Нина спала неспокойно, хотя из-за предпраздничных хлопот умаялась, да и улеглась поздно. Сон ее был неглубок, наполнен путаными, отрывочными видениями, продиктованными житейскими заботами, среди которых доминировал страх проспать время, когда привозят молоко. Ее всегда удивляли люди, пользующиеся будильником: с тех пор, как родились дети, она обнаружила в себе качество, о наличии которого даже не подозревала ранее, – умение просыпаться в любой нужный час. Молоко привозили в шесть утра, но очередь надо было занимать уже с пяти часов, иначе его могло не хватить. Так и произошло вчера: молоко закончилось прямо перед нею, и она, крайне огорченная, сказала молоденькой продавщице, которую давно знала: „Вот неудача, мне просто необходимо молоко, чтобы испечь пасхальные куличи!“ Та тут же опрокинулась пониманием ситуации: „Приходите завтра пораньше , я отпущу вам без очереди“.
Нина с сомнением окинула длинный хвост очереди позади себя: в основном, пенсионеры, для которых молоко и хлеб едва ли не единственная пища – завтра они вновь придут, да пораньше. А к ним добавится великое множество хозяек, желающих в канун великого праздника испечь пасхальную сдобу. А так как для теста необходимо молоко, значит, завтра возле бочки с драгоценной жидкостью будет настоящее столпотворение.
Вечером, ожидая прихода запаздывающего сына, Нина хлопотала на кухне: процеживала через чистую марлю, сложенную в несколько слоев, остывший бульон для холодца, чистила и толкла чеснок. Только разлила холодец по парадным тарелкам из немецкого сервиза, пришел старший сын. Он был не в духе, и сразу ушел в свою комнату. Устраивая в два часа ночи свое немолодое уже, уставшее тело на диване, она подумала сквозь властно подступающий сон: „Лучше бы и не ложиться – часок-другой перемочься, да и идти занимать очередь …“
Где-то через час испуганно опрокинулась от чьих-то рыданий. Плакала женщина. В доме было тихо: сыновья спали – кроме нее, женщин здесь не было. Нина ощупала лицо – оно было сухое. „Приснился плач-то …“ – мелькнуло в затуманенной дремой голове, и тут же она вспомнила сон.
Многорядная очередь, словно на праздничной демонстрации, бесконечными кольцами завихряется вокруг бочки с молоком. Нина, виток за витком, преодолевает людскую спираль, пробираясь к вожделенной цели – нелепо желтеющей в предрассветной мгле емкости, из чрева которой сочится беловатая влага, наполняя банки и бидончики счастливчиков, достигших финала. В темноте она не видит человеческих глаз, поэтому ее не сковывает стыд перед стариками из-за бессовестного желания обманным путем купить молоко без очереди. Сама очередь какая-то нереальная – слишком беспечная, незлобивая, смирная: никто не ругается, не следит сторожко и бдительно за действиями соседей, чтобы своевременно пресечь попытки пролезть вперед. Нина, с болью за стоящих в гигантской спирали людей, видит нескольких пройдох, беспрепятственно пронырнувших к бочке, сама устремляется туда же, якобы навести порядок, легко проникает, не встретив ни преград, ни окриков, к заветному крану, и подставляет под бьющую оттуда белую струю трехлитровую стеклянную бутыль.
Нину злит мягкотелая податливость толпы, которая чуть ли не с радостной готовностью расступается перед нею, словно на ее груди прикреплен плакат с призывом:
„Уступите путь! Молоко необходимо для спасения жизни человека!“ У Нины действительно имеется, на ее взгляд, очень веская и убедительная причина для столь бесцеремонного проникновения сквозь безропотную плоть людскую. Она осторожно пощупала болезненно-пульсирующую грудь: у не пропало молоко, а дома плачет– заходится трехмесячный Санька. Что может быть важнее голодного ребенка? Но стоящим в очереди людям, тоже голодным, молоко также позарез нужно, и она понимает, что поступает крайне бесчестно, и это лишает ее возможности одернуть тех наглецов, которые юрко проникают перед и вслед за нею в образовавшуюся брешь. Она опасается разоблачения и скандала, боится, что люди вдруг спохватятся-опомнятся и вместо понимания и сочувствия в их глазах появятся суровое осуждение и холодное презрение.
