Никогда нельзя определить, когда мы начинаем переходить с внутренней поверхности на внешнюю, и наоборот.
В. Жикаренцев
Она стояла у окна и смотрела на улетающих птиц. Там, за окном, все текло своим чередом. Но знакомая улица, дверь магазина напротив, машины под окнами теперь выглядели по-иному. Все воспринималось не так, как раньше, даже звук лифта стал иным. «Живи или умирай», - кто-то настойчиво шептал ей, и она понимала, что ей надо сделать выбор. Она больше не чувствовала себя участником своей жизни, она стала зрителем, и теперь это ее устраивало. Она не пыталась спрятаться от своих мыслей. Они были подобны лабиринту, в котором она бродила уже очень давно, и из которого нельзя было выбраться. Она созерцала проплывающие мимо нее сцены и лица, спиралью сворачивающиеся в ее тесном прошлом, постепенно шаг за шагом находя объяснения и ответы на мучавшие ее вопросы.
Она прошлась по комнате и села за стол. В комнате тикали часы, и становилось сумеречно. Наконец, она взяла ручку и написала: «Он любил ее, а она любила бананы». Это было началом рассказа, его рассказа, который он так и не написал. Ему мешали слова. Но это было потом. Она вновь встала, обошла стол и подошла к окну. А вначале было так.
Часть 1.
Каждое явление, каждая ситуация, каждый человек, которые возникают перед вами, в точности и до конца отражают нечто, что есть у вас внутри.
В. Жикаренцев
Была весна, а весну она не любила. Весна обычно будоражила и несла перемены, а она их к себе не впускала. Она приспособилась к тому, что создалось за достаточно большой отрезок времени и называлось ее жизнью. Ей было трудно, но со временем ей стало казаться, что ее уже все устраивает. Ее отношения в семье стимулировали постоянный выброс адреналина, и она даже смирилась с этим и практически не роптала, хотя, как и все, стремилась к спокойной предсказуемости. Стремление к стабильности постоянно подрывалось на фундаментальном законе перемен. Они с мужем неоднократно сходились и расходились, и это уже стало их образом жизни. Тем не менее, они, конечно же, любили друг друга и всячески старались выяснить насколько любовь другого прочна и искренна. Покоя не было и не могло быть.
Однажды кто-то сказал: «Вы нас постоянно держите в напряжении, мы живем вашими событиями». Некоторые, самые близкие и верные друзья, очень тревожились и предвещали им тяжелое будущее, стращая болезнями и депрессиями. Другие же считали, что их жизнь и есть самая настоящая. А некоторые ничего не считали – просто слушали, пили кофе и думали о погоде. Но, в целом, волновались все больше за нее и говорили «Значит, ей так нравится» и были в чем-то правы. Все все равно искренне ее любили и с удовольствием слушали, как она с горькой иронией, похохатывая, комично излагала трагические перипетии своей взъерошенной жизни. И, наверное, несмотря на переживания, она не совсем все принимала серьезно, что было своего рода защитной функцией, которую выработал ее организм на протяжении довольно длительного времени семейной жизни. Единственно серьезной и по-настоящему трепетной для нее темой был их сын, который стал для нее смыслом существования, что, как говорят, крайне опасно для детей.
Да, в целом, так могло длиться долго, всегда. Мир ее жизни был уже создан, имел свои определенные законы и традиции, краски и вкус, был ни плох, ни хорош, и нарушить его никто не смел. И никто уже не принимал чью-либо сторону, т. к. все в конец запутались во всем.
Так вот именно тогда, когда в сыром прозрачном воздухе повеяло ощущением единства Вселенной, когда забрезжила странная, еще почти призрачная, догадка о том, что правое и левое равно, как впрочем, верх и низ, а причина равна следствию, вот тут-то и наступила мартовская весна.
А, может быть, именно потому, что она не ждала никаких перемен и удовлетворилась своей стабильной нестабильностью, все вдруг изменилось. Или можно сказать по-другому. Она настолько давно и глубоко ждала перемен, что даже забыла об этом, а, может быть, просто хорошо притворилась, что ей этого не нужно. А люди всегда обретают то, что им надо, когда перестают хотеть. Сознательно спрогнозированное ожидание стало для нее рутинным и бессознательным, а потому явилось той мыслеформой, которая все расставила по местам, материализовалась и уже сама стала жить, диктуя свои законы. Вот тогда-то этот человек открыл дверь и вошел в офис, где она работала.
- Здравствуйте, - сказал он. И она качнула головой, практически не посмотрев в его сторону. Зато она услышала его голос, шаги, почувствовала движение руки, расстегивающей куртку, вдохнула прохладный весенний воздух, и все поняла.
Она обернулась. Он был именно таким, каким она себе его рисовала целую вечность. До самых мелочей – мысль, облаченная в плоть.
Потом, она неоднократно будет задавать себе один и тот же вопрос – откуда взялся этот человек в ее жизни, почему и зачем, но ответы придут к ней не сразу, а некоторые слишком поздно. «Откуда ты появилась в моей жизни?», - будет спрашивать он и себя и ее, пытаясь уловить объяснение в ее глазах. Но она будет уходить от ответа и говорить, что когда-нибудь скажет ему, когда сама это поймет до конца.
Потом, совсем потом, она найдет ответы на все их вопросы, но тогда, в начале, они делали свои первые запоздалые шаги на пути познания законов жизни по наитию, почему-то уверенные, что теперь не ошибаются.
Вначале, он принял все за игру, легкую и свободную. Ему нравилось смотреть на нее, делать комплименты, неожиданно приносить маленькие букетики ландышей и рано утром оставлять их на ее рабочем столе. Он покупал ей бананы, которые, как он выяснил, она очень любила, вел себя приветливо и уверенно, оказывал всяческие знаки внимания, но первых шагов не предпринимал. Иногда он ловил на себе ее странный взгляд, задумчивый и внимательный, и это будоражило его, тешило самолюбие. В ответ, играя, он пытался придать своему взгляду особый многозначительный смысл, но она уже отводила глаза. Ему бы хотелось завязать с ней легкий роман, подобно тем, которые у него были и раньше, но она производила впечатление совершенно недосягаемой, завязанной на благополучной семье и спокойной жизни, близких друзьях и родственниках. Она всегда торопилась домой, иногда рассказывала что-то о веселых выходных и праздниках в своем доме, и ему казалось, что она всем довольна и окружающие мужчины ее мало волнуют. Но, однажды, придя в офис пораньше, он столкнулся с ней в дверях и застал ее врасплох: лицо выглядело усталым, глаза заплаканными, а дежурную улыбку она еще не успела надеть. Через секунду, правда, уже все изменилось, и она стала, как всегда, что-то весело рассказывать, смеяться и по-деловому быстро и четко разговаривать по телефону. И он решил, что ошибся.
Но в другой раз, через неделю, он неожиданно заметил ее в магазине вечером, уже после работы. Она выглядела так, словно никуда не торопилась и блуждает между отделов без особой цели. Она вытаскивала какие-то вещи на вешалках, равнодушно рассматривала их и вновь возвращала обратно. Она переходила от витрины к витрине, иногда останавливалась и на секунду задерживала на чем-то свое внимание, но взгляд ее был устремлен сквозь рассматриваемые объекты и ни на чем не концентрировался. На какое-то время она неожиданно оживлялась, вдыхая ароматы новых духов на тонких полосках бумаги, потом что-то покупала, но совсем не то, что выбирала, и уходила. Он следовал за ней довольно долго, не придавая тому никакого особого смысла, видимо, тогда у него был просто свободный вечер. Но, наблюдая за ней из толпы, он все больше поражался ее совсем иному, совсем ему незнакомому, отрешенному взгляду человека, который живет сам по себе. В какой-то момент он подошел к ней совсем близко, желая изобразить случайную встречу, но она даже не заметила его, погруженная вся в свои мысли.
После этих случаев, он невольно стал ловить себя на том, что все чаще подмечал в ней какое-то несоответствие между тем, что она держит внутри и тем, что она показывает снаружи. Иногда он, делая вид, что читает газету, исподлобья наблюдал за ней и видел, как она куда-то звонит и, не дождавшись ответа, задумчиво кладет трубку, и взгляд ее тогда становился тяжелым и усталым. Он вдруг стал замечать, что она всегда говорит «я ходила, я смотрела, я съездила» и очень редко «мы ходили, мы смотрели». Он догадывался, что в ее семье что-то происходит, впрочем, как и у всех, и никакой загадки тут нет. Он знал разных мужчин и женщин, разного достатка и разных интересов, но проблемы везде оказывались одни и те же. И ему стало досадно, что она не исключение. Но он не делал никаких выводов, никоим образом не пытаясь ассоциировать ее с собой, а лишь смотрел на нее, и настроение от этого у него поднималось.
Несколько раз он предлагал подвезти ее домой, и она соглашалась. Он шутил, говорил что-то дежурное, специально подчеркивал, что ведет свободную жизнь и не связан никакими обязательствами. Она тоже шутила, не придавая его словам особого смысла, что-то отвечала и приводила примеры из жизни своих друзей. Иногда он вновь ловил на себе ее внимательный, задумчивый взгляд, и тогда она говорила:
- Не понимаю, почему у тебя в жизни все в таком беспорядке?
- В беспорядке? – смеялся он. – Не знаю. Наверное, душа все время чего-то ищет, но не находит. – Затем он добавлял: - Мой беспорядок упорядочен.
- И ты ни к кому и ни к чему не прикипаешь? – уточняла она.
- Редко. Это вообще больше свойственно женщинам. Мужчины уходят легче.
- Не знаю. Но часто мы привязываемся к людям, сами того не замечая. И это обычно происходит само по себе. Может быть от страха одиночества?
- Может быть. Почти все живут по инерции, считая, что лучше так, чем неизвестность. Я сам это проходил.
- Вот видишь.
- Жизнь превращается в серые будни, а чувство одиночества превращается в агрессию, - говорил он. – Но сейчас у меня такой период, когда я чувствую себя свободным и получаю от этого удовольствие.
- Интересно, а твоя свобода от мудрости или от безответственности? – продолжала она интересоваться, и было не понятно, она действительно хотела узнать о нем больше или поддерживала разговор просто так.
- От мудрости, - легко отвечал он.
- Ну, а как же чувство долга?
- А, чувство долга – эталонное качество порядочного человека! – резко отвечал он. - Навязанные кем-то слова «должен» и «надо». Я считаю это навязанным чувством.
- Навязанным?! – восклицала она.
- Да, а разве нет? Чувство долга – это груз, который порождает вину. Ну, а вина, сама знаешь, что делает с человеком.
- Ну, как же так! Мы же несем ответственность перед людьми, с которыми мы связаны. Дети, родители, ну не знаю, друзья…
- А, это другое! – уверенно качал он головой. - Ответственность мы сами на себя берем. Это личный выбор каждого. Мне кажется, ответственность берется из потребности чувствовать себя нужным.
- Ха, так это обычное самоутверждение, эгоизм! – вновь возражала она. – Хочу - делаю, хочу - не делаю.
- Да все к этому всё равно приходят. Только, если живешь под палкой своего долга, то начинаешь юлить, врать, придумывать оправдания. Становится тошно от того, что не выбираешь сам. Вот идешь и думаешь, что бы такое придумать, чтобы оставили в покое и отстали, и не надо было бы ничего объяснять и оправдываться.
- Можно подумать, что ты всегда все делал насильно и не имел возможности выбирать.
- Я все всегда делал из чувства долга,…- тут же говорил он.
- Бедный, и потерял свою независимость и свободу!
- Независимость, у тебя - это что?
- Ну, независимость от обстоятельств, от людей, от суждений, - поясняла она.
- Ну, да, как в книгах. Мама моя очень любит Овода, говорит такая гордая, независимая личность!
- И что же?
- Не понимаю, что такое независимая личность. Мы все от чего-то зависим, не может быть по-другому, - он смотрел на нее удивленно. – Тело зависит от одежды, еды, секса. Дети зависят от родителей, а потом родители от детей, слабый мужик от своих комплексов, ну и до бесконечности.
- Ты противоречишь сам себе. С одной стороны, ты хочешь быть свободным, с другой стороны, сам говоришь, что объективно мы все друг от друга зависим, и независимости, как таковой, нет.
- Конечно, нет. Но это внешние обстоятельства, а есть состояние души, – улыбался он. - Вот об этом я говорю. Можно быть либо зависимым и несвободным, либо зависимым и свободным. Вот и все на самом деле.
- Состояние души, - задумчиво повторяла она. - Ну так, твоя свобода - это твое состояние души?
Он смотрел на нее и пожимал плечами:
- Мы свободны настолько, насколько признаем свободу того, кого любим.
- Очень торжественно! А как же чувство собственности?
- А,.. - вновь улыбался он. - Пресловутое чувство собственности. Ревность. Мы все этим страдаем. Кто-то больше, кто-то меньше.
- И ты?
- И я. Я же нормальный человек. Иногда ревность делает страшные вещи с человеком, разум теряется полностью.
- Это ты про себя?
- Да, нет,.. но наблюдать приходилось. Но надо уметь с этим справляться, иначе все в отношениях будет отравлено.
Потом они неожиданно замолкали, и казалось, что говорить уже не о чем.
А иногда она задумчиво рассуждала вслух:
- Я тебя совсем не знаю. Но мне кажется, в тебе есть сильный потенциал. Странно, что ты так много всего начинал и бросал. Ты разбрасываешь свои силы, но они есть, и ты их обязательно проявишь. Я совершенно уверена, что ты можешь очень много. Умный, красивый, уверенный мужик - у тебя все есть…- и она еще что-то говорила подобное этому, и эти простые слова ему, естественно, очень льстили.
Он давно ничего такого не слышал, и его забавляло, как люди, и он в том числе, могут легко принять простое человеческое внимание и добрые слова за что-то более значительное. Но он понимал, что она говорит все это скорее из человеческой поддержки, некой формальности, которая соответствовала модели приятельских отношений, и, наверное, забудет все, что говорила уже через минуту, как уйдет. И она уходила и забывала.
Как-то раз она опаздывала и попросила подвезти ее на ужин, где вместе со своими партнерами ее ждал муж. А он посмотрел на нее и отстранено сказал: «Я могу завезти тебя домой, если ты хочешь переодеться». Он предложил это не столько, чтобы проявить внимание, сколько из-за того, что сам захотел увидеть ее другой, такой, какой он ее не знал, и какой она была вне привычных формальных рамок. Он ждал ее в машине, удивляясь себе: «Зачем я это придумал, зачем мне это надо?», - и поглядывал на часы - в его привычной жизни его уже давно ждали.
Вскоре она появилась: вся вечерняя, в широком осеннем светлом пальто, накинутом на маленькое черное платье, чуть грустная и встревоженная. Машина наполнилась густым будоражащим запахом ее духов, смешанным с уличной сыростью. Она, похоже, слегка нервничала, а потому начала путано и торопливо объяснять дорогу. Он взглянул на нее и впервые признался себе в том, о чем уже много раз думал, в том, что ему интересна эта женщина и все, что с ней происходит. Потом он завел машину и резко тронулся с места. «И, кроме того, - добавил он про себя, - я хочу ее».
Но это были лишь мысли, которые должны были подхлестывать его к каким-то действиям, а в этой истории он почему-то никуда не торопился, вновь не узнавая себя. Он двигался вперед, словно боялся оступиться, спугнуть, прекрасно понимая, что может мгновенно разорвать ту невидимую нить, которая тончайшей паутинкой возникла между ними в полувзглядах, полусловах и в полудогадках.
Нет, конечно, он тогда и не мог подозревать, насколько серьезно все завязывается. И поэтому принял все как свою очередную победу, вполне удовлетворившись простым результатом, когда однажды она повернулась к нему и, прервав, неожиданно спросила:
- А знаешь, что ты сейчас хочешь больше всего?
Он замолчал, сердце его сильно забилось, но он продолжал молча смотреть на дорогу.
- Что? – переспросил он, пытаясь дать себе время. Но она не повторила вопрос, а после паузы просто сказала:
- Ты хочешь меня поцеловать, - и как-то грустно улыбнулась.
Потом он спрашивал ее, а что, если бы он повел себя по-другому и возразил бы ей. Но она лишь смеялась и качала головой: «Нет, не возразил бы…»
А тогда он остановил машину, повернулся к ней и без тени улыбки сказал:
- Да, хочу, - а потом добавил: - Я все хочу.
- Ты хочешь, чтобы я была с тобой, - она говорила легко, совсем не смущаясь.
- Да, - тут он вдруг отвернулся и откинулся на спинку сиденья. – И тебе будет хорошо со мной.
- И ты уверен, - ее вопрос звучал почти утвердительно.
Он повернул голову и посмотрел в ее глаза:
- Я это знаю. И это знаешь ты. А сейчас мне нужен час, чтобы закончить одну историю, - и ровно через час он стоял под ее окнами.
Вскоре, он даже не заметил, как вся его жизнь превратилась в ожидание. Вечерами, когда он стоял у плиты и готовил себе ужин, он выключал радио и звук телевизора, и ждал, чтобы зазвонил телефон, чтобы взять трубку и услышать ее низкое вопросительное «Алле…». Но, не дождавшись, он звонил сам. А потом он ложился спать, и все его сны были о ней. Он не заметил, как прекратил общаться со своими старыми подругами и заводить новые знакомства. Он не заметил, как стал просыпаться по утрам с только одной волнующей его мыслью, что сейчас заедет за ней, и она, поспешно усаживаясь в машину, будет улыбаться ему и что-то болтать всю дорогу. В течение дня он ждал ее сообщений на пейджер «Привет...». Потом он ждал вечера, когда она вновь оказывалась всего лишь на час в тесном мирке его машины, притихшая и грустная. А потом она уходила, оставляя на его губах горький привкус своих духов, и он все начинал заново. Он хотел, чтобы у нее было что-то, что ей напоминало бы о нем. Тогда он начал дарить ей плюшевых обезьянок, тигрят и щенят, а она восклицала: «Я прошу тебя, не делай из меня младенца, эти малыши уже заполонили весь мой дом!»
Его ожидание постепенно превратилось в наваждение, которому он не мог найти объяснения. Он неожиданно для себя тогда почувствовал абсолютную уверенность в том, что нужен ей, только он и никто другой, и что только он сможет защитить и уберечь ее. Но сообщить ей о своем открытии он не мог - ее тогда в городе не было. Стояло жаркое лето, и она была где-то очень далеко вместе со своей семьей. Он каждый день ездил по ночной Москве, придумывая разные поводы, чтобы проехать мимо ее темных окон, и эти ночные поездки доставляли ему странную радость. Потом он возвращался домой, садился на старый диван и думал о том, что ему необходимо не столько ее тело, сколько просто ее присутствие, ее дыхание, внимательный взгляд, ее морщинки вокруг глаз, то, как она говорила и строила фразы, ее насмешливый голос и низкий смех, ее восклицания «Ужас!..», ее театральные жесты и интонации.
Но однажды, когда он с кем-то бессмысленно долго говорил по телефону, просто так – чтобы убить вечер, он неожиданно все понял. И он вновь стал ее ждать, с каждой минутой осознавая то, что никакой эйфории нет, что это не очередная его любовная история, и что это не влюбленность и не наваждение, а земное и человеческое чувство. Тогда он расслабился, закурил и позволил себе любить, отчаянно и, безусловно, так, как он хотел того всю свою жизнь.
