей дочери Екатерине Николаевне Орловой, тоже - опальной супруге опального генерала,(*пострадавшего от порывов декабристской вьюги и запертого пожизненно в своем отдаленном имении! - автор) измученный душевными терзаниями, но стойкий в несчастиях, истинный «воин Духа», думающий беспрестанно о любимой дочери и о невольной своей вине перед нею, Н. Н. Раевский удрученно говорил:
«Неужто ты думаешь, мой друг Катенька, что в нашей семье нужно непременно отчего то защищать Машеньку? Машеньку, которая, по моему мнению, поступила хотя неосновательно, потому что не по одному своему движению, а по постороннему влиянию действует, но не менее она в несчастии, какого в мире жесточе найти мудрено, мудрено и выдумать даже. Неужто ты думаешь, что могут сердца наши закрыться для нее? Нет, полно и говорить об этом..»
Думается, что все эти горькие восклицания в душе своей разделяла с супругом и София Алексеевна. Но в одном из писем к каторжанке - дочери сердито и запальчиво начертала : «Вы говорите в письмах к сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа. Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю!»
Мария вздыхала, плакала и … и - не отвечала. Понимала и уважала гордость матери. Ведь и сама была просто – напросто ее зеркальным отражением, плодом ее духа, ее гордой натуры. Вся загадка их « обоюдного семейственного бунта» разрешалась так просто. Мария, несомненно, умела читать между строк. Умела писать. Она писала многостраничные письма - Софии, Екатерине, Елене..
Зная, что те непременно прочтут все матери. К примеру, вот эти строчки об умершем сыне, в очередную годовщину его смерти: «Моя добрая Елена – я так грустна сегодня. Мне кажется, что я чувствую потерю сына с каждым днем все сильнее..»
Да, милой, кроткой своей Елене она свободно могла сказать многое, не то, что непреклонной maman. Впрочем, Мария поступала так еще и потому, что трепетно щадила гордость последней, знала, что матери нелегко примириться со всеми ударами Судьбы, обрушившимися на семью ….
9.
Отблеск военной доблести, подвигов и просто - гражданского мужества супруга падал, несомненно, и на вдову его и на детей, даже после его кончины, но пользовалась ли София Алексеевна этою «благословенной сенью» в полной мере? Увы! То, что я знаю из документов, говорит как раз - об обратном!
После внезапной смерти мужа,16 сентября 1829 года, расстроенных имущественных дел семьи, не сложившейся карьеры сыновей – на всем этом тенью рока лежал порыв «декабрьской вьюги», унесшей от прославленной некогда семьи не только любимицу Марию, старшую дочь Екатерину Николаевну, их мужей, деверя В. Л. Давыдова, но и вообще - понятие «спокойствия и счастия семейного», - София Алексеевна Раевская осталась практически без средств к существованию. Вдове сенатора, члена Государственного Совета Империи, героя Отечественной войны 1812 года, чей портрет висел в Военной галерее Зимнего дворца, не была назначена даже пенсия!
О, император Николай Павлович, «пылкий рыцарь всея Руси», умел наказывать своих подданных – исподволь, с самой любезною улыбкою на устах….
10.
София Алексеевна вынуждена была обратиться за помощью и советом к друзьям семьи, и прежде всего она дерзнула направить свои просьбы и взор надежды к тому, кто казался ей воплощением чести и совести всей России в то время - к Александру Пушкину. Он принял самое горячее участие в устройстве ее вдовьей, полуопальной судьбы. Он ведь и сам почти всю жизнь был «полуопальным» и прекрасно все понимал.. И, как ни странно это звучит, умел быть благодарным.
Вот письмо Поэта к генералу А. Х. Бенкедорфу от 18 января 1830 года. Оно мало известно широкой публике. Я привожу здесь текст, переведенный с французского:
«Генерал!
