Соседка первой обнаружила Усыскина на кухне и подумала, что он перебрал:
последние месяцы с ним частенько бывало. А с виду - мирно спал, уронив лоб на
подоконник.
Рядом с головою хозяина лежал кот.
Сыщики правильно предположили, что яд украден у младшего опера Безбородько.
Ну, уж хоть это неоспоримый факт. Харитон держал яд, много яду, достаточно,
чтобы начать химическую войну против небольшого государства. Остальное же, до
изучения обстоятельств, казалось загадочным, не вполне объяснимым или вовсе
совсем не понятным.
КРЫСЫ
Мышьяк Безбородько хранил на даче. А ведь и смешно сказать "на даче" -
сарайчик на шести сотках, куда Харитон убегал от семьи.
Он мог бы иной раз принять стаканчик и в гараже, на другом конце города;
однако жена выследила Харитона и ударила домкратом по спине. А ведь могла, - кому
не попадя, рассказывал Харитон, - и по голове.
Вот там, непосредственно в ящике из-под лука, среди отверток, гвоздей и
прочей хозяйственной надобности нашёл Усыскин банку с серым веществом:
натурально, мышьяк.
Крыс в окрестностях дачи было множество; раньше, при колхозах, здесь держали
свиноферму. Где ферма, там и человек, а где свинья, там и крыса.
Харитон до захода солнца обходил участок дозором и перед сном опылял грядки
мышьяком, надев на бутылочку проколотый презерватив, а на лицо - противогаз.
На рассвете он собирал в ведро погибшую живность - ворон, кротов,
мышей-полёвок, кремировал их в костерке, задумчиво глядя на пламя. Крыс не
убавилось, и Харитон подумывал дачу продать, что и обсуждал с Усыскиным за
выпиванием водки.
На полу, прямо под столом, возились крысы.
- Много не выручу, но и житья больше нет, - жаловался Безбородько. - Дома
жена. Здесь эти... - Харитон пнул сапогом особь, пытавшуюся забраться на
табурет. - А скажи, Николай, на Сундука похожа! А? Точь-в-точь как Сундук:
жирная, рыжая, глазки так и бегают.
Сундуком прозвали начальника Подлунского отделения милиции, который складывал
поступающие от населения доллары в огромный, царских времен, сейф.
- Да уж, - сказал Усыскин, потея лицом. Он начал еще позавчера. - Сундук-то
где дачу взял? В Бравихино, считай город. Рядом с мэром. Появись там крысы, они
бы атомную бомбу на них сбросили. Я "Одесской" возьму закусить?
Вопрос показался Харитону неуместным: Усыскин сам же и принес эту колбасу,
чтобы не с пустыми руками.
- Килечку пробуй, Колян, бочковая, люблю! Лучок свой, с грядок, в трех водах
мыл! Сальце. Я еще подрежу.
Безбородько махом допил стакан, закусил салом, шкурку бросил на пол, и крысы
затеяли драку, фырча и повизгивая.
- Вот так и человек, - неожиданно для себя произнес Усыскин, наблюдая за
крысами, - из-за куска горло перегрызет. - Думал же он совершенно о другом.
- Не надо ждать. Сам взял - да и перегрыз, - мрачно заметил Харитон, зачем-то
нюхая пустой стакан.
КРАЖА
Так они беседовали. Харитон бледнел от тоста к тосту, а Усыскин все больше
краснел, даже грудь пошла пятнами. И уж после второй, после трех "Жигулевского",
когда Безбородько мочился за углом сарайчика прямо на крыс, преследующих его по
пятам, Усыскин, улучив момент, кинулся к ящику и отсыпал себе порцию яду.
До этого Усыскин не крал. Точнее, давно, в детстве, он стащил у отца-путейца
пачку папирос, за что был бит древком от сигнального флажка. Поэтому, когда
Безбородько вернулся в сопровождении крысиной свиты, матерясь и на ходу
застегивая пуговицы, капитан Усыскин и вовсе побагровел лицом, понес торопливую
околесицу насчет погоды, ранних майских дождей и цветения овса, поскольку не был
уверен, что Харитон не видел, как он, Усыскин, прячет кулек с мышьяком в карман
брюк.