И он встал, подошел к окну, открыл его, вздохнул предрассветный прохладный летний воздух и улыбнулся.
* * *
«Да, пожалуй, все именно так»,- она отходит от окна и опускается в кресло. Комната медленно наполняется густым серым светом уходящего дня. Она поднимает глаза и понимает, что в комнате она не одна. Он стоит напротив нее, прислонившись к стене, скрестив на груди руки, и наблюдает за ней.
- Что же было потом? – спрашивает он.
- Потом,.. – задумчиво говорит она, - потом мой мир начал рушиться как песочный замок.
Он отходит от стены и садится рядом с ней. Она рада его присутствию и улыбается ему.
- Твой мир, маленький, начал рушиться задолго до меня, - говорит он с легкой грустью.
- Да, но рухнул он, когда появился ты, - настаивает она упрямо.
- Только не говори, что я был тому причиной, - смеется он и пытается взять ее за руку. - На моем месте мог быть кто угодно, не обманывай себя.
- Нет! – она по-детски обижается и качает головой.
- Посмотри на все трезво и не идеализируй меня. Просто я появился в нужное время в нужном месте.
Но она не хочет признать простую истину и потому настаивает:
– Это мог быть только ты! Я придумала тебя, поэтому это был ты! Я ждала только тебя!
- Ну, хорошо, хорошо, - он откидывается на спинку кресла и закидывает руки за голову. – Мне приятно, хотя это было не совсем так. Я был лишь следствием.
- Да, - наконец соглашается она и вздыхает. – Наверное, ты был лишь возможностью выскочить из бесконечного замкнутого круга. Я уже давно была одна, создавая иллюзию семьи и благополучия.
- Так давно, что уже почти приняла это за нормальное существование, – он встает, подходит к шкафу с книгами и фарфоровыми статуэтками и вытаскивает маленькую книжку Ога Мандино.
- Существование, - отзывается она эхом.
- Но ты упрямо пыталась все сохранить и исправить, - говорит он, не оборачиваясь.
- Ведь это так естественно!
- Ну да, люди порой за секунду бездумно ломают то, что перед этим создавали годами. Это все прекрасно знают, и, согласись, я вел себя тогда крайне тактично, - он листает страницы, задерживаясь на тех, где есть пометки.
- Но мои попытки сохранить свой песочный замок были очень слабые. Скорее мной руководил страх перед неопределенным будущим, страх за себя и ребенка, неумение жить самостоятельно, – она проходится по комнате. - Мой мир хоть и был плох, но был понятен и привычен. Он был налажен, как часовой механизм. Я знала его правила игры!
Он со вздохом возвращает книгу на место и вновь опускается в кресло:
- Конечно, маленький, твой мир был не совершенен, но в нем было много и хорошего, и в нем тоже была любовь. Может быть иная, другая, но была. И ты не будешь это отрицать. Это было бы не справедливо.
Она стоит к нему спиной, но чувствует его пытливый взгляд и понимает, что в глубине души он неосознанно надеется услышать возражения. Но она отвечает:
- Да, это правда. Помимо страха и неопределенности, мне казалось тогда, что я по-прежнему еще любила своего мужа, человека, с которым я так долго жила и которому была многим обязана. Кроме того, это был особенный человек…
- Я все это знаю, - резко говорит он, но тут же добавляет: - И тогда очень переживал за тебя.
- Но ничего нельзя было уже остановить, - продолжает она. - Я хотела конца, с тобой или без тебя.
За окном сумерки сгущаются, и в сером небе обозначается мутное очертание луны.
- И все рухнуло, и, надо заметить, очень стремительно, как будто того и ждали, - констатирует он, и в его голосе слышится удовлетворение.
Она с удивлением оборачивается, но в кресле никого нет, только дымится плохо потушенная сигарета.
* * *
Когда она вошла в офис, он сразу понял, что что-то случилось. Уж слишком стремительными были ее движения, слишком быстро и резко она отвечала и громко смеялась. Она что-то спрашивала, но не слушала ответа и что-то говорила невпопад. Ее нервозность передалась и ему и он, желая как-то прояснить ситуацию, под каким-то предлогом вытащил ее на улицу. Она как будто только этого и ждала.
- Все кончено, мы расходимся, - сказала она и отвернулась.
- Мы с тобой или ты с мужем? – попытался он пошутить, но тут же добавил: - Ну, это у вас не в первый раз, насколько я знаю.
- Нет! Эта история совсем другая, неужели ты этого не понимаешь! – воскликнула она.
- Пройдет время, и все наладится, - он искренне попытался ее успокоить.
- Ничего никогда не наладится! Впервые мы поменялись местами, и он никогда не сможет меня простить, никто не мог бы, никогда.
Он вздохнул и улыбнулся:
- Ну, это вопрос спорный. Даже, если это и так, то ведь жизнь на этом не останавливается, - добавил он и посмотрел куда-то в сторону. – Если вы расстанетесь, ты не должна этого бояться. Ты справишься.
Она с изумлением взглянула на него - ей показалось, что его слова прозвучали совершенно равнодушно, и в них нет ни малейшего участия. И она почувствовала себя бесконечно одинокой.
- Как у тебя все легко в этой жизни, - наконец, проговорила она. – Похоже, ты все меряешь по себе. Сошлись – разошлись, все просто.
Она резко повернулась, чтобы уйти, но он взял ее за руку:
- Я отвезу тебя вечером домой, - но его голос звучал откуда-то издалека и совершенно незнакомо.
- Оставь меня! – и она ушла, понимая, что справиться со своими проблемами ей никто не поможет, кроме нее самой, да и история ее, в целом, оказалась самой обычной, каких тысячи.
Однако, вечером, он все-таки встретил ее, и они поехали в городской парк побродить по желтеющему сентябрьскому лесу, отвлечься от всего на свете, ни о чем не думать, ничего не обсуждать, а просто побыть вместе. Они шли молча, подцепляя носами туфель первую палую листву, и каждый из них хотел спросить другого: «Почему ты молчишь? Что ты думаешь делать?». Но слов не было. Ярко-желтое солнце медленно превратилось в оранжево-красное и ажурными лучами высвечивало немногочисленных посетителей. Наконец, она села на облупившуюся лавку, а он опустился на корточки у ее ног и указательным пальцем стал задумчиво водить по ее коленям. И тогда он сказал, и в голосе его не было ни нежности, ни улыбки:
- Будет все так, как ты захочешь. Главное, не бойся остаться одна. Поверь мне, это не так страшно, все постепенно наладится. Я раньше тоже этого боялся, поэтому шел против себя. Ничего не бойся, ведь то, чего ты боишься, ты уже давно имеешь. Если же ты хочешь все сохранить и жить как раньше, то, я думаю, что ты найдешь способ, как это сделать и все восстановить. Я не буду тебе мешать. Ты просто должна понять для себя, что ты хочешь, и как ты хочешь жить дальше. Тебе нужно принять решение самой, чтобы потом ни о чем не жалеть и никого в этом не упрекать. Но что бы ты ни решила - все будет правильно. И я тебя пойму.
Она провела рукой по его растрепанным волосам, убирая упавшие на лоб пряди. Ей, наверное, хотелось, чтобы он говорил ей что-то совсем другое, но она понимала, что он прав, и ничего другого он ей не скажет.
- Когда-нибудь мы, может быть, вновь придем сюда и будем вспоминать твои слова, - вздохнула она. - Что-то с нами тогда будет, как все повернется?
Потом он отвез ее в школу на родительское собрание и долго смотрел вслед удаляющейся тонкой фигурке в черной тугой майке и короткой клетчатой серой юбке, борясь с желанием догнать и пойти вместе с ней. А еще через час, когда она сидела за маленькой партой и пыталась слушать учительницу своего сына, она услышала, как в сумке запищал пейджер, и она, как послушная ученица, нарушившая дисциплину в классе, поспешила его выключить, предварительно прочитав черные буквы сообщения: «Я люблю тебя…»
В ту холодную осень они часто молча катались по вечернему городу, пытаясь ни о чем не думать, а просто насладиться покоем и присутствием другого. А иногда она что-то сумбурно ему пыталась успеть рассказать и объяснить. Успеть потому, что у них было мало времени - она по инерции послушно торопилась домой, а еще, потому что они, как оказалось, слишком долго жили друг без друга, и столько всего произошло. Он что-то уточнял, а иногда поправлял, тогда она останавливалась на секунду в своих монологах и снова внимательно смотрела на его профиль, высвеченный неоновым рекламным светом, словно пыталась увидеть в нем что-то очень давно ей хорошо знакомое, и тогда ей становилось спокойно и не страшно. Часто она расспрашивала его, но первое время он мало рассказывал о себе, отвечал довольно коротко, больше улыбался и пытался шутить. А иногда он останавливал машину, поворачивался к ней и говорил: «Все, молчи» и прижимал ее голову к своей груди, вдыхая запах ее волос и замирая в безвременье. И она начинала чувствовать дрожь в его руках, и эта дрожь передавалась ей.
Иногда он писал ей письма и оставлял их в верхнем ящике ее рабочего стола: «Это, наверное, парадокс нашей жизни – те, с кем хотелось бы быть, нам не доступны. Я очень люблю своего сына, хочу быть с ним и готов для него все делать, что в моих силах, но жить вместе с его матерью я не могу. Я очень хочу быть с тобой, но это утопия, потому что очень много надо ломать в твоей жизни. А как мы знаем, за одну ночь можно много сломать, а создать новое невозможно. Так что все, как в твоих книгах: «Любовь – это несбывшиеся мечты».
В то время, ситуация стала для нее уже совсем неопределенной и тревожной. Ее муж все окончательно понял и в те редкие минуты, когда появлялся дома, требовал подробностей. Все вечера она одна сидела на кухне, чего-то ожидая, – не то его возвращения, не то звонков человека, который так неожиданно всколыхнул ее жизнь. Она упустила то время – оно выпало из памяти, как тяжелое воспоминание. «Ты ведь тогда была все время одна», - рассказывал он ей потом. Она же затаилась и ждала развязки. Она больше не хотела ничего объяснять, не хотела оправдываться и притворяться. Она ушла улиткой в свой домик и ожидала, как зритель, что же еще произойдет на ее собственной сцене. А на сцене возник он и согрел ее в своих больших руках, как умирающую замерзшую птицу, упавшую с большой высоты, думая, что она летит в теплые страны.
Она приняла его в тот вечер, а может быть несколько вечеров слились в один, когда приехала к нему, уставшая от семейных ссор, убегающая от очевидной реальности, что ее иллюзорный мир практически рассыпался. Она, не раздеваясь, легла под плед и задремала. Ей было странно спокойно, ее перестал страшить следующий день, как будто его одинокая квартира была островком тепла и любви, хотя в этом еще не признавалась самой себе. Так день сменился вечером, и в полумраке горела настольная лампа. За окном стояла сквознячная осень. Она повернулась растрепанная и приютившаяся под теплым пледом. Он сидел напротив, на полу, облокотившись на стену, курил и наблюдал за ней. Длинные волосы, зачесанные назад, застиранная серая водолазка, черные джинсы – он был откуда-то из ее подросткового детства, но уже взрослый и все знающий. Ей казалось в ту минуту, что он знает что-то такое простое, что она никак не может ухватить и осознать, а он уже давно понял. И она ждала, что он-то, наконец, ей все расскажет и объяснит. Так они молчали, и смотрели друг на друга очень долго. Комната стала совсем маленькой и превратилась в сумеречное желтоватое пространство, в котором зрело и укреплялось осознание их одинокой неразделенности. В эти минуты она и поняла, что приближается к истине и любви. Любви к человеку, которого она совсем не знала.
«Кто ты? Откуда ты?» – тогда впервые спросили ее глаза.
«Ты сама ответь», - улыбался он.
«А я знаю, - мысль-догадка проплывала мимо. – Ты из моих снов и ожиданий. Ты именно такой, каким я тебя и представляла. Ты обладаешь всем, что я придумала. Все, что я упустила и чему не придала значения, то станет твоими недостатками в этой жизни».
«Я люблю тебя, - тихо сказал он, а может, просто подумал. – Я люблю тебя уже очень давно – я любил тебя еще в прошлой жизни, я знаю это. Я встретил тебя и в этой. Я люблю тебя всю, такую, какая ты есть. Я хочу тебя такую, какая ты есть. Ты моя первая и единственная, поздняя любовь. Ты моя вечная маленькая девочка».
Она улыбнулась и закрыла глаза: «Наверное, мне все это кажется», - подумала она, но продолжала слушать музыку его слов.
«Мне не хватает рук, чтобы обнять тебя всю. Мне не хватает глаз, чтобы смотреть на тебя постоянно, не упуская тебя ни на секунду из виду. Но у меня есть силы, чтобы желать тебя постоянно, так, как я никого никогда не желал».
Так они приняли друг друга. И это было вначале. И это было потом.
С ее появлением в его жизни, появилось и новое мироощущение. «Мир стал иным, - говорил он ей ночами. - Все приобрело краски и форму, появился смысл, пространство и время перестали иметь измерение – все стало ближе и быстрее». Он не боялся своих чувств и зависимости.
«Я знаю, что нужен тебе. И это очень важно. Меня, по сути, это всегда мало интересовало. Я легко уходил, как только чувствовал назревающую проблему или какое-то давление. Ощущение влюбленности проходило месяца через три-четыре, представление о любви приравнивалось к дружеской симпатии с периодически хорошим сексом. Теперь все иное. Меня волнует все, я хочу от тебя зависеть, я хочу быть в твоих проблемах, я хочу участвовать в твоей жизни, я хочу, чтобы моей проблемой была ты», - он смотрел в ее глаза, медленно скользя рукой по ее телу, повторяя форму плечей, груди, живота, ног…
Он словно подпитывался от нее, шепча для себя совершенно новые, но такие земные вещи: «Ты знаешь, я могу бесконечно долго просто смотреть на тебя, разглядывая каждую твою черточку. И все кажущиеся тебе изъяны, для меня совершенство. Я могу бесконечно долго гладить тебя, твоя кожа обладает именно той температурой и теми качествами, которые нужны мне для жизни. Я хочу бесконечно долго, нежно и медленно целовать твои губы. Для меня это часть моего естества и меня самого».
Он вздыхал и клал ей голову на колени, потом, притягивая ее голову к себе, смотрел в глаза и тихо говорил: «Я хочу, чтобы ты знала всегда, - мне нужна только ты. Мне может быть хорошо только с тобой. Я узнаю тебя с закрытыми глазами, даже не дотрагиваясь до тебя».
И потом он действительно узнал ее, когда они с друзьями устроили детскую игру с завязанными глазами, - он едва дотронулся до кончиков ее пальцев.
Он чувствовал ее на расстоянии. Однажды, встретив ее после некоторого перерыва и неизвестности, он бросил пытливый взгляд и спросил: «Что с тобой было?» - и назвал точную дату и время, когда его вдруг охватило неприятное беспокойство и чувство тревоги за нее. Тогда она удивилась его точности. Но потом ее уже больше не удивляло ни эта точность, ни то, что он везде и всегда, не будучи рядом, улавливал ее любое состояние.
Наконец, в ее жизни окончательно все рухнуло. Ее муж, с которым они прожили достаточно бурную и яркую совместную жизнь, после нескольких месяцев трагических и изматывающих ночей, с яростным скандалом и угрозами мирового позора громко хлопнул дверью. Всеми силами делая вид, что ничего не случилось, он незамедлительно перекочевал в новую ячейку благополучной жизни, женился и успокоился. Она же в недоумении поплыла по течению, пытаясь из осколков собрать некое подобие упорядоченного состояния и, понимая, что ей нужно время, чтобы собраться с мыслями, все пережить и войти в самостоятельную, иную для нее жизнь, уверенно и самодостаточно. Но поначалу это было невозможно для нее, которая так долго жила в определенных строго установленных рамках семейной схемы. Она никоим образом не пыталась скрыть свою растерянность, граничащую порой с паникой, а потому часто не знала ни как начать день, ни как протянуть его.
- Ты уже встала? – звонил он ей рано утром. – Скорее вставай, готовь сыну завтрак и приводи себя в порядок. Я скоро за тобой заеду. – Он говорил специально бодрым и уверенным голосом, чтобы вывести ее из утреннего оцепенения.
Но иногда он приезжал и видел ее разобранной, отрешенно блуждающей по квартире, не в состоянии ни одеться, ни собраться с мыслями. «И чем больше я прилагаю усилий, тем медленнее двигаются мои руки и ноги. Мне кажется, что я как во сне – бегу, но все время остаюсь на месте», - пыталась она объяснить ему свое состояние. Тогда он открывал шкаф, вытаскивал то, что ему нравилось, одевал ее и причесывал, сидел на краю ванны, наблюдая за тем, как она красит губы у зеркала, готовил ей завтрак и отвозил на работу, чтобы вечером забрать снова. Он не требовал взамен ничего, лишь позволения ухаживать за ней и нянчиться как с ребенком. Когда он уже поздно вечером спускался от нее вниз и, заводя машину, смотрел на ее окна, где виднелся ее тонкий силуэт, он думал о том, что сейчас вернется в свою выстуженную квартиру, заваленную старыми джинсами, кассетами, книгами и неотправленными ей письмами, позвонит ей и скажет, что он благополучно добрался, чтобы она ни о чем не волновалась, спокойно спала, и что завтра все будет хорошо, и он будет с ней.
- Так, спокойной ночи, ложись спать, уже поздно и ты устала. И никуда не ходи, - шуткой добавлял он.
Затем он опускал трубку и долго курил, что-то задумчиво чертил на обрывках бумаги, закрывал форточку, забирался под холодное одеяло и засыпал. Ему снился большой ночной город, освещенный множеством огней, и он ехал и ехал по каким-то незнакомым пустынным улицам, которым не было конца.
Они бесконечно говорили. Она хотела, чтобы он рассказал ей обо всем – о себе, о ней, о том, что он думал о каждой вещи и о каждом событии, хотела, чтобы все то, что он говорил ей, шептал и повторял, убаюкивало бы ее. Она хотела засыпать и просыпаться под звук его голоса. С момента, как они поняли, что любят друг друга, они также поняли, что хотели друг друга изучать и узнавать. Они часами говорили о таинстве и искусстве любви. Они преодолели запреты и недосказанности, раскрыли свои сокровенные желания. Они могли часами обсуждать свои ощущения от того особого наслаждения, которое дарили друг другу.
