Литературный портал "Что хочет автор" на www.litkonkurs.ru, e-mail: izdat@rzn.ru Проект: Все произведения
Автор: Михаил ЛезинскийНоминация: Просто о жизни

МОРОЗОВА И МОРОЗИХА - о пионере Павлике Морозове ( Из романана "... СТАЛ БЫ УГОЛОВНИКОМ ")(
      Война. Великая Отечественная. Жестокая война. В жизнь ворвалось новое для меня слово-эвакуация. Тревожное страшное слово, извлеченное из тайников. "Этап", "по этапу"-знал. И первая моя мысль была, что нас этапируют в другой ссыльный город,-для мальчишек-сегежан или давно живущих в Карелии, кроме городов, где половина зэков, а другая половина вольняшек, другого понятия не существовало: не этот ЛАГ, так другой! Одна хрен!
    Но взрослые-знали: есть и другие города, из которых их "попросили" выселиться.
    Составлялись списки-простыни на отправку людей в глубокий тыл. Готовились к эвакуации учреждения НКВД, вывозилось оборудование,-бумаго­делательные­ машины Бумкомбината имени товарища Иосифа Сталина.
    Взрослые объясняли: глубокий тыл-это такая земля, где не нужно перекрещивать оконные стекла газетными полосами, где по ночам не нужно занавешивать окна одеялами и прислушиваться к гудящему небу, где по гудку Бумкомбината не надо вскакивать и прятаться в подвалах, на которых появились трафаретные надписи - "БОМБОУБЕЖИЩЕ". Где не надо каждую минуту ожидать взрыва... Такая земля находилась далеко-далеко , на Урале.
    Тревоги были часты, но Сегежу не бомбили ни разу. У фашистских бомбардировщиков маршрут определенный-Ленингр­ад­ .
    Однако , один вражеский самолет то л и сбился с курса, то ли напуганный вспышками от зенитных снарядов, то ли еще по каким-то другим стратегическим соображениям, отделился от своей хищной стаи и сбросил бомбы. Две сразу! Небольшие бомбочки-стокилограм­мовые.Бомбы­ попали в одноэтажную деревянную больницу.
    Больных в палатах не было,-находились в укрытии,-погибла одна из расконвоированных зэчек, любовница главного врача, тоже расконвоированного зэка - Залмана Геллера Мариночка Купершмидт.
    Мариночка томилась в зоне, пока на эту "немецкую шпионку" пробравшуюся в постель к самому Троцкому, - второе, после Ленина, лицо в правительстве Сталина, -- для свершения своих подлых целей, не положил глаз Залман. А Рафаил Нудельман, как своему лечащему врачу, поспособствовал переводу санитаркой в геллеровскую больницу.
    Была та Мариночка немецкой еврейкой, то есть, родилась в Германии и там нажила сына, которого назвала Адольф. Совершенно не в честь Гитлера, как ей потом приписали, а именем своего деда. Когда её расконвоировал и-Адольф приехал в Сегежу, для воссоединения с матерью!
    Лучше б не приезжал с таким именем! Жестокая мальчухня,- а она во все времена жестокая, а на переломах истории, особенно!-избивала "Адика-гадика" до полусмерти. В конце концов, когда матери не стало - добила Адольфа по кликухе Фюрер!
    Зиночка Купершмидт-первая жертва войны в поселке Сегежа,
    Эвакуация... С первым эшелонам отправлялась тетя Клава Жабрун со своими детьми Каночкой и Аллочкой.
    Аллочка появилась на свет перед самой войной. Однажды я поинтересовался у мамы, кто отец Аллочки? Но мама пробурчала что-то насчет капусты или аиста, и-покраснела.
    Нашла, кого обманывать! Будто я не знаю, откуда берутся дети, об этом даже шестилетний Генаха Шкалик знает!
    Но как бы там ни было, но из-за Аллочки тетя Клава эвакуировалась с первым эшелоном, мы их провожали.
    Что творилось на перроне старенького вокзала, разделяющим новую и старую Сегежу! Шум, гам, визг, взвизг, треск, грохот,выкрики, плач, всхлипы, смех...
    Длинный состав из теплушек- впоследствии такой состав назовут "пятьсот-веселым"- стоял у самого перрона на запасном пути, и в вагончиках спешно устанавливали нары и "буржуйки" -путь предстоял не близкий: в Карелии начались заморозки, а на Урале -кто-то проговорился, что наш путь лежит на Урал! - температурка тоже не балует живое существо!
    Я пропадал на станции с утра до вечера. Маме говорил:
    -Иду в школу хавать знания!
    Но она мне не верила, и мысленно подгоняла время, - шел бы тот эшелон побыстрее! За этим составом должны были отправляться мы.
    -Когда же!?
    Никто не называл точной даты,-питались слухами. Говорили, что точные сроки не сообщают для нашей же безопасности! Чтобы не пронюхали вражеские шпионы, - а Сегежлаг ими "переполнен" под самую завязку!-и не дали знать гитлеровским фашистам. А те, в свою очередь, не зная числа отправки, не смогут разбомбить эшелон по пути следования.
    - И это обстоятельство, как казалось мне,-было чистой правдой. Через газеты поступали сообщения о бомбежках вражеской авиацией эшелонов с детьми и ранеными.
    Допустим, могли не знать, что в эшелоне дети, но-раненые! Международный красный крест, - огромный знак, начертанный по бокам и на крышах теплушек! - был виден со всех сторон, тем более-сверху! Так что, безопасность прежде всего!
    Но все же,-КОГДА! ?.Когда,-наконец!-от­правиться­ первый эшелон?..
    На вопросы отвечали просто: завтра! Но приходило "завтра" и уходило восвояси. А за "завтра" приходило еще одно "завтра", и так много дней подряд!
    А в после-после-послезав­трашних­ "пятъсот-веселых", разбирали только что построенные нары, чтобы построить вновь, но уже несколько пониже, чтобы поместился еще один этаж.Нары должны были быть только двухэтажными, чтобы вывезти как можно больше людей!
    И уже искали среди вольняшек "козла отпущения" - кто давал приказ, строить только одноэтажные!? "Это ж - вредительство и вредитель среди нас. То есть, сегежцев.
    В мирное хорошее доброе время - ага, уже, и хорошее, и доброе! - в таких вагонах перевозили уголь и коров, зерно и кирпич, крафт-мешки и бумаги в рулонах сегежского производства, и еще много чего перевозили, а сейчас приспосабливали для людей.
    Впрочем, если быть честным, большинство люда в Карелию приехало вот в таких же теплушках двухнарных! Но мы же с мамой приехали в пассажирском! И наши родственники Крицеры, - моя мама Белка была родной сестрой тете Мане Крицср,-тоже приехали пассажирским! Вместе и должны были сейчас эвакуироваться из Сегежи.
    В ожидании "завтра" большинство людей ютилось в единственном одноэтажном вокзальном здании. Довольно обширный " Зал ожидания",-целый этап заключенных в нем помещался! - был забит до отказа вольняшками. Лежали на подоконниках, на скамейках, на заплеванном полу, - размещались где можно и нельзя!
    Как только из своей каморки-кабинета показывался начальник станции, его тотчас окружали, задавая один единственный вопрос, составленный из нескольких слов:
    - Ну, когда, в натуре, сдвинемся с места!?
    И начальник вокзала, невыспавшийся и привычно усталый от этого кордебалета, говорил давно заученными фразами:
    - В натуре, поимейте терпение, граждане! - неистребимая привычка говорить "граждане" вместо "товарищи", выдавала в нем бывшего зэка. - Разбегались бы по хавирам, граждане. Сообщим, век свободы не видать, сообщим. Никого не забудем. Поимейте совесть, граждане... Ать-два, ать-два, разошлись по хазам дружненько!..
    Расходились... Но немногие! Большинство уже посдавали квартиры и идти им было просто некуда. Разве только -- за колючую проволоку!?
    Говорят, политических на фронт многих отправили, а после них - барак освободился.
    Слухи - этот беспроволочный вольфмессинговский телеграф! - всегда подтверждались, но, по собственной воле занимать тот барак никому не хотелось. Да и команда "по вагонам" могла поступить в любую минуту.
    Но и не это было главным: просто в такое смутное время находиться скопом, спокойнее... Как шутила тетя Клава Жабрун: за кампанию и жид повесился !..
    Но вот и загрузился живыми людьми двухнаровый корабль, идущий по рельсам...Тетя Клава обнялась с матерью, та-в слезы.Как что, сразу в слезы! И тетя Клава-в слезы. Никогда не замечал за ней этого, а тут - слезы.
    - Свидимся теперь когда, Бэллочка! Я тебе оттуда сразу напишу, как устроюсь, сразу же и напишу. И ты со своими детишками Максимочкой и Валенькой приедешь прямо к нам. Дай слово, что приедешь!?
    - Обязательно! Столько лет вместе, Клавочка...
    Но это были только слова и говорились они больше для самоуспокоения,-никт­о­ не знал, в какой части Урала окажется!
    И вдруг мне стало страшно. Страшно от того, что вот сейчас тронется состав и с ним уедет... Кана.
    Почему я только сейчас подумал о ней?.. Я привык видеть ее каждый день, дразнить ее, посвящать ее в жестокие мальчишеские тайны, зная, что она никогда не выдаст. Она знала, когда мы готовились отбивать детский сад у Перепелкина!.. Знала, когда я бежал к Северному полюсу и много чего еще знала Кана Жабрун. Я привык... Ну просто смотреть на нее.
    - Кана! Я обязательно приеду!
    Она удивленно скосила на меня свои, не совсем миндалевидные глазки:
    - Конечно, Максим! А куда ты еще должен приехать?..
   
    Второй двухнаровый эшелон отправлялся через месяц. На вокзал нас никто не провожал. Только знакомый возчик отвез нас на своей кобыле и помог погрузиться в вагон,-он, когда-то возил нам мандарины и прочие экзотические штучки для папы, как командиру партизанского отряда в годы Гражданской войны! Маму всегда поражал этот факт:
    - Лёнька! Ты же сидишь, а тебе шлют фрукты!
    "Лёнька" пожимал плечами:
    - А чёрт его знает, почему! Сам удивляюсь! Положено, говорит Нудельман...
    Сутолоки на этот раз не было. Все было до боли-жути деловито и,-подумать только! - привычно. Казалось, люди всю жизнь только тем и занимались, что эвакуировали население.
    На первом пути первой платформы-теплушки для людей, на втором пути - открытые железнодорожные платформы для оборудования: Сегежский целлюлозно-бумажный комбинат имени Иосифа Виссарионовича Сталина разобрали по "косточкам" и вывозили тоже на Урал, чтобы там смонтировать вновь и выпускать бумагу и крафт-мешки. Лучшие в мире крафт-мешки! В такие многослойные мешки, пропитанные какой-то химией, не попадет ни одна дождевая капелька, из таких мешков ни одна цементинка не вывалится! Хорошие, ничего тут не попишешь, добротные мешки. Порох в них можно возить!..
    В будущий "пятьсот веселый" грузились и наши родственники. Крицеры. Дядя Исаак, его с отпиленной ногой и на протезе ни в какую армию не брали, тетя Маня и шесть крицеревских детей, каждый из которых мал-мала-меньше!
    А среди них- Мишка Крицер! Будущий художник, изобретатель, певец и просто любопытный человек, пристрастившийся в Сегеже к выпивке, как и его отец Исаак. Но Исаак в Сегежу приехал уже спецом-выпивохой.
    Так вот, по всем законам медицины , Мишка Крицер жить на этой земле просто не мог, не имел права, все по тем же законам медицины.
    Еще несколько месяцев тому назад, Мишка умирал: у него отмирала-усыхала одна почка А посему-он температурил, - градусы на градуснике зашкаливали!-и усыхал.
   