Весьма не вовремя приходится мне прибегнуть к благосклонности Вашего превосходительства, но меня обязывает к тому священный долг. Узами дружбы и благодарности связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбою замолвить за нее слово перед теми, кто может донести ее голос до царского престола. То, что ее выбор пал на меня, само по себе уже свидетельствует до какой степени она лишена друзей, всяких надежд и помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая – накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов по громадному долгу. Госпожа Раевская ходатайствует о назначении ей пенсии в размере полного жалования покойного мужа, с тем, чтобы эта пенсия перешла дочерям в случае ее смерти. Этого будет достаточно, чтобы спасти ее от нищеты. Прибегая к Вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя 1812 года – великого человека, жизнь которого была столь блестяща, а кончина так печальна, - заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго, отзывчивого человека скорее, чем государственного мужа…»
11.
Что же, надо сказать, что к чести их, что «государственные мужи» – Император и его преданный друг - Шеф жандармов третьего Отделения - снизошли до просьб глубоко страдающей, гордой женщины и Великого Поэта России. На письмо, составленное столь блестяще, в тоне самого высокого уважения и одновременно – огромного достоинства, невозможно, просто стыдно, было ответить отрицательно!
С. А. Раевской, вдове героя самой чтимой в истории России Войны, была назначена пенсия в размере двенадцати тысяч рублей в год золотом – по тем временам сумма более, чем значительная. Пушкин умел особо ценить дружбу и быть признательным за те «счастливейшие минуты жизни своей, которые провел посреди семейства почтенного Раевского..» Но, посылая письмо графу - генералу Бенкендорфу, Пушкин, наверное, с трепетом вспоминал еще и другие строки, которые писал в юности, в далеком 1820 году, во времена первого своего кишиневского изгнания брату своему, Льву Сергеевичу.
Они не уходили из его памяти все эти годы: «свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался – счастливое полуденное небо, прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение – горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда – увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского»..
К слову сказать, все это весьма почтенное и шумное семейство и само горячо полюбило поэта, потому что сумело, по словам историка и биографа П. И Бартенева, «открыть в нем высокий ум, нежное привязчивое сердце и благородную гордость души»…
12.
В отличие от знатных сановников и генералов, Николай Николаевич Раевский, несмотря на все свое европейское воспитание был, по натуре истинно русский человек и прекрасно понимал всею душою, благородной и искреннею, что такое человек высокого ума, поэт, упорно пишущий по русски, и ищущий русские рифмы и созвучия в стране, где литературным и письменным языком больше считался французский. И этого, разумеется, Александр Пушкин тоже не мог не оценить сполна. Как и трепетного отношения к нему задумчивой, нежноголосой Елены – романтической красавицы в английском вкусе с розою в волосах. Именно там, в имении отца в Гурзуфе, Елена Николаевна впервые познакомилась с Пушкиным, как с другом своего старшего брата, тоже Александра. Оба они ненавязчиво опекали хрупкую шестнадцатилетнюю барышню во время прогулок, и все норовили увезти подальше от морского берега, где часто дул прохладный бриз, повыше, на террасу, в розарий: там воздух был теплым, ароматным и не таким губительным для легких Елены. Меж девушкой и ее старшим братом не умолкали литературные споры. «Не поэтический Александр» насмешливо бранил пушкинского «Кавказского пленника» , называя поэму романтическими бреднями и сердито брюзжал на другие элегические безделки друга, ибо «таковые опусы» всегда наводили на него хандру. По его мнению, Пушкин – друг занимался вовсе никчемным делом, лучше уж бы шел служить в гусары или оды писал!
Елена горячилась, волновалась, щеки ее заливал румянец, она всплескивала руками и неизменно бросалась на защиту «поэтического Александра», обвиняя брата в полном отсутствии поэтического вкуса!
13.