Их волновала каждая мелочь, поэтому они копали детство, родителей, юность, привязанности, отвергнутость, свое подростковое одиночество, первый любовный опыт, да и вообще все, что успели накопить хорошего и плохого. Она вспоминала своих бабушек и запутанные, почти трагические истории их большой семьи, поначалу дружной, а потом разрозненной, разделенной внутренними обидами, семьи, где доминировали яркие сильные и уверенные в себе женщины. Она рассказывала о том, что ее родители, прожив вместе двадцать пять лет, развелись, и что у каждого теперь своя жизнь, что ее маленькая сестра совсем выросла, и ее жизнь теперь измеряется совсем иными мерками и ценностями, что сама она всегда старалась понять свою маму и быть послушной, угодливой дочкой, но это оказалось не нужным…
А он рассказывал ей о летних лагерях, где он проводил все три месяца без перерыва, и его тщетное ожидание матери или хотя бы ее писем превращалось для него в вечность, о том, что вечером мама приходила измотанная и долго объясняла им с братом, что надо делать уроки и не устраивать дома беспорядка, а когда, уже будучи взрослым, он привозил ей цветы, то она сердилась из-за выброшенных денег – цветы ведь все равно завянут. Он говорил, что не любит рубашки в клеточку и зимние шапки, которые ему всегда дарили ко дню рождения. Он говорил, что не знает, любил ли отца, что тот мало с ним разговаривал, жил своей жизнью, и вечно куда-то мотался, всем помогал, всех выслушивал, а на самом деле был один и умер в электричке с походным рюкзаком за спиной.
Они много говорили о своих детях – двух мальчиках одного возраста и с одинаковыми именами. Каждый из них по-своему переживал за своего, но каждый искренне пытался найти и подсказать другому тропинки к недетским сердцам этих мальчишек.
Они исповедовались друг другу так трепетно и с такой искренней заинтересованностью, что были лучше любого психоаналитика, жалуясь друг другу как дети на непонимание близких и друзей, бывших жен и мужей.
Впервые за долгие годы они позволили себе дотронуться до тех страхов, запретных тем и блоков, которые сами же в себе воздвигли в качестве самозащиты, успешно создавая во внешнем мире образы сильных, жизнерадостных и гордых людей, как и все, прикрывая гордостью свои слабости. Теперь они оказались лицом к лицу со всеми накопившимися в глубине души переживаниями. Они, наконец, посмотрели на свои обиды, свои категоричные оценки, противоречивые поступки и ошибки, попытки бороться и отстоять что-то, только им ведомое, и стали постепенно отпускать все это, помогая друг другу прощать и забывать. Они вновь посмотрели на людей и ситуации, постоянно возникающие в их жизни, и поняли, что те будут следовать за ними и повторяться до тех пор, пока они не примут их и не полюбят, и лишь приняв и полюбив, они смогут освободиться от них навсегда. Они учились заново жить и познавать ту простую истину, что надо принимать мир таким, каков он есть, надо учиться сострадать своим близким, и что всё и всегда находится рядом. Но люди всегда видят только то, что хотят, промахиваясь и обманываясь в очевидном. И только тогда вместе они стали постепенно понимать, что все, что необходимо для того, чтобы сделать следующий шаг по жизни, уже ожидает их, только стоит посмотреть повнимательнее, протянуть руку и взять.
Она часто тихо плакала у него на груди, а он улыбался и вытирал ей слезы, и не успокаивал, потому что знал, что это слезы облегчения, что это выходит накопившаяся боль, которую надо пережить, чтобы отпустить навсегда.
Иногда он сам, не выдержав очередного сеанса ночных бесед, выскакивал на улицу, садился в машину и, прокрутившись часа три по ночной Москве, возвращался уже успокоенный и с готовыми ответами, обнимал ее, и они наслаждались друг другом, страстно и безудержно, словно знали, что их ждет впереди. Они были вместе, потому что быть не вместе, значило уже не жить, и любая минута друг без друга им казалась прожитой впустую.
Их ночи длились бесконечно долго, переходя в ослепительный день, несмотря на осенние пасмурные дожди и последующую за ними зимнюю слякоть. Именно этими ночами, перекопав души и в очередной раз спася друг друга, они расслабленно курили на кухне. В эти минуты она предавалась вечности и бесконечности своих чувств, а он в сотый раз внимательно разглядывал ее руки, глаза и тело под золотистой тканью халата. И, выпуская седой дым, говорил себе, не заботясь о том, услышит она его или нет: «Господи, какая же ты красивая, в тебе все совершенно». И она, в своем далеко не юном возрасте, чувствовала себя нимфеткой и была благодарна ему за эту иллюзию и обман зрения, что, впрочем, не имело ни малейшего значения.
Иногда, оказавшись в метро, она начинала целовать его прямо на эскалаторе и шептать ему: «Я люблю тебя», и когда они ехали в вагоне, она любила просунуть ладони под его свитер и почувствовать его спину, и ей казалось, что его широкое пальто скрывает от всех ее движения.
Он любил сопровождать ее по магазинам. Эта игра в магазины была скорее возможностью убедиться, что они уже больше не одиноки в толпе. Они ходили держась за руки, уверенные и довольные своим возрастом. Это было особое действо. Они вместе выбирали широкие толстые свитера, платья и нижнее белье. Он всегда подглядывал в кабинку, где она переодевалась, а иногда проскальзывал туда и целовал ее, расстегивал юбку и стягивал свитер, прижимая к себе ее обнажившееся тело. Ей все это нравилось. Потом он выходил и говорил: «Нам все подошло» или «Заберите, это даже на ней не смотрится». Он до тонкостей узнал ее и легко вытаскивал с вешалок именно то, что им нравилось обоим. «Это твое, покупаем», а «это не твое, не думай», - и брал ее за руку и уводил.
Иногда он зажигал боковые лампы, садился на большой белый ковер, облокотившись на стену, и смотрел, как она примеряет для него разные платья и наряды, как она меняет образы и облики, превращаясь то в неприступную светскую даму в ярких украшениях и в узкой черной тунике с открытой спиной, то в восторженную легкомысленную безвозрастную девочку в прозрачном платье на бретельках и ажурных чулках, то, вдруг распустив волосы, она надевала кожаную жилетку и ленту на лоб, и тогда в ее глазах появлялась жесткость и порочность. Он следил за ней, чуть прикрыв глаза, пытаясь не упустить ни одной детали, все глубже погружаясь в свою вселенскую память, стараясь вспомнить, в каком временном и пространственном отрезке своей предыдущей жизни он уже встречал ее и в каком облике.
Однажды вечером, когда они, что-то обсуждая, сидели в большой комнате, она спросила:
- Хочешь, я покажу тебе мои старые фотографии?
- Нет, - ответил он. – Не хочу. Я к этому не готов.
Пройдет достаточно много времени, почти год, когда этот разговор возникнет снова.
И так прошла осень, прошла сквознячная зима, и вновь наступила весна, и им казалось, что они живут вне времени. Весной они ездили на дачу к ее маме, сажать розы и лилии. Он копал грядки, носил в ведрах перегной, шутил с мамой, которая хотела во всем участвовать. Потом он сидел рядом на перевернутом ведре, щурился, не то от дымы сигареты, не то от удовольствия от теплого весеннего солнца, и наблюдал за ней, как она старательно возится на цветочных грядках, в больших резиновых перчатках, в ковбойских сапогах, в открытой майке, с волосами, затянутыми на макушке в растрепанный хвост. Воздух был наполнен прохладным дымным запахом тлеющих прошлогодних листьев. Она поглядывала на него снизу, поверх круглых солнечных очков, и что-то говорила и говорила. А он ее не слушал, а думал о том, что ее желтые и красные лилии, когда вырастут и расцветут, потом перемешаются и, наверное, станут оранжевыми или еще какими-нибудь. Потом они все вместе обедали, а муж ее мамы все больше молчал и выглядел напряженным. А мама, наоборот, говорила за двоих, нарочито смеялась, иногда, вскользь, поглядывала на него пытливо, пыталась всех поддеть и привлечь к общественно-полезной работе. Она говорила: «Не слушай мою дочь, она все путает в этой жизни, заморочит голову, кому хочешь». Потом он собирал и двигал шкаф на чердаке, и маме нравилось, что он, как человек новый, с ней не спорил, а делал все быстро и ловко. А потом мамин муж все-таки сдавался, и они чинили его машину, курили и о чем-то говорили в темноте, а женщины в доме убирали со стола, обсуждали детей и мужчин и пытались заглянуть в будущее.
* * *
Она вновь чувствует его присутствие и оборачивается. Он стоит в центре комнаты, руки в карманах, с удивлением оглядываясь вокруг.
- Что это? – наконец, спрашивает он, садится на корточки и начинает рассматривать разбросанные на полу вещи: компакты с Дио и Осборном, альбомы с фотографиями, кассеты Альмодовара, Бертоллучи и Каракса, исписанные широким почерком листки бумаги, коробку с еловыми ветками и с запахом корицы, металлический сетчатый шар, наполненный сухими листьями и цветами…
- Это память, - вздыхает она и опускается на пол рядом с ним. Она пытается что-то найти, но никак не может.
- Ты это искала? – он смотрит на нее с нежностью и грустью, в руках у него их фотография, вставленная в рамку. Она удивленно поднимает на него глаза, но он уже встает и ставит фотографию у лампы на дессао. - Так легче?
Она хочет ответить ему, но его глаза становятся отрешенными:
- Теперь это нужно только тебе, маленький, - он подходит к окну и поворачивается к ней спиной. - Это иллюзия. Живи настоящим моментом, здесь и сейчас, и не погружайся в прошлое? Убери это все – ты застываешь в этом и стареешь.
- Я ничего не могу с этим поделать, - ее глаза наполняются слезами, и она чувствует, как тяжелая удушающая волна начинает подкатываться к груди.
- Ну, хорошо, пусть так, - вздыхает он. – Но теперь я вряд ли смогу помочь тебе.
- Не говори так! Я хочу думать, что ты помогаешь мне. Мне так легче…
Он поворачивается, внимательно смотрит на нее и закуривает.
- Так что же было потом?
Часть 2.
Как бы вы ни были аккуратны, вы все равно попадете в ситуацию, которую вам надо прожить.
В. Жикаренцев
В сумерках комната расширяется и превращается в виртуальный дымчатый край без времени и границ, где прошлое медленно перетекает в будущее, а будущее медленной изгибающейся линией вновь смыкается с прошлым. Мысли принимают форму причудливых голубых рыб, проплывающих в пространстве, открывая и закрывая рот, словно напевая мелодию, понятную только им. В комнате она и он. Она смотрит в зеркало на их отражения, но видит там только себя.
- Что же было потом? – его голос вновь нарушает тишину.
Ей кажется, что она чувствует мягкое прикосновение его рук. Его прикосновение почти неощутимо – это, скорее всего, лишь легкое движение воздуха, и она с удивлением дотрагивается до своего плеча.
«Потом была долгая, долгая жизнь, родной мой, наполненная нежностью и теплом. Долгая жизнь в три года, по сравнению с которой спокойные размеренные десятилетия казались мне медленной смертью», - думает она про себя. Большая грустная рыба проплывает мимо, и она понимает, что лишь повторяет его мысль, скользящую в окружающем их пространстве. Но вслух она говорит:
- А потом мне надоело стоять и смотреть, как ты уезжаешь от меня по ночам.… Каждый раз перед отъездом ты спрашивал меня, нельзя ли тебе остаться…
- Но ты всегда молчала и качала головой, - улыбается он.
- Поэтому ты наигранно легко добавлял: «Ладно, не напрягайся. Это я просто так. У меня еще дела дома»…
- Все должно было быть естественно, я не хотел тебя ни с чем торопить, - вновь добавляет он.
- Потом ты застегивал свою черную куртку прямо до подбородка, обнимал меня и говорил: «Я позвоню, как приеду», - она начинает ходить по комнате. - Мне казалось, что я вечность стою у окна, ежедневно следя за тем, как ты машешь мне снизу, потом неторопливо садишься в машину, зажигаешь фары, выезжаешь за ворота, задерживаешься на секунду и, затем, резко исчезаешь в ночи. Тогда мне становилось вдруг пронзительно пусто, словно ты уезжал навсегда.
- Но ведь тогда ты еще знала, что не навсегда,… - теперь он стоит у большого зеркала, спиной к ней и разглядывает на дессао фотографии детей.
- Я не хотела больше никогда вот так стоять у этого проклятого окна и ждать, или провожать тебя в никуда. Я хотела просыпаться по утрам и видеть твои глаза. Я больше не хотела ни от кого ничего скрывать! Я хотела обычной жизни, и чтобы в этой жизни был ты!
- Поэтому однажды я сказал: «Я остаюсь», и ты не возразила, и я больше уже никуда от тебя не уезжал.
- Это был естественный человеческий шаг, - она улыбается и делает движение в его сторону, но останавливается.
- А ведь ты боялась впустить меня в свою жизнь полностью, - говорит он чуть устало. - Разве не так?
- Тем самым я боялась тебя потерять, - неуверенно отвечает она.
- Нет, маленький, - он качает головой, поднимает глаза и пристально смотрит не нее сквозь зеркало. – Это я боялся тебя потерять. Ты боялась совсем не этого.
Она встречается с ним взглядом, вновь подходит к окну, отодвигает прозрачную штору и смотрит на опустевшую улицу.
* * *
Да, тогда еще страх потери не преследовал ее, он появился значительно позже, когда мало что уже можно было изменить. Он, конечно же, был прав, тогда ее пугало другое. Она боялась вылезти, как улитка из своей надежной раковины, расслабиться и поплыть по течению с этим человеком, завязываясь с ним общей судьбой. Она почти стыдилась своей любви, не желая разочаровывать ожидания тех, кто так волновался о ее растрепанной жизни, а потому держала свои чувства глубоко в себе, отшучиваясь и делая вид, что все это лишь легкое увлечение. Она боялась признаться открыто и себе, и всем самодостаточным обитателям ею созданного прочного мирка, что этот человек со штопаной душой, невписывающийся в общую схему представлений о спокойной и благополучной жизни, человек странный, чуть простоватый, чуть неуспевший, чуть потерянный, и есть тот, кого она так сильно любит. И чем больше она думала об этом, тем больше она погружалась в свое чувство к этому безвременному человеку.
Не знаю, когда сильно слово твое?
Иногда ты становишься обыкновенным.
И, притаившись, сидишь между
Глупцами, которые знают так мало.
Иногда ты скажешь и будто
Не огорчаешься, если тебя не поймут.
Иногда ты смотришь так нежно для незнающего,
что я завидую его незнанию, точно
не заботишься ты свой лик показать. И когда
слушаешь речи прошедшего дня, даже опускаешь глаза,
словно подбирая самые простые слова.
Как трудно распознать все твои устремления.
Вот и вчера, когда ты говорил с медведями, мне
показалось, что они отошли, тебя не поняв.
Ему казалось, что он родился не в то время, не там и не среди тех, кто мог быть ему близок. Он чувствовал себя чужим среди окружавших его людей, но долгое время искренне старался понять их, хотел устроить семейную жизнь, быть ответственным и заботливым, хотел приспособиться и жить как все. Но чем больше он старался, тем хуже у него это получалось, и тем меньше его привлекали окружавшие его люди. Старательно воспитанный на чувстве долга, культивируемом и всячески превозносимом общепринятым мнением, он долгое время не смел себе признаться в простой истине, что чувство долга всегда навязывается извне и его абсолютизация крайне сомнительна. Он, как впрочем, и многие другие, долго путался в понятиях диктуемых обязанностей и своих истинных потребностей, не желая причинять никому боль, но все больше взращивая в себе неоправданное чувство вины. Некоторое время он даже считал, что созданное им же самим вынужденное положение и его неудовлетворенность этим положением просто неизбежность.
Он очень любил свою мать, часто ездил к ней и пытался объяснить себя. Но она была для него закрыта. Ее жизнь была трудной – она все время много работала, чтобы одной поднять двух детей. Она была вынуждена следовать по общепринятым, накатанным дорогам, где добро и зло имело очень четкие определения и формы. В его лице она создала для себя вполне очерченный, довольно статичный и совершенно неоспоримый образ, нетребующий сложных объяснений. Как мать, она считала, что ей все в нем понятно, а его ранимость и неприкаянность легко трактовались ею, как эгоизм и ветреность. В результате оказалось, что она почти ничего о нем не знает.
Он же чувствовал, что все больше отдаляется от близких и друзей, но это его со временем стало мало волновать, поскольку их мир для него постепенно терял свою ценность. Но он знал, что, скорее всего, дело совсем не в них, а в нем самом и в его стремлении найти себя.
«Я не вижу своего пути, - писал он ей в своих письмах. – Передо мной какая-то равнина с ямами и возвышенностями. Я то поднимаюсь, то опускаюсь, то просто иду, не спотыкаясь…». Он, порой, казался себе одиноким путником, вечно ищущим волшебный грааль жизни и любви. Его волновали истории о людях, легко срывающихся с места и без колебаний отправляющихся в неизвестном направлении за неведомым счастьем. Он походил на чуть уставшего героя из старых добрых вестернов, с усталой улыбкой и прозрачно-серыми глазами, красивого и ловкого, покрытого пылью чужих дорог, неизвестно откуда появившегося и неизвестно куда скачущего в романтическом финале на фоне заходящего солнца.
Безусловно, окружающих это раздражало, возникали конфликты, и его чувство вины перед ними возрастало все больше.
Но все-таки где-то на подсознательном уровне он чувствовал, что то, что он пытается найти, тщетно убегая от своего одиночества, и то, что он хочет обнаружить в людях, бесконечно сходясь и расставаясь, все-таки есть. Он был уверен, что наступит момент, и он повернет голову и сквозь четвертое измерение войдет в тот мир, который назовет своим. Поэтому, встретив ее и оказавшись внутри того пространства, которое она называла своей жизнью, он, неожиданно понял, что оказался на своей орбите, там, куда шел уже очень давно, но видимо не той дорогой. Он, наконец, почувствовал потребность жить так, как ему подсказывало сердце, и брать на себя ответственность ту, которую он выбирал сам. Поэтому он взял на себя все.
Позже он как-то сказал кому-то из их близких друзей: «Я родился заново – наконец-то я вернулся». Любые ее попытки наладить мостки с кем-то из его прошлых друзей и родных он резко обрывал. С ее появлением прошлое и настоящее стали существовать для него в разных плоскостях, и он ни на секунду не допускал их пересечения.
Его орбитой стала их жизнь и ее друзья, отшлифованные долгими годами кропотливой дружбы и взаимными интересами, люди цельные и самозабвенные, каждый в отдельности. Чаще всего все приезжали к ней: по субботам все вместе готовили ужин, делились новостями, смеялись над собой и друг другом. К праздникам она всегда что-то придумывала, к чему-то всех склоняла и задействовала в одном большом шоу, которое длилось уже долгие годы. Многие даже сначала сопротивлялись, считая себя слишком взрослыми и усталыми, но со временем все оказались участниками бесконечного спектакля, где роли раздавала она, а исполняли они. Вращаясь вокруг нее, все они образовывали некое Целое, где каждый являлся его гармоничной частью, дополняя и перетекая друг в друга. Сами того не замечая, они часто невольно становились друг другу опорами - то ли в обычных ничего не значащих беседах, то ли в простых встречах и вопрос: «Как дела?» редко бывал формальным. Любое взаимодействие друг с другом было им радостно и ценно, но, как и все обыкновенные люди, они чувствовали это лишь интуитивно. Это был определенный индивидуальный мир, в котором общение и взаимопонимание стояло превыше многого другого, мир, в котором вращались взрослые мудрые люди, умевшие любить, помогать, сострадать и жить собственной жизнь. Безусловно, некоторые из них порой были нетерпеливы и категоричны, часто могли выкинуть что-нибудь необъяснимое, но это только давало возможность им двигаться дальше.