    Врач посмотрел на Мишку и, вздохнув, сказал:
    - Жить ему осталось меньше суток!
    Заплакала навзрыд тетя Маня, в тон ей-моя мама, захлюпали носами тетиманины дети, посерели лица у наших отцов и они, переглянувшись, пошли заказывать... гроб!
    Гроб они заказали, а потом Исаак Крицер открыл свое пивной ларек,-он им заведовал и этот ларек пользовался огромным успехом у сегежсшго люда, потому что Исаак давал пьяныгам в долг! - и Ицик с "Лёньчком" изрядно поднабрались! И вот во время пьянки к ним подсел какой-то "помидорыч", так называли интеллигентов, с невысказанной просьбой в грустных, по случаю безденежья, глазах. Исаак сразу все понял; помидорычу налили стопятьдесят граммов водки и поллитровую кружку пива,- такова обыкновенная норма! - и "интеллегу в лаптях на босу ногу", дернув "ерша", вклинился в разговор:
    - Почка, ботаешь, дубу пацан даёт!? И малец, гришь во гроб косится?..Гроб заказали?.. Это хорошо, гроб-это да же очень хорошо. Примета такая есть: потратишься на гроб при живом, он в жмурика не превратится, обманет,-долго, долго жить будет! Это я вам гы-гы-говорю, лепила Сокольчик!
    Отцы наши обрадовались, еще бы, о враче, который работает санитаром в тюремной клинике, они были наслышаны как о кудеснике. Все зэки стремились попасть в его палату, но не могли, - блатные, которых на зоне было великое множество, лежали в первую очередь да вохровский люд, а второй очереди просто не существовало.
    И такой человек попался им сейчас, под пьяную трагическую руку!?
    - Спаси сынульку,-взмолился Исаак Крицер и бухнулся на колени, протягивая букет цветов, которые тоже собирался положить на гроб!
    Исаак не только любил строгать детей, но и любил их человеческой любовью. Всех до одного! Что было редкостью для ссыльного поселка, незаметно превратившегося в город.
    Лепила, то есть, врач, работавший санитаром, давно забыл, что ему когда-то дарили цветы, а, если и дарили, то то были комсоставские женщины, которым он удалял плоды недоразвитые - лепила Сокольчик был мастер подпольных абортов!. В порыве пьяного воодушевления ответил Исааку:
    - Спасу!..
    Они пошли в магазин, ночью, подняли сонную продавщицу,-попробов­ала­ бы не встать! - и попросили бутылку "рыбьего жира".
    Продавщицу чуть кондратий не хватил, когда она услышала подобную просьбу. Это был первый и последний случай в ее жизни, когда ночью трое пьяных мужчин требуют не бутылку вина, не бутылку водки или спирта, а-рыбий жир!
    Тем не менее рыбьим жиром она обеспечила, даже деньги поначалу не хотела брать-не спирт же!..
    Добрались наши отцы пьяные-перепьяные домой в сопровождении незнакомого субьекта в ватнике и навели панику среди матерей, когда подошли к умирающему, по приговору природы, Мишке.
    - Отойди! Не дам ребенка мучить! - отталкивала тетя Маня, то моего отца, то - своего мужа, то - Сокольчика.
    Но Сокольчик, оценив обстановку, сказал:
    - Девочки, где тут у вас руки помыть можно?
    Он скинул ватник и остался в одной рубашке, которая ему очень шла! Сокольчик при ярком свете электричества, оказался очень даже красивым мужчиной. И, представившись, не назвал себя лепилой, а-заслуженным врачом российской федерации, временно работающим в тюремной больнице санитаром и представился: Сокольчик Дмитрий Иванович. Сообщил так же, что ему сюро освобождаться, но из Сегежи он никогда не уедет-здесь красивые места и шикарная рыбалка... Да и спокойнее, а на свободе... "заметут по-новой!"
    Так сказал Дмитрий Сокольчик, и все его правильно поняли. Но главное не в этом, главное в том, о чем бы не говорил Сокольчик, было чистой правдой-женщины это сразу секут.
    Как бы там ни было, но, пошушукавшись между собою и с примкнувшей к ним тетей Клавой Жабрун, мамы допустили Дмитрия Ивановича до умирающего Мишки - к утру, как пообещал другой лепила, он все равно умрет, а тут... хоть малюпусенькая, но надежда...
    Наши папы в разговор не встревали - их голоса здесь никакой роли не играли. Заказали гроб? Хорошо! К утру его доставят обитым красной материей.
    А Сокольчик подошел к умирающему, раскупорил бутылку, на которой было четко написано "Рыбий жир", горлышко протер чистой тряпочкой и, неожиданно для всех, откинул голову не сопротивляющегося мальчонки, раскрыл ему рот, вставил бутылку в горло и маслянистая, противнющая жидкость - в Сегеже рыбьим жиром всех детей поили! - полилась прямо в желудок. И не успокоился Сокольчик, пока не влил всю бутылку во впалый Мишкин живот.
    На секунду показалось, что Мишка давно не дышит, что оборвалась его пятилетняя жизнь, но он был жив. Это было видно по вздрагивающим синим губам и векам.
    И, совершенно уж неожиданно, Мишка повернулся на бок и стал рвать: густо, обильно, с кровью, забрызгав блевотиной всю постель, стену подле кровати и все что ни есть вокруг себя.
    Маму Белку сразу стошнило, и она выскочила в коридор, чтобы тоже, как умирающий Мишка, вырвать.
    Но сблевать ей не дал какой-то мужичонка, еле стоявший на ногах и державший маленький, задрапированный весь красным, гробик. Фраерок пытался даже пошутить,-дама ж перед ним!
    - Су-су, сударыня, пап-ра-шу оплатить ...
    - Ленька,-закричала испуганная Бэлка, - какой-то тип гроб принес! Говорит-заказывали!.­.­
    Пахан вышел в коридор, молча полез в карман и отсчитал договорную сумму.
    Мужичонка пересчитал деньги и загнусавил пьяным голосом:
    - А пре-пре-ми-альные!?
    В другое время батя врезал бы этому вымогателю, а тут ...растерялся: снова полез в карман и выдал ему несколько мелких денежных купюр.
    - Подавись, падла!
    Мужичонка обиделся, захлюпал носом.
    - Гроб-то куда заносить?
    - Поставь в угол , и брысь!..
    Гроб в подъезде означал, что наступило утро нового дня, а Мишка все не умирал, да не умирал...
   
    И не умер он и на следующий день, и на после-после-послесле­дующий­ день, так и живет до сих пор. Но с одной почкой. В Севастополе живет.
    Грозится приехать в Израиль, но не на постоянное местожительство, а в гости. В Израиле живут его многочисленные родные сестры, дети родных сестер, и я, двоюродный его брат- свидетели его "смерти"...
    Однако, пора и в путь! А то застряли мы на очередном лирическом отступлении...
   
    Ехали долго и, как говорили люди бывалые-бывалых в вагоне воз и маленькая тележка!- относительно спокойно. Бомбили всего один раз, но ни одна бомба не попала в эшелон, хотя во время бомбежки он стоял неподвижно. Видно, испугались фашисты вести прицельное бомбометание, зенитчики не дали.
    В центре состава прицеплена платформа, открытая и продуваемая всеми ветрами,-во время движения к скорости ветра прибавляется скорость движения состава! Вот такая, хорошо усвоенная мною арифметика войны. Это не школьное - один плюс три равняется четырем!
    И не знал я, Максим Кучаев, что самое страшное еще впереди, что придется усваивать не только арифметику, но и высшую алгебру-математику войны и жизни.
    А на платформе,-зенитные орудия стволами вверх. У орудий-бойцы в полушубках и с биноклями в руках. Окуляры биноклей, как и стволы зениток, постоянно направлены вверх..Зенитчики и заставили фашистских стервятников отбомбиться в лесу, который стоял по бокам эшелона, как часовой на страже, упираясь своими огромными стволами в ночное небо... И мне подумалось, не приведи господь прислать сюда ударную бригаду братьев Разумовских! Они бы мигом повалили этот лес, превратили бы его в кубометры, тогда бы несдобровать нашему эшелону!..
    Двигался наш эшелон с большой скоростью, не задерживаясь ни на полустанках, ни на станциях, зато мог остановиться в чистом поле и простоять несколько суток.
    Часы движения и сутки стояний складывались в недели и месяца через полтора прибыли на Урал. В Верхнюю Тавду. Здесь предстояло жить месяц, два, пять, девять... Во всяком случае, не больше года!
    Если б тогда сказали, что война, которая войдет в историю как Великая Отечественная, продлится больше года,-никто бы не поверил!
    Верхнюю Тавду во все времена называли городом. Может быть сегодня вполне заслуженно, но тогда нас встретила огромная деревня, так похожая на Сегежу. Все деревянное: дома и административные здания, заборы и тротуары. Вокзал, так похожий на сегежский - видно, по одному стандарту их кроили! - шумный и грязный.
    На перроне и привокзальной площади тысячи людей. Встречают-провожают!­ Больше провожают. Кумачовые плакаты-однотипны:
   
    " Все для фронта! Все для победы над вероломным врагом". "Под гениальным руководством маршала Сталина отбросим врага на собственную территорию и добьем его в собственном логове!" "Наше дело правое. Враг будет разбит! Победа будет за нами!"
   
    Наш северный эшелон атаковала ватага мальчишек. Любопытных, веселых, голосистых. А, когда заговорили, то с каким-то непонятным акцентом.
    Зашептались в вагоне:
    " Это дети кулаков, несладко нам придется!..
    "Ничего,-подумал я,-нас, сегежских, на понтяру не возьмешь!"
    И приблизил себе поближе котомку, в которой лежало наследство отца, пистолет. Тот самый пистолет, который был заныкан от меня после побега на Северный полюс... Ну, тот "револьвера", на котором было написано:" Иосифу Кучаеву от Клима Ворошилова"...
    - Робя! Опять выковыренных привезли!
    Мать всхлипнула:
    - И верно-вы-ко-вы-рен-н­ые.­ Выковыряли нас с места и привезли неизвестно куда. Люди все какие-то странные...
    Ну, сказанула, в натуре, "какие-то странные! Это в Сегеже странные или, как говорил батя мой,-"ба-а-ль-ши-е оры-гы-на-лы!"
    - Незнакомые все,-продолжала мать, явно высматривая кого-то в этом людском водовороте.
    Знаю, кого она выискивала? Тетю Клаву свою!..
    Словно из-под земли выросла группа людей в милицейской форме и стала рестекаться вдоль теплушек,-привычная картина для наших взглядов, но повели себя милиционеры не совсем привычно.
    К нашему вагону подошла женщина-милиционер, и это уже было само по себе странно: женщина и вдруг-милиционер! Нет, чтобы там ни говорили, а приехали мы в другую страну. Лучшую или худшую-еще предстояло узнать!
    Милиционерша вскинула руку к козырьку, заглянула в список и выкрикнула. Голос сиповатый, простуженный:
    - Хто буде из двенадцатого вагону!?
    - Мы,-ответила мать,-мы из двеннадцатого вагона.
    - А хвамилия ваша, звиняюсь, какая будэ?
    - Кучаевы мы. Это-сыночек мой Максимочка, это дочь моя Валюшенька...
    Женщина-милиционер отыскала в списке нашу фамилию и удовлетворенно кивнула головой.
    - З вас и начнем! Вытягайте з вагону вещички и грузитесь на телегу,-она показала на стоящую в стороне подводу,-по хатам будем развозить. Зо мной сейчас и поидыте!
    - С милицией!?--изумилас­ь­ мать.
    Милицейша, - "мусорша", как я про себя ее назвал,-только вздохнула.
    - Вот именно, з мьлицией,-по ее говорку, сразу было слышно, что она с Украины!-во-первых, город вам не знакомый, а во-вторых многие добровольно не потеснятся.
    - Но-почему!? Не навсегда же! На несколько месяцев! Горе-то на земле какое, всенародное!
    Мусорша пояснила:
    - Здесь раскулаченных много. Некоторые до сих пор с зубом на Советскую власть.
    Я знал, кто такие кулаки. Их и в Сегеже, за колючей проволокой, на Бирже балансов и дров было предостаточно, мы проникали и туда, несмотря на вышки и колючую проволоку, и все они, я кулаков имею в виду, были куркулями-богатеями.­ Они ненавидели Сталина и все правительство! К Усатому - все кулаки, да и не только кулаки, называли вождя народа Усатым! - не питали нежных чувств и, смеясь, читались стихотворные строки неизвестного мне, и не только мне, строки безымянного автора.
    Не понравились мне и сами стихи, когда я их услышал полностью Ну что это, в натуре, за стихи:
   
    Мы живем, под собою не чуя страны,
    Наши речи за десять шагов не слышны,
    А где хватит на полразговорца,
    Там припомнят кремлевского горца.
    Его пальцы, как черви, жирны.
    А слова, как пудовые гири, верны.
    Тараканьи смеются усища
    И сияют его голенища...
   
    Пограничник, тот самый, который на Сталина замахнулся, читал эти стихи Мендельсону. Тому самому Мендельсону, который замерз на Бирже балансов и дров.
   
    Правду о кулаках я узнал намного лет позже. Узнал и фамилию безымянного автора-Осип Мандельштам,-прочел эти и, другие стихи и, влюбился в них. Поумнел что ли? Знающие меня, не соглашаются с этим. Но я же чувствую!.. Поумнел!..
   