Тот смеялся, отмахивался, однако, к тонкостям замечаний Елены невольно прислушивался, ибо чуткий, живой ум невольно в них проскальзывал, хотя и прятался за девическим простодушием. Пушкин же во время споров часто молчал, поддерживая Елену только незаметным пожатием руки или несколько отрешенно, загадочно улыбался, подмигивая ей, как заговорщик, посвященный в некую тайну. Девушка знала от брата Николая, что однажды, подобрав в корзине для бумаг листок с переводом элегии Байрона, написанный рукою Елены, Александр – поэт был поражен его верностью и не скрывал восхищения одаренностью юной, хрупкой девушки.. Однажды он встретил ее ранним утром на террасе, с которой открывался прекрасный вид на гурзуфскую долину и протянул ей листок бумаги, на котором было летящим почерком написано:
Увы! Зачем она блистает
Минутной нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой...
Увянет! Жизнью молодою
Не долго наслаждаться ей;
Не долго радовать собою
Счастливый круг семьи своей,.
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять
И тихой ясною душою
Страдальца душу услаждать....
Спешу в волненьи дум тяжелых,
Сокрыв уныние мое,
Наслушаться речей веселых
И наглядеться на нее;
Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей -
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.
А. Пушкин. 1820 г.
Елена, прочтя сие, вспыхнула, закусила губу, хотела было что то сказать в благодарность, но из темно – голубых глаз ее неожиданно ручьем хлынули слезы, и захлебнувшись ими она торопливо убежала к себе, оставив поэта в глубоком смятении. В последующие встречи они не возобновляли разговора о своих чувствах, хотя каждый из них с тайным замиранием сердца мог думать и думал, что они живут душе, пусть и не пламенем а хотя бы - искрами. Не более, увы!
14.
По разумению серьезной не по годам девушки, Пушкин вполне мог знать из откровенных разговоров с ее отцом , что « милая Алиона» по нездоровью своему, положительно решила не мучить никого и в девках остаться», и, понимая все, уважал это трудное решение, (*подлинное выражение Н. Н. Раевского из его письма сыну Александру. Приводится Б. Л. Модзалевским в его трехтомном издании писем А. С. Пушкина. - автор) не давая эмоциональному порыву горячего, увлекающегося сердца вырваться за грани легкого красивого флирта или даже просто сердечных дружеских отношений. Трепетное, трогательно - восхищенное уважение, которое вольно или невольно Пушкин всячески выказывал не только самой Елене, но и ее чуткой, восприимчивой душе, ее израненному болезнью сердцу, остались, быть может, самым горячим самым пылким и самым романтическим эпизодом в ее тихой, размеренной жизни. Она понимала, что иного ей – не дано, а может быть и не хотела чего то иного? Тайна ее чувств навсегда осталась с нею. И любопытство праздного обывателя и кропотливого исследователя должно перед нею, светлой Тайной души, пусть и нехотя, но – смириться.
15.
Весной 1827 года к Елене вдруг посватался тридцатилетний граф Густав Олизар, всю жизнь пылко и преданно любивший ее сестру Марию.
Граф Густав даже делал Марии Раевской предложение, но она сама и ее отец ему твердо отказали.
Мария не хотела идти замуж за вдовца по разводу с двумя детьми, Николай Николаевич - отдавать дочь за поляка – католика, пусть и графа, пусть и любившего до самозабвения! Вскоре после отказа незадачливому поклоннику Мария вышла замуж за князя Сергея Волконского и почти тотчас испила чашу горьких страданий жены бунтовщика. Граф Олизар был смертельно огорчен неудачей сватовства, но семью Раевских продолжал боготворить, потому - изредка наезживал в гости: узнать новости о ссыльной княгине Марии, о житье – бытье дорогих ему людей. Был неизменно внимателен к Елене, и однажды во время разговора, неожиданно сделал ей несколько сбивчивое, путанное предложение, руки и очага. Но не сердца…
16.
Елене тогда было уже двадцать четыре. По тогдашним понятиям, она - почти старая дева и, после пышного расцвета своей романтической красоты, удивительно быстро увядает, как некий редкостный цветок кактуса, поражающий взоры блеском и недолгой яркостью красок. Сватовство Олизара – было ее последним шансом, надо было соглашаться, но она графу тоже - отказала. Возможно, потому, что отлично чувствовала: она не заслонила в его глазах сестру, Машу, привлекла его лишь как тень, как блаженное воспоминание. Отец Елены горько признавался в письме к сыну Николаю:
"…я б и не отказал ему, но рад, что сие не исполнилось, ибо таковой союз утвердил бы еще более в несправедливом отношении… которое ты угадать можешь".