Она, не задумываясь, познакомила его со всеми, и он, наконец, почувствовал себя среди своих, ни на секунду не стараясь быть лучше и значимее, чем был. Это оценили, и он легко занял свою нишу в их сообществе, завязываясь с каждым какими-то странными отношениями. Никто тогда не знал и не мог знать, что принесет его появление, и к каким внутренним процессам это приведет в дальнейшем. Потом, когда им пришлось собраться в ее доме совсем не по праздничному поводу, кто-то из них скажет в растерянности: «Мы считаем себя тонкими и мудрыми, но эту книгу мы все-таки не совсем поняли». Этому сообществу еще только все предстояло – для понимания нужно было время, которое на веревочке подтянуло бы истину. Истину о том, что просто так никогда ничего не случается и всегда имеет свое продолжение. Но все это было позже.
Да, они начали жить, прощая и уступая друг другу, наслаждаясь насыщенностью жизни, которая тогда подпитывалась от их внутренней энергии и полностью передавала их состояние, переливаясь всеми красками. Их внутреннее состояние органически перетекало в окружающий их мир, и он стал для них закономерным и гармоничным, не смотря на множество житейских сложностей, с которыми они вскоре столкнулись.
Однажды наступил момент, когда должен был произойти разговор с ее сыном. Тот стал замкнутым, раздражительным, притворно дипломатичным, было очевидно, что у него много к ним вопросов и не очень легких. Она пыталась найти слова и что-то объяснить ему, как ей казалось, объяснить правильно и тактично, но результата практически не было. Мальчишку разрывало чувство ревности, смешанное с подростковой щемящей тоской по налаженному быту, ушедшему отцу, чувство, смешанное с непринятием никого чужого, непонятно зачем взявшегося в их с мамой жизни. Его мучили слезы по ночам и чувство одиночества.
- Я не знаю, как все объяснить, - сказала она как-то поздно вечером, выходя из детской, - я не хочу, чтобы он плакал…
Через несколько дней он сел к мальчику на кровать и впервые в жизни, немного нервничая, немного путаясь, сказал:
- Понимаешь, так устроена жизнь. Нам всем нужно тепло и нежность. Ведь тебе спокойно, когда твоя мама рядом, когда она гладит и обнимает тебя. Тебе становится спокойно и легко. Тебе, наверное, приятно, когда какая-нибудь девочка из класса смотрит на тебя или что-то просит тебя сделать. Твоей маме тоже нужно тепло и нежность. Жизнь так устроена, что у женщины должен быть рядом мужчина, который бы ее защищал и помогал. Мужчина и женщина – это неразделимое целое. Я очень люблю твою маму и очень хочу, чтобы она была счастлива. И ты тоже, наверное, этого хочешь. Нам надо постараться помочь друг другу всем быть счастливыми. Я хочу попросить тебя кое о чем: если тебя что-то раздражает или тебе что-то не нравится во мне, ты не держи это в себе. Ты поговори со мной или с мамой, и мы постараемся вместе найти выход. А потом, мы – мужики и всегда договоримся.
Нет, все легко сразу не стало. Но постепенно, шаг за шагом они все вместе стали учиться не бояться проговаривать вслух свои мысли и принимать то, что слышали друг от друга. Часто было обидно. Обидно лишь потому, что другой думал по-иному и оспаривал объяснения.
А между тем и обычные житейские трудности, теперь уже их общие, порой вызывали у них некую досаду и раздражение: деньги, работа и сферы влияния в их маленьком мире. Но тогда они еще не придавали тому особого значения и скользили дальше, еще ничего не подозревая и ничего не зная о законе перемен. Однако, именно благодаря их усилиям и бесконечному ненасытному стремлению друг к другу, маятник природы стал медленно приближать их к пиковому ощущению счастья и взаимозависимости. Насколько это опасно, и что это несло, они еще тогда не знали, а потому жизнь пока продолжалась именно такой, какой они ее придумали.
В то счастливое жаркое лето они ездили на его стареньком Фольксвагене с автоматической коробкой передач, что позволило ему легко обучить ее управлять машиной. Ее сын, несмотря на свой малый возраст, также принимал участие в уроках вождения, и однажды успешно въехал в железную ограду, прилично помяв только что отремонтированную Джетту. Все трое были не столько испуганы, поскольку скорость была совсем небольшая, сколько ужасно раздосадованы самим обстоятельством. «Только не смей его ругать, - тогда проговорил он, а мальчику сказал: - Ну что ж, отлично! Теперь ты настоящий мужчина. Запиши этот день – ты сумел пережить первую в своей жизни аварию. Но в воскресенье придется нам встать пораньше – будет много работы».
* * *
Он разглядывает в окно пустынную улицу и задумчиво произносит:
- Да, я был счастлив. Это особое ощущение, которое ни с чем не спутаешь – ощущение, что ты можешь все, - он поворачивается и внимательно смотрит на нее. – Ты сделала меня сильным – ты принесла мне покой и уверенность.
- Я помню то лето, - говорит она с улыбкой. – Я прижимаюсь в машине к твоей руке, ты обнимаешь меня, ты улыбаешься...
- Ведь я чувствую себя самым счастливым человеком на свете,.. – его голос звучит неожиданно громко и уверенно.
- И мы скользим по Тверской навстречу огромному яркому шару заходящего солнца в конце Ленинградского проспекта, скользим к счастью...
- Скользим в никуда, - говорит он и проводит рукой по ее щеке.
- Ведь об этом можно было только мечтать, мне казалось, так будет вечно, - она пытается заглянуть в его глаза.
- А разве это не было вечностью? – удивляется он.
- Вечность не имеет предела, - возражает она.
- Вечностью может быть и минута, и секунда, маленький, если есть сильные переживания, - ему странно, что она не ухватывает очевидное. – За секунду можно прокрутить перед глазами целую жизнь. Время раздвигается и застывает – это известное явление.
Она вновь опускается на пол, перебирая белые листки бумаги, покрытые размашистым торопливым почерком. Она знает наизусть все, что там написано.
«Доброе утро, моя маленькая…Проснулся сегодня в 5.00 утра с каким-то чувством одиночества и тоски, что тебя нет рядом…», «Мне очень хочется, чтобы ты была по-настоящему счастлива. Если бы ты видела свои глаза вчера вечером…Мне так не хотелось тебя отпускать, а хотелось просто побыть с тобой, помолчать, говорить ни о чем, прижать твою голову к своей груди и нюхать твои волосы…», «Мне тебя бесконечно мало. Мне хочется обнять тебя всю, но у меня только две руки, хочу целовать каждый сантиметр тебя…», «Чем ты приковала меня к себе? Мое сердце принадлежит только тебе, я постоянно жду твоего появления, для меня перестали существовать другие женщины…», «Раньше я думал, что такое бывает только в книгах и кино. Теперь я знаю, что такое бывает в жизни...», «Вы пропали из поля зрения, а я долго еще смотрел и надеялся увидеть тебя в толпе…Дорога домой показалась очень длинной. Ты была права, когда говорила, что чувство тоски придет позже. И оно появилось…», «Город давит на меня, город, в котором нет тебя, поэтому я уехал на эти дни…», «…Голова постоянно забита тобой, твой кот ходит за мной хвостом. Наверное, я полюбил кошек…», «Как чувствуют женщины, что я сейчас один?..», «Ты та, ради которой хочется жить…», «Целый день мотался, некогда было отвлечься, вечером работал, потом навел дома порядок, стирал, без тебя в доме пусто…», «Господи, наконец-то ты позвонила, родная, любимая и единственная…», «Это были три сумасшедших дня, вы скоро приезжаете, я очень волнуюсь…», «Как я устал тебя ждать!»
* * *
«Вы так изменились», - тогда говорила ей участковый врач, часто бывавшая у ее ребенка. «Да, я покрасила волосы», - отвечала она. «Нет, нет, у вас счастливые глаза», - уточняли ей. Она передавала ему эти слова, и он искренне радовался и даже переспрашивал и уточнял, принимая все на свой счет. Он терпеливо учил ее быть самой собой, он учил ее быть женщиной, он позволил ей полюбить саму себя, и она впервые поняла и ощутила, что она может быть очень красива.
Очень часто подъезжая к дому, он начинал странно нервничать, заранее предвкушая, как увидит ее, обнимет, такую домашнюю и теплую, почувствует ее ожидание и скажет: «Я не опоздал? Я так торопился, ты ждала? Я так хочу тебя…». Ему хотелось крикнуть на весь мир: «Я хочу жить для тебя, баловать, любить, слушать, одевать, я хочу, чтобы ты постоянно была со мной!»
Она хорошо помнила, как любила обнять его сзади и прислониться щекой к его сильной спине - он стоял, раздетый по пояс, у плиты и жарил на ужин мясо с луком и перцем. Ловко переворачивая и помешивая свою стряпню, он что-то напевал себе под нос. «Маленький, ты действуешь на меня особым образом, - шептал он ей, смеясь, - с тобой я живу впервые в жизни, теперь я горы могу свернуть, я даже не думал, что у меня столько сил! Если бы ты только знала, как долго я где-то шлялся!». Потом он резко оборачивался, подхватывал ее на руки и громко смеялся: «Это нападение. Сопротивление невозможно!», а она повторяла все снова и снова: «Ты самый лучший, ты самый сильный, ты самый красивый – ты мой!» и верила в это безраздельно.
Она любила его сильное крепкое тело, широкие покатые плечи, ложбинку на спине вдоль позвоночника, его уверенные тяжелые руки с крупными кистями и длинными пальцами, ей нравились его пепельные густые волосы, которые потом ради эксперимента они решили коротко состричь. Она любила его глаза - живые, смеющиеся, дерзкие, иногда темно-серые, а иногда совершенно прозрачные и влажные, и губы, капризные, подвижные, настойчивые, отражающие его настроение даже больше, чем глаза. Ей нравилось следить за тем, как напрягается его тело, как опускают с широким взмахом его сильные руки топор, с легкостью раскалывая большие поленья. Ей нравилась его деловитость и ловкость, когда он хозяйничал в доме. Ей нравилась та легкая небрежность, с которой он со стуком выкидывал нарды. Она засыпала на его плече, крепко обняв его, прислушиваясь к его дыханию и стуку сердца, пытаясь согреть и уберечь его от ночных дурных снов и дневных неудач.
Однажды он вспоминал, какой странной показалась ему ее квартира, когда он впервые там оказался. Его странно поразило бесчисленное множество каких-то мелких фигурок, вазочек с букетами, ангелов всех размеров и видов, картинок и фотографий в рамках. «Столько фотографий я никогда не видел», - тогда сказал он. Но квартира не выглядела захламленной, это был дом, который любили и который имел почти самостоятельную жизнь. На высокой старинной этажерке под лампой с большим абажуром сидел печальный Арлекино, поглядывая на фарфоровую куклу, стоящую на отдельном круглом столике на тонкой ножке. У куклы были чуть прикрыты глаза, она была в длинном серо-розовом платье с распущенной копной вьющихся волос и напоминала вечного ребенка-призрака из средневековых английских замков. На стенах висели картины, а в холле стоял длинный нескладный старинный диван с позолоченной деревянной резьбой, а на люстре висели колокольчики. Он вскоре проникся духом ее места обитания и сам стал дарить ей фигурки, картинки, вставлять в рамки фотографии, вешать венецианские маски и поправлять то, что случайно покидало свои места.
На их первое Рождество, они ужинали вместе с друзьями в небольшом уютном ресторане, обсуждая как это символично и загадочно, что его день рождения совпадает с Рождеством, и что, наверное, в этом что-то есть. После полуночи он взял ее за руку и увлек на улицу, где вытащил из своей машины странную удлиненную коробку. Шел серебристый снег, их фигуры ярко высвечивались в белом свете круглых светильников. Она стояла в туфлях, в накинутой на вечернее платье дубленке, а он был в одном костюме, и на волосах сверкали снежинки. Не хватало только им запеть, чтобы сцена полностью напомнила старый голливудский фильм с картонными декорациями, искусственным снегом и гулким павильонным эхом.
- Что это? – она заглянула в бордово-зеленую коробку и увидела, что коробка была наполнена душистыми травами и лепестками цветов, на которых лежал металлический сетчатый шар на золотом шнуре с засушенными листьями, крошечными шишками и какими-то соцветиями. Шар пах корицей и ванилью.
Зимние праздники потом стали для них неким ритуалом, символом дома и уюта. Они все вместе – он, она и ее сын, да и, наверное, все их друзья - играли в одну игру, создавая для себя детскую сказку с подарками и игрушками. К Рождеству они украшали квартиру: она наряжала елку маленькими деревянными фигурками и красными шарами, ставила свечи и пришпиливала к стенам розовых ангелов, а он вместе с ее сыном распутывал лампочки и вешал их на окнах, чтобы дом снаружи выглядел таким же теплым, как и внутри.
- Чуть вправо, - указывала она ему снизу, когда он, стоя на подоконнике, пытался прикрепить к карнизу зеленую еловую гирлянду. – А как ты будешь концы приделывать, даже не представляю!
- Иди, иди, я все давно понял, неси свой бант, пока я тут стою, - смеялся он.
- А колокольчики надо повесить слева.
- А ты не хочешь, - он искренне включился в работу, извлекая из коробок новые украшения, - разложить это сверху на зеркало?
- Прямо на раму?
- Ну, да…
- А как они будут держаться?
- Сейчас придумаю.
- Нет, это будет ужасно!
- Я сделаю, посмотришь.
Потом она выставляла на подоконник музыкального Деда Мороза, букеты красных цветов и его подарок – грустного ангела с античным лицом, с большими крыльями и в длинном золотисто-белом одеянии.
- А это повесь, пожалуйста, на лампу, в центре комнаты, - и она протягивала ему сетчатый шар с сухими травами.
Потом они выбирали подарки друзьям и шуршали яркой бумагой, писали сценарии к Новогодним вечерам, распределяли роли, сочиняли стихи и надевали маски.
Их Новогодний карточный карнавал фейерверически вовлек всех во всеобщее действо. Распределив персонажей карточной колоды внутри своего сообщества, они принялись за подготовку костюмов и текстов приветствий, которые должны были вылиться в общий спектакль. Ночь получилась грандиозная по своей торжественности и красочности всеобщих нарядов. В комнате выкрикивались имена и разлеталась в разные стороны блестящая бумага, обнажая именные подарки, все поздравляли друг друга и шептались, потом выключался свет и в приглушенном пространстве появлялась она в черной шляпе с широкими полями и поздравляла всех с наступившим Новым годом, а затем ее торжественность нарушалась ослепительной улыбкой и бесшабашностью Дамы пик и ее друга - Короля трефей. А позже зажигались свечи, и появлялся Джокер-Он в костюме с гофрированным воротником и Джокер-Она в большой белой итальянской маске. Вслед за Джокерами было что-то в духе Шекспировских комедий, а еще позже были зажжены бенгальские огни и играла красивая музыка, и они все друг друга искренне любили и прощались с еще одним годом жизни, их общим, потому что они все еще были вместе.
И так или почти так, проходили праздники четыре раза в год – по временам года, и эти встречи были и для нее, и вскоре стали для него, неотъемлемой составляющей, которая включалась в понятие определенной системы и уклада их жизни.
В память об этом вечере у нее осталось множество красивых фотографий: одна из них, где она сама и Джокер-Она застыли в танце, словно персонажи из Мулен-Руж, висела у нее в раме на стене в большой комнате. Другую же он хранил у себя, где он, выступая в роли Короля Червей, в черной широкой рубашке и черной фетровой шляпе, сидит у ее ног.
Но что-то уже стало медленно происходить в пространстве, которое их связывало. Что-то тревожное посещало ее время от времени, подобно волнам, и зыбкая мысль, еще не оформившаяся, почти несуществующая, стала пульсирующе высвечиваться в самые непредсказуемые минуты. Мысль о том, что когда чего-то очень много и чем-то очень дорожишь, то жизнь это у тебя забирает, и наступает пустота, ибо во всем есть равновесие и гармония, даже в плохом. Она не хотела этой мысли, она гнала ее и боялась. Но неожиданно, как ее продолжение, она все чаще стала слышать его слова, как заклинание, которое стало повторяться почти ежедневно: «Только не оставляй меня. Я умру без тебя». Она тревожно успокаивала и его, и себя, но вновь слышала: «Я очень боюсь потерять тебя». Но и тогда, они опять не придали ничему значения, поскольку не знали, что любые страхи, оставленные без внимания, начинают прорастать и жить самостоятельно. Ведь если мы что-то отталкиваем, то это неизбежно приближается, и если мы чего-то боимся и отвергаем, то это становится нашей судьбой. И что бы мы ни делали, чтобы избежать этого и все исправить, мы лишь все больше удаляемся от заветной цели. Но они, как и все обыкновенные люди, не хотели, да и не могли увидеть этой опасности, а потому не задавались вопросом: «Почему?» и «Откуда этот страх пришел?» и гнали его и связанные с ним мысли. Жизнь продолжалась и радовала их по-прежнему.
Как-то они были на вечере органной музыки в зале Чайковского. В какую-то минуту она повернулась к нему и с разочарованием обнаружила, что он спит. Она по-детски, с досадой пихнула его локтем, и он тут же с удивлением открыл глаза и расслабленно улыбнулся.
- Прекрати спать, - по-учительски строго зашипела она.
Но он задумчиво посмотрел на нее, взял за руку, и проговорив «Не отвлекайся», вновь закрыл глаза и погрузился в себя.
Они любили подолгу подбирать фильмы на вечер, и искали только те, которые имели психологические проблемы, или исторические драмы, или любовные накалы страстей, что отвечало их настроению. Он наливал чай с лимоном, устраивался у ее ног, она перебирала его волосы, и, пытаясь следить за волнующим сюжетом, параллельно погружалась в размышления, почему этот человек послан ей – как подарок, как испытание, как урок, и сможет ли она это все пройти и не оступиться, и где та граница, когда внутреннее переходит во внешнее, а внешнее во внутреннее. А он смотрел фильм, чуть прикрыв глаза, и гладил ее ноги, иногда неожиданно наклоняясь и целуя их, и казалось, что он тоже думает о чем-то своем.
Но потом фильм заканчивался, и они начинали его обсуждать, перебивать друг друга, приводить свои примеры, соглашаться и искать подтверждения, потом вдруг замолкали, и вновь смотрели друг на друга испытующе и внимательно, и понимали, что ничего не имеет значения, ни фильм, ни герои, ни события, нет ни оценок, ни ограничений, а есть только он и она и их уже общая жизнь.
Теперь, оглядываясь назад, она, конечно, понимала, что безусловно слишком идеализирует прошлое, его и себя. Но такова человеческая память, стирающая плохое и оставляющая в воспоминаниях только самое лучшее. Нет, это не была безудержная страсть, когда люди теряют рассудок и ощущение реальности и готовы положить все на ее алтарь. Их чувство было абсолютно осознанное и зрелое, что порой как раз и мешало им. И те их поступки, которые можно было сравнить с проявлением бесконтрольной страсти, носили совсем иную природу. Это было скорее проявление их бессилия, когда холодный разум и чувство собственности начинали борьбу с любовью, и тогда начинались сомнения. Да, были и слезы, и ожидания, и боль, и обиды, и ссоры. Да, были сомнения...
