Романтическая поэма
«Ты хочешь знать, что делал я
На воле? – жил.»
Лермонтов
Сто с лишним лет тому назад
В заливе, где теперь мычат,
Как стадо зубров на бизона,
Суда Ист-Ривер и Гудзона,
Встал монумент. Ему резонно
Поет с тех пор благодаренья
Волна, вздымая испаренья
Под гребень бронзовых лучей
Свободы – той, что, ненароком,
Воспел когда-то колизей
В краю забытом и далеком.
Наветам древности внимает
Турист, пришедший ныне в Рим.
Ночами дождик омывает
Ступени, помнящие дым
Нетленной славы их, кто жил
В года свободы; тел сожженья,
Интриги, распри, униженья,
Кровь, восстающую из жил,
И жест, гласивший повсеместно,
Что скорбный раб не заслужил
Восторгов римлянки прелестной.
На дно глубокого колодца
Упал в иные времена
Девичий перстень. Ох, неймется!
И, хоть алтын всего цена,
Такой же после торговали
Ребята за пятьсот рублей
В одной из старых галерей,
Да хитрецы не уступали,
Желая покрасней цены –
И правнукам передавали
Узор далекой старины.
А правнук… В руки только дай!
Блескучих нажил побрякушек,
Набрался пуху, шалопай,
С чужих перин, чужих подушек…
Ему одно: ушко лобзает
Подруге голубых кровей.
Уж он и в Ниццу едет с ней,
Покуда перстень прозябает,
Снесен по случаю в ломбард.
Почем? – того никто не знает:
Толь за мильон, толь за мильярд.
Банкротство! Крах! В аукцион
Не ломится ломбардник сытый –
Делами ныне занят он:
В музее «Новой Афродиты»
Гранитный зал огнями залит
Лазурными. Грядет прием.
Достойный муж достойным сном,
Чтоб выглядеть достойно, занят,
Хотя ему не до перстней,
Хоть печень гриф ему терзает,
А он ужо не Прометей.
Тот добрый гриф зовется «дадди».
Он дочке дарит сувенир.
Чего не пожалеешь ради
Такого ангела? Кумир!
Базальтам африк и америк
Он предпочел высокий дух,
Который девочке… что пух.
Забывши снять, бежит на берег,
Где океанская волна,
И… ой!.. – Невелика потеря.
Алтын, алтын ему цена!
Навек умчались годы детства.
Забыт дареный перстенек.
Нам с Пат квартиры по-соседству
Снимать сошлось короткий срок.
Заря ее суровой нитью
На плечи детские легла:
Мать в трудных родах умерла
Через неделю по-прибытьи
В Америку, страну забав,
Законов, дерзостных открытий,
Свободы и гражданских прав.
Отец, сквозь рой перетурбаций,
Дочурку баловал, как мот.
Ведь ей без матери подняться
Пришлось, а мелочи не в счет.
Он вкалывал на трех работах,
Не спал, скопил и капитал –
И воспитанье дочке дал,
Не покладая сил и пота.
И снилась яблоня в цвету.
И голос плакал: «От заботы
Избавь, как можешь, сироту. »
Дальнейшее случилось вскоре
После рождественских торжеств,
Когда гирлянды, с ночью споря,
Вздымают искры до небес;
В такси колпак алеет яркий;
В Рокфеллер-центре – чудо-ель…
Проходит несколько недель –
И все раздарены подарки.
«Щелкунчик» больше не звучит,
Пуст ресторан в центральном парке.
Закат сезона. Ночь молчит.
И час был, в общем-то, не поздним,
Да день короткий в феврале.
Крутая темь чинила козни,
Крутясь поземкой по земле,
В раструбах фар передвигая
Заиндевелые тела…
В проулках алчных люди зла
Случайных жертв, подстерегая,
Нещадно грабили. И вот,
Под сводами земного рая
Настал Патришии черед.
На самом севере Гарлема
Родился к свету прежний раб.
Он, каб не злая эта тема,
Свободным стать бы мог. Когда б
Не заклейменный и позорный,
Но не изжитый шовинизм,
Нацизм иль антисемитизм…
Короче: он родился черным.
Отца не знал. Не помнил мать.
Но рос – задиристым и вздорным –
Что Вам еще о нем сказать?
Когда в ознобшей подворотне,
Готовый к встрече, ждешь гостей,
Оно, обычно, беззаботней –
Освободиться от страстей.
Следишь расчетливо и ясно
За снегопадом, и луна
В мельканье белом не видна.