АЛИБИ
В случае неудачи с похищением Усыскина более всего тревожило то, что Харитон,
наверняка, удивится, разозлится, начнутся неизбежные расспросы: дескать, зачем
ему, Николаю, яд, к чему было красть, мог бы и попросить, если для дела; Усыскин
даже заготовил глуповатую версию на момент провала, что, якобы, в его
коммуналке, за газовой плитой, завелись мыши, и соседка очень просила.
Разумеется, опер мог не поверить, и тогда Харитон оказался бы перед
неизбежностью развить собственную версию: дескать, Николай решил отравить
Сундука, с которым у него с самого начала не заладилось, а это уже, простите...
Поэтому Усыскин в случае обнаружения у него яда так для себя решил: не крал он
мышьяк совсем, а напротив, принес свеженького против мерзких тварей.
Но нет, все обошлось как нельзя лучше, как нельзя более всего в пользу
Усыскина, и он, выдержав разумную паузу, после положенных отвальной, стременной
и забугорной, от которых стало двоиться в глазах, принялся прощаться.
ЭЛЕКТРИЧКА
От садового товарищества «На посту» до станции Ухватово капитан Усыскин
плелся, шатаясь, проклиная себя за все: за трусость при краже яда и дрожь в
руках, за то, что на девятичасовую, скорее всего, не успеет и придется еще час
толкаться на вечернем перроне, за то, что сдуру отправился на дачу в милицейской
форме, а лицо уж точно не уймется, будет пылать, выдавая в нем бытового пьяницу,
какие и теперь, на выходные, сидят в Подлунской каталажке, - один срам, да и
только.
Получилось, как предполагал. И все два часа с половиною, пока электричка
тащилась в город, Усыскин простоял в сыром тамбуре, прилипнув лбом к грязному
стеклу.
Мелькали платформы, двери открывались и закрывались. Дважды или трижды
Усыскин слышал, как проходящие граждане цедили сквозь зубы, что он мент вонючий,
но не реагировал, не хватался за то место на ремне, где иногда висела кобура.
Эти ритуальные слова Усыскин слышал каждый божий день, когда был в форме при
погонах, что было в порядке вещей, и следовало различать прямую угрозу от
будничной брезгливости толпы.
Когда до конечной оставалось пару станций, Усыскин вышел прочь из поезда и
побрел к троллейбусу под накрапывающим дождем.
УСЫСКИН И ЛЕНИН
Дома Усыскина встретил его кот, который достался участковому от умершей
старушки. Кота звали просто Кот.
По телевизору бастовали шахтеры.
Капитан посмотрел пару минут для интереса, но алкогольные пары еще бушевали в
голове, и он мало что мог понять.
Усыскин осторожно вынул кулек с ядом и так тщательно, насколько мог, проделал
дырку в бумажной воронке, пересыпал мышьяк в баночку из-под майонеза, и спрятал
добычу за шестым томом полного собранья Ленина.
Сочиненья Ленина капитан Усыскин давно собирался выбросить на помойку, но,
подумав, протер от пыли и отказался. С молодости он взял за правило подчиняться
инстинктам, а не буйству митингов. А инстинкт подсказывал Усыскину, что никуда
большевиков не прогнали, что вот они, рядышком, и он называл этих, из новой
власти, временщиками.
Взять хотя бы Сундука, размышлял Усыскин, наполнив водой ванну, всю в ржавых
потеках, когда убедился, что соседки нет дома. Сундук свой партбилет последним
сдал, и правильно сделал, хоть и сука: в жизни бывает даже то, чего никогда не
бывает. Аргумент же Усыскина был прост: сменится власть, придут за ним,
Николаем, глядь на книжные полки - а Ильич на месте, стоит себе, как ни в чем не
бывало, том к тому, хоть и не читан был почти никогда, книги в переплете синего
ледерина спрессовались друг с другом, страницы склеились, без ножниц не
разодрать, а как ни крути - вот оно, учение о диктатуре, сам сберег, безо
всякого приказа. И зачтется это Усыскину, как пить дать зачтется, оставят его в
покое, а может и за своего примут, - а если не так, то с чего бы это простому
участковому хранить такие книжки?