    - Ну, поехали! Погоняй кобылу, Максим! - приказала милиционерша.
    Первым взобрался на подводу и схватил кнут,-отличный мировой кнут! - и только хотел ухарски взмахнуть нм, как это заправски делал кучер Перепелкина, но мать вцепилась в плечо, да так сильно, что я невольно оглянулся.
    - Максимушка! Что там делается? Туда смотри!
    - Тетя какая-то...
    Милиционерша вздохнула, пояснила:
    - Она каждый эшелон встречает... Вроде, помешанная малость.
    - Максимушка! Да это же...
    Но тут я и сам ее узнал:
    - Мама, да это же - тётя Клава!
    - Клава, Клавочка! - закричала мать и бросилась к станционным пристройкам.
    Милиционерша вздохнула и пошла за ней. Я-тоже. Валька осталась сидеть в телеге.
    - Клавунька!
    Тетя Клава обернулась. Ее нечесанные седые-откуда седина взялась!?-волосы раздувало морозным ветром в разные стороны, воспаленные лиловые веки вздрагивали, а руки тряслись.
    - Клавочка! - простонала мать, густо замешивая слова на слезах. -Клавочка, что случилось?
    Тетя Клава попыталась ответить, но понять ее слова, перебиваемые кашлем и хрипом, было невозможно. Затем стали проясняться отдельные слова:
    - Аллочка... Аллочка... Маленькая девочка моя...
    - Как!? - ахнула мать. - Умерла!?
    - Бомбили и ее... взрывом откинуло... не нашли!
    - Найдут! - вклинилась в разговор милиционерша. - Обязательно найдут!
    - Найдут?-тетя Клава повернулась к ней, увидела милиционера в форме, и в глазах ее проснулась надежда. - Вы говорите,-найдут?
    - Обязательно! Сейчас многие отстают от поездов. А вашу дочу, должно быть, кто-то приютил. Спросят фамилию у девочки и...
    - Ей же и года нет! - простонала тетя Клава.-Она же еще не научилась говорить!
    Милиционерша смутилась:
    - Все равно найдут! По приметам. Особые приметы есть?
    - Есть, есть,-радостно закивала тетя Клава, - на плечике две точечки черных, вроде родинок... и глазик левый, вроде, косит...
    - Хорошие приметы, обязательно отыщется. А вы, гражданочка, где проживаете?
    - На Тельмана.
    - Нам тоже на Тельмана. Довезем.
    И, обращаясь уже к матери, добавила:
    - Пора ехать, гражданочка эвакуированная, темнеет. У меня же - эвон какой список! Бухгалтерия!..
    Если Верхняя Тавда - край света, то улица Эрнста Тельмана-начало преисподней! Вся она почему-то перерыта и всхолмлена. Множество ям и траншей, в которые домохозяйки скидывают мусор и сливают нечистоты.
    Перед войной, на этой конечной улице должны были проложить электрический кабель к подстанции, которую тоже намечалось построить, но сегодня было не до того.
    Хорошо, что все припорошено далеко не первым снежком, но можно себе представить, что будет твориться весною и летом! ?
    Сразу же за улицей Тельмана начинается лес. Хвойно-лиственный -кое-какие знания мой учитель Павел Ефимович сумел все-таки втолкнуть в мою башку! Ночной лес, шелестящий жестяными листьями, успевшими промерзнуть насквозь. Из этого шелестящего леса, доносились уханья какой-то полуночной птицы и сопение невиданного зверя.
    Того и гляди, выскочит из этой темени зверюга невиданный и проглотит нас вместе с повозкой, с матерью, тетей Клавой и сестрой... О-о, лает лохматое чудовище!
    "Стой, падла, и не скаль зубы! Я тебя, е-кэ-лэ-мэ-нэ, на шашлык сейчас разделаю! Или пристрелю из пистоля!"
    - Мам,-кричит сестра, - Максимка опять зубами клацает и размахивает кнутом. Он же, мамочка, мне сейчас в глаз попадет!"
    - Максим!-кричит мама.-А ну прекрати сейчас же!
    - Очень у вас впечатлительный мальчишка растет,-это милиционерша маме говорит, - наберетесь вы с ним в жизни хлопот!..
    - Наберусь,-не спорит мама,-он способный у меня, он на всё способен...
    Выхожу из транса, в который сам себя и вогнал. Спрашиваю:
    - Скоро приедем? Уже часа два добираемся!
    - Считай, приехали. Сейчас Клаву высадим, она на Тельмана пятнадцать живет, а вы-в двадцать один!..
    И - верно. Не успели отъехать от тети Клавиного дома, как услышал громкое:
    -Тп-р-р-у!.. Доехали!
    Милиционерша посветила себе фонариком, сделала отметку в списке в списке и сказала:
    - Туточки и жить будете! До скорой и неминуемой победы!..
   
    Огромная изба из почерневших крепких бревен за крепким забором. Десятки пристроек и пристроечек. Здесь не то что семью можно разместить, целый этап зэка поместится! Ну, не этап, это я сбрехнул малость, но половина этапа-это точно!
    Говорила же мама милиционерше: возьмем с собою Крицерей, но та отказалась, дескать, двое родителей да шестеро детей на одной телеге не поместятся! И то верно!..
    - Зинка! - у мусорши голос звонкий!
    Молчание в ответ. Лишь занавеска за окном дрогнула, и к стеклу приплюснулся нос. Милиционерша подождала минуту-другую, вздохнула, спрыгнула с подводы, подошла к забору, откинула щеколду огромной двери и направилась к дому.
    - Кому сказала - отворяй, не то!..
    Дверь в избу, словно нехотя, лениво открылась. На пороге появилась старуха, подсвечивая себе керосиновой лампой. Свет лампы освещал и лицо, если эту физиономию мордоворотную, можно назвать лицом!? Злая - это видно и без бинокля! Злость - в узких бегающих склеротических глазках и в иссиня-багровом мясистом носу. Голос, когда она заговорила -под стать облику-злющий и лающий:
    - Какого, хыр-хыр, хрена, ломишься!? Сказала, не пущу выкувыренных и не пущу! Нет такого закона вламываться в избу, хыр-хыр!
    - Я тебе найду закон! - пообещала милиционерша, подвинув плечом старуху и входя в избу.-Высвобождай одну из комнат, да поживее!
    Старуха отступила в темень дома, прошипев-пролаяв при этом, но слов было не разобрать. Какие разговоры они вели в этом мрачном доме, неизвестно. Но через несколько минут милиционерша вышла, подошла к телеге, усмехнулась.
    - Договорились. По-хорошему. Высвободит проходную комнату, буржуйка недорезанная!
    Мать вздохнула.
    - Зачем вы так?.. У нее, должно быть, свои причины есть?
    - Есть, есть! -передразнила милиционерша маму.-Вы бросьте, пожалуйста, свою интеллигентную мягкотелость, а то сожрет она вас вместе с потрохами. И не поморщится!
    "Точно-схавает и не подавится! Вылитая Баба Яга. И нога у нее, должно быть, костяная!?"
    - Мы с ней по-хорошему, по-мирному договоримся,-не унималась мать.
    - По-мирному! Это хорошо, когда все делается по-мирному. А вы, гражданочка Кучаева Бэлла Моисеевна , случаем про Павлика Морозова не слыхали?
    - Слышала,-ответила мать,-вроде пионер такой есть.
    - Был!-жестко поправила женщина-милиционер.-­Был!­ Убили его. Зверски!
    Я знал, кто такой Павлик Морозов. Нам про него в школе рассказывали. Говорю:
    - Павлик Морозов-настоящий герой. Даже улица есть такая: "улица имени Павлика Морозова". Я заметил, когда ехали сюда.
    Милиционерша положила руку мне на плечо.
    - Правильно, сынок, - герой. Кулаки заманили Павлика в лес и ножами его, ножами, ножами... Девочкой я тогда была, а все помню-суд-то над убийцами у нас в Тавде был. Пять дней шел...
    А в день суда, когда московский прокурор товарищ Вышинский приговор зачитывал, (милиционерша подзабыла, не Вышинский зачитывал приговор, он обвинял-М.Л.), остановились в Тавде все фабрики и рабочий люд пришел к зданию суда. Мой батя тогда на фанерном заводике слесарил и меня с собою взял. "Кого судят?"-спрашиваю у него. Батяня отвечает:
    "Сын наш убит. Хотел он, чтобы не голодал рабочий класс, чтобы на земле полная справедливость была!".. И еще отец мне тогда сказал: "Смотри, доча, и запоминай, как умирают настоящие борцы за дело революции.И имя его навек запомни-Павел Морозов!"
    Приглушенный голос женщины-милиционера проникал в самые клеточки моего сознания:
    - А когда судья зачитал убийцам смертный приговор, все рабочие взялись за руки и запели:
   
    "Вставай, проклятьем заклейменный,
    Весь мир голодных и рабов"...
   
    Все пели. Вся рабочая Тавда. Вот что, дорогие мои, было на этой земле.
   
    Ах, какая лапша высшего сорта, методически развешивалась на наши матерчатые ухи! И большинство, - я тоже входил в это большинство! - с радостью законченных идиотов - я тоже причисляю себя ним-носили эту гуттаперчевую лапшу на собственных ушах!
   
    Мать утерла слезы.
    - Где же сейчас мать Павлика Морозова? Где она, бедненькая?
    Милиционерша развела руками:
    - Не знаю. Чего не знаю, того не знаю...
   
    А сейчас приготовьтесь к длинному-предлинному­ и совсем не лирическому отступлению.
    Через много-много лет после победы над фашистской Германией, когда я покинул Сегежу и перебрался в Севастополь, когда я собирал материалы для, - не знаю что получиться, то ли повесть, то ли роман! - узнал, что мать Павлика, Татьяна Семеновна Морозова, живет в каких-то сорока-пятидесяти километрах от меня, то есть, от Севастополя, в Алупке. Я тотчас поехал к ней.
   
    Алупка. Небольшой курортный городок, прославившийся своим Воронцовским дворцом, великолепным бюстом, ставший сегодня памятником единственному крымскому татарину дважды Герою Советского Союза Ахмет-хан Султану, и Татьяной Семеновной Морозовой.
    Нашел нужную улицу-братьев Говыриных, 12, и толкнул калитку. Маленький ухоженный домик притаился в зелени винограда. Из этого домика вышла женщинас суровыми чертами лица и острым, пронизывающим насквозь жестким взглядом.
    - Здравствуйте.
    - Здравствуй, сынок.
    И голос у этой старухи оказался грубоватым.
    - Вы - Татьяна Семеновна?
    - Я.. Заходайте в избу. С какого пионерлагеря будете?
    Объяснил, что я ни с какого пионерлагеря не приехал, а сам по себе.
    - Примите?
    - Заходай, заходай, раз приехал!..
    ...Небольшая комната дышит сыном: фотографии, картины, бюсты. В центре стены-большое живописное полотно, писанное масляными красками: Павлик Морозов, гордо приподняв подбородок, смотрит в глаза своему отцу. Алеет пионерский галстук на белоснежной рубашке. На парнишке-черный костюм.
    Когда мы познакомились поближе-бутылка "Старки" открывает сердца и развязывает язык!-Татьяна Семеновна, вглядываясь в картину, будто только сейчас ее увидела, произнесла:
    - Пионеры из "Артека" нарисовали и подарили. Спасибо им. Только не было на нем никогда такого хорошего костюма и такой рубашки. Да и росточком он был поменее и похудее с лица. Не могут ребятишки себе представить тогдашнюю жизнь на Урале, холщовую, дерюжную... Я часто бываю в Артеке, да и в других лагерях и вижу, какие нынче пионеры: крепкие, ухоженные... Смышленыши! Вот бы моему Павлику добрые товарищи были бы!.. Но не было тогда в Герасимовке пионеров, он первым и был...
    В тридцатых годах это было, пришел он к своей учительнице Зое Александровне Кавун и говорит: "Надобно бы пионерский отряд создать!"
    Учительница молоденькая, девочка совсем, в Герасимовку с Украины на Урал переехала. Зоя, -она мне навсегда Зоя!-интересуется: "Откуда о пионерах узнал?"
    Павлик показывает ей пионерские газеты "Колхозные ребята" и "Восход Коммуны".
    "Вот здесь все прописано!"
    "Верная твоя мысль. А пойдут ребята в пионеры?"-интересует­ся­ учительница.
    "Еще как пойдут! Я первый и пойду!"-отвечает Павлик.
   
    Привычно, как по писаному рассказывает Татьяна Семеновна, а я вдруг припоминаю давнишний разговор, тогда, в Верхней Тавде, мамы с тетей Клавой:
   
   
   
   
    МАМА. Клавочка! Ты ни за что не догадаешься, с кем я встретилась сегодня в собесе!? С Зоей Кавун.
    КЛАВА. А кто это?
    МАМА. Ну, которая на суде давала показания о Павлике Морозове. Помнишь, милиционерша нам рассказывала? Ну, припомни, Клавонька!
    КЛАВА. Милиционершу помню. Она еще обещала Аллочку по приметам разыскать.
    МАМА. Я не о том сейчас! Я о Павлике Морозове такое узнала!..
    КЛАВА. Что ты такое узнала, Бэлка?
    МАМА. А то, что Павлик вовсе не был первым пионером, а был первым хулиганом! В пионерах только числился!
    КЛАВА. Тс-с, Бэлка, с ума сошла! Не дай бог, Максимка услышит!
    МАМА. И убили его...
    Навострил уши, но женщины перешли на шопот...
   