Но вот, идет. В ночи бесстрастно
Сверкает ствол: «Отдайте мне
Все Ваши деньги». Так, прекрасно:
Без ахов и легко вполне.
Иные врут, а те – подавно.
Что ж до газет – да к бесу их!
Один фрейдист в кафе недавно,
В подпитьи, нес из книг своих
Про казусы сего покроя,
Описанные, и не раз…
В ту ночь Патришии рассказ
Я и припомнил. И покоя
Мне не дает он. Здесь, в стихах,
Добавлю авторской рукою:
Она была в его руках.
«Иди!» – но вихрем сквозь мороз,
Нелепым вывертом метели:
«…Задать позвольте Вам вопрос?..
Вы что, меня убить хотели?..»
Вопрос был задан напрямик,
И в тот же миг она осела.
Он отшатнулся, ошалелый…
Метнулся, к девушке приник,
Ладонь подставя… и другую…
Она откинулась на них,
Как будто прячась поцелуя.
А где-то в сумрак ресторана
В обнимку парочка зашла;
Мавр торговал марихуаной
В ложбинке черного угла;
В окне высоком бился свет,
Бессильный пред насильем света.
То маг чудил или, отпетый,
Бесился, буйствовал поэт…
Визг! Полицейская жужжалка:
«Эй, не бежал тут кто?» – «Нет. Н-нет!» –
И укатила. Холод жаркий.
На опаленном небосклоне
Еще метался круг теней.
Она висела на ладонях –
И он не знал, что делать с ней,
Невольно спасшей от полиций
Закон презревшего раба.
Она была – его судьба! –
Окрепла, стала шевелиться,
Упругий взор вперя в него:
«Вы кто?!.» – «Злодей…» – «А я – царица…»
И больше, будто б, ничего.
Они заметили едва ли,
Что тени стали ускользать.
Оттенки губ не совпадали,
Но вдруг совпали их глаза! –
И свет, очнувшись в отдаленьи,
Пролился на ребристый шар;
И шар качнулся, как душа,
Постигнувшая просветленье,
Преображая снег и темь
В надежд и ласк переплетенье…
Дыханье ночи… утро… день.
Сотлел в камине отблеск страха.
В янтарной вазе луч блуждал.
Глен Гульд «инвенциями» Баха
Слух распаленный услаждал.
В примятых складках покрывала
Еще ютилась нега сна.
Зачем не ведая, она
Ему про деда рассказала,
Про Бабий Яр, про стон могил,
Про мать, которой не познала…
А после он ей говорил:
«Я материнской нежной ласки,
Должно быть, больше знал, чем ты.
Но жизнь твоя, как в дивной сказке,
Сменила дикие черты
На светлый гимн благополучью.
Но, гнев и холод затая,
В закат ушла звезда моя,
Не предвещая доли лучшей
С тех самых первых, детских лет.
И если был счастливый случай,
Его назавтра стыл и след.
Я начал жизнь без документов –
Кому такая и нужна? –
Оно не стоит монументов,
Чтобы поставила страна.
Мне впору звать себя плэй-боем.
Уж наигралась, и сполна
Судьба со мной в те времена.
Я помню небо голубое,
Скупую паперть, приста перст
И крест его над головою…
Всю жизнь несу я этот крест.
Он сытым был, а я – голодным,
И речь его понять не мог.
Он был в пальто в тот день холодный,
А я до косточек продрог.
Баском радушным и красивым
Он пел Всевышнему хвалу,
Молил не противляться злу
Моим беспомощным насильем,
Сулил, что я душой в раю
Пребуду, благостью осиян –
И кисть ощупывал мою.
К твоим ладоням прикасаясь,
Мне впору петь иную грусть
И, в омут счастья окунаясь,
В нем утопить все, чем казнюсь,
Глаза омыв… Но этой ночью
Мне стало ясно, что, любя,
Я должен пред тобой себя
Раскрыть, о ангел беспорочный!
Мы стали за ночь столь близки,
Что все, что видится воочью,
Померкло в мареве тоски.
В те дни я мало света видел.
Судьбину узника кляня,
Я приста злобно ненавидел,
А он насиловал меня.
Порою, ублажить пытался,
Гостинцем сладеньким купить,
Чтобы его я возлюбить,
Как самое себя, старался;
Твердил, что, мол, Господь терпел…
Я отбивался, вырывался,
А он насиловал и пел.
Позор и корчи вспоминая,
Ценя свободу и любя,
Я ближних так же презираю,
Как презираю сам себя,
Когда желанье подчиниться
В моем отчаянном мозгу
Взорвется криком: «Не могу
С насильем ближних я мириться!» –
Хотя в их сторону гляжу,
Желаю счастья всем добиться,
Но храмы их я обхожу.