ЛЮБОВЬ
Вода в ванне отдавала сероводородом, как в Пятигорском санатории, где отдыхал
Усыскин всего один раз за всю службу, да и то потому, что за холостяцкой
сухомяткой последовала язвенная болезнь, и начальство выдало путевку. Усыскин
плеснул в воду шампунь, вода покрылась пеной, а запах стал еще хуже - будто на
земляничную поляну вылили помои.
По привычке он вспомнил медсестру Валерию Игнатьевну, которая всякий раз
представлялась ему именно в ванной; там, в Пятигорске, она наполняла лечебную
лохань, искоса поглядывая, как капитан нерешительно держится за резинку трусов.
И грудной голос Валерии Игнатьевны - она не могла не заметить его
замешательства, - голос искренне изумленный:
- Товарищ, что же это вы стоите? Вода остынет!
Может быть, только на двадцатый день, в конце лечебного отпуска он разгадал в
ритуальном "вода остынет" оттенок желания. Он выскочил из ванной, сгреб Валерию
Игнатьевну в охапку и овладел ею, примечая, как сам он мерзко при этом пыхтит,
как торопится, как она покорно, по кроличьи замерла, словно не понимает, что
происходит, или будто бы ей все равно.
Осмелев, он назначил ей свидание на месте дуэли Лермонтова с Мартыновым; по
вечерам там не было экскурсий и парочки прятались в кустах, вблизи друг от
друга. Там отвратительно пахло магнолиями и стрекотали цикады; затем еще одно -
в неопрятной шашлычной, откуда Валерия Игнатьевна, поев харчо, настоятельно
звала знакомиться с мамой. Усыскин подумал и не пошел.
СОСЕДИ
Чутким сторожевым ухом участковый услышал, что в передней повернулся ключ в замке, что пришла соседка с гражданским мужем, Валентином, тоже милиционером, служившим в метрополитене, но в коммуналке не прописанным, что безмерно уязвляло профессиональную гордость Усыскина.
И он стал спешно намыливать мочало.
Соседка казалась Усыскину не злой, скорее доброй, но бесцветной, серой,
никакой, одной из многих, усталой утицей с эскалатора, едущей навстречу таким же
утицам, увешанным сумками, бледным от ламп дневного света. Она вся была, как
бывший советский народ, призванный то сплачиваться, то штурмовать, то
пережидать, а, в общем, терпеть, терпеть...
Она по своему, по-бабьи жалела одинокого Усыскина, а однажды даже изжарила ему глазунью на сале с огурцом и баночной ветчиною, а также с укропом, и Усыскин жадно ел, стесняясь, что по-солдатски чавкает, однако даже соус вымазал мякишем со сковороды.
Все это можно было терпеть и даже принимать как данность жизни. Но с
появлением Валентина все переменилось. С того июльского дня, когда милиционеры, сидя в одних трусах и майках, пили водку, плохое вино, и снова водку, а потом, как водится, пиво.
Пока говорили о футболе, о "Спартаке", кажется, вот-вот должно было начаться братание. Усыскин в пылу разговора нечаянно спихнул на пол горшок с геранью, что было прощено, понемногу съехали на служебные дела. Тут Валентин раскрыл душу, потому что считал, что лучше метрополитена места не сыскать; и Усыскин зря теряет время, стучась в квартиры, определяя учетных зэков, шизофреников и полоумных старух, да и когда в этой стране можно было прожить на оклад... А остановить подвыпившего дурака возле турникета, и в тесноватой каморке припугнуть, придушить малость, чтобы быстренько деньги отдал, а случае чего навалиться впятером и отработать удары, - зря что ли в школе милиции учили! - по печени, по голеням, по почкам, но чтобы только до крови, так как кровь еще больше заводит, и можно ненароком замочить. А потом сколько возни! Жди ночи, машину подгоняй, вези мертвяка куда-нибудь за город, на реку, и кому-то еще
сиденье мыть...