Николай Николаевич не хотел опять совершать одну и ту же ошибку. Одинокую, независимую жизнь для своей слабой здоровьем, но очень любимой и лелеемой дочери он считал теперь более подходящей, чем долю солидной замужней дамы, нелюбящей и нелюбимой.. Что же, он, несомненно, был прав! Ценою горького родительского опыта и страшной разлуки с младшей своей кровинкою.. Он не хотел дважды входить в одну и ту же реку. Но все это поняла, угадала, оценила лишь тихая, задумчивая Елена. И внешне покорно пошла навстречу желанию отца. Оно совпадала с ее желанием, а в тайны своего усталого сердца она давно никого не посвящала.
17.
..После получения «Государева пенсиона» София Алексеевна смогла, наконец, уплатить долги по имению и вывезти беспрестанно хворающую дочь на лечение в Италию. Из теплых краев они более домой не вернулись. София Алексеевна привычно - властно опекала Елену, обрушив на нее весь пыл своей неуемной материнской энергии, ввела ее в круг светского общества соотечественников, но, странно, о жизни «милой Алионы» в Риме мы совсем ничего не знаем, блистать на римских карнавалах и балах, ей, как видно, не доводилось. Да она и привыкла к тишине и не хотела, видно, менять ее на «блеск мишурный света».
Опальная в России семья и за границей старалась жить, не привлекая к себе лишнего внимания..
Дамы Раевские оставались в «благословенной земле» еще и в гордом духовном одиночестве: в Риме не было даже православной церкви, а в католический храм они ходить не решались. Только перед смертью Елена приняла католичество, чтобы иметь возможность причаститься и получить отпущение грехов!
Умницу Елену в ее отчаянном духовном вакууме в какой - то мере всегда утешала только ее переписка с любимыми изгнанницами - сестрами: Марией и Екатериною, в 1842 году уже потерявшей мужа и жившей с двумя детьми в Москве. Елена знала из писем – дневников сибирячки - сестры, что Мария, вообще тяжело перенося разлуку с близкими, едва пережила уход из жизни отца и раннюю смерть своего второго ребенка, родившегося уже в тюремной камере. Девочку назвали Софией, в честь ее гордой бабушки, но малютка умерла, прожив всего несколько часов. Мария тогда едва не помешалась от горя и только мысль, что она – единственная нравственная опора для мужа, удержала ее от пропасти безумия. Но утраты все продолжались и продолжались.
Семья Раевских, казалось, навсегда и прочно забыла, что такое душевное спокойствие.
18.
В 1839 году скоропостижно умерла старшая невестка, Екатерина Петровна, жена брата Александра. Их единственная дочь Александрина, венец позднего брака, осталась сиротою.
Ошеломленный внезапной потерей, самолюбивый эгоист и гордец, безмерно любивший дочь, Александр Николаевич посвятил ей все свои мысли, досуги, тепло разбитого жизнью сердца, остатки несбывшихся надежд, лелеял и воспитывал ее, как редкостный цветок, и успокоился лишь выдав замуж… Впрочем, «сибирячке» Марии о своих жизненных перипетиях никто из братьев не писал. Они не поддерживали отношений с сестрой с 1826 года, отказавшись простить ее и ее каторжанина - мужа, по их мнению, виновного в ранней смерти отца и горькой судьбе сестры, которой все они пророчили блестящую будущность! Непреклонности воли мужчин семьи Раевских предела не было, и здесь, перед упрямым молчанием и замкнутостью непрощения, отступала даже властная София Алексеевна… Ни на чем не настаивала. Сама хранила молчание. Как и всегда, обо всех частых горестях и редких улыбках в семье Марию исправно извещала только Елена.. Иногда, излишне мудрствуя, ей вторила Софи, средняя сестра, фрейлина Императорского Двора, (*с сентября 1826 года – автор) немного надменная, и сама втайне боящаяся этой своей надменности, как неуклюжего панциря..