А молоко действительно было очень нужно, в реальности, – она ожидала на праздник гостей. Дело в том, что старший сын решил жениться. Больше года встречался он с девушкой, а перед Новым годом привел ее знакомить с матерью. Аля понравилась Нине, не безоговорочно, конечно, но в общем, она одобрила выбор Саньки. На восьмое марта родители невесты пригласили ее к себе по случаю двойного праздника: предстоял „сговор“ между сватьями, и хозяину исполнилось пятьдесят лет. Юбилей предполагалось отметить через неделю в ресторане, но замечательная дата пришлась именно на этот день, поэтому было решено отпраздновать его дома, по-семейному.
Нина понимала, что от нее ожидается своеобразное сватовство, всплакнула, вспомнив покойного мужа, горько жалея об его отсутствии в столь знаменательный для сына день. Будущие сватья оказались людьми простыми, несмотря на высшее образование, приветливыми и радушными. Стол был богатым и обильным. Но Нина, попробовав первое же блюдо, сразу определила, что хозяйка не очень искусная повариха – каждое кушанье было вроде бы и вкусным, но приготовленным без блеска, на который была способна она сама, – не хватало какого-либо завершающего штриха, ударения или даже восклицательного знака. Так получается, если готовишь, пусть даже и с дотошным соблюдением рецептуры и технологии приготовления блюда, но с холодным разумом, без души.
Сладкое было ниже всякой критики: явно неудачные рогалики – видно, что тесто плохо подошло, подгоревший кекс. Хотя она у себя дома постеснялась бы поставить такое на стол, Нина сдержанно хвалила хозяйку, видя, с каким удовольствием уплетает именинник неаппетитную стряпню своей жены и выражает неподдельный восторг по поводу ее кулинарного искусства. Та пунцовела от похвал, признавая их вполне заслуженными, и лишь приличия ради лицемерно заявляла, что ее умение готовить и печь ничего не стоит рядом с несомненным талантом Нины, кухню которой высоко оценила Аленька, побывав у них в гостях, а пасхальный кулич, присланный с Александром в прошлогоднюю Пасху, поверг в изумление самих хозяев и друзей дома. Сверх ожидания, неискренние комплименты сватьи доставили Нине огромное удовольствие. Понимая, что ввиду приближения Святого праздника будущие родственники напрашиваются в гости с ответным визитом, Нина пригласила их, решив про себя действительно удивить-изумить-восхитить, да и просто убить своим знаменитым, признанным среди подруг – выдающимся и непревзойденным – куличом. От души жалея неизбалованного свата, вынужденного всю жизнь довольствоваться плодами жалкого ремесла своей половины, да еще и восхищаться ими, она втайне ликовала, представляя его реакцию на свои кулинарные чудеса.
И вот завтра Пасха, придут гости, а она никак не может купить молоко. Нина вздохнула от огорчения, вспомнив конец своего сновидения. Во сне она таки наполнила две свои банки молоком неестественного, слоновой кости, цвета – таким жирным, какого давно уже и не видела въяве. Счастливая, она уже почти выбралась из внезапно изменившейся по душевному состоянию и настроению, чужой, недружелюбной, ропщущей толпы, которая, нехотя, выпускала ее из своих удушающих объятий, уже вырвалась наружу, на волю, вот только зажатую-застрявшую авоську с банками осталось еще выдернуть, и она дернула – раз-другой, и услышала противный звон бьющегося стекла, и под ее ноги хлынул белый водопад. Она растерянно смотрела на остатки банок, на безобразные осколки, торчащие из красивой, затейливо связанной ее руками, ажурно-сетчатой сумки. Сделала движение, чтобы вновь ввинтиться в очередь, прорвать ее сомкнувшуюся-спаявшуюся цепь, но та глухо, единым живым организмом, по-звериному ощерилась, какая-то сила, словно многотысячный выдох, оттолкнула ее, и она пошла прочь, глотая слезы, боясь доже оглянуться на гигантского ящера с длиннющим, могучим хвостом, злобно хохочущего ей вслед.
Нина повернулась на другой бок и посмотрела на часы – всего полчетвертого. Может, все-таки встать? Или полежать еще немного? Вроде, спать уже не хотелось... Решила полежать еще чуток, и принялась разглядывать потрескавшийся потолок, да разгадывать сон. Незаметно вновь уснула.