Тут даже соседка участкового насторожилась, перестала резать лук, почуяв
недоброе, как женщина фактически трезвая. И неспроста, потому что Усыскин
неожиданно для себя вскочил, сбил Валентина с табуретки, как недавно герань; и смял бы, и даже изувечил, поскольку не помнил себя в страшной избыточной ярости.
Жена крича, оттащила Усыскина от мужа. Валентин, шатаясь, побрел к себе, и Усыскин наблюдал, как соседка влажной тряпкой убирала лужицу крови с бежевого в клеточку линолеума.
Ну, и что, думал теперь Усыскин в ванной, пыхтя и злясь на носки, которые не хотели залезать на распаренные ступни. Было да прошло. Чем я лучше его? Чем он лучше меня? Никуда не написал, в суд не подал, а сам ниже травы... И будет молчать. Я же молчу. В органах все молчат. Заговоришь - труба дело: или на Кавказ, или на задержание, где ты со своим ТТ против шести автоматчиков.
Как Сундук рассчитался с Коростылевым, который рапорт написал очень высоко, рапорт, к подлунскому начальнику же и вернувшийся, к кому же еще. Сундуку и ничего не стоило позвонить братве, в гаражи, и сгинул лейтенант, как было ему определено. Тошно и скучно думать об этом.
М. - ЗНАЧИТ МЫШЬЯК
Усыскин надел линялый махровый халат, купленный когда-то Болгарии, вступил в
тапочки и поплелся в комнату, чтобы согреть чаю в новомодном пластиковом
электрочайнике, - тем хорош, что на кухню лишний раз ходить не надо.
У него был порядок. У него было все приготовлено и продумано.
Пока чайник грелся, Усыскин достал с полки энциклопедический словарь и на
букве "М", после статьи "Мышкин Ипполит Никитич (1848-85),
революционер-народник...", после "Мышлении"" отыскал слово "мышьяк".
Мышьяк (Arsenicum), прочёл он вслух, надев плюсовые очки, соединения
трехвалентного М. весьма ядовиты... Они используются в медицине и для других
целей.
Чайник закипел, и Усыскин, наспех бросив в кружку пакетик, залил его
кипятком.
В медицине и для других целей, - все повторял и повторял он, окуная пакетик в
чай.
Если взять его, Усыскина, случай, то к какой категории употребления можно это
отнести? Наверное, все-таки "для других целей". Оружие - мышьяк. А цель - это
он. Совсем не мыши, и не крысы, а именно - он сам. Это его выбор. Поэтому он так
спокоен. Главное, нужно устроить все так, чтобы на этом свете не оставалось
незаконченных дел.
Усыскин покормил кота Кота печенью трески, вынес за ним кювет, тщательно
вымыл руки и разложил на столе конверты.
Один из них был предназначен сестре Усыскина, для нее приготовил он короткое
письмецо и стопку сотенных; другой, подобный, для старого отца, который не любил
милицию. В остальных, более пухлых и тяжелых, находились документы и кассеты с
записью телефонных переговоров начальства.
Эти Усыскин любовно поглаживал, предвкушая, как начнут копать под подлунского
полковника.
КОНФЛИКТ
Егор Клементьевич Ивашов по прозвищу Сундук жил незамысловато. Незамысловато и служил. День и ночь патрульные машины рыскали по микрорайону, хватая всех подряд - глупых обкурившихся школьников, заезжих иностранцев из числа украинцев и молдаван, горячих кавказцев, подвыпивших чиновников. За каждого - выкуп. Ну, это мелочи. А потом явились к Сундуку люди в галстуках с портфелями, оставив машины прямо напротив подъезда милиции. Люди, от которых хорошо пахло, которые изъяснялись низкими приятными голосами с негромкой модной хрипотцой. Поговорили, заставив Сундука то бледнеть, хлопая белесыми ресницами, то багроветь, и один портфельчик нечаянно оставили...