Тень Смерти упорно не покидала порога их некогда дружного и веселого дома. Ей, даме в черной вуали, словно понравилось собирать здесь свою страшную дань.
В 1843 году клан Раевских потерял еще одного своего члена: Николая Раевского - младшего. Тот безвременно почил 24 июля 1843 года, оставив на руках молодой своей вдовы, Анны Михайловны Бороздиной, дочери известного сенатора, красавицы и певуньи, двоих малолетних детей.
Хлопоты о сиротах, ежедневные думы об их хлебе насущном сократили земной срок самой Софии Алексеевны. Она скончалась через полтора года после смерти сына, 16 декабря 1844 года.
19.
Да, все они уходили за горизонт, к Небесам, а Елена - еще жила, дышала.. Вопреки всем насмешкам и ударам судьбы, частым хворям, бессонницам, ледяному холоду внутреннего одиночества, стихотворным пророчествам и посвящениям, трепетно хранящимся на дне ее души. Сестра София, преданно опекавшая ее после кончины матушки, в 1851 году приняла смелое решение: отправилась из самой Италии в далекую Сибирь навестить сестру Марию, повидать племянников – Мишеньку (1832 г.) и красавицу Нелли (1834 г.)
За 25 лет разлуки обе сестры так изменились, что смогли узнать друг друга лишь по глазам!
София, вернувшись из дальнего странствия, подолгу и обстоятельно, с видимым волнением, рассказывала уже смертельно больной Елене о том, как достойно устроила Мария свою жизнь в Иркутске, как красив и гостеприимен их с Сергеем Григорьевичем дом, чем то неуловимо напоминающий теплый родительский кров времен их невозвратной юности. Мария изменилась, после перенесенных потерь и страданий, стала жестче, властнее, скрытнее и полностью одержима теперь идеей - фикс вернуть детям их утраченное место в обществе. Мишеля, в 1849 году с отличием закончившего Иркутскую гимназию, удалось ей определить на службу к губернатору, потом – перевести в Петербург. Карьера Михаила складывалась весьма успешно. Он женился на внучке графа А. Бенкендорфа, стал сенатором, камергером, уважаемым в Империи человеком. Красавицу же свою и умницу Нелли своенравная княгиня Мария шестнадцати неполных лет - 17 сентября 185о года - выдала замуж за Димитрия Васильевича Молчанова, мелкого чиновника с большими связями, дворянина.
20.
Сергею Григорьевичу не нравился молодой человек с «бархатными», излишне льстивыми манерами и бегающими глазами, он был решительно против столь раннего брака Нелли, но сделать ничего не мог, ибо смотрел на жену как на некое неземное существо, и решения ее никогда не имел духа всерьез оспаривать. Брак сей, конечно же, завершился плачевно: мужа красавицы Нелли в, конце, концов, отдали под суд за растрату казенных денег (подвело желание жить на широкую ногу!). От перенесенного позора Димитрий Васильевич тяжко заболел, был разбит параличом, лишился рассудка и умер, так и не дождавшись судебного приговора.
Все это время он находился под домашним арестом и за ним ухаживала преданная молодая жена и друзья ее отца и матери, особенно Александр Викторович Поджио, которого злые болтуны по всей Сибири называли то отцом Елены Сергеевны, то ее тайным воздыхателем!
Семья Волконских после с трудом пришла в себя от сих семейных потрясений, особенно мучилась гордая и замкнутая Мария Николаевна, виня себя во всех несчастиях « милой Нелли». Ей как то удалось уговорить подавленную дочь уехать к родным отца в Петербург, где она еще долго потом оправлялась от пережитого, изредка появляясь в светском обществе: на концертах и балах.. На нее тотчас обратили внимание, но как то могла далее устроиться ее полуопальная судьба?
21.