* * *
Он подходит к ней сзади, и она видит, как в зеркале он обнимает ее за плечи, но вновь ничего не чувствует. Его силуэт темнеет за ее спиной, знакомая линия плеч и рук.
- Ты идеализируешь прошлое, маленький, приукрашиваешь воспоминания. Ты упрощаешь и подменяешь истину. И это легко, - улыбается он и раскрывает сжатую кисть руки. Из нее бесшумно вылетает птица и исчезает в зазеркальном пространстве. – Меня нет рядом, поэтому некому оспаривать мой сладкий образ, который создало твое воображение. Ты достигаешь ложного спокойствия, удаляясь от истинной правды. Ты теряешь мудрость и изгоняешь из себя способность ясно видеть.
- Что ты хочешь сказать? – она продолжает смотреть на его отражение рядом с собой.
Он молчит и качает головой, но она настаивает:
- Скажи же, о чем ты? – она видит сквозь зеркало, как он подходит к столу и закуривает.
- Не молчи, прошу тебя!
- Твоя история слишком красива, маленький. Ты не вспоминаешь сцены ссор, обид и разочарований. Ты пытаешься идеализировать нашу любовь, совершенно забыв то, что тебя мучило тогда.
- Что же меня мучило? – она резко поворачивается к нему и в голосе ее слышится неуверенность.
- Что мучило?.. Тебе не давала покоя мысль, что я воспользовался ситуацией. Ты это хочешь услышать? – спокойно, почти с улыбкой говорит он и встречается с ней взглядом.
- Что?! – под ее рукой падает стеклянный стакан и разлетается по полу мелкими искрящимися льдинками. Она чувствует, как холод наполняет ее и не дает ей двинуться.
- Разве тебя не мучил этот страх? – продолжает он, медленно подходя к ней. - Как все легко он получил, думала ты: уютный дом, любовь, свободу, приятный круг знакомых, красивую женщину, которой ничего не надо, кроме романтической любви!
Теперь он стоит совсем рядом, так близко, что она чувствует его дыхание, видит его глаза, наполненные болью. Она отводит взгляд:
- Неправда... Что ты говоришь!
Но он продолжает:
- Не твои ли это страхи, маленький? Не это ли ты имела в виду, когда не раз говорила, что я выбрал легкий и наторенный путь и просто использовал тебя? Почему же ты теперь это отрицаешь? Я почти поверил в твою правоту…
- Неправда! – не выдерживает она и отходит от него. - Мне было все равно, любил ли ты меня искренне или руководствовался лишь тщеславием или подвернувшимся удобным случаем…Я любила тебя, и ничего больше не имело для меня значения!
- Сначала! Потому что твоя любовь была безусловна. А потом тебя замучили сомнения, которые все отравляли, - он вновь подходит к ней, и в его голосе звучит отчаяние. – И тогда ты начала каждый день видеть подтверждения своим мыслям, потому что только это и хотела видеть, постепенно превращая меня в заурядного героя-любовника. А когда я бунтовал и доказывал тебе, что я не хочу исполнять эту жалкую роль - я способен на большее - ты рассматривала это как угрозу своему благополучию! Я хотел сделать тебя счастливой – я знал пути, но ты боялась этого. Ты не могла решиться быть со мной навсегда!
- Нет! – она зажимает ладонями уши, чтобы не слышать его. - Не мсти мне! Я не могу тебе ответить!
Но его уже нет рядом, он лежит на диване и отрешенно разглядывает мутные тени на потолке.
* * *
Подобно тем редким людям, которым довелось испытать любовь, они также столкнулись и с теми характерными для нее переживаниями, которые нельзя было спутать ни с какими другими.
Она, купаясь в его чувствах, порой нарочито подчеркивала свою независимость и тогда приходила ревность. Она, безусловно, присутствовала, но после нескольких вспышек переросла в иное, совсем новое ощущение – они были свободны друг перед другом, и именно это их больше всего связывало. Говоря друг другу: «Я тебя безумно ревную», они искренне не допускали и мысли, что другой может изменить ему, и это было только потому, что, если чего-то нет внутри, то этого нет и снаружи. Но, тем не менее, все-таки ревность, конечно же, была – ревность к тому, что другому оказывались знаки внимания. Тогда они иронично изображали друг друга, слегка попрекали, пытаясь, таким образом, снять невольное беспокойство и странную тревогу. «У тебя отвратительно вредные губы, - говорил он тогда и проводил пальцем по ее ненакрашенным губам. – Да ты вообще вредная и упрямая. Но моя».
Хотя теперь, может быть, она все упрощала…Будучи среди людей, друзей или чужих, она иногда невольно ловила его взгляд, обращенный к ней, и тогда ей казалось, что она видела его особое внутреннее напряжение, какую-то внутреннюю борьбу, о глубине которой он не только не смел ей сказать, но тогда даже еще сам не подозревал. Зыбкое ощущение, что она может ускользнуть от него в любую секунду, и он может потерять ее, стало все чаще давать о себе знать и изматывало его. Тогда он брал ее за руки, сажал рядом и говорил: «Тебе не говорили, что это больно? Так нельзя, мне неприятно, не делай так больше». И тогда она прислушивалась к нему, ругала себя за свою глупость, и понимала очевидное, но почему-то для многих недоступное: что и взрослым людям - и мужчинам, и женщинам - надо уметь находить простые слова и не бояться их, поскольку скрытые и накопившиеся обиды все равно проявляются, только позже и в более изощренной форме и тогда, когда этого совсем не ожидаешь, и по совсем другому поводу.
Но случалось, что она была упряма и все равно делала что-то не совсем правильное и обидное, чтобы, видимо, держать его в напряжении. В эти минуты она сама не знала, что хотела и чего добивалась. Чувство собственности начинало борьбу с чувством собственной свободы. И в нем она нашла достойного партнера по подобным играм. С чем это было связано у них, сейчас сказать трудно, но явно шло откуда-то из детства, из их старых комплексов и недолюбленности, от которых они еще не успели избавить друг друга. Они оба боялись середины и сознательно бежали от нее, потому что чувства для них там были не такие яркие. Бессознательно зародившийся страх потерять друг друга стал медленно формироваться в некую реальность и создавать основу для последующих событий, которые придумала для них жизнь. И именно этот страх заставлял их ненасытно желать ежечасного, ежеминутного доказательства любви другого, держа его в мучительном напряжении, стремясь достигнуть крайней ситуации и порой сознательно провоцируя ревность. Он часто не выдерживал и демонстрировал ей зеркальные ситуации, открыто улыбаясь встречным женщинам, навещая своих старых подруг, становясь подчеркнуто равнодушным, сообщая о своих планах в последнюю минуту, приводя множество неожиданных доводов, чтобы нарушить их договоренности, и оставляя ее удивленную одну на несколько неопределенных дней.
Но потом он появлялся, смотрел ей в глаза и говорил: «Мне не нужны эти игры. А тебе?» – и она соглашалась. И получив очередное доказательство обоюдной любви, каждый из них, гордый за себя, говорил громко: «Да, я люблю, я любим, поэтому я живу, я дышу, и именно такая жизнь имеет для меня смысл».
По-человечески они понимали, что держать в напряжении друг друга было жестоко - это изматывало и приводило к срывам, но инстинктивно они все равно стремились к пиковому состоянию, продолжая раскачивать уже и так вышедший из равновесия маятник перемен.
И вот тогда-то и наступил вечер, когда он неожиданно попросил:
- Покажи мне всю свою жизнь до меня.
- Что ты имеешь в виду? – не поняла она.
- Покажи мне свои старые фотографии, - улыбнулся он.
- Все- все?
- Да.
Он молча и внимательно смотрел альбомы, где мелькали фотографии забавного незнакомого ребенка с удивленные глазами, девочки-подростка в школьном платье, радостные улыбки студенческих лет, листались лица ее многочисленных бабушек, ее сына, ее семейные фотографии, излучающие любовь и благополучие, фотографии ее родителей вместе и порознь – вся ее жизнь до него. Он смотрел долго, иногда что-то коротко уточнял, но, похоже, почти не слушал ответа, а к чему-то наклонял голову и внимательно приглядывался.
Потом он все закрыл, отложил альбомы в сторону, вздохнул и притянул ее к себе.
- Нет, - сказал он грустно. – Там я ничего не нашел.
- Что же ты искал так долго? – удивилась она
- Я хотел найти ответы на твои мысли и твои поступки. Ведь они - следствие того, что было в твоем прошлом.
- И что же?
Он задумчиво гладил ее волосы:
- Ничего. Просто я понял, что ты мне нужна такая, какая ты сегодня – не моложе, не ярче, не лучше, не хуже. Я люблю тебя именно такой, какая ты стала и какой тебя знаю только я. Мне кажется, что, если бы мы встретились раньше, то даже не посмотрели бы друг на друга. Вот так-то, маленький.
Часто им было трудно. Часто они не совпадали в динамике жизни друг друга. Он не хотел торопиться за ней, его раздражала ее бесконечная суетливая нетерпеливость, желание успеть за временем и подтянуть туда его. Он же, наоборот, ощущал свою безвременность, отвергая свое прошлое и размыто представляя будущее. Когда ее захлестывало, и она допускала порой сознательные бестактности, желая вызвать его злость и, ошибочно предполагая, что тем самым заставит его двигаться целенаправленно вперед завоевывать мир, он вздыхал, целовал ее, говорил: «Все будет хорошо, маленький, только дай мне время, подожди чуть-чуть» и уезжал. Она знала, что тогда он закрывался у себя в доме, и, по ее мнению, опускал руки, проявлял слабость и сдавался.
* * *
- Все так, маленький, все так, - он вновь делает круг по комнате и вновь подходит к ней совсем близко. – И все же мой образ статичен. Он сладок и в нем мало жизни. Как снимок с застывшей улыбкой – вон на той фотографии. Но это теперь, когда память стирает противоречия. А ведь ты хотела невозможного. – Он начинает возбужденно ходить по комнате. – Ведь ты хотела невозможного от меня! Ты хотела сделать из меня мутанта! Как в фильмах, когда на главного героя надевают шлем и вышибают ему всю память, а затем, заново программируют его новые взгляды и привычки. Но ты выбрала портняжные ножницы и стала кроить меня под уже новый образ, который к тому моменту создало твое воображение. Ты хотела сделать человека под себя, взяв мою оболочку, которая тебя устраивала, и постепенно наполнив меня своим содержанием! Ты терпеливо, по капле стала выжимать из меня мою суть, мое естество, меня самого! И благородно говорила при этом – я возвращаю тебе самого себя!
- Нет! Я не кроила тебя, - она качает головой и пытается вновь увидеть его глаза. – Но в нас во всех есть и плохое, и хорошее. Я лишь хотела поднять на поверхность ту силу, которую ты почему-то упрятал вглубь себя, как ненужную. Просто кто-то в твоей жизни до меня счел эту силу ненужной, и ты в это поверил. Но содержание, которое тебе казалось чуждым, не было для тебя новым. Оно было твоим – просто глубоко закопанным. Оно не было новым, иначе бы мы не узнали друг друга и не были бы вместе. А выпустив себя наружу, ты просто вдруг не понял, что с этим делать, и все тебе показалось чужим и неправильным. С этим ты и не захотел смириться – с самим собой!
- Что проку от этой болтовни, - вздыхает он. - Пусть так, как говоришь ты – мы вместе ретушировали мои недостатки, которые не имели поначалу для тебя никакого значения. Но, меняя меня, ты уничтожала именно то, что любила! Ты хотела надеть на меня те одежды, которые по сути своей были не совместимы с теми, которые и привлекали тебя больше всего во мне.
- Я хотела успеть за временем!
- Ты хотела, чтобы я наверстал за день, то, что другие достигали за всю свою жизнь, теряя по дороге человеческие качества – таковы условия сильнейших! Ну и, кроме того, все усугубляла моя болезнь,…- он отворачивается от нее и подходит к окну.
- А разве нет? – Она говорит возбужденно, словно боится, что он ее остановит. - Жизнь полна разочарований, но из этого не следует, что можно позволять себе опускать руки и впадать в депрессию!
- Ты так хорошо знаешь, что можно, а что нельзя? – усмехается он. – Это книжные утверждения, к жизни они не имеют отношения. Ты сама споткнешься на этом.
- Я была словно в ловушке – я должна была постоянно следить за своими словами, поступками только, чтобы ты не уехал, не сорвался!
- Мы все должны следить за своими словами и поступками, за интонациями, - говорит он, не поворачивая головы. - Мы просто постоянно это забываем, маленький, – мы позволяем себе быть распущенными!
- Я устала бояться за тебя, - продолжает она, но ей кажется, что он не слышит ее и думает о чем-то другом. - В нашей жизни возникла неустойчивость, неуверенность, страх! Я устала от врачей, которые все говорили разное, я боялась приехать к тебе и увидеть что-нибудь страшное, я стала бояться твоих ночных появлений и твоих звонков!
- А чем больше мы сопротивляемся чему-то, тем сильнее это нас преследует, подпитываясь от наших же страхов! – Он поворачивается, и голос его теперь звучит очень четко. - А ты была уверенна, что стала сильной и можешь со всем справиться и все преодолеть! И вместо того, чтобы принять меня, ты начала со мной борьбу во имя моего спасения, совершенно не понимая, что сила человека заключается не в борьбе, а в принятии.
- Я не боролась с тобой, я боролась с твоей зависимостью от меня. Я хотела, чтобы ты мог существовать сам,… - она в отчаянии, что он не хочет ее понять. - Твоя зависимость от меня пугала больше, чем твоя болезнь. И я не знаю, что было причиной, а что следствием…
- Ты мужественно сражалась со следствием, порождая причину. Мудрые говорят, что причина и следствие равны, а курица и яйцо появились одновременно, но ты это поймешь позже, уже без меня. Но, знаешь, маленький, - говорит он уже совершенно спокойно. – Я все равно любил тебя, что бы ты ни говорила и что бы ни пыталась из меня сделать. Я любил тебя всякой…
Она отворачивается и чувствует на себе его взгляд. Прозрачная нежность в матовой дымке его улыбки медленно проскальзывает мимо нее и зависает под потолком в причудливой четырехмерной форме. В звенящей тишине щелкает зажигалка.
* * *
Он уходил в небытие, в мир ирреальный, в перерывах печально осознавая, что ей мало простого человеческого счастья, ей надо что-то еще, наверное, какой-то устойчивости на этой земле, какого-то самодостаточного, благополучного и цельного партнера, какими казались все ее друзья, пытающиеся достичь поставленных целей и быть верными себе. Но цели были во внешнем мире, а правила, по которым их обычно пытались достичь, были придуманы самими людьми, и потому существовали в мире внутреннем. И ему казалось, что все лишь бегают по кругу в стеклянной банке, создавая иллюзию приближения к намеченному, постоянно самообманываясь, но упрямо продолжая свой круговой бег. Искусственная цельность его мало интересовала, понятия силы и слабости были для него очень относительны, он хотел быть только собой.
Но потом он приходил в себя и видел, что жизнь почему-то проходит мимо, а в этой жизни есть где-то она, и он не знает, что с ней, и может быть ей очень плохо. Тогда он садился в машину, несся обратно в их дом, в дверях отчаянно прижимал ее к себе и говорил: «Ничего не говори, я все знаю, я очень люблю тебя, я умру без тебя».
А иногда, не выдержав, она приезжала к нему сама, садилась рядом на старый диван с мятым пледом и подушкой и брала его за руку. Она тревожно приглядывалась к нему и ко всему, что ее там окружало: к переполненным пепельницам, чашкам с недопитым чаем, пивным бутылкам, к отключенному телефону, к беззвучно горящему экрану телевизора, к царившему там тоскливому запустению. Потом она начинала убираться, призывала его к чему-то, к чему в таких случаях призывают, и говорила какие-то правильные слова, как из учебника по граждановедению. А он качал головой и вздыхал: «Не то, не то…». Да, это было не то. Но он надеялся, что она когда-нибудь остановится и прекратит подгонять его под свою планку соответствия, и, наконец, примет его таким, какой он есть, со всеми его недостатками, слабостями и промахами, примет безусловно, как принял ее он, да, впрочем, как приняла и она его в самом начале их пути, но почему-то потом забыла. И ему было досадно, что она такая взрослая, а все еще упрямая и упорная, и он прощал ее, потому что не могло быть иначе, и говорил: «Оставь все. Поехали отсюда куда-нибудь…». И они уезжали.
Они уезжали за город. Ему хотелось вырваться из города – город давил на него. Он с удовольствием крутился на даче, чем-то помогал, жарил на углях мясо, создавая себе некую иллюзорную схему семейной жизни, где вместе ужинали, друг друга ждали, переживали и старались понять, ту жизнь, которая снилась ему когда-то в детстве, но у него самого никогда раньше не получалась.
Когда приходила осень, они одевались в тертые джинсы, свитера и какие-то шляпы и ехали за грибами. Он вставал раньше, брал единственное в доме ведро, кидал в сумку сменные кроссовки, куртки, выбирал каждому по ножу и делал бутерброды.
Однажды они поехали к друзьям на дачу, чтобы отправиться вместе за опятами. Полдня гуляли по лесу, собирали грибы неправильно: не выпуская друг друга из вида, целуясь у каждого дерева, потом вместе со всеми отдыхали на поляне, высвеченной бликами желтеющей листвы, хвалились наполненными корзинами, что-то говорили о своих детях – каждый о своем - кто вырос и каким стал, а кто еще только станет и что с ними будет. А еще позже, они оставили всех и занимались любовью среди еще зеленых кустарников, краснеющей рябины и мховой травы, вдыхая сырой воздух уходящего дня. Нежность переплеталась с шепотом лесной тишины. Они ощущали себя крохотными, но неотъемлемыми частицами Вселенной, неожиданно почувствовавшими ее совершенную гармонию и, впитывая ее всем телом, передавали друг другу. А потом, вернувшись, они фотографировались все вместе у старых деревьев в лучах сентябрьского теплого солнца.
Зимой же они чистили снег на дачной террасе, разгребали дорожки, что-то перетаскивали из дома на улицу, с этажа на этаж, подталкивали друг друга в сугробы, и, отряхивая блескучий рассыпчатый снег с длинных свитеров и голубых джинсов, что-то шептали друг другу на ухо, а вечерами со всеми вместе они сидели у камина, пили чай, слушали, о чем спорят другие и не всегда понимали их, а утром просыпались и молча смотрели, как тихо падает снег за окном, слушали тишину и боялись спугнуть время.
Часто он говорил про свою квартиру: «Надо продать Масловку и купить дом за городом. Я даже знаю, как бы я все устроил. Тебе бы там очень понравилось, я уверен в этом. Да, маленький?» Но они снова и снова возвращались в город, который требовал игры по своим правилам.
И все текло по-прежнему, и они продолжали зарабатывать деньги, спорить о работе, устраивать с друзьями праздники, говорить о мужчинах и женщинах, писать сценарии. А еще они выбирали картины и вешали шторы, передвигали мебель и покрывали пол лаком, с ее сыном решали задачи по математике и брали его с собой на концерты Дио, вспоминая юность и покачивая горящими бенгальскими огнями и зажигалками.