Мог бы жить капитан Усыскин припеваючи, сойдись он с Сундуком. Но и
начальнику, и другим участковым стиль капитана не пришелся по душе. Этих бы,
грязных, вонючих стариков, которые пропили все и с себя продают, отселить куда
подальше. А Усыскин им - деньжат на опохмелку, подарки ко Дню Победы, кому
носки, кому одеколон, кому гречки пакет.
- Что ж, - сказал ему начальник, - не захотел быть в шоколаде, будешь в
говне.
И после этого стали исчезать алкаши, один за другим, безвозвратно, словно бы
они и не рождались на свет вовсе - был человек - и нету его. А сами квартиры
вдруг оказались подаренными, оставленными в наследство, как бы проданными
невесть кому; и тут же окна фасадов побелели от стеклопакетов, суета, ремонты,
иномарки у подъездов.
Капитан Усыскин хлопнул ладонью по столу так, что кот Кот вздрогнул и
проснулся.
- Ну, ты у меня попляшешь, уголовник!
Усыскин даже прикрыл глаза от удовольствия, когда представил себе Сундука в
рубашке, без погон, привязанного к стулу, среди громил из отдела внутренних
расследований. Они-то кому хочешь развяжут язык. Он вообразил Сундука с
кровоподтеками на потном лице, с мокрыми от страха брюками, заискивающего,
отпирающегося, то молящего о пощаде, то угрожающего расправою, то намекающего на вознаграждение... И это - кому!.. Нет, скажут ему, на все есть документы,
покойный Усыскин позаботился, царствие ему небесное, а тебе, гадюка, - ад.
МЕДАЛЬ
В четвертом часу утра капитан провел ладонью по подбородку, щетина уже успела
отрасти.
Помирать в таком виде было негоже, и Усыскин побрился, причесался, побрызгал
лицо лосьоном и вынул из шкафа парадную форму. Покрутил в руках белые перчатки,
- ну, они-то уж как бы и ни к чему. Значков милицейского отличия было на кителе
три, и потускневшая медаль "За боевые заслуги", короче - ЗБЗ. За Афганистан.
Туда Усыскин отправился по доброй воле; считал, что повезло ему; посылали по
разнарядке, и это считалось везением, так как зарабатывали выжившие неплохо,
служили в Кабуле; но Усыскина угораздило попасть в разведку, насмотрелся он
всякого, и ранение перенес - осколком в ягодицу, не смешно и не стыдно совсем;
плохо другое - что, недополучив денег, вернулся. Теперь шрам напоминает о войне,
потому что какие-то мелкие частицы металла шевелятся и ноют в непогоду.
Усыскин насмотрелся всякого и пришел к выводу, что смерть некрасива.
Элегантной смерть бывает только в кино, где полированные гробы, поп с
кадилом, красивая вдова в вуали с белыми цветами. А на войне, кого успеют
подобрать, еще ладно, а кого нет - сваливают в общую яму, обуглившихся,
почерневших, с развороченными внутренностями, смердящих.
Да и самоубийц он видывал на своем участке - тоже ничего хорошего. И почему
эти не могли перед кончиною привести себя в порядок, Усыскин понять не мог.
Вроде бы времени предостаточно.
ОТРАВЛЕНИЕ
Капитан посмотрел на себя в зеркало и поразился, как похож он теперь на отца
в те же годы. Хоть теперь на парад.
Он полез за баночкой, яд был на месте, куда же ему деваться. Усыскин всыпал
немного мышьяку в чайный стакан, долил приготовленного чаю, размешал ложкой и
отправился на кухню.
Почуяв недоброе, за ним поплелся кот Кот.
Света капитан зажигать не стал, но ложку вымыл хоть и на ощупь, но со всей
тщательностью. Он присел перед подоконником и поставил стакан. За окном светало,
небо стало серо-синим, и контуры домов виднелись отчетливо. Кое-где горел свет.
Надо было собраться с мыслями, подумать о чем-то важном, может быть о самом
главном. Но Усыскину полезло в голову совершенно иное. Конкретно то, что эти
полуночники о чем-то волнуются, строят планы, собираясь жить долго, а он скоро
умрет, и возможно, они об этом не узнают никогда.
- Вот же какая херня! - поразился Усыскин.
