...памяти моей доброй бабушки,
Валентины Максимовны Васильковской.
-------------------------------------------------------
Нет ничего невозможного в мире,
Неверье лишь может мечту погубить»
На ковре из жёлтых листьев
В платьице простом
Из подаренного ветром крепдешина
Танцевала в подворотне
осень вальс-бостон…
Я пришла к Ней давно. Она была ещё очень молода, только вышла замуж и, когда родилась Ксюша, не успевала управляться сама. Она и дома-то редко бывала! Уже тогда Её ждали во многих, многих городах, и аплодировали стоя… Народу нужен был кумир, которому можно было бы поклоняться – и появилась Она, Лили. Музыку Она писала себе сама. Поначалу – потому, что больше некому было, а потом просто стало понятно, что больше никто и не нужен, потому что лучше Неё самой никто не почувствует Её песню. Петь Она тоже не умела просто так. Она всегда играла, превращая каждую свою песню в маленький спектакль, каждый спектакль – в маленькую жизнь. И каждый раз с первыми аккордами песни Она рождалась и умирала – с последними, и не было двух одинаковых выступлений, как не бывает одинаковым море, о чём бы оно ни пело…
Я попала к Ней случайно и гордилась этим неимоверно. Все годы я собирала статьи о Ней и Её фотографии. Она относилась к этому довольно равнодушно, но я была уверена, что эти материалы ещё пригодятся для истории мировой культуры. Ведь Лили - великая певица и великая актриса!
В Её доме не звучали Её песни – это было правилом. Да, увлекшись новой идеей, Она могла часами наигрывать и напевать, пока музыка не становилась полностью созвучна Её душе… Но когда текст был готов, и музыка выверена до последнего полутона, и всё пережито – Она словно забывала о них. Если же кто-то спрашивал, Она только пожимала плечами, мол, что за интерес – играть свою музыку дома? Она любила сцену – на сцене Она сгорала, до последней искорки отдавая свой огонь людям. И, впитывая их благодарность и радость – а отдача была сумасшедшей! – вновь воскресала, словно птица-Феникс…
Отлетал тёплый день,
И хрипло пел саксофон.
И со всей округи люди приходили к нам,
И со всех окрестных крыш слетались птицы,
Танцовщице золотой захлопав крыльями...
Её пригласили на гастроли в Израиль. Она всегда с удовольствием ездила туда, любила эту страну, потому что родом была оттуда, хоть никогда и не жила там. Но, наверное, существовала какая-то кровная связь с землей Её родителей… Ездила туда часто и совершенно не боялась ни напряженной атмосферы, порожденной военными действиями, ни многочисленных терактов. Напротив, говорила, что этим людям особенно нужны положительные эмоции, нужна разрядка от постоянного напряжения, и Она не может не дарить им эту радость.
«Не уходи, побудь со мной, ты мой каприз»…
Об Этом я узнала от совершенно чужих людей. Я просто была в магазине, и у меня спросили: «Вы уже слышали новости?». Я ответила: «Нет. А что произошло?», а мне ответили: «Включите телевизор».
Прибежала домой и, не разбирая сумок, включила маленький кухонный телевизор. На экране мелькнуло лицо Её, моей дорогой Лили, и зазвучал голос диктора. Он говорил, а я слушала и не понимала, потому что говорил он полнейшую бессмыслицу. Будто бы несколько часов тому назад в израильском городе Х был совершен очередной теракт. Молодой араб-смертник вошел в здание гостиницы и, достигнув дверей ресторана, взорвал себя. В результате мощного взрыва обрушилась часть стен ресторана-пристройки, и рухнули тяжелые балки перекрытия. Пожар смогли потушить довольно быстро, но и он нанёс значительные повреждения… Но для меня главным было другое! «…стало известно, что за несколько минут до взрыва в холл гостиницы вошли известная певица и актриса, очаровательная Лили, и Её администраторы. Один из них найден мёртвым, а о втором, равно как и о самой Лили, ничего не известно…» Пошли титры, а я смотрела – и не понимала, только судорожно переключала каналы, и везде – Её лицо…
Андрей Сергеич всё время был там и, когда Её нашли, сразу забрал Её и не давал никаких официальных комментариев для СМИ. Даже о том, что Её нашли, не было сказано никому, и официально Она считалась пропавшей без вести…
Потом им сказали, что Она умерла. Это Она так решила. А с Ней нельзя было спорить. Она приняла решение.