Однажды прист ключи оставил.
Судьбой воспользовавшись, я
Сбежал. Я жил не против правил:
Плясал чечетку средь рванья,
Просил законных подаяний.
И если квотер кто кидал,
Его хозяин отбирал,
А мне – лишь никели да даймы.
Я жить хотел! И мне, порой,
Дарила ночь видений тайны,
Как мать, склоняясь надо мной.
Мне иногда, бывает, снится
Худая, смуглая рука,
Лицо, улыбка… А в ресницах –
Два белоснежных лепестка
Цветов неведомых, далеких.
Нектара свежие струи
На губы просятся мои –
Я б отдал жизнь свою за сок их!
Тянусь… но нету, нету их.
Лишь горечь грез да чувств жестоких
Средь будней призрачных моих.
Одиннадцать – барьер неясный,
А для кого-то – роковой.
В моем отрочестве ненастном
Жизнь насмехалась надо мной
Еще досаднее и злее,
Чем в злые детские года.
С фонтанов брызгала вода,
Не становясь ничуть теплее
От ярких солнечных лучей.
…Я повстречал ее в сабвее.
Она ничья и я ничей.
Ее лицо бледнее мела;
Мое – черней покатых шпал.
В подземках спать – гнилое дело,
Но я там угол отыскал.
Ее знобило, лихорадка
Не отпускала до утра,
А городом плыла жара…
Я прижимал к груди украдкой
Сестренку слабую свою –
И локон золотистой прядки
Ложился на ладонь мою.
К утру ей стало легче. Силы
Вернулись, но, открыв глаза,
«Ты кто?!» – она меня спросила…
Не зная, что в ответ сказать,
И в пол уставясь виновато,
Я ослабел внезапно сам.
И виделся моим глазам
Престранный сон: в зеленоватом
Тумане с бронзовой горы
Катились плавно вниз куда-то
Большие белые шары.
Тут в сон ворвался ад кромешный!
Гул коридоров! топот! вонь!
Но ласково и безмятежно
На грудь мою легла ладонь.
В тот миг я благость ощутил
Душой моей заледенелой –
Сестренки грусть меня согрела,
Но миг чудесный вдаль уплыл
И стерлись в памяти напрасной
Слова, что я ей говорил,
Ее слова и лик прекрасный.
Я помню после полдень душный,
И через город, поперек,
Ленивым облаком воздушным
Едва катился ветерок.
А мы рекламы раздавали.
И нам платили: доллар в час!
И в мире счастливее нас
Сыскался кто б еще едва ли!
Вдоль парка шел открытый торг,
И мы купили на развале
Две тенниски: «I love NewYork».
Мы ночевали в Южном Бронксе,
В одном из брошеных домов –
Приют наивный и неброский –
Нашли тюфяк, внесли под кров,
Сестренки грудь к моей прижалась
И детское ее тепло
Пронзило и обволокло.
Я испытал и грусть, и жалость,
И что-то кроме, отчего
Ее дыханье учащалось
В накатах пульса моего.
Как необычно вспоминать
Словами, что в потемках тонет
Души… В ту ночь мне снилась мать:
Я ощущал тепло ладоней;
Два белоснежных лепестка
Мне в первый раз тогда сверкнули,
Заворожив. Не потому ли
Я все тянусь издалека
К ним, к ним – потерянным и милым…
Но вздыбившаяся доска
Пожаром сон перекроила.
В пружину сжав и жуть и нежность,
Подпрыгнув, словно жук-скакун,
Сестренке кинул я одежду
И сам, за несколько секунд
Напялил майку и рванье:
«– Бежим! » – « Нет, надо помолиться!»
«– Скорей! » – не успевая злиться,
Я дернул за руку ее
И поволок – в дым, в смрад, в испуг…
Друг в друга глянувшие лица…
И пламя между нами. Вдруг.
Мне прежде прочила гадалка
В костре полуночи сгореть,
Но криво рухнувшая балка
Другую отыскала смерть.
Она из дома убежала,
Чтоб, воспаряя и любя,
Перенаправить на себя
Тысячегривый гнев пожара,
Навеки разлучивший нас.
То был мой звездный час, пожалуй.
Мой самый горький, скорбный час.
В тот час я проклял мрак химеры,
Сулящей радости в раю.
Коварный культ жестокой веры,
Сгубивший девочку мою
В уюте брошеном и диком,
Отбитом у ночи глухой
Всевластной бронзовой рукой –
Ее, в огне многоязыком
Благословившую дома
Последним вырвавшимся криком,
Отчаянным и звонким: «Ма!..»