Затем он перекрестился, сделал несколько мощных глотков из стакана. И ничего
не почувствовал. Но в тот момент, когда он решал, что ему дальше-то делать -
выпить до дна или подождать, наступила дурнота, в глазах потемнело, мурашки
поползли по телу.
Последнее, что мелькнуло в голове - это удивление. Ведь читал же он в газете,
черным по белому, что вот сейчас должны начаться чудеса. Вместо этого наступила
темнота.
КОТ КОТ
- Да он жив, жив! - закричала соседка, поднеся ко рту капитана, обложенному
хлопьями пены, карманное зеркальце. - Смотри, Валя, запотело! Скорую вызывай!
Кот Кот злобно мяукал, поглядывая на соседей. Он любил Усыскина. И если б
смог заговорить, то предупредил бы хозяина, что ничего у него из этой затеи с
отравлением не получится. Уж он-то за долгую жизнь нанюхался мышьяку по грязным
кладовкам, подвалам и знал, что от долгого хранения такой яд теряет силу, это
почти все равно, что сахару в стакан насыпать, толку мало, одно расстройство
желудка и зоркости глаз.
Кот Кот был настоящим экспертом по поводу мышьяка, но в данную минуту злился
не на соседку, которая то и дело тайком его подкармливала, а на Валентина, не
раз пинавшего его носком ботинка из-за ненависти к Усыскину.
- Да пусть себе подыхает, раз ему так захотелось, - отозвался Валентин, -
одним мудаком меньше.
Но скорую вызвал.
ПОСЕТИТЕЛЬ
Капитан Усыскин открыл глаза и увидел перед собой лицо девушки в белом.
- Ты кто, ангел? - спросил капитан, слабо шевельнув губами.
- Нет, я Лариса, - сказала девушка. - Очнулись? А мы вас еле откачали. Ночная
бригада пять часов с вами провозилась...
- Значит, ангелов все-таки не бывает, - заключил Усыскин.
Через пару дней пришел опер Харитон Безбородько, принес фруктов и сказал:
- Дурак ты дурак!
- Извини, - сказал Усыскин.
- Слушай, Колян, а дачку-то я свою крысиную продал. Нашлись любители.
ОБЛАВА
Когда он слегка окреп, хотя и ходил по коридору, натыкаясь на углы, потому
что видеть из-за мышьяка стал совсем худо, неожиданно явился Сундук в
сопровождении незнакомых офицеров.
- Ладно, Усыскин, - сказал Сундук, склонившись к уху капитана, - что там
старое вспоминать... Договорился я о твоем переводе. А пока отправим
подлечиться. Так что собирай вещички.
Усыскин окинул помалкивающих офицеров опытным взглядом, и по неуклюжей
выправке, по манере носить фуражку, по слишком уж новой, с иголочки, форме
догадался: эти не из милиции.
В тесной комнатке кастелянши он облачался в парадную форму, ту самую, в
которой его привезли в больницу. Глянул вниз их окна, и определил, что не очень
высоко до земли, этажа полтора, и главное правильно сгруппироваться. Он прыгнул,
больно ударившись коленом обо что-то твердое, может быть камень или бордюр,
некогда было оглядываться, и побежал вдоль здания, прихрамывая. За углом его
схватили, скрутили, повели к машине.
КАЗНЬ
Били капитана Усыскина на поляне, вчетвером, посменно, среди запахов лесных
цветов и трав, заклеив рот клейкой лентою и связав за спиной руки. Один наносил
удары, остальные выпивали и закусывали и курили.
Пока мог, Усыскин стоял, чтобы не доставлять истязателям удовольствия, но
упал все-таки. Его попинали ногами и привязали к дереву.
Наконец, все устали, да и выпили изрядно.
Усыскин был в сознании, и что самое удивительное - в чистом и ясном сознании,
вот спроси его сейчас, когда родился Бонопарт, - пожалуйста: в 1769 году. Только
почти совсем ослеп.