Тяжело было видеть Её, больно видеть… Поначалу особенно… Я всё не могла привыкнуть, вообще осознать не могла, как же так… Я выходила от Неё и плакала. Не могла. А Её ведь, Ей ведь стократ тяжелее! Но плакала не Она, а я… Только Ей не показывала – Господи упаси! – к Ней я старалась подходить с улыбкой. А Она Тогда часто звала – Ей невмоготу было одиночество. Она возненавидела тишину…
Но это потом.
Когда Её только забрали, Она не хотела видеть никого. Она сказала, что умерла. Для всех них умерла. И требовала, чтобы им немедля сообщили об этом. Только тогда успокоилась, когда увидела газеты. Я принесла их вечером и все читала… Много газет было, и Её фотографии стояли на первой полосе – Она убедилась, что Её воля выполнена, и больше ничего не говорила, никого не впускала к себе. Даже дочь выгоняла, попросту отворачивала лицо к стене и молчала, пока та не уйдёт. Я же ухаживала за Ней, кормила… Она отказывалась есть, но я заставляла… меня Она тоже не жаловала – терпела. Но я ничего, я понимала… Очень Ей было тяжело.
А девочка, бедняжка, совсем за эти дни почернела. Заходила – а Та отворачивалась и молчала… и ничего… Малышке тяжело было в доме, и она пыталась уходить – но все знакомые подходили с соболезнованиями, и она, измученная, бежала домой… А дома без конца звонил телефон… она отключила его на второй день. С отцом совсем не разговаривали, сторонились друг друга, будто чужие… Со мной только говорили. О Ней.
Неделя прошла так.
Как давно, как давно звучала музыка там…
Она знала, что надежды нет. Андрей Сергеич приглашал лучших врачей, бешеные деньги истратил… но это неважно… говорил, что Она – самое большое его сокровище, и ничего больше ему не нужно. «Только бы вытащить, вытащить мою Лили!», - восклицал он и договаривался о новых обследованиях.. И глаза у него страшные были, безумные… «Вытащить, вытащить, вытащить!» - это всё, что осталось от него. Словно машина, робот, запрограммированный на одну единственную программу, он искал, искал, искал…
Но каким-то проклятием снова и снова звучало это страшное «Нет». И тогда Она сказала, что Лили умерла, и потребовала забрать Её домой. Сказала, что больницы убивают Её быстрее болезни, и Её перевезли.
Она ушла в себя. Ничего не хотела, ничего не говорила… Плакала много, страшно плакала… ночами. И тогда я не смела к Ней подойти. Она знала, что я знаю. Может быть, поэтому только и терпела меня, что я знала уже самое сокровенное… Она ведь не плакала никогда, сильной была очень, стальной. А тут… а тут не выдержала и сломалась.
Приходила почта. Девочка даже не смотрела. Тоже замкнулась, отгородилась от этого мира, в котором всё, совершенно всё и все твердили о смерти Лили. Она не могла этого вынести. Часто приходила ко мне, обнимала за плечи, дрожащая, прижималась и сидела. Подолгу сидеть так могла, молча тоже. Нам не о чем было говорить. Ведь я знала то, что она могла бы сказать мне, а ей не нужны были ни жалость, ни утешение. Ей только нужен был Кто-то… ей так нужна была Мама!.. и если в эти минуты меня звала Она – девочка вздрагивала, дергалась, будто в порыве бежать Туда. По первому зову бежать, быть Там – а потом разом ломалась, как тростинка, ломалась и оседала на месте. Вспоминала, что её не зовут…
Почту смотрела я. Официальные, дружеские и совсем чужие… соболезнования, соболезнования, соболезнования… я не показывала их никому из домашних. Тихонько собирала и сжигала. Ведь Она была жива! Жива!
Запомнилось письмо от двенадцатилетнего паренька из маленького сибирского городка. Это было письмо Лили. В конце стояла дата уже после того дня, когда им объявили… Но это было письмо Лили - той, кого уже не существовало. В тот день по всем каналам, какой ни включи, была Она, передачи о Ней, архивные интервью, концерты… Парень не мог не знать! И всё же он написал: «Дорогая Лили…» и в этом было всё! Он писал по-детски просто, наивно восторженно, тепло так очень, с любовью и уважением, преклонением перед Её Даром… А в конце написал: «То, о чём все пишут и все говорят – глупости это, ерунда! Вы живы! Слышите, Лили?! Я знаю.» Он написал правду, этот мальчонка, и я не смогла сжечь его письмо.
Ещё через неделю Она заговорила. Это было что угодно, только не человеческая речь! Она говорила с трудом, почти по слогам, и часто останавливалась; язык не слушался Её, был большим, чужим, будто вовсе лишенным мышц; голос то и дело пропадал, и из-за всего этого Она очень сердилась.