Храни, Господь, того, кто верит.
Меня спасли глаза и страх.
Смиренный прах моей потери
Развеян на ночных ветрах.
Летели фары, колбася
Вдоль Гарлем-ривер, вдоль Ист-ривер,
В Даунтаун, где проулки кривы…
Бежали ноги, вес неся
И сердца контур обгорелый,
Озлобленный на все и вся
За тщету. Но не в этом дело.
Обидой злой и боязливой
Себе я боль лишь причинил.
Я видел факел над заливом,
Он боль мою воспламенил.
Огни высот не замечали
В рассветном зареве реки
Воздетой, маленькой руки.
Я видел цепи на причале,
Где, мачты в небеса задрав,
Хмельные огоньки качались
И пел кастрат: «Good bye, my love».
Когда стоят у пирса яхты,
Им грусть земная нипочем:
Куда их разбросает завтра
Свобода сумрачным лучом?
Пусть волны счастья ржою гложут
Моторы яхте, кораблю…
Но если я тебя люблю,
Твоей вины в том быть не может!..
А если выдумки, тогда
Пускай поэт про парус сложит
Куплет мятежный чрез года.
Я не хочу, чтоб ты грустила,
И потому я не грущу.
Я не хочу, чтоб ты простила:
Простишь – и мертвый не прощу!
Победа хуже пораженья.
Когда стремлений больше нет,
В глазах, постылый, меркнет свет,
А после – жалость, униженье…
Утратившие жар крови
Заслуживают всепрощенье:
Они бессильны для любви.
Мне встретился потом убогий
Один старик, что прежде был
Учителем искусства йоги,
Но в каталажку угодил,
И там, от скуки ли, со зла ли,
А может, просто, без причин,
Не столь и нужных для мужчин,
Уж так его разрисовали,
Что по количеству уродств
Стоять ему б на пьедестале,
Да как подняться в полный рост?
Он говорил про совершенство
Души, про свет и шамбалу,
Покой и вечное блаженство…
Он сдох, как пес, в сыром углу.
Лил жуткий ливень, и гроза
В зрачках расплывшихся блистала.
Неслись потоки, как попало.
И, старика сомкнув глаза,
Я понял, что искусство жизни
В том состоит, чтоб выгрызать
Свое: вцепись и зубы стисни.
Ты книжки добрые читала,
Дитя блаженой суеты.
А мне родней мои кварталы,
Где люди грубы и просты.
Мне радостно, когда папаши
Стучат под пиво в домино –
Ведь так у нас заведено! –
Приятны взору и мамаши
В косичках тоненьких своих.
Мне нравятся подростки наши,
За то, что вы боитесь их.
Я жил, дерзил, грузил «орешки»,
Бузил за деньги у ООН,
Был сутенером, спал в ночлежке;
Безвестной матерью рожден,
Я научился воровать –
Меня бездомные учили;
Меня дубинками лечили –
Я научился выживать.
Но мало миру горя было:
Я научился убивать,
Вступив под флаг военной силы.
Прощай, Нью-йорк! Не ждите писем!
Нет документов? – вот он: здесь! –
Ведь армиям закон не писан!
Нечестным был – найдем и честь!
В тот год вся нация сдурела,
Скандал метался над страной.
Кто? – соотечественник мой!
Убил! Из ревности! Двух белых!..
Визжала пресса, суд гремел,
Но современного Отелло
Признать виновным не посмел.
Покуда шел процесс позорный,
Сыны свободы где-то там
Бомбили злостных непокорных
Ее неистовым лучам.
Казалось, хватит? – нет же, мало!
Разгул огня, страстей накал…
Я был в том месиве: я знал,
Что их там тысячами пало –
Младенцев, старых, молодых…
Молчали все. Страна читала
Фарс об убийстве тех двоих.
Я вырвался из рук пожара.
Кто не был в нем, будь трижды прав.
Нет слов позорнее, чем «жалость»,
«Смирение» и «добрый нрав».
Мне пламя видится ночами,
И я тогда включаю свет,
Враз урезонив страх и бред –
И, одинокий и печальный,
Ступаю в сумрачную тьму
На промысел лихой, отчаянный,
Не нужный в мире никому.
Я перенес бесчестья бремя –
Снимаю угол и кровать;
Я перерос обиды время –
Мне больше нечего терять.
Мне было тяжело в ученье.
Легко лишь умирать в бою,
Приняв штыки на грудь свою
За карьериста назначенье.