Проснулась в шесть. В ужасе глянула в окно – белый день! Трясущимися руками стала торопливо одеваться. Схватила приготовленные с вечера банки и выбежала на улицу. Это надо же! Так позорно проспать! Правда, спала всего четыре часа, да и то урывками. Но причина была в другом: не иначе, как бес попутал в канун светлого праздника Христова. Нина украдкой на ходу перекрестилась: прости, Господи, грехи мои! А затем незаметно сплюнула через левое плечо. Как ловок дьявол! Ни в жизнь она бы не проспала, при ее чутком сне, не приснись ей вторично сон, что она вновь стоит в очереди за молоком. Прямо наваждение! Отуманенное сознание приняло сон за реальность и не послало в мозг необходимого сигнала: проснись, дурища! Она вспомнила вчерашнее утро, как пристойно отстояв сумасшедшую очередь, она, не солоно хлебавши, отправилась домой с пустыми банками. Во втором, сегодняшнем сновидении, по-видимому, отразился скол того неудачного дня во всех его реалиях: раздражающе-долгое, бесполезное стояние, хмурые лица, безнадежно-тусклые взгляды, в которых сквозит подозрение по отношению к каждому соседу по очереди – не норовит ли тот незаметно пробраться вперед и взять молоко раньше, чем ему положено по статусу вечного очередника?
Будто все еще находясь в сновидении, Нина обозрела в натуре унылую очередь. Единственным отличием от той, что приснилась, был , говоря языком военных сводок, ее характер размещения на плоскости – хвост змеившейся толпы не заворачивался кольцами вокруг бочки, а вольно струился вдоль парапета, отгораживающего тротуар от проезжей части улицы, своими завитками повторяя ее извивы и конфигурацию, огибая ее угол, теряясь где-то вдали.
Сама бочка казалась маняще-доступной, если не считать двух выборных стражей – по одному с каждой стороны, зорко следящих за строгим соблюдением неписаных правил поведения людей в очереди, которые они впитали с молоком матери, и всю жизнь совершенствуют это нехитрое искусство, оттачивая выносливость и долготерпение.
Нина нерешительно остановилась вблизи бочки, собираясь уточнить, стоит ли занимать очередь, достаточно ли молока? Людская масса заволновалась-зароптала, ощутимо ощетинилась, стражи отвлеклись на это волнение, и в этот момент ловкая продавщица, сразу приметившая Нину, воспользовалась возникшей паузой, выхватила ее банки и молниеносно подсунула под струю молока.
Нина не была накоротке знакома с продавщицей, они даже не знали имени друг друга. Просто несколько раз поговорили по душам, по-человечески. Да пару раз Нина угостила молодую женщину своими пирожками, может, и надеясь втайне – не признаваясь в этом даже себе – на ее благосклонность. Правда, она почти ежедневно покупала молоко, была постоянной покупательницей, так как ее семья любила молочные блюда и продукты. Так или иначе, Нина сумела выбиться из однообразной массы безликой толпы, продавщица ее выделила, запомнила, почувствовала симпатию к этой совестливой, порядочной, немногословной женщине, с искренним и немного робким взглядом красивых серых глаз.
Молоко наполняло банки, а стоящие впереди люди громко вопрошали двух стариков, выдвинутых из своих рядов для наведения порядка: „Почему она берет без очереди? Вы куда смотрите? Кто она такая? Чем она лучше нас? Старики стоят, ветераны …“
– Я, что, не имею права налить немного молока своей родной тетке? – неожиданно раздался громкий голос продавщицы, в котором явственно слышалось искреннее возмущение отсутствием такта у черствосердечных покупателей, звучал праведный гнев на их беспонятливость. – Она меня вырастила, на руках носила, на коленях укачивала … – Тянула она время, усыпляя лирическими деталями повествования бдительность и беспокойство толпы.
Люди, сраженные приведенным историческим фактом биографии находчивой продавщицы, умолкли, за исключением особо злобных двух-трех баб, продолжавших борьбу за справедливость, пытавшихся доказать отсутствие общих черт во внешности „родственниц“. Да еще какой-то неврастеник из-за спин стариков, подзуживая их, воинственно выкрикивал: „Надо разбить ей банки! Пусть в следующий раз знает!“ „Племянница“ презрительно ответила, даже не глянув в его сторону: „А ты, праведник, попробуй. Но прежде вспомни, сколько раз пролезал без очереди, обманывал старых людей. Ну, что? Иди – бей! Только знай: пока не заплатишь за разбитые банки и пролитое молоко, сам больше никогда его здесь не купишь. Понял, герой? А теперь, давай, действуй! Ты же смелый – из-за чужой спины! “
Безгранично смущенная Нина стояла, словно босая на раскаленных угольях, не смея поднять голову и посмотреть в глаза людям. Она мучительно переменялась с ноги на ногу, едва сдерживая себя, чтобы не разоблачить „племянницу “, не признаться в обмане. Если бы банки не наполнялись лениво бегущей струей, что говорило о том, что молоко заканчивается, она бы давно ушла. Сон ее почти до деталей сбывался, если еще и бутыли будут разбиты, то не говори, что не была предупреждена…Как пережить такой стыд? Такой грех в канун христианского праздника! Господи, как потом замолить его?