Поначалу выговаривала только «Сс-ша, Сс-ша» - и я никак не могла понять, что Ей – а Она спрашивала о дочери. Тогда я рассказала Ей всё (как всегда говорила Ей обо всём и прямо). Сказала и о том, как девочка приходила ко мне, и у неё были белые прядки. Осветлить волосы тогда – ах какая нелепость! И вдруг я поняла. А Она заплакала. Попыталась что-то сказать, но голос опять сорвался на хрип, и Она только беззвучно открывала рот. Рассердилась и рукой – правая у Неё немного работала – попросила позвать Ксюшу. Девочка была у Неё долго, но я не заходила, пока малышка не ушла. Вечером Она позвала Андрея Сергеича, и с ним тоже говорила не один час, поздней ночью вышел он, потрясенный, и закрылся в своей комнате…
Тогда же я принесла Ей два письма из Сибири. Второе тоже начиналось словами «Дорогая Лили…», и снова этот ребёнок писал: «…что бы ни случилось с Вами, Лили, не сдавайтесь, как Вы никогда не сдавались. Будьте сильной, боритесь, прошу Вас, и всё пройдёт! «Нет ничего не возможного в мире, неверье лишь может мечту погубить!» - Вы сами сказали так когда-то, а теперь я повторяю эти слова Вам. Вы живы, Лили!». Я ничего не говорила Ей больше, только прочла эти два письма. Она тоже не говорила ничего.
А наутро Она была другой. Она словно очнулась и больше не плакала, по крайней мере, с того дня я больше не видела Её плачущей. Теперь Она не переносила одиночества, и кто-то обязательно должен был находиться рядом с Ней. Ксюша и Андрей Сергеич подробнейшим образом пересказывали Ей каждый свой день, а я делилась всеми домашними хлопотами, иначе Она упрекала нас, что мы, как чужие.
Через день Она позвала меня и попросила дать Ей руку, чтобы я могла почувствовать, сжимаются ли хоть немного Её пальцы. И я сказала «Да», хотя не почувствовала ничего. Но я знала, что должна изобразить на лице улыбку и сказать это «Да». И Она поверила. Она тоже знала, что не сделала этого, но всё же поверила мне. Тогда я купила Ей детские резиновые игрушки-пищалки – гномика и котёнка. Я вкладывала их в Её руки – такие тяжелые, плотные и абсолютно неживые! – и Она с ними не расставалась, зачастую даже засыпала с ними. И настал день, когда в Её комнате раздался первый писк – это Она, наконец, сжала игрушку достаточно сильно, чтобы сработала пищалка. Тогда я купила Ей ещё и резиновые кольца, которые сжимались значительно туже.
Я не знаю, какие нечеловеческие усилия воли должен проявить почти полностью парализованный человек, которому врачи не оставили надежды, чтобы его пальцы пошевелились и сжали игрушку! Это сумасшедшее напряжение и сумасшедшее стремление. Но это снова была та, кого звали Лили. У Неё была цель и Она должна была её достичь. Не жалея себя, Она словно перечеркнула все диагнозы врачей, словно и не было того жестокого «нет», были только письма из Сибири, которые Она помнила наизусть, и Стремление. Она попросила меня ответить маленькому сибиряку. Сказала, что Лили действительно больше нет. Лили была. А теперь есть только Она, и Она говорит Жене спасибо, но больше никому не нужно этого говорить… Сказала подписаться Её именем и отправить.
Она совсем не ориентировалась во времени и постоянно спрашивала, какой день и число. Многое забывала и с трудом понимала, и некоторые события приходилось пересказывать Ей по нескольку раз.
А Её настольные часы, исправно отслужившие более 25 лет, вдруг стали спешить. С Того Самого дня стали спешить – и никто не мог объяснить, почему. Так и тикали, обгоняя размеренный ритм других, ускоряя жизнь… Я даже подумала, что таким образом эти старые часы пытались вновь установить утерянное равновесие. Ведь Она невольно выбилась из общего ритма жизни, водоворот которой проходил теперь мимо Её дома. Она словно отставала от всего мира – и в противовес этому спешили Её часы…
Она говорила уже лучше, старательно артикулируя каждый слог. С грустью рассказывала: «Я очень плохо помню эти дни. Спроси у меня, что было вчера – и я вряд ли отвечу. Я уже ничего не знаю, всё перемешалось. Но я помню всё, что было До. Вот смотрю на этот белый потолок – и передо мной, год за годом, проходит всё… До Того… Я даже ни о чём не успела подумать. Я помню… всё рушилось – а я просто шла… Темно… шум… и я ничего не понимала… адская боль. Как будто меня уже не было. И потом это всё… Я действительно хотела, я требовала правды – и мне сказали… Тогда я поняла, что Лили больше нет… Я долго не могла этого осознать. Знала, но не понимала… Лили осталась там, под обломками, в пожаре… Я даже думала, что лучше бы Андрей не нашел меня, не назвал моим именем это, - глазами Она показывала на своё недвижимое тело. – Поэтому им сказали, что Лили погибла. Взрыв – и всё. И Лили больше нет. Ведь они знали и любили Лили, Блестящую Лили, Очаровательную Лили… зачем же им Лили-калека?! Я не могла, это слишком жестоко, понимаешь?! Я не хотела, не имела права уйти так… Я оставила им Лили - красивую, поющую, танцующую… живую… пусть погибшую, но – Ту! Понимаешь?!