    Перехожу снова в день сегодняшний, в век прошлый...
   
    Осторожно, чтобы не обидеть Татьяну Семеновну, стараюсь, как можно тоньше выспросить о Зое Кавун, о которой только что вспоминала Морозова.
    Намекнул, что Зоя Кавун несколько по-другому рассказывала эту историю.
    Одного намека было достаточно, чтобы старуха разгневалась.
    - А о себе Кавуниха не говорила!? Не говорила, как она продалась кулакам с потрохами. И замуж выскочила, стерва, за самого богатого кулака!
    Потоки брани сыпались на голову первой учительницы Павлика Морозова. Видно забыла Татьяна Семеновна, что получасом раньше, говорила о Кавун совершенно обратное?..
   
    А еще раньше, до знакомства с матерью Павлика Морозова, я имел беседу с одноклассницей Павлика Ниной Белоусовой и записал ее воспоминания. Только записывались те воспоминания одноклассницы тогда, когда имя пионера вызывало душевный трепет.
   
    Вот эти воспоминания, в которых тоже упоминается имя первой учительницы Павлика Морозова:
   
    - У Зои Александровны Кавун - певучий украинский говорок. Приехала к нам летом 1928 года. Симпатичная, веселая, плясунья. И что всех удивило, стихи сочиняла. Школы тогда в Герасимовке не было. У кулака Арсения Кулуканова откупили всем миром конюшню, поставили в конюшне огромный стол и такие же огромные скамьи, и стала наша Зоя Александровна учить нас уму-разуму. Первоклассники были в возрасте от восьми до девятнадцати лет - ведь вся деревня была неграмотной. А во втором классе, в день празднования Октября, нас принимали в пионеры. Из девятнадцати учеников одиннадцать стали пионерами. Первым приняли Павлика. И тут же единогласно избрали его председателем отряда.
    Павлик умел все: стенгазеты выпускал, сам сочинял лозунги, самодеятельность организовал... Пионерские сборы в отряде праздниками были...
   
    Я спросил у Нины Петровны, не сохранились ли какие-нибудь документы того времени? И она неожиданно ответила:
    - Сохранились!
    И в моих руках оказался подлинник,-еле просматриваемый документ, написанный от руки! -именно того самого собрания, который документально подтверждал прием в пионеры. Первым, - первой! - значилась имя - фамилия Нины Белоусовой...
    Павлика в том списке-документе вообще не было. Его приняли в пионеры намного позже.
    Я знал, Нина Белоусова прошла трудные дороги войны связисткой. Ее позывной-"Черешня". Именно под этим позывным ее знали в семьдесятчетвертой Нижне-Днепровской дивизии имени Щорса.
    Нину ранили под Сталинградом. После госпиталя неумолимая комиссия пришла к заключению: "Списать из рядов Вооруженных Сил"!
    - Это меня-то списать?! Не имеете морального права. Я должна воевать за первого пионера Павла Морозова! - вот при каких обстоятельствах было произнесено имя "первого пионера"!
    И рассказала Нина Петровна членам медицинской комиссии подробности жизни и гибели Павлика Морозова. Именно ту историю, которую проповедовала власть коммунистов и их последышей -комсомольцев и пионеров. Ту историю, которую создали самые сильные и крепкие журналистские перья! В том числе-и мое стило!
    Все свои дела, поступки и помыслы, приписала Нина Петровна своему всамделишному товарищу, которого помнила очень хорошо, с которым вместе лазала по чужим садам, с которым вместе - как выразилась сама Нина Белоусова-шкодили по малому и по крупному...
    - Служи, дочка,-сказал председатель медицинской комиссии, - только береги себя...
   
    И долго еще бушевала Татьяна Семёновна, пока Павел, прямой племянник Павлика Морозова по родному брату, не сообразил на стол закуску к нашей второй бутылке "Старки".
    А, когда мой друг, фотокорреспондент Слава Горбачев, вытащил фотоаппаратуру, чтобы запечатлеть нас навеки, замерла-видно привыкла, что ее часто фотографируют!
    "Приняв на грудь" очередную стопочку, старуха вновь разговорилась...
   
    - Мне уже восемьдесят годочков стукнуло (в 1979 году - МЛ.), память слабеть стала. Не помню, что вчера со мной было, а то далекое занозилось в башке... Голодала тогда Россия. А Герасимовка наша и деревни, что в один сельсовет входили, не справлялись с госпоставками. "Нету хлеба у населения, сами голодаем!"-рапортова­л­ председатель Трофим Морозов. Ему верили...
    А надо сказать, что Трофим Морозов - отец Павлика - в свое время против Колчака воевал. Только скажу вам, не за Советскую власть он кровушку проливал, не за мировую революцию, а за себя. Хитрющий был: барина хотел спихнуть и сам барином сесть на его место. И - сел. Доверяла ему Советская власть, сделала председателем сельсовета. А он нажрется самогону, и кулаки да подкулачники его по деревне под ручки водят, как губернатора какого. Ведут, а он выламывается по пьяному делу:
    "Я тут власть Советская.Я тут бог, закон и воинский начальник! Ишь, чего захотели- хле-буш-ка! Нетути-и весь сказ!"
    А хлебушек был: прятали его кулаки по ямам разным да укромным местам, и никому бы из пришлых в жизнь не найти.
    Объявил Павлуша войну отцу и кулакам: только уполномоченные в деревню, а Павлик со своим пионерским отрядом тут как тут. И точно-все расскажет и покажет, где какой мироед зернышко припрятал...
    Идет Павлуша по деревне, а вслед ему несется:
    "У-у, христопродавец растреклятый!Краснод­ранец!­ Комиссар!"
    "Комиссар"-тоже как ругательство у кулаков было...
    Люто возненавидел сына и Трофим Морозов. Приходит он однажды домой, приносит бутыль самогона и кус сала:
    "Зажарь немедля и зови сюда своего комиссара!"
    Зажарила на сковороде большущий кусок сала - много жиру вытопилось! - и ставлю закуску на стол. Позвала Павлушу и его за стол усадить хотела. А Трофим как рыкнет:
    "Постоит коммунист! - а сам наливает стакан самогону и подносит Павлику.-Пей!"
    Павел отстраняет стакан:
    "Коммунисты не пьют!"
    Берет Трофим сковороду... сковородкой этой... салом кипящим в лицо сыну плещет... Кожа враз лоскутьями пошла. Закричала:
    "Что делаешь, душегуб проклятый!"
    А он огрел меня кулачищем-враз памярки отбил. Пришла в себя, плачу, а Павлуша меня успокаивает:
    "Не плачь, родненькая, не плач, хорошенькая, мне ничуточки не больно, заживет..."
    Долго мне пришлось раны Павлушкины заживлять. Пробовала милиционеру намекнуть на такое зверство, но тот и слушать не стал:
    "Не вмешиваюсь в семейные дела!"
    А Трофим вообще залютовал. У него, как у председателя, все печати сельсоветские хранились, и стал он кулакам за большие деньги бумаги государственные выписывать. Дескать, не кулак он вовсе и не сосланный на Урал, а честный бедняк и проживать может, где пожелает.
    Узнал об этом Павлуша и написал письмо чекистам.
    Из Верхней Тавды приехали к Павлуше двое чекистов: Чкалов и Дымов. Говорят Павлику:
    "Доверяем тебе, но как фактически доказать?"
    Павлуша им чистый бланк с печатями-у отца добыл, когда тот кулакам справки выписывал.
    Но Чкалов говорит:
    "Не доказательство. Скажет-обронил".
    Тогда Павлуша надоумил их:
    "Вы, - говорит,-переоденьте­сь,­ чтобы он вас не узнал, бороды навесьте и сами купите у него справку. Вот и будут доказательства".
    Так они и сделали: прикинулись кулаками и в избу к Трофиму Морозову пошли. Он к тому времени ушел от меня и от детей своих. Жинкой молоденькой обзавелся и ушел. Поначалу Дымов пожаловал:
    "Слыхал,-говорит,-от­ верных людей, что справочку одну небольшую у вас получить можно?"
    "А ты откуда будешь? - спрашивает Трофим.-Из каких мест, и фамилия твоя какая?"
    Дымов отвечает хитро:
    "Фамилию мою настоящую тебе знать не к чему, а за справку - не обижу, заплачу".
    А плата выработалась твердая: три червонца за справку.
    За деньги Трофим черту душу заложит! Отписал ему справку. А за ним и Чкалов такую же купил... Вот и доказательства.
    Арестовали Трофима Морозова, отвезли в Тагильскую тюрьму, а потом под расписку до суда отпустили... Стал он жить у отца своего... Однажды прибегает к нам Морозиха и говорит ласковым голосом...
   
    Рассказываю Татьяне Семеновне про Морозиху, как она поступила с нашей семьей на Урале...
   
    - Узнаю ее повадки. Ее же к расстрелу приговорили!?
    - Расстрел ей заменили десятью годами, но вскоре выпустили по амнистии.
    - Ужель жива еще!?
    - Не думаю. Это ж давно было. В войну...
   
    Прибегает Морозиха и говорит, стерва, ласковым голосом:
   
    "Иди, Пашенька, к нам. Отец тебя видеть желают".
    "Не пущу! - говорю. А Павлик улыбается.
    "Не бойся, мамочка, пойду узнаю, что ему надо".
    Пришел в дом деда Сергея, атам они самогон да бражку пьют. И дым сизый в избе коромыслом стоне
    "Звал?"
    "Ты, комиссар, писал в Чека?"
    " Писал и все рассказывал".
    Тут дед Сергей Морозов встал из-за стола, выругался и как ударит Павлушу... Упал мой сыночек и кровью залился. Однако приподнимается на локтях и говорит:
    " Коммуниста не убьете!"
    Почуяла я недоброе, прибежала, увела домой, обмыла... Потом суд наступил. Павлушу главным свидетелем вызвали... Идет суд. Кулаков, которым Трофим бумажки выписывал, тоже к ответу требуют, а они не сознаются, изворачиваются, выгораживают себя и его.
    Тут встает Павлик и идет к столу-галстук на нем красный сияет. Обращается он ко всем и по-взрослому говорит. Не скажешь, что дитя малое.
    "Если есть коммунисты, встаньте и выйдите сюда!"
    Встало человек шесть. Мало партийных тогда было... А Павлик снова говорит:
    "Комсомольцы есть?!"
    И комсомольцы рядом с коммунистами становятся.
    "Пионеры! Выйти вперед!"
    И пионеры становятся в один ряд с коммунистами и комсомольцами. А Павлуша говорит:
    "Издал товарищ Ленин приказ, что нет и не может быть пощады изменникам революционному делу. Не может быть прощения ни от коммунистов, ни от комсомольцев, ни от пионеров..."
   
    Ох, Татьяна Семеновна, Татьяна Семеновна, в каком отделе ЦК ВКП(б) писали ваши "воспоминания", где правда перемешивается с откровенной ложью?!.
   
    Косятся на Пашутку из зала, пальцами на него указуют: многие в том зале Трофиму Морозову сочувствуют. И на меня зыркают, ведьмой называют... Семя проклятое! Это они хотели лишить страну хлеба, чтобы не мог рабочий у станка стоять...
    Дали Трофиму десять лет строгого режима и увезли вместе с дружками, а мы остались жить в деревне. Зачем остались! Бежать надобно было подальше от этих мест: знала же, не простят Морозовы ничего моему Павлу...
    От нашей Герасимовки до Верхней Тавды верст шестьдесят будет. И надо было мне скотину туда угнать - госпоставки сдать. Уходила-наказывала Павлу, чтоб не отлучался из избы до моего прихода.
    А он смеется:
    "Ничего, мамочка, все будет хорошо".
    Не знала я тогда, после стало известно, пока я гнала коровенок в Тавду, в доме деда Сергея Морозова тайный сговор происходил... Призвал дед Сергей другого своего внука Данилу-тому уже за двадцать было - и ставит перед ним вопрос:
    "Сможешь порешить комиссара?"
    Даниле перед тем стакан самогону налили.
    "Смогу,-отвечает, - а что дашь?"
    "Дам, - говорит дед Сергей, - тебе бутылку водки не самогонной, а настоящей магазинной выделки и три метра красной материи на рубаху".
    Данила поморщился: мало. Тут же присутствовал местный богатей Кулуканов - его по списку Трофим Морозов в бедняках числил, чтобы тот поменее налог платил.
    "А я,-говорит Арсений Кулуканов,-золотишка­ тебе отсыплю, враз хозяином станешь!"
    "Выполню,-тотчас соглашается Данила,-а когда?"
    "Об этом не твоя забота-сообщим!"
    Пришла к нам в избу старуха Морозиха и - к Павлуше:
    " Сходим, внучек, по клюкву. Много ее нынче уродилось ".
    Павлик поначалу отказываться стал, но уговорила мольчонку родная бабка. Сказала, что мама, стало быть, я, надрывается на работе. Клюкву ту продать в Тавде можно, и детям штаны да рубашки пошить!
    Это верно - оборвались. Про моих ребятишек кулацкие дети сочинили частушку с издевкой:
   
    Пионеры-лодыри,
    Отца не за фуй продали...
   