Не верю в правду государств,
Ни демократий, ни учений,
Не верю в свет небесных царств.
Поняв душой, какое зверство
Мы благодетелью зовем,
Я начал строить королевство,
В котором я был королем.
Мои владения открыты!
Я исповедую грабеж!
В моей руке бандитский нож
И сентименты позабыты!
Себя, как ближнего, любя,
Я говорю с усмешкой сытым:
«Ты у меня; я – у тебя.»
Но есть законы королевства –
Его верховная печать –
Есть электрическое кресло,
Которого не избежать.
Оно представится ужасным
Вдали от роковой черты,
Но я со смертью был на «ты»,
Ее лицо я видел ясно
И ясно слышал: «Подержись,
Еще не час сгорать напрасно,
Познай сперва, чем пахнет жизнь».
Сегодня пятница. Я слышал,
Что по субботам твой народ
Обильно молится; что дышит
Над вами Тот, кто создает
Наш каждый шаг из тьмы безликой.
Но мне по этому пути,
Увы, не суждено пройти
С моей любовью безъязыкой;
И твой не приукрасит век
Убийца злобный с кровью дикой,
Отпетый, грубый человек.
Забудь презренные ладони
И нежность рабскую навек.
Пусть память уст и сном не тронет
Твоих блаженствующих век.
Да будет чистым и красивым
Твой путь в сиянии лучей;
Да будут речи горячей;
Светлей – душевные порывы!
Случившееся прокляни.
Живи свободной и счастливой,
Но если трудно, позвони.»
Он записал своей рукою
На самоклеющем клочке
Десяток цифр – у нас такое
Теперь не в новость: вдалеке
От времени, когда папирус
Дороже жизни был раба,
Нам не понять их, чья судьба
Меж битв, кровавая, кропилась,
Когда ночами не спалось
И не дышалось, не любилось…
Ведь нам и елось, и пилось.
Квадрат захлопнувшейся двери
Сверкнул улыбкой детских глаз.
И тут, в угоду ли поверий,
В янтарной вазе луч погас.
Над сеткой треснув, из камина
Метнулась искра на карпет,
Оставя чуть заметный след:
На белом – черный штрих невинный.
Пустая искра, и всего…
Закончив и вздохнув картинно,
Пат покосилась на него.
Уняв нападки грез и страха,
Легла на полку, близ тахты,
Кассета выцветшая Баха –
Приют добра и простоты.
А рядом, как в других домах –
Компактные, колонной, диски
И самоклейкие записки
На белокрашеных стенах.
Из них одним – в камин свалиться;
Другим – гореть в чужих строках
Или достойно удалиться.
В заливе, где всю ночь мычат
Суда Ист-ривер и Гудзона,
Сто с лишним лет тому назад,
Из вод далеких занесенный,
Встал монумент. О нем статей
Немало пишут ежегодно,
Но блекнет в Лете полноводной
Корона бронзовых лучей
И стынет в сердце безразличном
Святая память светлых дней,
Что знал, быть может, мир античный.
В кварталах скорби и пожаров,
Разбитых окон и лачуг
Цвет яблони росою Яра
Вспоил сон падшего… Но вдруг…
Кошмар? Провидение? Бред?
Иль крик, не поднимаясь с койки:
«Кто там?» – «Полиция, откройте!».
Рука схватила пистолет,
Но выстрел… выстрел не раздался.
Он встал, зажег в квартире свет
И дверь открыл. И молча сдался.
Наутро, тихая погода
Встречала утлых горожан.
Вдоль зыбкой глади небосвода,
Посланники далеких стран,
Резвясь и тая, то и дело
Поплескивали облачка…
Там бесконечная река
Струями светлыми блестела
Над миром слез и суеты,
Огородив его пределы
И утопив его мечты.
В короткой сводке диктор местный
Средь прочей звучной болтовни
Порассказал и об аресте
Опасного маньяка, и,
Припомня к слову термин нужный –
В угоду следственных светил –
Всецело доверять просил
Работникам опасной службы.
На адрес тех, кто рисковал,
Отсыпал пару слов радушных
И, детективам – рой похвал.
Событьям не удивлена,
Бледна на бледном небосклоне,
Люминесцентная луна
Слезу полцентную уронит
Спустя полгода – за жестоко
Прошедший суд, за приговор,
Вполне законный, за позор…
И, в сонный мир уставя око,
Перелистнет, блеснув на миг
Зарницей влажною Востока,
Одну страницу книги книг.
1995 – 2000. Нью-йорк.
|
|