- После новостей Того дня шли митинги протеста против войны, митинги с требованием остановить теракты. Люди говорили, что войны отбирают жизни – и это страшно. А когда они отбирают и души – это они тебя душой назвали – это ещё страшнее.
Она хотела улыбнуться горько, но получилась гримаса, и Она заплакала…
- Так, значит… что ж, может, так и нужно… Ты знаешь, я подумала, я не вправе никого винить. Эта земля дала мне жизнь, этот Бог не пожалел Даров для меня, и эта земля и этот народ воспитали меня такой – тот же, кто дал всё, вправе и взять назад всё. Я только не понимаю, почему теперь… Столько ещё всего в голове, столько проектов, идей, желаний… Ведь могла же ещё жить, ведь было, чем гореть, и горела ведь!
И со всей округи люди приходили к нам,
И со всех окрестных крыш слетались птицы…
О Её тренировках никто, кроме меня, не знал. Она хотела сделать родным подарок. Через месяц Она стала приподниматься на руках и шевелить ногами, и почти нормально говорила. Подтягивая за руки, я помогала Ей подняться, обкладывала подушками (очень долгое время спина совсем не держала Её, и Она очень огорчалась, что даже не чувствует, есть ли у Неё вообще спина) – и тогда, поддерживаемая со всех сторон, Она могла сидеть.
Ела Она тоже сама. Я ставила перед Ней тарелку, и Она ела… очень медленно, дрожащей рукой подносила ложечку ко рту… в первые дни это удавалось Ей не сразу, ложечка то скользила по щекам, то тыкалась в подбородок, но Она упрямо отталкивала меня, не позволяя помочь, и училась сама…
Очень боялась, что от долгого бездействия атрофируются мышцы – и Она так и останется лежачей… эта мысль стала самой страшной для Неё. Она быстро уставала, но требовала, чтобы я постоянно занималась с Ней, и умоляла поставить Её на ноги. Но ноги ещё не держали Её. Она только сердилась и ещё жестче тренировалась, а я постоянно растирала и массажировала Ей руки и ноги.
Через два с половиной месяца я впервые поставила Её на ноги – и Она не упала. Это был счастливый день, как и тот, когда Она заговорила. Да, Она стояла не сама: с одной стороны стояла я и поддерживала Её под руки. С другой стороны был стол, на который Она опиралась правой, более здоровой, рукой; да, Она не могла ровно держать спину и сильно горбилась; да, ноги Её, словно ватные, то сгибались в коленях, то прогибались назад, и уж тем более Она не могла оторвать их от пола, чтобы сделать шаг; да, Она простояла так не более двух минут… Но ведь Она стояла! Безнадёжно парализованная – стояла!!!
Ещё несколько дней мы вставали так, а потом Она сделала первый шаг. Как маленький ребёнок, долго смотрела на свои ноги, точно не зная, что с ними делать, и силилась понять, как же люди передвигают их. Тогда я жестко бросила: «Перестань раздумывать! Просто иди! Ты ведь умеешь ходить! Ни о чём не думай, просто иди – тело само знает, что ему делать!» - и Она пошла. Сделала два маленький шага вперёд, потом назад и тяжело осела на кровать. Но это было огромнейшей победой! А в нашем с Ней календаре появился третий счастливый день…
Прошло ещё несколько дней, и Она впервые обошла свою комнату. Обошла понемножечку, по несколько метров, одной рукой постоянно опираясь на спинку стула, который я двигала следом за Ней, другой – почти повиснув на мне, а сзади я волокла ещё один стул, на который Она садилась отдохнуть, когда совсем уставала… Но ведь Она шла! Шла! Мы ходили по нескольку раз на день, и с каждым разом у Неё чуть лучше получалось… На самую малость, но лучше.. а иногда Она не могла пройти и половины прежнего расстояния – но это только злило и подзадоривало Её.. Вскоре Она, чтобы обойти свою большую комнату, должна была отдохнуть только один раз, и стояла уже более менее ровно… К лету я даже выводила Её во двор, и Она, словно ребёнок, радовалась солнцу, травиночке каждой зелёной, прикосновению тёплого ветра к щекам…
У меня ужасно болели все мышцы спины, рук и шеи – ведь каждый день им приходилось выдерживать вес ещё одного человека, когда я поднимала, переворачивала, водила Её… адская боль часто не давала уснуть – но я не жаловалась и ни о чём не жалела – ведь я знала, ради чего делаю это. Ради моей Лили. А разве могло быть что-то, чего я пожалела бы для Неё?! Разве Ей не больнее было, не тяжелее?!