    Согласился Павлуша идти по клюкву. С ним и братишка меньшой Федюшка за ними увязался... Завела Морозиха внуков в лес, а там дед Сергей Морозов да внук Данила все для смерти уготовили: встренули их в чащобе и давай ребятенок ножами полоскать... Дед Сергей над Павлушкой изгалялся, а Данила Федюньку прикончил. Мешками их прикрыли и спрятали в чащобе...
    Татьяна Семеновна говорит спокойно, без слез,-видно давно выплакалась...
    Говорит и о том, что знать сама не могла, тем более-видеть.
    А было время, когда она совсем по-другому рассказывала историю своей жизни и смерти Павлика. Ближе к истине. Но ее поправили... А в Крымском обкоме партии, ее прямолинейные рассказы хорошо запомнили. И стала Татьяна Семеновна "невыездной". То есть, здесь говори по заранее разработанному сценарию, а за границей... Боялись большие коммунисты, что зарубежные "продажные" журналисты раскрутят старуху и вытянут из нее правду-матку!..
    А приглашали ее часто-чуть ли не полмира находилось в лагере социализма!..
    Но послушаем Татьяну Семеновну,-это уже история! Дела давно минувших лет.
   
    Говорят, историю нельзя переписать. Но историю переписывали столько раз, что и сегодня невозможно отделить правду от лжи!..
   
    - Тот страшный день забыть невозможно, когда нашли тело Павлика и шестилетнего Федюшки. В тот день (3 сентября 1932 года - М. Л.) - мы все ходили как чумные. Не верилось, не хотелось верить, что такое возможно.
    Хоронили Павлика и Федю на следующий день. А накануне собрался весь пионерский отряд, которому скоро присвоят имя моего сына, и Зоя Александровна Кавун -- первая его учительница, глотая слезы, сказала:
    "Давайте, ребята, выполним последний долг перед Павлиюм, сочиним песню в его память...
   
    Забыла, начисто забыла Татьяна Семеновна, что говорила о первой учительнице Павлика Морозова, когда я сообщил ей, что Кавун имеет другое мнение о жизни ее сына...
   
    И сидели ребятишки в школе до глубокой ночи и сочинили похоронный гимн моему Павлику, - об этом мне Ниночка Белоусова поведала! - Грустный и торжественный гимн...
   
    Залегла тайга в тумане сером
    От большого тракта в стороне,
    Для ребят хорошим был примером
    На деревне Паша-пионер.
    Как-то раз в осенний тихий вечер,
    В теплый час, когда не дрогнет лист,
    Из тайги с братишкой малолетним
    Не вернулся Паша-коммунист...
   
    Сейчас много песен о Павлике сложено, но эта была первой...
    Приехала я из Тавды в свою Герасимовку с нехорошим предчувствием - нет в живых дорогих моих... Бросилась к сельчанам за помощью-с тайгой шутки плохи! Несколько деревень организовались и ушли на поиски в лес... Пять дней искали, но нашли моих сыночков. Порубленных, изувеченных... У Павлуши пальцы начисто срезаны, видно, за нож пытался ухватиться.
    Сельчане сразу же в дом деда Сергея Морозова бросились-старуху Морозиху ухватили, когда она деда рубаху простирнуть хотела, в лохань уже сунула.
    Взяли они ту рубаху, а на ней метки кровавые-пять Павлушкиных пальцев. И нож из-за божницы вытащили...
    Похоронили Павлика с Федкшкой, и началось следствие. Только быстро то следствие кончилось: милиционер, который в нашу семейную жизнь не хотел вмешиваться, представил дело так, будто драка в деревне случилась, а ребят порешили нечаянно и неизвестно кто. Позже дали милиционеру за укрывательство восемь лет. Прикрыли дело. Но партийцы не успокоились, написали в ЦК партии, и приехали чекисты из самой Москвы. И прокурор из столицы прибыл...
    После суда над убийцами я вроде сознанием тронулась и слегла надолго в больницу. А когда отлечилась, встретил меня Алексей Максимович Горький и по Москве стал водить, места разные хорошие показывать-от тяжких дум отвлечь старается.
    А у меня все мысли с детьми; как им в сырой земле лежится? Как могилку прибрали?
    Утешает меня Алексей Максимович:
    "Поставим мы вашему сыну лучший памятник, и имя его никогда не будет забыто..."
    После призвали меня к себе Михаил Иванович Калинин и Надежда Константиновна Крупская и сказали...
   
    Когда она вспомнила Крупскую, я припомнил "свою" Надежду Константиновну, которую встретил в Карелии, на лесоповале. И задал совершенно нелепый вопрос:
    -У нее что, базедова болезнь была?
    -Вот такие глазища! - ответила Татьяна Семеновна.
   
    - Значит так,, - продолжила разговор Морозова, - встретили меня вожди наши, и Надежда Константиновна сказала:
    "Уехать вам надо совсем с Урала, Татьяна Семеновна. Много еще там идейных наших врагов проживает-мстить будут!"
    И то верно, помню, когда ребятишек порубанных из лесу привезли, кулаки злорадствовали и смеялись под окнами:
    "Мясо мы тебе изготовили, осталось поджарить! Но с этим ты сама справишься!.."
    Говорю Крупской:
    "Мамочка ты моя родная, да где же я деньги на переезд возьму да на дом новый?!"
    А она отвечает:
    "Правительство позаботиться, Татьяна Семеновна..."
    - А Калинин что, так ничего и не сказал? - поинтересовался я.
    Старуха хлопнула себя по бедрам:
    - Калинин, говоришь! А он, вроде бы ничего и не говорил,-молчал, улыбался и поддакивал. Сдалось мне, что он пьяненький был... Да и не сдалось, точно был... Только вы об этом не прописывайте... А то опять в Обком вызовут и молодежь пузатая, в галстуках опять начнет нотации читать!.. Не говорили вам, что я невыездная?.. Надысь в Прагу да в Венгрию приглашали, а они, - Морозова подняла палец вверх,- сказали, что у меня постельный режим по случаю развивающейся болезни... Это я из телеграмм ч
    ехов и венгерцев узнала...
   
    Совсем не проста, Татьяна Семеновна, приметливая...
   
    - Определили меня в Крым. Дарственную на домик выписали. Вот и живу в Алупке с тридцать девятого...
   
    Сидит передо мною женщина с трудной биографией, жестокой судьбой. Выходила когда-то замуж за бойца Красной Армии, народила ему сыновей, собиралась жить в любви и справедливости, но страна победившего социализма не готова была к этому, обернулась судьба своей жестокой стороной...
   
    Уже здесь, в Израиле, в одной из газет, прочитал... Передаю своими словами...
    В конце XX века, а именно в 1999 году, подводя к финалу павлико-морозовскую историю, Верховный суд Российской Федерации вынес определение по делу убийц пионера Павлика Морозова. Суд признал, что убийство совершенное дедом Сергеем Морозовы и двоюродным братом Даниилом Морозовым, действительно было, но было то убийство не политическим, а уголовным.
    Сергея и Даниила Морозовых, Арсения Кулуканова и бабушку Зинаиду Морозову признали виновными и приговорили к расстрелу, и их дело пересмотру не подлежит.
    Сопредседатель "Мемориала" города Курган краевед Иннокентий Хлебников решил реабилитировать убийц Павла Морозова как "жертв коммунистического режима" и обратился в Генеральную прокуратуру, в отдел реабилитаций жертв политических репрессий.
    Генпрокуратура тоже пришла к выводу, что "подвиг" Павлика Морозова "имеет искусственную идеологическую основу и в реабилитации убийц было отказано.
    Окончилось мое не очень лирическое отступление, и мы снова в прошлом, в 1941 -м. Впрочем, мы всегда в прошлом. Наша жизнь, как заметил поэт, только миг, перед прошлым и будущим... Еще вчера была середина века, а сегодня-конец!.. Как быстро летит время...
    Не знал я тогда этих подробностей из жизни Павлика Морозова, да и женщина-милиционер их не знала. Но и сказанного ею было достаточно, чтобы возненавидеть Морозиху.
   
    Милиционерша предупредила:
    - Пакостить начнет, сразу к нам-милиция ее живо в разум приведет...
    И стали мы жить-поживать, горе познавать!
    Сразу скажу, Бога нет ни на земле, ни в воде, ни в космическом пространстве. Если бы Он существовал, Он бы испепелил злую старуху Морозиху, Он бы сделал так, чтобы она ноги себе поломала, руки бы повывертывала!.. Но нет Бога, а Морозиха существует: коварная старорежимная карга!
    ...Кроватей у нас не было, и на ночь приходилось устраиваться на полу. В проходной комнате, где со стен смотрят какие-то незнакомые бородатые мужчины и такой же бородатый Святой в отсветах лампады. Позже я узнал, что бородатые мужчины-Трофим Морозов, Арсений Кулуканов и, как говорится, др-р, - незнакомые.
    Чуть свет - Морозиха выходила доить корову, давать корм свиньям... Иди, пожалуйста, дои на здоровье свою буренку, но зачем же двери держать открытыми? И злой зимний ветер врывается в избу, гуляет по комнате, пытается пролезть под одеяло. Это ему удается, это ему большого труда не составляет: в избе жарко натоплено, и спим, почти не укрываясь. Ветерок поначалу приятно холодит тело, а потом не успеешь оглянуться, чих и кашель нападает. А у матери и поясница стала побаливать - с холодным ветром шутки плохи!
    Мать терпела, терпела такое издевательство, а когда у меня температура подпрыгнула под сорок, разрыдалась. Такого с ней никогда не было. Такой истерики не было даже тогда, когда пришла похоронка на Васнецова.
    - Мам, не надо...
    Мне самому хотелось плакать вместе с ней и сестренкой Валькой, которая все время ходила с перевязанным горлом...
    - Что делать будем, Максим, что делать?-причитала она. Я вскочил, схватил полено, и - к Морозихе:
    - Если ты, падла вонючая, еще раз устроишь сквозняк, если ты, паскуда прокислая, еще раз сотворишь подобное, я тебя застрелю, сучка египетская, - вспомнил, что у меня заныкан отцовский наган! - а дом твой кровавый - подожгу! И ничего мне за это не будет - как малолетке условно дадут! А ты, пропадлина, пойдешь на свиданьице к Павлику Морозову!..
    Морозиха, хоть вроде, и смелая старуха, но малость струхнула, стала оправдываться:
    - Да шо я, я ничего. Сквозняков боитесь? Сказали бы, я б и не стала. А так себе думаю, жарко в хате, проветрить малость надо!..
    - Что ты, что ты, Максимочка,-мать вскочила с полу, она не на шутку испугалась-дай мне слово, что ты, что ты никогда...
    А я уже представил себе, как я мочу эту подлую старуху, как полыхает это буржуйское гнездо, как огненные языки пламени пожирают толстые бревна дома, а вместе с домом и эту вредную для всех людей мира,-Морозиху!..
    Мать встала между мною и Морозихой:
    - Дай слово, Максим...
    - Лады, мам, не буду пугать больше.
    - Вот и хорошо, Максимочка, я уж сама, как-нибудь!..
    И моя мама, трусливая мама, впервые, за время нашего житья у бабы Яги, набросилась на Морозиху со словами:
    - Если вы не прекратите безобразие-в милицию пойду! - и красивой ножкой топнула!
    Старуха пожевала губами:
    - Так што, теперича из-за вас, выкувыринных, и корову нельзя подоить? Так, што ли понимать?
    Но мать решила не отступать! Вопрос касался ее детей. А за детей своих -особенно за меня! - она дьяволу бороду вырвет и не испугается. Не раз доказано на отце, когда он меня лупцевал!
   