Боль он ощущал после первых жестоких ударов; и слышал голос, который
предупредил остальных, чтобы только в пах не целились, загнется; а теперь тело
отекло, как бы онемело и почти ничего не ощущало. Единственное, что мешало ему,
так это его же, Усыскина, кровь, которая текла со лба и щекотала лицо, а когда
засыхала, неприятно стягивала кожу.
- Дайте ему водки, - сказал кто-то, - пусть оклемается.
МОЛИТВА
К Усыскину подошли, разжали зубы и влили внутрь полбутылки водки. Отдохнув,
принялись молотить дубинками по животу, и это показалось Усыскину совсем не
выносимым; внутри его будто полыхал пожар; и капитан, собрав последние силы,
стал вспоминать слова молитвы.
- Отче наш, сущий на небесах... Да святится имя Твое, да приидет царствие
Твое, да сбудется воля Твоя... - шевелил губами Усыскин, но дальше слова к нему
не приходили, а ведь помнил еще совсем недавно, наизусть знал, и это ему
казалось самым печальным, просто ужасным.
Молиться Усыскина учила покойная мать, тайком от отца; пока он стоял возле
будки со свернутым желтым флажком, что означало для поездов свободный путь, они
уходили с матерью подальше на откос, садились на траву среди высоких фиолетовых
цветов, названия которых Николай так и не узнал, и он повторял слова вслед за
матерью. И когда надоедала ему зубрежка, начинал капризничать, ерзал, то
вскакивал, то садился, говорил, что лучше десять раз сходит за молоком в
деревню. Мать гладила его по голове.
Ночью поездов проходило мало, и он ложился на спину среди пыльной травы и
смотрел в небо.
Теперь же он стоял, ничего не видя перед собой; теперь он весь превратился в
боль и принялся мысленно звать смерть. Однако, пожелав смерти, Усыскин
испугался. Чуть больше двух недель прошло, как он обрел опыт встречи с черным
провалом; ничего там хорошего, никаких сюрпризов, только мрак и тишина. Ну, по
крайней мере, может быть, не будет боли.
Между тем вокруг Усыскина был затеян спор, куда лучше спрятать труп, чтобы
никто не докопался, ни человек, ни зверь.
Пахло дымом, значит, они уже развели костер.
ПЕРЕХОД
И в этот самый момент боль вдруг исчезла. Даже напротив, тело стало легким,
будто надутый гелием шар.
- Надо же, - удивился про себя Усыскин. - Так я что, свободен?
Он сразу же почувствовал, как медленно поднимается в воздух. Зрение
открылось, ясное и отчетливое, и Усыскин увидел привязанного к дереву человека в
испачканном кителе с разбитым лицом, но это словно был уже и не он.
- Готов, - сказал один из его мучителей, профессионально потрогав вену на
шее. И принялся отвязывать. Тело ухватили за ноги и поволокли к костру.
Усыскину было любопытно, что же произойдет дальше; он вовсе не испугался бы
посмотреть на собственную кремацию, поскольку к этому окровавленному куску мяса,
которое человеком уже не назовешь, он в данный момент относился отчужденно; так,
наверное, змея относится к старой коже.
Но он услышал музыку.
Он услышал музыку, какой не знал в своей жизни, - то ли органные голоса, то
ли пение женщин; над лесом образовалась широкая воронка, стенки которой
вращались бешено и бесшумно; Усыскина стало понемногу втягивать внутрь, и он
полетел. В какое-то мгновение ему, видевшему, как внизу от брошенного в костер
тела взметнулись языки пламени, хотелось крикнуть: "Ну, что, взяли?!"; чтобы
крик распорол небо, как реактивная турбина. Но желание это исчезло так же
быстро, как и возникло.
ПРОВОДНИК
- Чудно, - говорил он сам себе, паря внутри голубого сияния, - вот что,
наверное, чувствуют космонавты в невесомости.
- Космонавты чувствуют нечто совсем иное, - возразил ему чей-то голос, и
Усыскин весело согласился:
- Да, да!..
Значит, правильно писали газеты, все-таки что-то есть!