Однажды вечером, после какого-то особого фильма или после обсуждения какой-то резкой ситуации, он сидел на кухне, качал ногой и задумчиво курил, а затем весело сказал:
- Знаешь, я понял: однажды испытав необыкновенное наслаждение и состояние счастья, уже никогда не сможешь жить полумерками.
- Поэтому такой человек будет всегда глубоко страдать, - добавила она с грустью.
- Ну, не обязательно всегда, но, если будут страдания, то очень глубокие, это точно. Как и наслаждения – очень сильные.
- Крайние чувства опасны тем, мой дорогой, что они быстро сменяют друг друга.
- Пусть так! Кто не умеет сильно переживать, тот не умеет и по-настоящему радоваться. Так,.. полугоре, полусчастье.
- Зато все уравновешенно и спокойно! – сказала она и пододвинула к нему чашку с чаем.
- Ну, да, - он стал быстро и громко размешивать сахар. – Знаешь, какое самое спокойное животное?
Она пожала плечами, а он весело продолжал:
- Свинья. Она так устроена, я где-то читал. Она мало страдает душевно, но и наслаждается весьма умеренно. Она уравновешенна!
- И что же? Разве это плохо?
- Это замечательно, - он встал, подошел к ней и обнял. – Но мы с тобой, маленький, иные, мы просто бы так умерли.
- Тогда мы умрем от счастья, - сказала она и посмотрела ему в глаза.
- Или от страданий, - добавил он.
Вечерами они часто играли в нарды, зачитывали вслух строки из новых книг, ссорились из-за «Барона Мюнхаузена» и пересматривали «Охранника для дочери», где главный герой, чем-то похожий на него, говорил: «Любовь – это нечто такое, чего нет. Любовь – это нечто такое, когда исчезает жалость. Это как будто строишь дом, но сжигаешь все вокруг. Любовь – это когда слушаешь под дверью, не ее ли это туфли скрипят по ступенькам. Любовь – это когда сорокалетней женщине говоришь «моя маленькая». Когда смотришь, как она ест, а сам не можешь ничего проглотить, когда не можешь уснуть, пока не прикоснешься к ее животу. Любовь – это когда вы стоите под деревом, а ты мечтаешь, чтобы оно сломалось, и тогда ты сможешь заслонить ее».
Однажды, они вновь оказались в том же самом парке, где когда-то гуляли и думали о том, что же их ждет впереди. Они вновь шли по тем же дорожкам, и вновь была осень, и вновь они чувствовали в воздухе какую-то неопределенность, а может, это был лишь переменчивый осенний ветер, вечно навевающий чувство прозрачной грусти по чему-то утраченному. И тогда она сказала:
- Помнишь, ты убеждал меня, что жизнь наладится и будет все хорошо.
- Помню, - он взял ее за руку. – Все наладилось, все хорошо.
- Да, наладилось… Но, иногда мне кажется, что мы застыли. Такое впечатление, что мы топчемся на месте и нам некуда и незачем идти.
- Ну и что? Тебя это пугает? Просто мы теперь одно целое. А целому всегда и везде хорошо. Везде, в любом пространстве. Развиваются индивидуумы, а целое – закончено само по себе. Оно гармонично! Вот когда мы с тобой, маленькиий, еще не знали друг друга, - он обнял ее за плечи и заглянул в ее глаза, - и жили сами по себе, вот тогда каждый и стремился что-то завоевать, за что-то бороться, словом, застолбить себя. Мы не застыли, мы движемся. Только теперь все происходит плавно и естественно. Ты даже не замечаешь этого, так как привыкла все брать с боем. Вот, тебе и кажется, что жизнь остановилась.
- Ты говорил, что не страшно остаться одному, - продолжала она, словно не слыша его. - Но теперь мы еще больше стали бояться остаться одни. Мы боимся потерять друг друга. Мы боимся свободы, так и не обретя ее. Разве это не противоречит тому, что ты говорил тогда?
- Боже мой, свобода! Да, что с ней делать-то, с этой свободой?
- Многие о ней только и мечтают, - усмехнулась она.
- Да и хрен с ней. Мечтают, только не знают толком, что с ней делать. А большинство, получив ее, делают одно и то же. Поверь мне, это - не интересно!
- Так, что же? Она не нужна?
- Да свобода не в том, один ты живешь или с кем-то завязан. Свобода – это не образ жизни, а состояние души, я говорил тебе это однажды. Моя несвобода условна – это мой личный выбор. И, похоже, что твой тоже. Человек должен чувствовать свою нужность, что он не один, что его кто-то ждет.
Она хотела его перебить и что-то сказать, но он продолжал:
- Что касается меня, то я, маленький, не боюсь остаться один. Я все это знаю и это, действительно, не так уж и страшно. Я не боюсь остаться один, я боюсь остаться без тебя. Я не боюсь одиночества, я боюсь одиночества без тебя. Мне нужна ты. Тебе нужен я. Это форма существования.
- Она может быть фатальной, любая форма имеет начало и конец, - рассмеялась она.
- Ты имеешь в виду, что мы расстанемся? – он внимательно посмотрел на нее, и в его глазах появилось раздражение. – Ну, вены никто из нас, наверное, резать не будет, и все постепенно наладится. Не сразу, конечно, но наладится. Будет все очень просто, ты это, похоже, хочешь услышать.
- Да. Как же будет?
- Ну, через некоторое время, после переживаний, мы себе кого-нибудь найдем, каких-нибудь партнеров, так от скуки, чтобы заполнить вакуум – это я про себя. И чтобы устроить будущее – это я про тебя. И начнется поиск подобия, - он театрально повел рукой, - доведенного до совершенства. Но, поверь мне, - подытожил он с грустью, - жизнь перестанет иметь краски, все будет как черно-белое кино. Как у всех – никто, по-крупному, никому не нужен. Во всяком случае, у меня будет так. Нам будет постоянно во всех новых людях не хватать друг друга.
- Память лечится временем. Мы успокоимся, - упрямо настаивала она, сознательно провоцируя его на более веские доводы в пользу их вечной любви, и, тем самым, желая заглушить свои неосознанные страхи и предчувствия.
- Нет, - сказал он уверенно, давая понять, что тема закончена. – Мы не успокоимся нигде и ни с кем.
Но этот мир – мир перемен. Тогда они уже находились на пике своих чувств, а по законам дуального мира это предполагало, что через некоторое время они должны были перейти в противоположное состояние. Маятник, который уже был запущен ими же, достиг самой крайней точки, а достигнув и замерев на секунду, тут же начал свое движение в обратную сторону. Мудрые говорят, что полюса в этой жизни время от времени меняются местами, что и дает движение вперед, но блуждание между полюсами автоматически несет людям страдания.
Как только они бессознательно определили для себя: «Мы достигли вершины», как только каждый из них подумал: «Я, наконец, нашел то, что искал», так сразу настоящее слилось с будущим и потеряло цвет. Как часто случается, что мы долго и упорно идем к чему-то, стремимся, а, достигнув, вместо удовлетворения ощущаем чувство пустоты и потери. Достигнутое теряет ценность и становится ненужным.
Конечно, можно сказать – она устала и захотела определенности, стабильного благополучия и определенного будущего. Или: он устал от ее призывов и желания делать все только по-своему. Можно сказать: ей стало не под силу справляться с его метаниями, депрессиями и срывами, она оказалась в ловушке. Можно сказать и так: он боялся, что его любовь медленно перетечет в обязанность, и добровольная несвобода перестанет быть потребностью. Наконец, можно сказать: они разлюбили друг друга и хотели новизны… Хотя, нет. Последнее было бы не совсем правильно.
Но все равно, сказать можно как угодно и что угодно, можно найти множество веских и обоснованных причин тому, что происходило, кроме…самой главной.
Ощущение неизбежности потери всегда пугает, это испугало и их. Тогда они начали отчаянно цепляться за свои отношения, стремясь сохранить их навсегда, изыскивая слова, создавая ситуации и провоцируя встряски, подобно тому электрошоку, который используют в реанимации, чтобы вновь завести сердце. Но никогда нельзя повторить пережитый опыт, выполняя те же самые условия, которые были, - в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Конечно, можно было успокоиться и «зависнуть» в уравновешенности. Но это было не для их – для них жизнь бы тогда превратилась в серые будни, где бы они медленно угасали и страдали бы еще больше. Поэтому был другой выход - все взорвать и перейти в новое состояние…В этих случаях люди уходят. И он решил уйти.
- В понедельник я уезжаю, - сказал он наигранно весело, когда как-то вечером они ужинали вместе с друзьями у них дома. За окном стоял сентябрь.
- Ты уезжаешь? Далеко ли? – спросили его.
- Мы расстаемся! – торжественно объявил он и весело посмотрел на нее.
- В каком смысле? - друзья искренне удивились.
- Вот так. Мы подумали и решили, что так будет лучше, - продолжал он, быстро закуривая и пытаясь уловить ее реакцию. Но она молчала.
- Правда, что ли? – не унималась ее подруга.
- Похоже, что так, - наконец, проговорила она.
Возникла пауза. Но потом он вновь заговорил:
- Да, нет. Конечно, никто не расстается. Просто я хочу кое-что сделать у себя в квартире. Через неделю все будет, как обычно.
Все успокоились, и разговор переключился на другую тему.
Он решил уйти, чтобы дать передышку и успокоиться, уйти на чуть-чуть, на мгновение, ровно на столько, как он считал, чтобы дать ей понять, что она погибнет без него, прибежит, позовет, и все будет реанимировано. Он совсем еще не знал тогда, что его уход лишь подтолкнул пресловутое движение маятника в эту проклятую противоположную сторону. Но она никуда не побежала, она заболела, легла под одеяло и не хотела начинать дни, в которых не было его. Она ждала от него хоть каких-то сигналов, хоть чего-нибудь, без чего она по-прежнему не могла жить. Но все получилось по-иному. Включились законы жизни и, когда он пришел, она уже выздоровела и смотрела и на него, и на себя иными глазами.
* * *
Она проходится по комнате, садится и курит. Она чувствует некое напряжение в его фигуре у зеркала. Он поворачивается, подходит к столу и начинает что-то быстро искать, перебирая большие листки бумаги.
- Я писала это для себя, мне надо было выговорится, - говорит она, внимательно следя за ним. – Я вечерами сидела на кухне и ждала от тебя хоть какой-то знак, хоть какой-то признак жизни. Но мой телефон молчал, а ты не отвечал на звонки. Твоя холодная отстраненность убивала меня. Я поверила в то, что больше тебе не нужна!
Наконец, он вытаскивает то, что ищет, быстро пробегает глазами по размашистым строкам, вздыхает и откидывается в кресле. Он смотрит куда-то вверх, сквозь потолок, словно что-то видит в невидимом темном небе.
- Я знал все, что ты хотела мне сказать, я знаю, что здесь! - Он резко отбрасывает листки в сторону. – Но тогда я не хотел этого знать. Я затаился и ждал, когда это пройдет. Когда ты сломаешь свое упрямство, прекратишь борьбу со мной, а, главное, с самой собой, и сдашься…Я был уверен, что поступаю правильно. Но я ошибался.
Большие белые листы бумаги, разбросанные на полу, начинают медленно расплываться и терять форму сквозь накатившиеся слезы в ее глазах.
«…Как мне объяснить тебе, мой мальчик, что происходит со мной, как найти слова, которые ты не хочешь слышать, чувства, которые потеряли свою остроту. Все стало четче и яснее, как холодный осенний воздух после знойного лета, в котором терялась реальность и суета жизни. Ты уже те тот, и я – не та. То, что происходит между двумя людьми, всегда чувствуют оба…Мы теряем друг друга, боясь в этом признаться. Я больше не чувствую тебя. Прошел накал чувств – как будто это мы, но нас нет…Я примеряю прошлую одежду на тебя, но она чужая. Все не то – не те слова, не те интонации…Могу ли я ждать то, чего уже не может быть. Мне кажется все формальным и пустым. Я тоскую по твоей нежности, по человеческому теплу, которое мы утратили… Когда-то ты воскресил меня, и теперь я могу жить сама, только мне очень пусто…»
«В душе холод и звенящая грусть по нам с тобой – уходящим…Я вижу тебя иного, чужого, и то, что я вижу, мне не нравится…Мы словно в разных плоскостях, мы редко видим друг друга…Мы устали от любви? Мысль, что мы использовали друг друга предательски не дает нам покоя…Неужели все была иллюзия и самообман? Я не верю в это…Я благодарна Богу, что ты был со мной, и не важно, чем ты руководствовался – истинными чувствами или тщеславием, нам все равно было хорошо. Мы оставили друг друга, будучи в совершенно ясном и холодном разуме. Мы выпустили друг друга на свободу из магического круга, который сам образовался, защищая нас от всего вокруг. Ты помнишь, мы говорили: «Если Бог придумал любовь и предполагал, что люди будут наслаждаться друг другом, то, наверное, он задумал это так, как это происходит у нас»…»,
«… Нет, дело во мне, мне тебя стало мало, я проглядела тебя, придумала…Ты не поймешь уже меня, поэтому это неотправленные письма к моей фантазии, к моему возлюбленному, к моей потере…»,
«…Я поняла, что случилось – ты создал вокруг меня психологический вакуум, ты лишил меня того, что с легкостью и удовольствием давал раньше…»,
«Ты решил спросить с меня по моральным счетам, ты поднял меня, причесал, долго и нежно поддерживал под руки, горделиво оглядываясь по сторонам. Да, теперь я окрепла и пошла сама. Но где ты?»,
«…Я была с тобой в самые черные твои дни, я тащила тебя ото всюду…Может быть, мы устали?..»
- Ты знаешь, маленький, мы получили то, что ждали, - он грустно смотрит на нее. – Мы стали видеть только свой страх потери и ничего больше. Хотя все было проще. Когда долго больно, боль вскоре уже становится неощутимой, так говорят, да я и сам теперь знаю. Наверное, тоже самое происходит и с ощущением счастья. Когда его много и каждый день, ты его уже не чувствуешь, все притупляется, и тогда кажется, что оно ушло, хотя это не так. Кажется, что другой сдался и разлюбил, ищет чего-то нового, хотя это иллюзия, все по-прежнему, просто это душа не хочет покоя, а требует постоянной и все большей подпитки. Это как наркомания, схема та же.
Она находит его руку и крепко сжимает ее. Он нежно проводит пальцем по ее щеке, снимая слезы, и ей кажется, что на этот раз его прикосновение реально.
* * *
Он пытался ей объяснить, что она ошибается, он пытался убедить и себя, что ничего не изменилось. Он изо всех сил пытался сохранить существующее положение и делал все возможное, чтобы она вместе с ним включилась в борьбу за них обоих. В пылу он восклицал:
- Ты никогда и ни с кем не будешь счастлива! Ты – кошка, которая ищет жертву, а завладев ею и подчинив себе, теряет интерес и уходит. Сильный же мужик уйдет от тебя сам, так как ты никогда не подчинишься, не смиришься и не расстанешься со своей вымышленной свободой. Тебе всегда будет чего-то не хватать, поэтому ты и ходишь сама по себе. Как ты это не понимаешь?!
Они что-то доказывали и объясняли друг другу, срываясь на крик, он поворачивался и уезжал, а она легко закрывала за ним дверь. Они трясли друг друга за плечи, стучались в воздвигнутые ими же стены, а иногда звали друг друга беззвучно и яростно, стоя напротив и испуганно заглядывая в глаза. И было все, потому что это была отчаянная любовь, которая уже существовала сама по себе, как совершенно определенная форма, которая подобно их же страхам яростно боролась за свое существование.
Но как они ни старались сохранить ими созданный мир, как ни избегали перемен, эти перемены все равно должны были войти в их жизнь, и жизнь должна была создать им нечто, с чем им уже было не подвластно справиться. И тогда он все понял.
Он еще был с ней в новогоднюю ночь. В большом загородном доме играл вальс из «Щелкунчика», подобранный им же специально по такому случаю. Обитатели их заповедного мира звенели хрустальными бокалами, женщины шелестели вечерними нарядами, раздавались подарки, потом били куранты, но его с ними не было. Они все делали вид, что так и надо, но в воздухе уже ощущалась грусть. Он приехал позже, пытаясь ни о чем не думать и ничего не оценивать, инстинктивно стремясь в праздничную ночь просто быть рядом с ней и со всеми. Ему были все искренне рады, что-то расспрашивали, похлопывали по плечу. Она же испуганно проплывала мимо в темно-синем хрустящем платье, тщательно выбранным им еще задолго до этой ночи, ускользая от него к другим. Он с кем-то гулял вокруг заснеженного сказочного дома, ему что-то говорили, убеждали, призывали бороться, а он молчал и выглядел по-идиотски отрешенным. Она помнит, как потом они смотрели друг на друга сквозь дымку общего гула, музыки и танцев и боялись подойти и заговорить, словно они были сделаны из песка и могли рассыпаться при малейшем колыхании воздуха, при малейшем прикосновении. Рассыпаться, как будто их никогда и не было.
Вернувшись в город, он закрыл все двери, зашторил окна, отключил телефон, отрезал себя от внешнего мира, который перестал для него существовать, и больше уже не захотел ничего ни видеть, ни слышать…
И тогда она написала: «У меня нет ничего недосказанного…Интересно, а там, наверху, где нет боли и обид, слез и разочарований, ведь также нет и любви и привязанностей. Там, наверно, так одиноко. Это наш последний всплеск такой силы, узнаем ли мы в этой жизни что-то еще подобное, вряд ли…Я знаю, тебе очень плохо, но я больше не бегу к тебе, не вытаскиваю, не успокаиваю. Ты сознательно ушел в ирреальный мир, в небытие, и я чувствую свое бессилие. Я устала. Мой разум говорит мне – зачем тебе все это? Человек сам и только сам должен справиться со своей проблемой, иначе он теряет ответственность за свои поступки, и путь свой он проходит впустую. Но я обычная женщина, и ложное чувство жалости порой посещает меня, но это так далеко от понятия любви, что я не хочу их смешивать. Но нужна ли теперь в сотый раз моя помощь? Может быть, ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое? Я знаю, ты пытаешься освободиться от меня, переболеть, и я не хочу теперь мешать тебе, я больше не претендую на твою свободу, я давно отпустила тебя – ты и не заметил…Жив ли ты? Я буду молиться за тебя, чтобы ты обрел себя в этой жизни и больше ни от кого и никогда не зависел. …Я больше не жду тебя – тебя нет. В душе – предчувствие беды. …Объясни мне, ведь ты всегда мне все объяснял, почему я не бегу к тебе?! Мы бросили друг друга, чтобы выжить, набрали воздуха и нырнули в холодную чужую воду. Воспоминания нам еще долго не будут давать покоя…». Письмо она не отправила. В мире стало напряженно тихо.
А потом, в обычный весенний день, во второй половине дня ей позвонила его мама.