    - Ваша корова тут не при чем. А если еще раз, когда мы по утрам спим, дверь окажется открытой ...
    Мать, в жизни своей мухи не обидевшая, поперхнулась: она не могла придумать кару для Морозихи. Кару, идущую дальше, чем жалоба в милицию.
    - Двери, значица? Простужаетесь от непривычности?-стару­ха­ опять жевнула губами. - Хорошо, двери больше отчинять не буду.
    - Вот и отлично,-вздохнула мать. Мы же не кому не хотим зла, - в материнском голосе появились оправдательные нотки за секундную резкость, - вы же тоже не хотите сориться?..
    - Не хочу. Только скажите своему сосунку, чтобы не лаялся и за грудки не хватал!..
    - Скажу, скажу, Максимка меня слушается!..
   
    Ни черта я ее не слушался, это ей так кажется. Вообще никого я в своей жизни не слушался: ни ее, ни отца, ни Пограничника, ни Быкояна, ни блатных, которые на воле были ворами в законе. Прислушивался только и необходимое запоминал... Сейчас, сожалею - болячек нажил несметное количество, а толку что - "бодался телёнок с дубом"!
   
    Карга действительно не оставляла больше двери открытыми. Наоборот, прикрывала их как можно плотнее. Но от этого легче не стало: с вечера жарко натапливала печь и плотно прикрывала дымоход вьюшкой. Прикрывала тогда, когда дрова еще полностью не выгорели и головешки выделяли угарный газ. Что было опасно.
    Понимающие люди говорили, что от угара вообще можно не проснуться!
    - Я ее, паскуду, подорву! Два ящика динамита и... бац! Летит твоя Морозиха к небесам вместе со своим домом!
    -А где ты динамит добудешь? - интересовалась мать.
    - Стырю у ВОХРы! Подыщу подельничков и подломим складик!
    - Ох, Максимушка, сидишь ты у меня в печенках со своими фантазиями!.. Потерпим еще маленько, не может война долго продолжаться. Скоро кончится.
    - Ладно, мам, пусть еще поживет немного. Временно. А ты больше не плачь, как что- сразу в слезы.
    Травля газом продолжалась почти целый месяц, и снова мать собралась перегрызть глотку этой ведьме.
    -Угораете? - переспросила Морозиха .- В милицию? Так я с вами одним воздухом дышу. За поленья-то деньги плачены - выпускать тепло на ветер резону нет. А вы третий месяц живете, а за постой я же с вас деньги не требую. Али требую?
    Старуха нацелила свои буркалы в сторону матери и, внезапно протянув руку, схватила краешек комбинации, выглядывающей из-за ворота халата. Быстро-быстро помяла пальцами материал, завистливо спросила:
    - Это и называют "шёлком?
    - Да,-ответила ничего не понимая, мать.
    - В достатке, небось, жили?-вздохнула старуха.
    - Не жалуюсь.
    - А я сроду не носила шелков. Может, примерить дашь?
    Мать поняла. Заговорила торопливо:
    - Я подарю, подарю... У меня еще есть! - бросилась к чемодану; достала новую шелковую комбинацию, протянула старухе. - Примеряйте и носите на здоровье. Вам должно быть в самый раз. Мы, кажется, одного роста!?
    "Одного", - усмехнулся я. Морозиха вся иссохшая, сморщенная, имеющая сходство с вопросительным знаком, а мать-стройная, среднего роста женщина. Выше старухи на целую голову.
    Морозиха расплылась в улыбке и от этой улыбки стала еще страшней.
    - Подарок-это хорошо. Боженька накажет, если от подарка откажешься. Сейчас прикину на себя.
    Она тут же скинула кофту и юбку. За юбкой полетела на пол холщовая рубаха. Осталась почти голой. Я поспешно отвернулся.
    - Ребёнок же здесь, - тихо сказала мать, - мальчик на выросте.
    Но старуха на слова не обратила внимания. Она натянула на себя шелковую комбинацию, прошлась по комнате, оглаживая себя по бедрам-костям.
    - Добрый материал... Смолоду не пришлось носить... Добрый. Сховаю пока.
    Она вновь натянула на себя свои одежды, бережно свернула комбинацию и спрятала ее в сундук.
    - Знатная вещь...
    Вышла в сени, принесла кринку молока, парочку шанег, от которых вкусно пахло картошкой, - пюре было зажарено на свином смальце с луком! Сунула матери.
    - Пожуйте.
    У меня потекли слюнки: от шанег исходил неправдоподобный съедобный запах. От этого запаха жизни, даже круженье началось. Сколько уж дней досыта наедаться не приходилось!..
    - На, на, Валюша! На, на, Максим, - разламывая шаньгу пополам, совала мне мать это неземное яство.
    Я было уже протянул руку, но тут меня словно кто-то толкнул в бок! И голос, как будто, услышал: не ешь!Не ешь!Не ешь!
    - Не буду есть!
    - Что, что ты, Максим! Смотри как вкусно.
    - Не буду есть буржуйские лепешки!
    Может, только сейчас я увидел Павлика живым. Не героем из книг и рассказов взрослых, а просто мальчишкой. Точно таким же, как мои сегежские друзья. А их - ножами, ножами, ножами...
    Морозиха вперила в меня тяжелый недобрый взгляд.
    - На кого вякаешь, щенок!?
    - Не буду есть,-упрямства мне не занимать,-не буду! И молоко пить не буду! Ничего вашего мне не надо!
    Старуха отвела взгляд.
    - Понятно. Наболтали ужо. Ну и не ешь, мне больше достанется!..
   
    Сколько лет прошло, а я до сих пор ощущаю запах, дурманящий запах, исходящий от этих шанег! Ощущаю его даже в сытом Израиле!
    И до сих пор считаю, что совершил добрый поступок. А добрых поступков, сам догадываюсь, за мной значится не так-то много.
    Я-типичное порождение XX века, где попадаются и - во все стороны хорошие люди! Попадаются. Но их в отжившем веке, меньшинство. Лично себя, я отношу к большинству. И, если б я не стал средним писателем, то непременно стал бы "вором в законе"-для этого у меня были все данные!
   
    Голод в Верхней Тавде? Нет, это нельзя было назвать голодом, но есть хотелось всегда. Разбуди ночью и предложи поесть, не отказался бы. Даже когда, вроде бы, и сыт!
    Мать устроилась билетером в городской театр имени Сталина и зарабатывала, то много, то - мало.
    Много, - это тогда, когда она работала не одна, а в паре со мною, или с тетей Маней, или с тетей Клавой. Но тети Клавы и Мани, часто попадали впросак, - горели на почве распространения контрамарок за половинную цену, - не могли отличить переодетых ментов! Тогда, когда тети Мани и Клавы отказывались работать - "Не хотим, Бэлка, штрафы платить!" -просила меня помочь ей! И я распространял контрамарки за половинную плату! У меня оказался большой круг знакомых, которые всегда пользовались только моими контрамарками. А мама их пропускала в театр-на танцы или на спектакли! - всегда. Даже тогда, когда на них стоял штампик, проставленный еще в прошлом году!
    А что касается ментов-мусоров, то я их вычислял моментально! Этому меня научил один из сегежских урок, которому я, время от времени, покупал, а главное, проносил сквозь колючую проволоку, водку, не повышая на нее цену - как это обычно делали все вольняшки. Это воспринималось урками, как данность - риск требует дополнительной оплаты!
    Впрочем, уркой-мужичком был и директор тавдинского театра имени Сталина Николай Клевин, который был на фронте связистом, совершил подвиг и при этом его тяжело ранили.
    Клевин показывал нам - мне и маме - фронтовую газету "За победу", и в газете той - фотография бравого солдата рядового штрафбата Кольки Клевина: связист Николай Клевин зажимает зубами провод, который был разорван вражеским снарядом. Шапка над фото вещала: "СВЯЗЬ ВОССТАНОВЛЕНА!"
    Я сразу приметил, что фотография - сплошная туфта! А подвиг был. Только хотел журналист присобачить к правдивому очерку-фотку своей выработки. И - получилось! Этим грешили многие.
    Сам Клевин пошел в сознанку, когда я обратил внимание, что за спиною Клевина-какие-то солдатики играют в волейбол. Солдатики были плохо заретушированы!
    Да и не мог рядовой штрафного батальона Клевин взять с собою фотокорреспондента. Не по чину!
    Коля Клевин - ему недавно стукнул двадцать один год!-сказал об этой фотографии:
    - А где он, падла, был, когда я этот провод хавал!?
    Коля попал в штрафбат из Сегежи. И на его заявлении Всесоюзный Козел Михал Калинин, как и на заявлении моего отца, начертал: "Досидит после победы!.."
    Он и взял мою маму на работу без всяких-яких, когда увидел сегежскую прописку. И смотрел сквозь пальцы на наши игрища с контрамарками.
   
    Николай Клевин после победы над фашистской Германией вновь вернулся в Сегежу, стал директором единственного в городе кинотеатра, и это он подтвердил мамин рабочий стаж, - растеряха потеряла трудовую книжку, когда оформлялась на пенсию.
    Мать жила тогда с нами в Севастополе и ей пришлось ехать в Сегежу.
    В толстом мужчине, одетом в элегантный костюм, она с трудом узнала бывшего директора тавдинского театра Кольку Клевина!
    - Сколько вам лет не хватает, Бэлла Моисеевна?
    - Я у вас проработала полтора года, Николай!
    - Я не спрашиваю, сколько проработали, сюлько лет не хватает?!
    - Года три!..
    Николай Клевин напечатал на машинке нужный документ. Достал несколько печатей, отобрал нужную, хэкнул на нее, стукнул ею по справке. На круглой печати, опоясывающем медную кругляшку, значилось: "Верхне-Тавдинский городской драматический театр им. И.В.Сгалина" -уволок все-таки печать Колька Клевин. По привычке. А привычка, как известно, вторая натура. Судя по письмам, он и сейчас проживает в Сегеже!
   