Он не ощущал полёта, но отчетливо понимал, что перемещается куда-то, - вверх
ли, вниз, вбок, - ему было все равно. Он доверился. Он верил. И чем дольше
происходило парение, тем сильнее желал Усыскин, чтобы оно не заканчивалось
никогда; так бы и лететь... И только одну перемену он не мог не заметить - вся
сфера изнутри наполнялась чем-то таким, что Усыскину не удавалось ощутить
никогда ранее, и чей-то голос объяснил: "Мы тебя любим".
Страх прошел. Но в глубинах сознания возник вопрос... Не вопрос даже, а
недоумение: ведь это же и есть смерть, он умер, его нет.
И капитан Усыскин вслух сказал: "Ну, да, я же умер".
Воронка исчезла, и Усыскин повис в воздухе над каким-то неведомым селением.
Небо над ним, кажется, было сиреневым. Рядом очутился человек, молодой,
загорелый с улыбающимся, очень знакомым лицом, в котором Усыскин сразу узнал
пропавшего лейтенанта Коростылева. Он взял Усыскина за руку и они стали медленно
опускаться вниз.
- Экскурсоводом пристроился? - пошутил Усыскин.
- Я проводник, - сказал Коростылев.
- Слушай, мужик, - озадачился Усыскин, - а как же эти, у костра? Давай
вернемся и хоть морду-то им набьем.
- Ты не понимаешь, - сказал Коростылев. - Им и так не повезло. Они будут
жить.
Они спускались все ниже и очень медленно, гораздо медленнее, чем на парашюте,
когда Усыскина сбросили над Кандагаром. Он уже ясно различал дома, полускрытые
зеленью, похожей на виноград, фигурки людей, задравших головы вверх, и еще
какие-то строения - то ли храмы, то ли ангары для самолетов, - которые он уже и
раньше представлял себе, когда в школе читал про сны Веры Павловны.
РОЖДЕНИЕ
Однако на поверхности все оказалось совсем уж не таким удивительным, а даже
обыденным.
Явились к нему люди в белых одеждах, излучающие спокойную доброжелательность,
и Усыскин, волнуясь, подошел к одному из них и, схватив за золотую пряжку,
напрямки спросил:
- Это ты, Господи?
Люди рассмеялись.
Вместо ответа его усадили за стол с каменной столешницей, вроде бы как из
оникса, теплой на ощупь, и попросили заполнить длинную анкету, предупредив, чтоб
не врал. Он несколько дней старался вовсю, но все же кое в чем лгал, и злился на
себя, и зачеркивал строки. А над ними и на полях писал удивительную, страшную,
горькую правду, о которой никогда никому на земле не решился бы рассказать.
Существа, похожие на священников, сказали, наконец, что теперь пора
оглядеться, перевести дух, и это может продлиться неопределенно долго, если
рассуждать по-земному, но ждать смысла нет, другое здесь время, другие правила,
к которым новичку привыкнуть непросто.
Усыскин слонялся от дома к дому безо всякого дела; его встречали приветливо,
угощали чем-то, похожим на вино, и какими-то диковинными плодами, не спрашивая
ни о чем. Не было ни тоски, ни страха, ни сожалений. И Усыскин предположил, что,
возможно, его пристроят охранять что-нибудь; должна же быть и в этих краях
милиция, должен же кто-то заботиться о порядке, что для него всегда казалось
привычным и естественным.
А они смотрели на него глазами, полными любви и сожаления, как взрослые
наблюдают за детьми, которые делают из песка куличики, затем разрушают их и
снова наполняют ведерко, спокойно, без устали. Эти люди не могли объяснить ему
то, что он и сам поймет, только очень не скоро - ему уготована другая сущность.
Они-то знали, что потом Усыскин сам осознает эту новую сущность - и удивится,
как проста она и сложна одновременно. Какой холодной, почти равнодушной и в то
же время щемящей она ему казалась за вратами, где остались друзья и враги,
досада на несделанное, незавершенное, недополученное.
Там, где он все еще лежал на спине посреди травы на железнодорожном откосе,
пяти лет от роду, и смотрел в небо. Звезды сливались в один сияющий кристалл, в
сокровище спокойствия, которое ничего не сулит, никого не судит, но внушает
надежду, что ты не один.
|
|