Сразу - страшно не было. Сразу - было никак. Бог смилостивился и параллельно с новостью сделал сильнейшую обезболивающую инъекцию, когда глаза и уши все видят, конечности двигаются, даже слышен собственный голос, разумно и последовательно отвечающий на вопросы, глухо, как сквозь трубу. Но что-то, очевидно, в ней выключилось, нарушилась внутренняя связь.
“Ну, вот и все”, - подумала она, и это было последнее, что она помнила об этих минутах.
Часть 3.
Мир был печальным со вторника.
Гарсия Маркес.
Его мама сказала, что скорая приехала уже поздно, да и вызвала она ее не сразу, до конца не понимая, что произошло. Она заехала к нему утром, открыла дверь своим ключом и вошла в напряженно тихую квартиру.
Она нашла его в ванне, лежащим на полу навзничь, с побелевшими губами. Наверное, он лежал там долго, может быть всю ночь. Наверное, ему было очень больно. Так больно, что потом он перестал чувствовать эту боль, так как сознание стало медленно отключаться.
Когда приехала скорая и начала что-то делать, маска смерти, которую нельзя спутать ни с чем другим, уже покрыла его лицо. Тогда его мама все поняла, встретилась с ним глазами, в которых отражалась большая люстра на потолке, и ушла на кухню.
До похорон она его так и не увидела – когда она приехала, его уже увезли. Потом она взяла такси и вернулась к себе домой, прошла в спальню, села на кровать и огляделась. Спальня была залита теплым светом весеннего заходящего солнца. Большое яркое окно было подобно голубой картине, на которой виднелись крыши чужих домов с чужой жизнью. Неожиданно, она ясно почувствовала резкий запах его туалетной воды, перемешанный с каким-то еще необычным запахом – с озоном? Она, как будто только этого и ждала, встала и быстро прошлась по комнате, пытаясь определить источник. Но запах был только в одном месте -– у основания кровати. «Он рядом, .. – пронеслось у нее в голове и она протянула руки. Она протянула руки в пустоту, чтобы дотронуться до него, невидимого. – Ты дома, со мной, - прошептала она почти спокойно. - Ничего не бойся, ты скоро привыкнешь к этому состоянию, ты умер, но больше ничего не изменилось…» И в следующую минуту она медленно опустилась на ковер и закрыла глаза.
Потом запах эфира, вперемешку с ароматом его туалетной воды преследовал ее постоянно, и не просто в воздухе, а очень локально, в определенных местах квартиры, чаще в спальне и при входе на кухню, а иногда на улице. Она даже привыкла к этому и больше не пугалась. А еще позже, она где-то прочитала, что в таких ситуациях это часто бывает, и даже как-то называется, и шутки эти связаны с человеческой памятью, а не с чьим-то эфирным полем...
Вечером к ней приехали друзья и тихо сидели рядом, растерянно и подавленно, держа ее за руки и что-то обсуждая, как и положено в этих случаях. Она ощущала себя некой материей без чувств и эмоций, неким физическим телом, заводным механизмом, который работал на редкость слаженно. Тогда она думала только одно: «Пусть уходят, я хочу спать, почему они не уходят, что они хотят?..», а потом: «Сейчас они уйдут, я останусь одна, Боже мой, пусть они останутся, хоть кто-нибудь, один…Только не оставляйте меня здесь!…»
Еще позже вечером позвонила ее сестра, и, ничего еще не зная, буднично спросила: «Привет, как дела?». И тогда она ответила скорее себе, чем ей, с неким удивлением в голосе, почти легко: «Ты знаешь, он умер …»
«Тебя больше нет. Тебя больше нет со мной. Тебя больше нет нигде». Она хоронила его в солнечный апрельский день, совершенно не осознавая до конца, что происходит. Хотелось одновременно и растянуть все, и побыстрее закончить. Она ехала рядом с ним, чтобы расстаться навсегда. Она повторяла: Он умер, он умер, ты умер, ты у-м-е-р… Ей хотелось сказать это вслух, крикнуть и посмотреть, как все на нее зашикают. Она думала: «Умер – это как?».
Первый раз она увидела его в морге, но прикоснуться к нему не смогла. Потом, на кладбище гроб открыли еще раз, чтобы все попрощались. Она смотрела на него и думала, что он почти узнаваем, почти, только почему-то жесткий и холодный. Она думала, что скоро его тело, такое красивое, его руки, такие сильные, его лицо, такое родное, будут недосягаемы, и она никогда их больше не коснется. Она думала, что пока у нее еще есть время, чтобы смотреть на него, дотронуться до его рук, до его щеки, и это время для нее сейчас бесценно. Ей хотелось, чтобы все исчезли, и они остались вдвоем, тогда бы она смогла обнять его и целовать или просто тихо лечь рядом. Ей впервые не было страшно с мертвым, она еще не чувствовала боли. Потом (этого она не помнила, но ей рассказали другие), она плакала, цепляясь то за гроб, то за его руки. И еще она что-то все время бормотала, так говорили другие, кто тоже пришел тогда. А говорила она только два слова: «Мальчик мой, мальчик мой…» и еще: «Я здесь, не бойся, я рядом, я с тобой…». Она знала, что скоро его закроют и он останется один, совсем один. А он боялся быть один, без нее, и бежал от этого в бесконечное никуда. Она смотрела на него в обезболивающем наркотическом шоке, она смотрела на смерть, у которой было его лицо, и любовалась ею.
Потом все долго ехали обратно, как-то суетливо и хаотично собирали на стол. Потом что-то молча ели, пили и плакали. А потом говорили и удивлялись, обнаруживая, что он успел всем позвонить – кому за неделю, кому больше – до случившегося. Каждый раз повод был незначительный, и его звонки были почти не понятны. Вот тогда-то кто-то сказал: «Мы не поняли этой книги».
Разговор неожиданно вылился в странные, почти смешные взаимные упреки и обиды, которые они вдруг стали по-детски выплескивать, вспоминая мелочи, насмешки, невнимание друг друга.
«А ты никогда нас не приглашаешь к себе, а мы всегда ждем…», - говорила одна другой, а та, другая, оправдывалась и что-то объясняла, «…и вы мне даже не сказали и не предупредили…», – кто-то удивленно качал головой, «… он позвонил, и мне было как-то не с руки разговаривать…», «А ты звонишь только, когда тебе что-то надо…», «А вы даже не знаете обо мне ничего», - думал кто-то.
Они сидели черно-белые за тем же столом, за которым не раз все вместе ужинали и собирались по праздникам, но теперь они впервые приглядывались друг к другу сквозь магическую призму смерти. Так началось кратковременное единение в горе этих взрослых, совсем взрослых людей.
Живя в своем маленьком сообществе, они долгое время иллюзорно опирались друг на друга, как Целое, которое не отделяет себя от частей, а части не отделяют себя от Целого. Но Целое всегда лишает свои части самого нужного и самого дорогого, потому что Целое не терпит опор, которые создают его части для своей безопасности – Целое эгоистично. И теперь они пытались объяснить друг другу себя и свои дороги, многозначительным молчанием пытались оправдать свои лазейки и свои способы жить эту жизнь.
И, наверное, тогда, а может несколько позже, они поняли, что почти не знают друг друга и не умеют поддерживать, не умеют находить нужные слова и забывать про себя, и, в общем-то, не очень-то и знают, что другому по-настоящему нужно.
Она сидела и смотрела на свой мир, интуитивно чувствуя, что энергия их единого Целого, которую она порой генерировала и которой она сама же и подпитывалась, медленно утекает в никуда, поскольку ничего не происходит случайно и все всегда имеет продолжение, как круги на воде. Теперь уже все будет по-другому. Она видела, как вместе с этой энергией уходит жизнь из их единства, и оно распадается на отдельные самостоятельные спектры, на отдельные жизни, которые уже никогда не будут вместе и найдут со временем других людей и другие обители.
Она понимала, что наступает какое-то совсем иное время. Она плакала.
То, что должно было придти, пришло потом – серо-голубое, ясное, как солнечный холодный осенний день - осознание случившегося. Шок прошел, эмоции событий утихли, и она осталась наедине с собой и с ним. И тогда началось ее существование вне пространства и вне времени.
С момента его смерти она перестала думать. Она молча сидела на кухне, без слез, без причитаний, без мыслей. Образы возникали бесконтрольно, проплывая как в замедленной съемке, всплывали ситуации, звучали слова, скользили его руки. Волна то накрывала, то отходила. В эти секунды она ловила его соприкосновение с собой, где-то там на ментальном плане, где она еще существовала в его вселенской памяти как мыслеформа. Она понимала, что скоро он уже не будет ни слышать, ни чувствовать ее, ни помнить, и единственной связующей нитью тогда останутся только ее мысли и ее чувства. Скоро он будет только в разговорах, на фотографиях, в ее воспоминаниях. Иногда она думала о возможной его реинкарнации, до конца не понимая всего механизма этой теории. Но в такие минуты простая земная женская ревность иронично посещала ее и предательски шептала: «У него все будет заново, и заново с кем-то другим, кого он будет также любить, долюбливать, так как в этой жизни он это не завершил. Он будет вновь искать женщину, скорее всего похожую на тебя, бессознательно, интуитивно, и, встретив, вновь спросит: «Откуда ты в моей жизни, почему я так хорошо знаю тебя». А потом добавит: «Я искал тебя уже долгие жизни».
Да, она знала это точно - он будет искать женщину, чтобы стать с ней счастливым. А сама она будет к тому времени уже старой, и даже, если они и встретятся, то это поймет только она, увидев перед собой молодого, иного и совершенно чужого мужчину с его руками, его взглядом и его улыбкой.
Она мучительно ревновала его к будущему.
* * *
Комната наполняется густым полумраком, но она не зажигает лампу. Она очерчивает взглядом его силуэт у окна. Он смотрит на темнеющее небо, чуть закинув голову назад и скрестив на груди руки. Она не видит его лица, но знает, что взгляд его сейчас прозрачен и холоден.
- Что мне делать с твоими вещами? – спрашивает она. - С зубной щеткой, бритвой, туалетной водой, с костюмами и рубашками?
Он молчит, словно не слышит ее. Но она продолжает:
- Что мне делать с твоей подушкой, которая хранит твой запах?
- Сожги, отдай, сохрани,.. Сделай, как тебе лучше, - советует он, и в его голосе слышится сострадание.
Потом он поворачивается и смотрит на нее с тревогой. Она видит в его глазах вопрос, который он боится задать ей. Она готова ответить, но он останавливает ее:
- Я все знаю, молчи!
- Нет, - не соглашается она с ним. – Ты не знаешь. Я нахожусь в каком-то унылом печальном краю, где нет ни красок, ни запахов, ни вкуса. Здесь моросят дожди, а солнце светит холодным металлическим светом. Мне не хочется начинать день, и я лежу, притворяясь, что еще сплю. У меня болит все тело, мне кажется, у меня нет рук и ног, мне кажется, я прекратила дышать и видеть. Я чувствую постоянную физическую боль.
- Боль универсальна. Ее все испытывают одинаково, - говорит он, и она вновь не видит его глаз - он отворачивается.
- Но у всех она своя,… - продолжает она.
- Боль и страдания необходимы. Когда они наступают, человеку становится очень плохо, - глухо произносит он, - но только тогда человек начинает стремиться к хорошему или хотя бы задумывается над происходящим и его причинах.
- Это парадокс жизни, - качает она головой.
- Да, боль заставляет познавать жизнь, она учит. Зло служит добру.
- Добру нужна плеть? – удивляется она, затем проходится по комнате и останавливается у фарфоровой куклы.
Он молча наблюдает, как ее рука медленно скользит по золотистым кукольным локонам, и понимает, что ее мысли уже далеко. Неожиданно она резко поворачивается к нему:
- Ты скоро уже не будешь знать, кто я такая! – теперь в ее голосе звучит отчаяние. - Душа не обладает памятью. Даже, если я буду не одна, тебе будет уже все все равно!
- Наступит день, маленький, когда мой голос и мой облик ускользнут и из твоей памяти.
- Возможно, - горестно говорит она. – Но пока я постоянно вытягиваю тебя из мрака, ты возвращаешься, и тогда ты рядом со мной. Я призываю твой образ и кидаюсь в прошлое, чтобы не потерять тебя!
- Любовь и смерть – понятия магические, они всегда будут притягивать людей, - говорит он тихо, почти шепотом.
- Мне очень плохо…
- Все пройдет, маленький, - он берет ее руки в свои ладони и подносит к губам. - Но это будет потом.
Она хочет ему возразить, но молчит и погружается в раздумья.
* * *
Она постоянно чувствовала его рядом, и это пугало ее. Что приводило его к ней так часто? Она не понимала, почему он с ней, а не там, в своем ледяном безмолвии. Она умывала лицо, склоняясь над раковиной, четко ощущая, что он стоит сзади и наблюдает за ней в зеркало. Она даже чувствовала, как он проводит ладонью по ее спине. Тогда она приоткрывала глаза, чтобы развеять свой страх, но никого не видела, лишь слышала мягкое шуршание удаляющихся шагов в холле. Он был рядом, она знала это, - она чувствовала его запах, слышала его дыхание, прикосновение рук, и тогда ей оставалось только сжаться и ждать, когда это пройдет. Он редко улыбался и часто звал ее за собой, а иногда даже замахивался или обидчиво поворачивался и уходил, чтобы вновь вернуться через мгновение. Она смотрела на него, хотела обнять и успокоить, но он отстранялся и насмешливо говорил: «Руками не трогать». Он приходил с усталыми тяжелыми глазами, внимательно разглядывал себя в зеркало и говорил: «Посмотри, как я сильно постарел за это время». Она хотела избавиться от него, чтобы он не завладел ею, она отчаянно мотала головой и просыпалась, понимая, что это только ее сны, но пустота комнаты звучала сильнее, чем самый отчаянный крик. Ей казалось, что она находится в какой-то особой зоне существования, где-то между действительностью и кошмаром. Тогда она протягивала руку к подушке рядом, но там было пусто и холодно, в постели была она одна. Медленно и вязко подступало волной осознание, с которым невозможно было смириться, осознание того, что его больше никогда не будет рядом, и его руки больше никогда не коснутся ее, и тогда тяжелые глухие животные звуки, вырывались у нее откуда-то из живота, сотрясая все ее измученное тело, не принося облегчения.
Ей хотелось выйти на улицу и крикнуть куда-то наверх, в черное небо, чтобы он услышал: «Что ты наделал! Зачем ты это сделал!» Ей хотелось стучаться в двери, заглядывать в спящие окна и кричать, и кричать ту банальную истину, которую знают все, но почему-то забывают. Ей хотелось спросить у каждого встречного, почему люди не берегут, что имеют, почему начинают требовать и ждать большего, и лишь теряя, осознают эту потерю. Как достучаться до тех, кто, как они запутались в обидах и амбициях. Как объяснить, что надо беречь то, что рядом! Как объяснить, что надо изменить что-то внутри себя, чтобы получать радость от каждого мгновения жизни, не требуя большего!
Смерть несла вину, вина несла наказание. В ее памяти вспышками, порой совершенно неожиданно, возникали картины ситуаций, в которых, как теперь ей казалось, она была неправа, была часто эгоистична и даже жестока. Это, говорят, всегда и со всеми происходит, но эта истина не приносила ей облегчения. Мы всегда о чем-то жалеем и раскаиваемся слишком поздно. Она гнала вину, но ничего не помогало, пока она, наконец, не взглянула внутрь своей вины и не перестала от нее и от себя прятаться …
* * *
Она подходит к зеркалу и разглядывает свое лицо. Но в комнате уже совсем темно, и она ничего не видит, только размытое белое пятно.
- Сны - единственная возможность видеть тебя и общаться с тобой. Все мои видения связаны с тобой, - глухо говорит она. – Я словно ловушка для снов, где главный герой ты. Но ты все время ускользаешь, и я не успеваю тебе все объяснить.
- Мы все должны пройти свои дороги, объяснения уже не нужны, - слышит она его голос из глубины комнаты.
- Они нужны мне! Но я раздавлена тобой! Твой образ стоит у меня перед глазами - ты уничтожаешь меня. Мне хочется вспомнить нашу прежнюю жизнь, но я ослеплена твоей смертью. Я не могу освободиться от нее! – слезы тяжелым комом душат ей горло. - Я не могу освободиться от нее...
Она слышит его тяжелый вздох, а, может быть, это всего лишь шум крыльев пролетающей за окном птицы.
- Покой нес смерть, – качает она головой. - Мы привязались к состоянию радости, усиленно цепляясь за него и не позволяя никаким другим чувствам и эмоциям войти в вашу жизнь, мы застыли в нем и, следовательно, мы умирали. Мы должны были расстаться, это было очевидно…
- Не объясняй очевидное, - обрывает он. - Ты резала по живому. Мы были смертельно завязаны друг на друге, ты ставила эксперимент на силу характера, ты хотела вызвать движение, спровоцировав опасность. А когда ты поняла тщетность своих попыток, ты потеряла интерес. Да, ты попала в ловушку,… - он на секунду делает паузу и задумчиво продолжает: – Наверное, мы оба попали в ловушку, в двойной узел, как это называют мудрецы…
- Двойной узел? Что это? – не понимает она.
- Двойной узел – это, когда кажется, что ты в безвыходной ситуации, - отвечает он. - Я не помню сейчас, но, скорее всего, тогда я думал, что, если я останусь с тобой, то мне придется играть по твоим правилам, и борьба измотает и уничтожит нас окончательно; а если я уйду, то я все равно погибну, так как я не видел без тебя своей жизни.
- Что же тогда думала я?
- С тобой проще – ты почти это не скрывала. Если я останусь с ним, думала ты, мне будет плохо, так как я не могу принять его как данность; а если я уйду, то мне все равно будет плохо от одиночества и страха перед будущим…
Она пожимает плечами, но он продолжает:
- И тогда эти двойные узлы стали стягиваться, лишая возможности принять решение и действовать. Они подобны клещам, которые сжимаются, пока человек не хрустнет. В таких случаях люди бросаются на поиски выхода, но не могут найти его, - он вздыхает и убирает рукой упавшую на лоб прядь волос. - Потому что любое решение заведомо неправильно. А выбрать из двух зол наименьшее, все равно – зло. Поэтому выход – призрачный, и это приводит к неврозу или к более тяжелым последствиям…
- Что и случилось, - она берет со стола сетчатый шар. Он медленно раскачивается в ее руке на золотом шнуре, и она внимательно смотрит, словно хочет разглядеть что-то внутри него. – Так что же, получается, никакого выхода не было?
- Был. Но ни ты, ни я тогда об этом не знали. Нужно было просто расслабиться и дать этим узлам зажать нас. Надо было принять их и не бороться, не подгонять себя необходимостью что-то срочно решать. Надо было просто жить, пока понятия, содержащиеся в этих так называемых узлах, не перестали бы иметь для нас значение, пока понятия страха перед одиночеством и борьбы за какие-то свои модели жизни перестали бы вообще иметь для нас смысл. И тогда узлы лопнули бы, не имея возможности существовать за счет наших же энергий и мыслей о них…
- Это очень легко все говорить в теории. Но в реальной жизни все по-другому…
- Это от нашего незнания, отого, что мы постоянно в напряжении, постоянно ищем ответы на стороне, а не в себе, сомневаемся в своих же мыслях и ощущениях. Мы не умеем плыть по течению и не доверяем жизни.