Нина, пряча полыхающее лицо и выступившие слезы, торопливо сунула „племяннице“ деньги, неловко взяла ватными руками банки, путаясь, разместила их в сумке, неверными движениями, едва не уронила их, но чудом удержала – все это под гробовое, презрительное молчание очереди, которая сотней горящих ненавистью глаз пригвождала ее к позорному столбу: дай волю – растерзает с неистовой злобой и верой, что творит правое дело, распнет, как Христа, на кресте. И поделом!
Непослушные ноги уносили измученную, с судорожно корчащейся совестью Нину от злобствующей толпы, она чувствовала взмокшей спиной прожигающие одежду, вонзающиеся в онемевшую плоть ее жгучие взгляды, раненная душа ее чутко удавливала молчаливые, непроизнесенные проклятия в свой адрес.
Едва дотащившись домой, оставив опостылевшее молоко, Нина зашлась в рыдания, вскорости перешедших в истерику. Она кляла себя, приходя в ужас от содеянного, не надеясь на прощение Бога, ибо слишком тяжек был грех, совершенный накануне праздника воскрешения Христа, распятого из-за таких, как она , великих грешников.
Младший сын, узнав из бессвязных объяснений матери причину ее слез, обругал, что она расстраивается по пустякам, заставил выпить валерьянку и уложил в постель. Она полежала, помаялась, но неуспокоившаяся совесть не позволила ей уснуть. Мучила и мысль о том, что на обманном, чуть ли не ворованном, молоке придется замешивать тесто: никуда не денешься – завтра придут гости.
Поднялась и, казнясь, поставила молоко на огонь. Пока, без настроения и участия души, сеяла муку, размельчала дрожжи, разбивала яйца, мысленно творила молитву покаянную. Но Бог не принимал ее, не слышал бессовестных уст. Проклятое молоко свернулось – не следовало ожидать проку от ложью отнятой у стариков пищи. Нина в изнеможении опустилась на табурет. Может, позвонить сватьям и отменить их визит? Сослаться на недомогание – она действительно занемогла: голова горела огнем, руки-ноги ледяные, тело бьет ознобом. Сын обидится, будущие родственники могут тоже затаить обиду, нельзя отказываться от своего приглашения. Ах, ты, какую пытку-казнь-муку себе сотворила! Что же делать?
Был у нее еще один хороший рецепт пасхального кулича, но для него требовал творог. Надо пойти, купить. Чувствуя себя совершенно разбитой, взаправду совсем больной, Нина поплелась в магазин. На углу улицы, где обычно продавалось молоко, бочки уже не было, люди разошлись, кроме нескольких старух, неспешно обсуждающих какие-то житейские проблемы. Вдруг сердце Нины екнуло: одна бабуля держала в руках полинявшую авоську, в которой покоилась пустая литровая банка. Преступницей, возвратившейся на место преступления, Нина воровато прошмыгнула мимо стоящих женщин. Боясь встретиться с ними взглядом, опасаясь, что те ее узнают. „Может, старушка направляется за растительным маслом, за вином, наконец, вон продают на разлив …“ – утешала себя Нина, но в душе была уверена: той не хватило молока. Ох, как стыдно!
Во всех отделах продовольственного магазина было многолюдно, в молочном тоже. Молока, конечно, не было. Нина нерешительно заняла очередь и скованным шагом приблизилась к прилавку, посмотреть, есть ли творог. У самой кассы заметила призывно хлопающую обильно накрашенными ресницами Ирку – распутную свою соседку, мимикой нарумяненного лица призывающую-приглашающую встать в очередь впереди нее. Нина испуганно шарахнулась от нее: „Опять дьявол посылает искушение! С утра в меня вцепился! Ой, Господи, помоги мне! “ И пошла, расстроенная, из магазина вон.