    Но-вернемся к Морозихе! Когда баба Яга, натопив печь, раньше времени закрывала вьюшку, когда угар - я его научился распознавать по запаху! - стал просачиваться в нашу комнату, я вскочил, распахнул окна и сказал, твердо веря в свои слова:
    - Через три дня я спалю этот дом! И буржуйку в нем спалю, прикончив ее кирпичиком по кумполу!
    Мать закрыла мне рот рукой.
    - Что ты говоришь, сынок! Тише, тише. Она услышит... Вот скоро окончится война, и мы отсюда уедем. Мы обязательно уедем...
    Я отодвинул ее руку и сказал тихо, без босяцкого надрыва и оттого, наверное, более убедительно:
    - Три дня. Если через три дня мы отсюда не съедем - спалю...
    Отыскать в переполненном эвакуированными городе квартиру было делом нелегким, если не сказать, безнадежным. Но нам повезло и на этот раз -перебрались к тёте Клаве Жабрун. Она жила почти рядом с нами. У Шабалиных. У Шабалиных своих детей - куча! Но Марфа Шабалина - удивительная женщина, и если бы ее позволили возможности, приютили бы под своей крышей весь мир...
    Но больше самой Марфы, мне пришёлся по сердцу её сын.
    Ванька Шабалин-средний сын Марфы Шабалиной, нашей новой квартирной хозяйки. Ване столько же лет, сколько и мне. И мы с ним сразу сдружились. Будто не несколько месяцев назад встретились, а знакомы с пеленок.
    Ваня немножко странный и наивный парнишка с круглым, как у девочки, лицом. Уставится своими зенками и спрашивает. Вопросы какие-то ненормальные задает! Ни к селу, ни к городу. Пришей кобыле хвост!
    - Максим, а если стать на рельсы и идти... До Москвы дойти можно?
    - Можно,-отвечаю,-но только, дурень с кисточкой может позволить идти по рельсам пешедралом! Заберись в вагон и езжай себе, куда глаза глядят!
    Ваня смущенно замолкает, а потом вновь спрашивает, будто невзначай:
    - А в вагоне шибко трясет? Ты только не смейся, Максимушка... Не будешь смеяться?.. Если сильно трясет в вагоне, то кишки вымотать можно. Можно же, Максимушка?.. Ты не смейся, пожалуйста.
    Ване Шабалину в своей десятилетней жизни еще не приходилось пользоваться никакими видами транспорта, не считая "и-го-го!". Но сознаться в этом не каждый бы смог. Во всех школах учились ребята со всей страны и, прежде чем попасть на Урал, им достаточно пришлось помотаться по железным дорогам, и - хочешь не хочешь! - повидать свет. Мальчишки гордились этим и посмеивались над теми, кто дальше своего города носа не высовывал.
    - Не шибко трясет, значит? Вот бы проехаться...
    В большой семье Шабалиных Ванька был главным мужчиной-кормильцем.­ Отец и старший брат с первых дней на фронте, и Марфа Петровна со своей единственной коровой да пятнадцатью сотками огорода не могла обеспечить пищею множество ртов, к которым прибавились и "чужие вы-ку-вы-рен-ные", которых добрейшая Марфа тут же зачислила в члены своей семьи.
    Ваня с рождения - художник. Он показывал альбом - " еще до войны малевал!" - и рассказывал небылицы, утверждая, что "все так и было всамделе!"
    - Земля, значит, когда твердой сделалась и всяческие птицы да хищники заселили ее, из степей дальних выполз Змей-полоз, чудище грозное о двенадцати головах...
    Змей-полоз на его картине был огненно-хрустальным.­ Страшным и впечатляющим, как первозданный мир на заднем плане.
    - А это... Хозяйка горы медной, помощница люду рабочему. А это-осень: бурелом у речки Тавдинка... А вот хозяин тайги Мишенька Топтыгин вышел прогуляца-малинкой полакомиться желают...
    Сотни рисунков в альбоме и вроде еще малость места есть там, но забросил его Иван, не до альбомов: кормилец Ваня малюет коврики. Для базара. И на всех ковриках почти один сюжет: лебедь белая плывет по ультрамариновой воде и краса-девица с распущенными волосами смотрит вдаль - ждёт суженого своего, который вернется со страшной войны живым и невредимым.
    Ванины коврики раскупались быстро, но писал он их медленно. Не привык спешить. Не по нутру ему это было! Древние чудовища в довоенном альбоме требовали осмысления, а тут... Знай себе, малюй, не задумываясь! Раз-два-с, и - готово!
    А Ваня старался, каждый волосочек волоокой красавицы, с дореволюционной открытки, выписывал. И лебедушка из-под его кисти рождалась как настоящая. Лучше настоящей! И плавала она по настоящему пруду.
    - Ты бы поспешил, Ванек,-просила Марта Петровна.
    Ничего не отвечал Ваня, отмалчивался. Когда Марфа Петровна попросила его нарисовать "базарную лебедушку", согласился. Понимал, пить-есть надо - такую ораву прокормить одной женщине не под силу! Да и отец, когда уходил на фронт, наказывал помогать матери-вот он и помогал! Но рисовать сознательно хуже, чем он умел, Ваня не мог и не хотел...
    - Для людей же стараюсь...
    Чтобы хоть как-то убыстрить работу, холсты-старые холсты и старые клеенки-грунтовала Кана Жабрун. А с некоторых пор в работу подключился мой двоюродный брат Мишка Крицер. Тот самый Мишка Крицер, который, наглотавшись рыбьего жира, не умер, а живет до сих пор-ему в Верхней Тавде, - ему исполнилось семь лет!-с одной почкой. Исаак Крицер передал своему сыну и талант художника: Ваня Шабалин позволил ему рисовать даже воду, а потом вообще доверил всё - умел мой братик в далёком детстве гнать халтуру.
    Но вернемся к Кане Жабрун. Холсты и клеёнки для Вани Шабалина она грунтовала с удовольствием. Ей нравилось наблюдать, как рисует Ваня, как из-под его волшебной руки выплывают лебеди и печальными становятся глаза красавицы...
    Мне кажется, что она была неравнодушна не только к Ваниному творчеству, но и к нему самому. Да и Ваня наш тоже эдак робко и необычно на нее поглядывал...
   
    А я... я был влюблен в нее по самые уши! Я полюбил ее тогда, когда она уезжала из Сегежи в далекую Тавду.
    И пусть весь свет талдычит, что нельзя по настоящему влюбиться в десять лет, никому не поверю. И длилась эта любовь без взаимности долго-долго, пока в один, совсем не прекрасный день, заглохла, уступив место новой. Но случилось это через много лет, когда я стал взрослым и мы все вновь оказались в Сегеже!
   
    Если признаться честно, Ванины коврики - капля воды в засушливый день. Дожились-доходились до того, что на ноги надеть нечего: ботинки и валенки, вся обувка наша каши просит. А в школу-то ходить надо!
    "Если босиком попробовать?.. А ботинки в школе надевать... Это какая экономия получится! Весна же!.."
    Впервые в жизни иду босиком. Ботинки, перетянутые бечевкой, чтобы подошвы не отвалились, под мышкой. Пройдешь квартал-другой, выберешь место посуше, вымоешь ноги в луже и, пожалуйста, надевай ботинки -действительно, экономия!
    А идти все-таки холодновато. Сверху припекает солнышко, но под ногами чавкает холодная, продрогшая за зиму, земля. Недолго я так экономил, простыл и свалился с высокой температурой...
    Мать - в слезы.
    - Жить невозможно, Марфинька! Ничего нет, ничего не достать, - привыкла, что все хозяйственные вопросы решал отец. Он тебе и одежду добудет, и еду... А тут до всего самой додумываться приходится...
    А в театре, где мать работала, больше шефских концертов стали давать, да и тетя Клава с тетей Маней отказались помогать, а я стал ходить в школу во вторую смену. Как раз в тот период, когда стало особенно трудно с пенёнзами!
    Смекалистая Марта научила:
    - Дуй в собес, Бэлка, там помогут. Должны помочь вакуированным. И, обратно, мужик твой на фронте. И детей у тебя двое имеются. Помогут - это как пить дать!
    Пошла. Помогли. Выдали ордер на галоши.
    Галоши-это даже очень здорово! Во-первых, блестят как лаковые, во-вторых, сухо в них, в-третьих, у ботинок давно подошвы истерлись, а в галошах этого не видно и этак гордо вышагиваешь через лужи! Чудесненько!
    Но странное дело, не прошло и месяца, развалились галоши. Что они, бракованные, что ли!?
    Но галоши были что ни есть, самые обыкновенные - высший сорт! Разница заключалась лишь в том, что в мирной жизни если кому покупали галоши, то он их и носил, а тут... Как по расписанию. Самой первой их надевала Марфа Петровна, когда поутру выходила подоить корову, потом - мать, тетя Клава, я...
    Это ничего, что ноги у всех разные, матери всучили по ордеру галоши "на вырост",-никто брать не хотел! А ее уговорили!
    Всем тётям галоши были не "на вырост", ну а мне, Кане и Ивану приходилось в носок обрезки с холстов и с клеенок подкладывать. Вот и взбунтовались галоши-развались!
    И снова Марфа Петровна пришла на помощь: глянула она на галоши-развалюхи и только головой покачала
    - Да нешто такая обужа по нашему климату! Ну не хнычь, Бэлка, сотворю я всем мальцам и девицам обувку похлеще магазинной. Мастерицей когда-то слыла. Эй, Ванюха, сходишь завтра с Максимом лыка надрать!..
    Сплела тетя Марфа лапти - очень удобную, теплую и легкую обувь. И ни какие-то там растоптанные, ширпотребовские, которые в сельпо продавали, а по ноге - мерку снимала! И получилось тютелька в тютельку.
    Мне сплела, Ивану своему, Вальке, Мишке Крицеру за помощь Ивану и Кане Жабрун.
    Кане -особые лапоточки, на каблучках. Форсистые!
    - Как влитые, сидят,-любовалась своей работой тетя Марфа. А Валька попросила:
    - А кукле моей можете сплесть?
    - Отчего же, сплету...
   
    Печатаю на компьютере эти слова, поднимаю глаза-перед мною стена А на стене - огромная чеканка, выполненная специально к моему пятидесятилетию - панорама любимого мною Севастополя. По бухте движется,-представьт­е­ себе, что он движется!-на двух парусах маленький кораблик! На одном из парусов - надпись "50" На втором - "5.04.81". А по борту - название этой яхты -- "Лезинский".
    Под этим огромным панно, чеканка поменьше, намного поменьше: из вод морских выходит Владыка морей и океанов Нептун со своими морскими товарищами.
    На обратной стороне чеканки - надпись: "Братцу Лезинскому от брата Крицера в день рождения. И--дата: "5 апреля 1971 года"
    У меня все стены в его талантливых чеканках и картинах!
    А под его "Нептуном"-маленькие­ славные лапоточки. Они сплетены из того лыка, юэторое мы надрали с Ванькой Шабалиным для Марфы Петровны. А тетя Марфа специально сплела для Валькиной куклы, лапотошки-крохотульк­и!­
    Кукла не успела сносить их и я, не отдавая себе отчета, а скорее из неистребимой привычки к собирательству, обнаружил их в Севастополе, куда моя взрослая сестра, покинув Сегежу, привезла и куклу. Приехала в этот город-герой, где женихи-матросы шастают пачками по Примбулю, то есть, по прекрасному Приморскому бульвару. И все, как один-холостые!
    В Израиль я привез лапотошки, снятые с забытой куклы, в полной сознанке и повесил перед своим рабочим местом. И когда бы я ни садился за компьютер, всегда они - эти три, дорогих для меня вещи,-у меня перед глазами.
   
    - Как влитые, сидят,-любовалась своей работой тетя Марфа и, вздохнув, добавила,-а я уж думала забыть про лапти-то... Носите на здоровье, детки до полнейшей победы. Слух в народе прошел: к следующему году выйдет войне завершение - у Гитлера да у Геббельса из носа уже кровавая юшка течет...Тогда на радостях победный не лапотошки, а хромовячьи сапожки сошью вам. Ужо потерпите малость...
    Так и доходили мы третий класс в лаптях!
    Но если бы у меня не было лаптей, если бы у меня вообще ничего не было, я бы все равно ходил в школу. Я бы вплавь по лужам пробирался, я б на ходулях шел, по небу летел, а добрался бы! И не потому, что неожиданно влюбился в науку и стал отличником учебы - а учиться я стал неплохо, на "хор." и "отл." - вот бы порадовался Павел Ефимович! - а потому, что на большой перемене школярам давали по большой кружке чая и по пятьдесят граммов хлеба.
    Ах, как я ждал этой большой перемены! Да и не только я, весь класс. Да и что там класс- вся школа! Начиная от директрисы и кончая первоклассником-несм­ышленышем.­
    Пятьдесят граммов хлеба и пахучая кружка чая... По тому, как держали этот кусочек, как подносили ко рту, можно было точно установить, кто в каком достатке живет.
    Хлеб съедали, не запивая, чтобы не занимать другую руку кружкой, чтобы крошки - не дай Бог! - не упали на пол, а попали точно в ладонь. А потом тоже можно было отправить в рот. А ещё потом, когда исчезали не то что крошки, но даже дух от них, обжигаясь, пили густой, заваренный витаминной травой, чай. Кружку, другую, пока живот не нагревался, пока не появлялось хоть минутное ощущение сытости...
   
    Пятьдесят граммов хлеба и кружка чая...
   
    И снова ухожу из того кошмарного года в день сегодняшний. Не могу щелкать одним пальцем по клавишам своего персонального компьютера. Пойду-поброжу по гористой Хайфе, так напоминающей Севастополь. Пойду посмотрю на хлеб. Хочу увидеть сразу много продуктов, в основе которых - мука! Чтобы убедиться, что не умер тогда, что дожил до сегодняшнего дня...
    Булки и булочки, кренделя еврейские и баранки, медовые пряники (хонек-лейках) и коржики яичные и медовые (кихелех), бублички миндальные путер гебекс (масляная сдоба) и монелех ( маковник), и хала, и пирожки со всевозможными начинками... И хлеба разных названий!..
    Господи! Какая дикая страна Израиль! Зачем столько названий?! Хлеб-и все!
    А тут! еще какая-то девчушка выспрашивает у продавца:
    - Точно свежий? Ночью завезли?
    И продавец, знаток иврита и грузинского языков, а теперь и русского языка-а то не продашь! -отвечает;
    - Абижаешь, красавыца! Зачэм ночью? Сычас дэлаем!..
    И - точно, вдали расположилась печь, которая и выпекает эти мучки-штучки.
    "Пигалица ты! Как дам щелбана в лоб, до потолка подпрыгнешь, лядь!"
    И тут же спохватываюсь: это не я так думаю, а тот прибланнённый мальчишка Максим Кучаев из сорок военного, из сорок голодного года!
    Засидевшись за компьютером и пиша о голоде, совсем забыл, что нахожусь в сытом, до противности сытом, вечно жующем Израиле! И снова передо мною строки: " Пятьдесят граммов хлеба и кружка чая... Все правильно, было именно так и больше так быть не должно...
   