Также всё это время Она пыталась играть. Я сажала Её, устанавливала перед Ней синтезатор, а Она упорно пыталась заставить свои тяжелые и неуклюжие теперь руки снова и снова перебирать клавиши. Пальцы сгибались с трудом, путались, не попадали на нужные клавиши… А Она только сердилась и с удвоенным усердием снова и снова пыталась сыграть хотя бы простейшие мелодии… и они звучали…
Ещё Она переписывалась с маленьким сибиряком. Мя передавали письма поездом – и тогда они шли совсем недолго. Она привязалась к этому ребёнку и письма его читала сама. Я сажала Её, и Она сама, дрожащими руками, разрывала конверт и читала, и так заглаживала сгибы, что вскоре слова совсем затирались – но Она знала их наизусть, и всё повторяла: «Лили не стало – и я стала Никем, а этот ребёнок напомнил мне, что я – Человек! И моими же словами снова научил меня бороться».
Мне кажется, теперь я знаю, почему это случилось.
Лили была сильной, стальной – и Она доказала всем своё право на жизнь, Она победила, и никто уже не мог помешать Ей или сломать Её, но Она оказалась слаба перед самой собой. Когда всем остальным уже всё было доказано, Она сломалась изнутри, и настал черёд победить себя.
Наплывал вечер. Осень захлёбывалась грустью, и только преданный дождь – старый барабанщик – вторил ей, рассыпая мелкую дробь…
Я вернулась от знакомой, которая показала мне новые упражнения для Неё. Дома не было никого. Я открыла двери. В доме звучала музыка. Страшно звучала и величественно. Оттого страшно, что была слишком громкой и напористой для этого большого и пустого дома. Для дома, в котором не было никого, кроме парализованной четыре месяца назад женщины, которой поклонялись миллионы, и миллионы же оплакивали которую в Тот день. Было в ней что-то необъяснимо-мистическое, завораживающее…
О годах забыв,
Старый дом, давно влюблённый в свою юность,
Всеми стенами качался, окна отворив,
И всем тем, кто в нём жил,
Он это чудо дарил...
Мелодия была хорошо знакома, но интонация – совершенно неожиданна, нова. Вдруг она взлетела – и оборвалась. И я уже знала. Знала, но не хотела понимать, и это отрицание гнало меня Туда.
Она полулежала в кресле, уронив руки на рояль, и голова Её лежала на руках. От лёгкого сквозняка шевелилась прядка белых волос, закрывающая лицо, но я знала, что это только сквозняк. Лили не было. Она победила себя.
…когда затихли звуки в сумраке ночном -
Всё имеет свой конец, своё начало, -
Загрустив, всплакнула осень маленьким дождём...
Ах, как жаль этот вальс, как хорошо было в нём!
Позже, убирая Её комнату, я обратила внимание на стоявший у рояля магнитофон. Перемотала и включила воспроизведение. Лили снова была здесь. В третий раз. В последний раз. И Её голос, родной голос, говорил: «Да, Женя, нет ничего невозможного в мире… Я смогла, Женя, я крылья сберегла! Спасибо тебе, родной!» - и невидимые руки коснулись клавиш…
На ковре из жёлтых листьев…
Ты слышишь, Женечка, слышишь?
Как часто вижу я сон,
Мой удивительный сон,
В котором осень нам танцует вальс-бостон.
Там листья падают вниз,
Пластинки крутится диск:
"Не уходи, побудь со мной… мой…"
Я поехала в Сибирь одна. Может быть, я не права, но я ничего не сказала Ксюше. Это только Женино. Женино и Лили.
По обратному адресу писем маленького сибиряка находился давно забытый чинами детский дом.
Как часто вижу я сон,
Мой удивительный сон,
В котором осень нам танцует вальс-бостон.
12.05.2003
|
|