Дома, скрепя сердце, стала замешивать тесто, хотя знала, что ничего хорошего у нее не получится. Тесто требует, чтобы в него вкладывали душу, разделывали его любовью, с хорошим настроением, со светлыми мыслями. Нина же, автоматически, словно робот, проделывала необходимые операции, а в мыслях продолжала прокручивать сегодняшний стыдный день. „Это за гордыню Бог меня карает!“ – похолодев, вспомнила она, с каким внутренним превосходством, с какой амбицией вкушала неумело испеченные рогалики своей будущей сватьи. „Господь не забыл моего довольства и мысленного бахвальства. Она все помнит! Он палкой не бьет! Моим же позорным поступком ударит меня. Стыдом покарает. И поделом мне за гордыню, за обман!“
Нельзя сказать, чтобы Нина была столь уж набожна. Религиозность ее отличалась умеренностью, но и постоянством: заповеди она старалась блюсти, по-крупному не грешила. В церковь ходила редко, по большим праздникам, да по великой необходимости, но дома висело несколько иконок, среди них та, которой венчали ее с мужем, – перед ними она иногда творила самодеятельные молитвы: настоящих не знала. Дети над ней посмеивались, но не мешали веровать во что угодно. Особенно она приблизилась к Богу после смерти мужа, хотя и была на него обижена за то, что оставил детей без отца. Переписала молитву „Отче наш“, выучила, с ней и обращалась к Творцу, стоя на коленях перед домашним иконостасом. Просила о здоровье и благополучии детей, да молила об упокое души ее супруга в Царствии Небесном. В конце молитвы обязательно присовокупляла просьбу о том, чтобы ее душа, после смерти, соединилась с душой покойного мужа – очень любила она его, тяжело переживала его смерть. Более ей не о чем было просить-молить Создателя, а зря она его не беспокоила.
И вдруг такая незадача! Такой проступок она совершила, такой грех взвалила на свою душу перед Пресветлым праздником! Подливая в тесто остывшее, свернувшееся молоко, Нина не могла унять слез, и они капали в квашню, смешиваясь и разбавляя и без того разведенное до крайности колхозными жуликами, ее ложью добытое молоко. Могло ли тесто получиться удачным? Для кающейся Нины ответ был однозначным и очевидным: нет!
Так оно и случилось. Вместо того, чтобы подойти, вырасти и заполнить доверху посуду, тесто квасилось, прело, пыхтя и расползаясь вширь. Нина добавила муки, перемесила заново и хорошенько укутала квашню: дрожжевое тесто любит тепло.
Весь день промаялась бедолага на кухне. Увидев, какие жалкие уродцы получились у нее, вместо знаменитых куличей, половину теста пустила на пироги. Не испытав никакого удовлетворения от безуспешной возни с печивом, какое она обычно ощущала, обозревая плоды своих искусных рук: румяные, пышные, сдобные – один к одному – куличи, Нина с головной болью, терзаясь душою, ушла с кухни, даже не попробовав, что у нее вышло.
К вечеру мать разболелась по-настоящему: не помогали ни молитвы, ни лекарства. Только одно могло излечить ее душевный недуг – надо бы пойти в церковь, покаяться. Но и тут опоздала: завтра Пасха, люди будут причащаться. Ни один батюшка не примет ее запоздалого раскаяния и не отпустит ей грехи.
Ближе к полуночи пришел домой Санька, как и давеча, с испорченным настроением. Оказалось, что уже несколько дней, как он рассорился с Алькой, так что завтра гостей не будет. Провинился, невесть в чем, а она не прощает обиды. Господи, и на сыне вина, и он– не прощенный. Не ее ли, не материн ли грех упал всей тяжестью, придавив и чадо грешницы? Так оно и есть! Когда грешим, не думаем о последствиях, о детях. А ну, как на них отразятся родительские прегрешения?!
Безрадостный сын ушел в свою комнату, а подавленная Нина осталась лежать, полыхая от жара, как в пламени ада, вознося пересохшими губами горячие, страстные мольбы к милосердному Богу. По телевизору началась прямая трансляция всенощной службы по случаю самого большого христианского праздника – Святой Пасхи. В эту ночь должен воскреснуть Иисус Христос, добровольно сошедший на землю, чтобы научить людей праведной жизни, а затем, также по доброй воле, взошедший на Голгофу, ради искупления грехов всего человечества. Нина сквозь слезы смотрела на голубовато-мерцающий в полумраке комнаты экран, терзаясь мыслью, что к множеству грехов людских она добавила и свой, тем самым обременив свою душу и отяготив мучения Христа. Она со страхом и надеждой ждала, когда священник произнесет чудодейственные слова: „Христос воскресе!“, чтобы с облегчением ответить „Воистину воскресе!“. Ждала и мучилась, что ее чудовищный грех окажется последней каплей в чаще терпения Всевышнего, и это обстоятельство помешает Иисусу воскреснуть. И что же тогда делать?
|
|