   
    Марфа Петровна Шабалина - женщина мужественная, но и у той голова поникла - осталась без поилицы и кормилицы. Единственную коровенку пришлось прирезать. Но если бы вовремя не зарезали, сама бы околела, пала с голоду, до того тоща стала. Скелет ходячий, а не корова!
    Прокормить бы ее до летних трав, а там, быть может, и отошла бы на зеленой травушке-муравушке. Но где сена добудешь? Пуд сена в таюй цене, словно травинки в нем сплошь из золота.
    Мясо разошлось быстро: неделя, другая и - съели! Посолить бы часть, но не поймешь, что дороже, мясо или соль.
    - Эх, Балка, не дотянули до кормов свежих. Дальше что делать будем?
    Нашла Марфа, у кого спрашивать! Да мать моя за всю свою жизнь впервые на работу-то определилась. Что она могла кинуть в общий котел? Получала мама восьмисоттраммовую хлебную карточку да круп там разных немножечко, вот и все! Но мать нашла, что ответить:
    - Ничего, Марфинька, выживем. Узнавала я, эвакуированным дают по пятнадцать соток земли... Прирежем к твоим, вскопаем, засеем картошкой и будем осенью с продуктами.
    - А семян где добудем! Соток на пять натянем-семенной картофель храню в подполье, а у нас с твоими соток тридцать будет, докупать эвон еще сколько нужно... Где бешеные деньги взять?
    - Добудем семян, Марфочка! Вещи у меня кой-какие сохранились, из золотишка, продадим -будут тебе и семена!
    Вот оно что: значит не верит больше мать в окончание войны завтра-послезавтра!
    Марфа вздохнула.
    - Эх, если б ребятня наша хоть на пару годков постарше была, к заводу можно было пристроить. Множество мальцов там сейчас работает...
    - Мой Максимочка... работает. Не представляю! Вот до чего дело дошло! - пугается мать.
    - Еще не дошло, - успокаивает ее Марфа Петровна, - но в их годы, не в укор будь сказано, я уже свой кусок ела...
   
    "Свой кусок ела"...
   
    И представил я себе тетю Марфу маленькой девочкой. Ну не такой красивой, как Кана, но все же... И эта маленькая девочка с утра до вечера в поле коров пасет, жнёт... Тяжело ей, но не жалуется...
    А что мы, хуже!? Мы что, безрукие-безногие?! Что у нас, образования не хватает!? Как-никак, третий класс окончили, а тетя Марфа и близко возле школы не стояла - расписаться не может...
   
    Образование образованием, но все же, как добыть еду многочисленной семейке? К чему приложить свои знания, чтобы на столе появились хлеб и картофель, репа и мясо?..
    И, всегда, когда заставлял себя думать, пришла в голову идея, не раз испробованная в Сегеже расконвоированными зэками и зэчками. Хорошая, замечательная идея, пахнущая бульоном и мясом... Но мне ее одному осуществить не по силам-нужны подельнички. Преданные. Такие, как Ваня с Каной...
    Собрались мы вместе на толковище, то есть держать Большой Совет в Филях!.. Есть такая картина в наших учебниках: Михайло Кутузов сидит в кресле, спокойный такой сидит и живот поглаживает. Большой такой живот. Можно даже сказать, огромный! Мы, как увидим эту картину, сразу на главное обращаем внимание, на живот! Ведь, чтобы иметь такой животище, надо хорошо питаться и бульон с мясом есть каждый день! Из-за живота мы и всю картину хорошо запомнили. Теперь как соберутся вместе несколько человек, так сразу объявляют: "Совет в Филях!" - сразу понимаем, - надо потолковать за жизнь! Вот мы и держали сейчас такой "Совет". А по-моему - обыкновенное толювище!
    Поставил вопрос ребром, без всяких там выкрутасов:
    - Значица, так, родителям помочь надо? Надо. И мы должны это сделать. Не маленькие.
    - А что я могу? Я ничего не могу,-лицо у Каны сморщилось, а ее китайско-корейские глаза сразу оказались на мокром месте, от сознания своего бессилия.
    Но у меня все продумано, до мельчайших подробностей. Для Каны тоже отведено подобающее место.
    - Будешь стоять на шухере!
    Кана и глазом не моргнула, услышав слово "шухер"-все-таки и на нее Сегежа влияла! - а у Вани удивленно приподнялись брови. Пришлось прочистить мозги, то есть, пояснить, что означает таинственное слово "шухер".
    - На пост встанет Канка, вроде сигнальщика. Если появится кто чужой, она сразу закричит "атас", и мы по-быстрому смотаемся. Понятно?
    - Это и ежу понятно! - ответила Кана, которая и Верхней Тавде умудрилась остаться круглой отличницей!
    - Понятно, - ответил Ваня. - А зачем мы будем сматываться?
    - Странный ты человек! Чтобы не поймали и не вставили в дупу фитиль! Теперь то понятно?
    - Ага. А зачем нас должны ловить?
    Аж плюнул с досады - такое не понять! Потом спохватился, сам же толком ничего не объяснил.
    - Слушайте! - две головы склонились ко мне.-Берем одну удочку...
    - На троих и... одну удочку? - снова подал голос Ваня. - Три надо брать и несколько "морд".
    - Что еще за - морд!?
    - Поставим вдоль Тавдинки несколько морд, мелкой рыбы, что наловим на удочки, закидаем в них, может рыба какая и покрупнее попадется!
    - И при чем здесь рыбка? Морды? Мы что-рыбалить собираемся!?
    - Ты же сам сказал-удочку!
    - Слушай сюда, кнып, и - нишкни! Берем удочку с леской подлиннее, насаживаем на крючок червячка для приманки, закидываем леску за забор...
    - За забор? А почему - за забор? Леску с приманкой закидывают в реку!
    - Нишкни, кому сказал?! Закидываем леску за забор... Подойдет кура, заглотнет приманку... Тут-то мы ее, голубушку, и подсечем. Хрюкнуть не успеет, как засадим в корзину и... домой! Вот тебе и бульон с мясом! Вот тебе пух-перо! Хочешь - ешь, хочешь-на базар тащи. Здорово?
    - Воровать нехорошо,-сказал Ваня,-нет на это моего согласия.
    Кана посмотрела на Ваню и тоже отказалась.
    - Вечно, ты, Максим, этакое такое придумаешь. Папы нет, так ты думаешь тебе все позволено? Даже - воровать? Сегежу вспомнил?
    Но я был тверд и подготовлен к схваткам с эпохой.
    - Если уж говорить по существу, это вовсе не воровство, а грабеж. Честный грабеж. Мы будем грабить богатых и брать себе, как в мире голодных и рабов. А коммунары, как тебе известно, никогда - Ваньке своему тоже скажи! -никогда, никогда, коммунары не будут рабами! Бедные всегда будут кормиться за счет богатых!
    Грабитель, конечно, звучит благороднее, чем вор. А мы все недавно смотрели в театре "Коварство и любовь" - сами понимаете, проход в театр нам же бесплатный! И в этом "Коварстве..." были грабители-очень симпатичные дядечки, наверное, воры в законе? И грабили они только богатых. Все зрители были на их стороне и хлопали не жалея ладоней.
    - Где же они сейчас... богатые?
    Уловив колебания в Ванином голосе, усилил натиск и напор.
    - Где!? Где!? А Морозиха, по-твоему, кто будет? Типичная буржуйская отрыжка капитализма и частная собственность! А спекулянты, которые хлеб на базаре продают, кто будут? А слышал ли ты, как матушка твоя по ночам словами над собою измывается, потому что нам шамать нечего?
    - Слышал,-подтвердил Иван, сокрушенно покачивая головою,-слышал, как не слышать. У богатых, говоришь, грабить будем?
    - У них, у эксплуататоров.
    - Можно попробовать,-сказал Ваня,-один разочек.
    - Можно, - повторила Кана, влюбленно глядя на "дяревню" Ваньку Шабалина, -- а я, значит, на шухере?..
   
    Первая курица была морозовская. Может быть, из-за своей хозяйки Ксении Морозовой она и пострадала первой?.. И "не может быть", а-точно. Не мог я простить ей смерти Павлика Морозова и несмышленного Федюшки, хотя смертей в Сегеже видел предостаточно. Но тут был особый случай, всему миру известный. Сколько раз мне хотелось закричать: "Куда смотрите, мусора!? Кровь на ее черных руках!" Но в милиции хоть и косились на Морозиху - это еще когда мы жили у нее, и на жалобы мамы отвечали примерно так: "По закону она отбыла свою вину, вышла по амнистии, а сейчас в нарушителях закона, не числилась, хоть "выковыренных" откровенно не любит..."
    "Выковыренных" не любит, макаронина с колбасной фабрики! В могиле ее косточки ржавой ючергой шевелить буду пусть вернет Павлика с Федюнькой, пусть! Курица-объявление воины!..
    Морозовская кура была что надо! Жирная такая, не в хозяйку. В ней, наверное, одного мяса было с пуд... Ну не с пуд, а килограмма полтора было! Это ж сколько бульону из него наварить можно! Когда мы ее подсекли, она даже по-куричьи "мама" не успела крикнуть. Живехонькую, трепыхающуюся так домой и приволокли. Вместе с пух-пером.
    Мать увидела, раскудахталась:
    - Де-е-ти! Откуда?
    Мы ее быстренько успокоили.
    - Гуляли в лесу, и она тоже гуляла... Должно быть, заблудилась. Мы ее и поймали. Не оставлять же такую жирную куру в лесу - лиса-падла мигом схрумкает!
    - Правильно сделали, дети,-похвалила Бэлка Моисеевна.- Но как ее прирезать? Подождем Марфочку!..
    Пришла Марфа Петровна, увидела курицу и обомлела. На себя стала непохожа. Где уворовали!?
    - Гуляли мы в лесу...
    Но тетя Марфа даже слушать не стала
    - Это же Морозихина курица! Вот и метки ее.
    Действительно, курьи ноги были помечены синей краской - отпираться бессмысленно. Но и в сознанку идти, вроде бы, сразу нельзя.
    Тетя Марфа окинула нас помутневшим взглядом и тяжело опустилась на табурет. Губы ее мелко-мелко задрожали - вот-вот заплачет. Но не заплакала. Железная тетя Марфа никогда не плакала!
    - Кто? Кто надоумил? Отвечай, Иван-ты! ?
    "Бить будет! - сообразил я. - Не надо сознаваться! Мало ли что Морозихина! Разве у курицы есть компас? Что она не в состоянии в лесу заблудиться!? Иди в несознанку, Иван, не признавайся ни в чем, тем более, ты этом деле-пятое колесо в телеге!"
    Ваня опустил голову.
    - Виноват, маманя, я придумал. Не сообразил.
    Тетя Марфа только головою качнула.
    - Как же так, Ванюшка? А? Отцу-то, отцу что я скажу, когда возвернется?.. Что сын его родной воровать начал?.. Лучше мне умереть к этому времени...
   
    Трофим Игнатьевич Шабалин погиб 18 августа 1945 года в Берлине, и в Берлине его похоронили.
    В этот день Трофима Шебалина демобилизовали, зашел он в берлинскую парикмахерскую, чтобы приехать к своей Марфе красивым, и парикмахер бритвою перерезал ему горло!..
   
   
    Кана не выдержала, всхлипнула:
    - Не ругайте Ванюшечку, тетя Марфинька. Ваня хороший. Это... это... я его подбила. Так есть захотелось, так захотелось... Вы меня ругайте, тетечка Марфа.
    Мне стало стыдно: что это я за чужую спину прячусь? Слабо, что ли, стало?.. Ну, проедутся по жопе ремнем, так она у меня закаленная! Говорю нарочито грубо:
    - Брешут они-я их надоумил. Разве Иван посмел бы! А у Канки мозги шурупят не в ту сторону!
    Марфа Петровна враз лицом повеселела, будто невесть какие приятные слова сказал. Подошла к нам, обняла Ивана, сказала:
    - Чужое-свято. Побожитесь, что рука твоя никогда не потянется к чужому!?
    Рука Ивана привычно перекрестила свое измордованное словами, тело. Мы, я и Кана- "евреи нерусские"-не стали. Буркнули извинительно:
    - Не будем больше, ладно... Хотели как лучше. У богатеев хотели, у буржуев.
    - Нет у нас буржуев. Нет у нас ни богатых, ни бедных. Грозное время переживает страна, и всем сейчас нелегко. Надо выстоять, дети, надо выдюжить...
    Интересуюсь:
    - А спекулянты, по-вашему, тоже бедные? А Морозиха с синими курями?
    Тетя Марфа покачала головой.
    - Эх вы, путаники мои маленькие... Если бы вы что у Морозихи утянули, плохо было бы, но вытерпеть можно, а вы напервой себя обворовываете, души свои неокрепшие грабите...
    Хорошая тетя Марфа женщина, но скажет такое! Да у нас и тащить-то нечего. А душу и подавно не ограбят, потому что душа - выдумки, поповские штучки! А религия, как всем известно, -опиум для народа! Нет никакой души в человеке. Сердце-есть, почки-селезенки там всякие-есть, а вот души-нет! Это даже Кана вам скажет!
    Но не будешь своим образованием выхваляться перед Марфой Петровной!..
Дата публикации:15.01.2006 01:26