- Почему же ты ничего не объяснил мне тогда?
- Я тогда ничего не знал. Я и сейчас ничего не знаю. Мне все это только предстоит узнать, но уже в какой-то другой жизни. Это лишь твои мысли, твои уроки, твои ответы. Ты все это поймешь сама, но позже и поймешь уже без меня. А тогда,… - он грустно улыбается, – тогда ты покинула меня, маленький, делая вид, что ты еще со мной!
- Нужно было только время! Ты просто не захотел подождать, все бы восстановилось. Ведь ты много раз уходил и расставался…
- С другими! – Он резко встает и ходит по комнате.
- Прости меня, я не хотела потери, я не верила,…- качает она головой.
- Ты обманываешь себя, - возражает он, но уже спокойно. - Ты хотела потери. Это был выход. Ты хотела свободы! Но одновременно, ты хотела владеть мной по-прежнему и навсегда. Ты хотела, чтобы я принадлежал только тебе. Вспомни, что ты хотела, о чем думала, и что каждый раз представляла перед сном, какую развязку предчувствовала и ничего не предпринимала.
- Не препарируй меня, я сделала все, что могла, ты это знаешь, - и она поднимает на него глаза, молящие о сострадании. - Это клубок моих мыслей, которым нет конца.
- Разве я не говорил тебе, что, если мы кем-то или чем-то пытаемся владеть, это уходит от нас, потому что все в этой Вселенной стремится к свободе. – Он встает и делает несколько шагов к двери. - Но я не ушел от тебя, маленький, я выполнил твои пожелания и сделал тебе подарок. Я - твой навсегда.
* * *
Она ходила по вселенной квартиры, из комнаты в комнату, на минуту останавливаясь и разглядывая себя в зеркало, как разглядывает себя молодая счастливая женщина. Нет, ничего не прочитать было на этом лице, горе наложит свой отпечаток позже, а пока оно еще отражало их счастье. Выражение лица и улыбка не изменились, движения – тоже. Она разговаривала по телефону, отвечала на вопросы, что-то рассказывала сама, улыбалась, смеялась, потом опускала трубку, замирала и слушала его отсутствие.
Она помнила, как однажды они возвращались домой и заехали по дороге в аптеку. Она ждала его в машине, и вскоре он вернулся с раствором прозрачной жидкости в большой медицинской колбе из-под физиологического раствора.
- Что это? – спросила она.
- Вот, посоветовали новый раствор для линз, надо попробовать - ответил он, заводя машину.
- Новый?
- Ну да, он лучше, концентрация сильнее – лучше очищает линзы, – но, уловив неопределенность в голосе, быстро взглянул на нее. - А что?
- Это может быть опасно, - сказала она почти машинально и забыла об этом.
Бывали дни, когда она не доверяла себе, поскольку могла не выдержать. Нужно было быть все время чем-то занятой и запрещать думать о нем. Основная цель была прожить час, другой, третий и так, пока не наступит ночь, чтобы лечь и забыться. Но боль подкрадывалась внезапно и непредсказуемо, и тогда перехватывало дыхание, и слезы уже не удерживались, и тогда надо было скорее куда-то уйти, чтобы никто не видел этой боли. Она думала, говорила, работала, но все равно была вся поглощена им. Ей трудно было жить настоящим, она редко входила в него, только сделав над собой усилие. Иногда свежий воздух хватал ее за горло, и, забыв свою боль, она видела красоту жизни и слышала искренний смех и наслаждалась всем этим несколько секунд, поскольку боль не отпускала ее надолго. Она думала о том, что он был прав, говоря, что умереть не страшно, страшнее и мучительнее остаться жить после смерти другого.
Где-то за месяц до случившегося, он выбрал какой-то подходящий предлог для поездки на дачу к ее маме. О его визите мама рассказала уже значительно позже – он не хотел, чтобы она об этом знала. Стояло начало весны, было промозгло и сыро, загородом еще повсюду лежал заскорузлый снег. Он приехал к ужину, когда было уже темно, легко перемахнул через забор, как всегда делал раньше, чтобы открыть запертые ворота, загнал машину, задумчиво выкурил сигарету, откинувшись на спинку сиденья, потом хлопнул дверцей и медленно пошел по направлению к ярко освещенному дому. Ему навстречу выскочила рыжая собака, радостно подпрыгивая и виляя подобием хвоста, и он потрепал ее за уши, слегка уворачиваясь от ее грязных лап. В доме было тепло и пусто. Потом послышались громкие шаги по железной лестнице, приветствия, приготовления к незатейливому ужину. Они что-то долго и пространно говорили ни о чем: о новостях в городе, о гриппе, о работе, о дачной стройке, о том, что он начал ремонт в своей квартире – сломал стену, поменял двери. Лишь под конец, уже совсем поздно, он вскользь что-то грустно упомянул о ней, о том, что как-то все неправильно в этой жизни получается, но он надеется, что все скоро наладится. Потом он встал, стал собираться и уже перед самым отъездом сказал: «Я хочу попрощаться, мы, наверное, с Вами уже не увидимся».
Ее мама тогда активно стала возражать и говорить, что не зависимо от того, как сложатся их отношения, и, даже если они не будут вместе, жизнь на этом не заканчивается, и пусть он все равно приезжает на дачу, она будет очень рада, – ведь люди должны дружить, и общаться, и помогать друг другу... А он тогда сказал с грустной улыбкой: «Нет, Вы меня не поняли», потом сел в машину и уехал в ночь.
* * *
Комната кажется замусоренной множеством мелких предметов, но, приглядевшись, можно разглядеть их четко и ясно, словно они выписаны тонким пером.
- Мы вместе спрогнозировали все, - она начинает медленно ходить, выписывая восьмерки, между разбросанными повсюду кассетами с фильмам, музыкальными компактами, желтыми цветами, обрывками бумаги. - Тема смерти часто волновала тебя, тебе были интересны подобные фильмы, ты часто спрашивал, кто придет, если это вдруг с тобой случится, и буду ли я плакать…
- Это было глупое ребячество. Мне просто хотелось, чтобы ты бесконечно говорила мне о своей любви, о том, как я нужен тебе, - говорит он. – Не думай ни о чем, не казни себя, это был несчастный случай.
- Иногда мне кажется, что я почти приблизилась к тебе – я приблизилась к разгадке, и мне все ясно и очевидно, и никакой тайны в случившемся нет!
- Очевидность – субъективна, - его голос звучит отстранено. – У всех создалась своя очевидность: у моей матери и брата одна, у твоих родных - другая, у твоих друзей – их сразу несколько. Теперь и ты нашла свою правду!
- Но правду о нас, о себе и о тебе, знаю только я. И как бы я не приукрашала ее, она все равно складывается из мельчайших частиц в единое целое.
- И да, и нет, - он грустно смотрит на нее исподлобья. – Теперь ты можешь создать любую историю, и никто ее не оспорит – тебе видней.
- Если бы это не случилось тогда, это случилось бы через неделю или месяц! - она неожиданно встает и вытаскивает листок, один из множества разбросанных на столе. – Ты написал это за несколько месяцев до случившегося. Внутри себя ты уже все решил, вот посмотри!
Он берет листок из ее руки и разжимает пальцы. Белый лист медленно качается и застывает в пространстве.
- Я все помню, маленький. Не объясняй мне ничего, я устал от слов. Для меня тогда был важен только текущий момент. Я не мог вернуться обратно в прошлую жизнь, настоящие для меня рухнуло, и я не хотел создавать ничего нового, потому что это было бы все равно лишь жалким подобием нашей с тобой жизни. Я был человеком без прошлого, и у меня не могло быть будущего, в котором не было тебя. Я хочу, чтобы ты знала, - время, когда мы были вместе, было самое счастливое в моей жизни со дня моего рождения, – он вздыхает. - И не волнуйся - ты не была причиной моей смерти. Так думать – гордыня и самонадеянность. Причиной тому был я сам. Все просто. Я вечный странник, кочующий из жизни в жизнь в поисках любимой женщины,… – потом он добавляет, и голос его звучит очень глухо, - похожей на тебя.
Она отодвигает штору и задумчиво смотрит в окно - там все по-прежнему. Она переводит взгляд на черный экран телевизора - его можно включить, но и там тоже ничего не изменилось.
- Жизнь продолжается без меня, - проговаривает он вслух ее мысли. - Люди спешат на работу, светит солнце, моросит дождь, хохочет реклама, обсуждаются поездки, друзья…
- Да, - вторит она ему, подходит к настольной лампе и зажигает ее. - Все по-прежнему, только в этом мире нет тебя, и об этом знаю только я одна. Всем вокруг до этого нет дела – так много у живых забот и проблем. Можно биться головой об стену, вопить, плакать, умолять, уйти в небытие, выкуривать по пачке сигарет за ночь, делать вид, что все нормально, возмущаться, притворяться, но ничего не изменить - ни-че-го!
* * *
Она приходила к нему на могилу, и ей казалось, что он тоже скоро придет, просто почему-то опаздывает, и они вместе посадят цветы и уберут мусор. Но почему-то он не приходил, тогда ей казалось, что он просто ждет ее в машине, и ей надо торопиться. Но она не находила ни его, ни его машину, и тогда она возвращалась обратно и садилась на маленькую скамейку по-соседству и с недоумением понимала, что он никогда не придет, и они никогда уже не встретятся, а это - его могила, где находится его тело, которого скоро коснется физический распад. Она смотрела на сине-серое небо, вдыхала воздух, по-особому ощущая, как он проходит в нее, заполняя легкие, и понятие о человеческой силе и человеческой слабости переставало иметь для нее какое-либо значение.
Часть 4.
Откуда приходит мысль, и куда она уходит? Что такое промежуток между мыслями?
- Теперь я пытаюсь остановить время, - она кружит по комнате, собирая разбросанные вещи в большую кучу, сверху она кладет сухие цветы. Но у нее ничего не получается – предметы беспорядочно поднимаются в воздух и невесомые проплывают в пространстве комнаты. - Я пытаюсь увековечить тебя, создавая твой памятник в пустоте.
Он сидит в кресле и внимательно следит за ней, а потом спрашивает:
- Что же ты хочешь?
Она останавливается, медленно подходит к нему и внимательно пытается рассмотреть его в желтоватом мягком свете настольных ламп.
- Я хочу снова обрести счастье, - она говорит почти шепотом, и ее слова ей кажутся изменой, но она продолжает. - Я хочу чуда: однажды проснуться счастливой, без ощущения тяжести на душе.
- В твоей душе рана, …- он встает и подходит к ней. - Прости, прости меня, маленькая моя.
- Я знаю, она никогда не заживет, я смирилась с ней, но я хочу, чтобы она перестала кровоточить.
Она подносит руку к его лицу и проводит пальцем по его губам и с удивлением ощущает, что они мягкие и теплые:
- О, боже мой, ты шутишь надо мной! – Она резко отталкивает его и отворачивается. - Я не хочу больше страдать из-за того, что ты ушел! Я чувствую огромную усталость. Я хочу думать о погоде, о сыне, о работе, о друзьях. Я хочу говорить и думать о чем-нибудь другом, не о тебе! Я вижу, как мужчины смотрят на меня, я позволяю им дотронуться до меня, тогда я замираю и слушаю себя - хочу понять, что я ощущаю? – Она вновь смотрит в его глаза, и в голосе ее звучат недоумение и растерянность. - Но я ничего не чувствую! Ничего!
- Это нормально, ..
- Отпусти меня, спаси меня, я хочу вновь почувствовать жизнь! – ее голос наполняется отчаянием.
- Может быть, это уже постепенно происходит? - Он возвращается в кресло и откидывается на спинку. - Ведь жизнь зовет тебя.
- Не знаю. Но я хочу этого!
- Ты меня держишь сама, маленький, - вздыхает он. - Ты не отпускаешь свое прошлое, ты не отпускаешь меня…
- Это потому что я чувствую безысходность, – она подходит к нему и, словно обессилев, опускается у его ног. - Когда ты даешь мне передышку и начинаешь уходить, покидать меня, я боюсь потерять связь с тобой, боюсь, что из памяти ускользнут наши дни, твой голос и нежность твоих рук.
- Это все от любви к жизни, маленький, из чувства самосохранения, которое существует помимо твоей воли - он нежно гладит ее волосы.
- Я собираю тебя по крохам. Я вздрагиваю при звуке похожего голоса, приглядываюсь к знакомой походке чужого человека, бессознательно пытаясь не упустить его из виду. Я провожаю взглядом похожую на твою чужую машину. Я подхожу ночью к окну и вновь вижу, как ты подъезжаешь к дому.
- Это происходит со всеми…
- Уходя, я оставляю лампу зажженной, – она опускает голову ему на колени и закрывает глаза. - Возвращаясь, я радуюсь своей хитрости, видя свет в нашем доме. Я прихожу домой, открываю и закрываю ящики, трогаю твою одежду, смотрю на твои фотографии и, мне странно, почему тебя так долго нет, где ты задерживаешься, что мешает тебе вернуться?
- Так будет долго.
- Приходит ночь, и я ложусь в нашу постель и лежу там, застыв, так же неподвижно, как ты, словно похороненная вместе с тобой, отрешенная от самой себя.
- Не привязывайся к состоянию горя, ты застываешь в нем и, следовательно, умираешь, - он продолжает нежно гладить ее плечи и руки.
- Не успокаивай меня. Я все знаю сама. Конечно, я буду стараться жить и жить хорошо, и, может быть, это даже получится, - она поднимает голову и вновь заглядывает в его глаза, словно хочет увидеть там подтверждение своим словам. - И иногда мне кажется, что я готова к жизни. Я почти смирилась с тем, что тебя больше нет. И нет нигде. Теперь я знаю, что такое жить без тебя.
- Не бойся своих чувств, маленький, я всегда говорил тебе это, говорю и сейчас. Не ищи забвения, ничего не оставляй во мраке, - его слова начинают отзываться эхом, и ей кажется, что она медленно погружается в сон, лишь слегка ощущая его прикосновения, - ни от чего не беги, смотри на это несчастье так, как ты смотришь на радость. Почувствуй его цвет, форму и запах. Смирись и прости нас - себя и меня - за все случившееся, это было единственным выходом. Так это постепенно начнет уходить и принесет тебе облегчение. И еще, - продолжает он уверенно, и она пробуждается от сна. – В твоей жизни была любовь, значит, ты ответственна за то, чтобы сделать свою жизнь полноценной и насыщенной. В память о нашей любви ты должна жить за двоих. Все, что тебе нужно уже давно находится рядом с тобой, просто ты это не видишь, так как твои чувства все еще в прошлом.
- Я пытаюсь думать и о будущем!
- Вот видишь, вновь твои мысли и чувства не здесь. Они устремлены вдаль, то, что рядом, ты не видишь. Расслабься и впусти в свою жизнь перемены, не бойся их. Ведь только тогда ты увидишь вновь вокруг себя любовь и почувствуешь жизнь, когда они сначала появятся внутри тебя - им исходно надо возродится в твоей душе.
- Мне так не хватает тебя, боже мой, родной мой, я так тоскую по тебе! – Слезы вновь подступают к горлу, и голос ее срывается. - Почему ты не говорил мне все это раньше?
- Потому что это твои собственные мысли - ведь ты разговариваешь сама с собой.
- Но почему?.. – она не хочет ему верить, ей страшно.
- Потому что тебе больше не с кем говорить об этом. Настало время встретиться с самой собой, - он отстраняет ее от себя и откидывается в кресле.
- Как мне хочется рассказать тебе все, что я сейчас вижу! Почему я не знала этого раньше, ведь мы были почти на пути к этому…
- Этого не могло быть. Мы были очень заняты другим.
- Мне мешало самомнение, только теперь я поняла ...
- Ну-ну, остановись. Если бы ничего не произошло, то, может быть, ты бы никогда ни о чем не задумалась… А твоя боль перешла в творчество – проторенный человечеством путь. Это энергия самовыражения и самопознания.
- Это единственный способ выжить.
- Да, и наилучший, маленький.
- А, может быть, ты был мне послан как урок? – шепчет она.
- Не знаю, маленький, не знаю. Может быть…
Она поднимает глаза и видит, что он занят бумажной лентой, лежащей перед ним на стеклянном столе. Внутренний и внешний концы ленты склеены вместе, образуя кольцо. Он медленно водит указательным пальцем по кольцу, незаметно переходя с его внутренней поверхности на внешнюю.
- Что это? – удивленно спрашивает она.
- Так, пустяк. Лента Мёбиуса. Смотри, палец не пересекает кромку ленты. Никогда не поймаешь момент перехода!
Она заворожено следит за движением его пальца.
- Никогда не знаешь, когда переходишь с внутренней ее части на внешнюю и с внешней на внутреннюю, - он поднимает глаза и смотрит на нее внимательно. – Так, наверное, и в жизни, маленький. Совсем не заметно, как внутреннее состояние уже становится реальной жизнью, как мысли обретают форму, проявляясь наружу, и как внешнее состояние вновь погружается в наше я. У мысли нет границ, она одновременно присутствует и внутри нас, и снаружи, только снаружи - в форме ситуации, проблемы или материальной формы. Мы рождаем мысль внутри себя и выпускаем ее во внешний мир для самостоятельного существования. И то, что мы рождаем, то к нам и возвращается. И мы с тобой тому пример, от начала и до конца.
Она хочет его еще о чем-то спросить, но он встает и медленно направляется к двери. Потом на секунду задерживается и оборачивается:
- Да, кстати, а кто первый сказал обо мне в прошедшем времени?
Она пожимает плечами:
- Не знаю. Врачи?
Он качает головой.
- Мама, брат?
- А, может быть, ты сама? – говорит он грустно.
- Может быть, - шепчет она. – Ты ушел - это значит, тебя больше нет. Ты был и тебя больше никогда не будет в этой жизни. Все кончено. Теперь все, родные, друзья и я говорят о тебе в прошедшем времени.
- Отныне это единственное мое время. Прости меня, маленький, но теперь мне надо идти, - и он выходит из комнаты.
В комнате тикают часы, она сидит в кресле, за окном ночь.
* * *
Она знала, что еще не могла жить настоящим. Она плыла по течению, не заглядывая слишком далеко, она ждала момента, когда вернуться силы, поскольку жизнь была еще интересна ей. Она знала, что хочет спастись, но не хочет освободиться от человека, который навсегда останется в ней. Она также знала, что он ей был послан не случайно - ее любовь, так трагично завершившаяся, есть шаг на пути к познанию и принятию жизни, как данности, есть шаг на пути соединения с физической реальностью и окружающим миром, который надо сделать, не борясь и не отгораживаясь.
«Я знаю, родной мой, я буду искать тебя в толпе здесь, на земле. Но я верю, что когда-нибудь мы с тобой встретимся в какой-нибудь иной жизни. Мы, конечно же, узнаем друг друга и никогда уже не расстанемся. Это будет, но не сейчас. А пока мне придется разделить свою жизнь на «до» и «после» и сделать выбор: жить или умереть. А потому я иду в наше с тобой прошлое, я извлекаю из него уроки и отпускаю его с любовью и благодарностью. Спасибо тебе, родной мой, что ты был со мной».
|
|