Лишенная воображения София Николаевна совсем не умела загадывать, а умирающей, теряющей последние силы Елене Николаевне уже не суждено было узнать, что племянница ее, Елена Сергеевна Молчанова, урожденная княжна Волконская, дочь ссыльного князя - декабриста, бунтаря и мятежника, выйдет замуж еще дважды, и что до самой смерти несчастия так не покинут ее. (*Елена Николаевна Раевская умерла ровно через год после возвращения из Сибирской пустыни сестры Софии – осенью 1852 года – автор.)
В 1863 году Елена Сергеевна Молчанова потеряет своего второго супруга, графа Н. В. Кочубея. Тот скоропостижно умрет от чахотки. Тоже в Италии. Она вернется в Россию с двумя детьми сиротами. 10 августа того же года на руках Елены Сергеевны скончается ее обожаемая мать, а 28 ноября 1865 года – отец. У семейного рока Волконских рука по прежнему оставалась излишне твердой!
22.
Графиня Елена Сергеевна, теперь уже - дважды вдова, будет преданно ухаживать за могилами в семейной часовне, растить огромный вишневый сад, тщательно воспитывать детей, положа навсегда крест на личном счастии, но и сама не заметит, как просто и легко сумеет пленить сердце вдовца – управляющего своим киевским имением Вороньки, А. А.Рахманова, который станет ее третьим венчанным супругом.
Увы, но и третья по счету семейная жизнь Елены Сергеевны, бывшей графини Кочубей, бывшей княжны Волконской, - не удастся, по большому счету. Она будет омрачена всесильной слепотою ее любви к Рахманову. Обольститель - управляющий, преданно заглядывающий в глаза и поминутно целующий руки, как то сумеет уговорить страстно влюбленную в него Нелли (как и мать, она всегда отдавалась чувству любви до самозабвения!) передать ему и его сыну от первого брака в наследственное управление все имущество, лишив права голоса прямых наследников – детей графа Кочубея.
23.
Елена Сергеевна осознает всю горечь содеянного ею слишком поздно. Безумный шаг любви приведет ее к длительному охлаждению отношений и с детьми и с родными.. Бесконечные тяжбы в судах (она постарается потом юридически оспорить свое собственное решение.) надолго лишат бывшую графиню Кочубей здоровья и душевного спокойствия, но - не долголетия. Она умрет весьма почтенною старушкой на руках своего сына лишь 23 декабря 1916 года. В преддверии новой эпохи. После долгих, долгих лет разлуки она просто воссоединится со всеми своими любимыми и родными, терпеливо ожидающими ее за пределами земного круга. И ни о чем ни пожалеет. Как и все женщины гордого рода Раевских.
24.
Перед смертью она передаст сыну потемневшую от времени резную шкатулку орехового дерева, в которой тот найдет пожелтевшие листки многочисленных писем, начертанных рукою знакомой ему лишь по прелестной акварели Лагрене Женщины - Легенды – далекой «италийской тетушки» Елены, когда - то согревавшей теплом своей горячей, верной и преданной Души ледяной сибирский плен другой знаменитой Женщины их рода, его родной бабушки, княгини Марии Николаевны Волконской.
Перечитывая полуистершиеся от дыхания лет строки, граф Кочубей невольно вздыхая, думал о том, что теперь их легендарный «италийский ангел» - тетушка Елена Николаевна - принял на свое попечение еще одну восхитительную, горячую душу из семейного клана Раевских – Волконских, душу, только что покинувшую горестную свою земную юдоль. И усталой, нежной и сильной одновременно Душе этой будет хорошо под хранительной сенью теплых крыльев Солнечного Ангела. Лучше, чем было на грешной и светлой Земле, быть может……………..
_____________________
23 – 26 мая 2005 года.
Макаренко Светлана.
Семипалатинск. Казахстан.
*Автор уведомляет читателей, что в данном очерке – новелле высказан его сугубо личный, эмоциональный взгляд на события и жизнь персонажей новеллы. Все даты и факты не подлежат сомнению. Использован материал личной библиотеки и веб - архива автора. Даты в очерке установлены и даны строго по новому стилю.
**Новелла публикуется в авторской редакции.
|
|