Письмо
Я раб Твой, мой Творец, готовый на всё, на последнюю побегушку раб. Да, раб, и не стыжусь этого слова в наш гуманисти-ческий век.
Они стыдятся, они не хотят быть рабами. Господи, они Тебя изучают. Они говорят, Ты недобрый - значит, Тебя нет. Ты недоб-рый, потому что мы страдаем. Они не хотят быть счастливыми ра-бами, они хотят страдать, но быть свободными гражданами, и гово-рят, что Ты жесток. Они считают себя хорошими, они не хотят де-лать добро за плату, они хотят делать его безкорыстно - и совсем ничего не делают. И не понимают, что весь этот ничего не делаю-щий, но красиво говорящий гуманизм - это улыбка чёрта на глупом интеллигентном лице. Чёрт над ними посмеялся, а они довольны со-бой…
Они, они, они… А я? А я, Господи, всё понимаю и ничего не делаю. И зажав свой вонючий рот, полный ругательств и злобы, я, раб, готовый на последнюю побегушку, нет, я не отвечаю оскорб-ляющим меня, я только про себя шепчу ответы. Потихоньку, испод-тишка. Незаметно. Для них, но не для Тебя. Я вижу, как злоба раз-рушает меня, потому что злые помыслы ползут из меня, как черви из трупа, извиваются, душат. Даже за полчаса от исповеди до при-частия я успеваю разбрызгать из моего больного ума тонны грязи, и она летит, летит, падает на душу, белую, белоснежную, и Ты, Гос-поди, не соединяешься со мной.
Но снова и снова и снова я повторяю с надеждой, которая сильней правды: Боже, милостив буди мне грешному!
И я знаю. Знаю так, как можно знать ещё до рождения, что ко-гда я скажу это квадрильон раз: Боже, милостив буди мне грешно-му! Твоя сила вольётся в меня, и засохшая, проклятая смоковница оживёт, распушится и покроется добрыми, материнскими листьями.
Душе моя! Душе моя! Возстани, что спиши?
Она восстанет, потому что благодать Божия сильнее земли, природы, хромоты, горбов, злости - всего, что поземному непобе-димо и отчего врачи пожимают плечами…
А я, Господи, теперь знаю, что Ты и не обязан быть добрым. Ты нам вообще ничего не обязан. Может ли песок, оживлённый Тобою, ещё что-то требовать? Хочешь - оставишь, а хочешь - рассыплешь, и не смешно ли песку что-то требовать? Разве нас не рассме-шит, если узоры на морозном стекле будут требовать у погоды справедливости, или бумага, на которой мы пишем, подаст на нас в суд? Тьфу - и всё.
Я бы любил Тебя, Господи, если бы Ты был зол, как суховей. Я бы просто не замечал Твоей злости, как нормальный сын любит своего отца.
И когда я понял, что Ты мог бы быть зол, что Ты нам ничем не обязан и всегда прав, тогда я понял всю доброту Твою ко мне и к нам.
И теперь я ещё больше люблю Тебя и Твою любовь. Ведь Ты мог и не любить, ведь Ты не обязан любить, и нет Тебе судии.
И пусть несчастья сыплются на мою голову, и барабанят, ба-рабаня, барабаня и шепчут: Прокляни! Прокляни! Прокляни Его! - вот единственная свобода, которая у тебя есть! - я только крепче стисну зубы, я только ниже опущу голову, я никому ничего не ска-жу и ни от кого ничего не услышу. И слёзы благодарности будут литься из моих глаз. И я не буду их вытирать и стыдиться. Мне не-чего стыдиться. Я буду целовать Твою руку, зажгу лампадку, встану на колени и буду шептать молитву благодарности. Потому что я понял: для меня только в несчастье - счастье. И за что Ты так любишь меня, Господи, что так мне доверяешь? Не как рабу, как другу.
Верою человек спасается. А где вера, там будут и дела. И чем больше несчастий, тем я даже не так же, а больше верю, и живу в вере.
И я верю, что когда я выпью всю чашу, которую Ты дал мне, когда я выпью её всю до сухоты, по ту сторону страданий, которая ими зовётся сумасшествием, - будет дверь, и я войду в эту дверь, и там будет лазурное небо и тёплое море. И я буду плыть и плыть, ед-ва шевеля кончиками пальцев, то ли в лазурном небе то ли в тёплом море. Но это не море, а ласка, целое море ласки для меня одного, маленького клопика, и это не небо, а блаженство, сплошное, без-брежное, без камушков, без иголочек. Безконечность для меня одно-го. А для других - свои безконечности.
В доме Отца Моего обителей много.
И я не буду Тебя торопить. Ты сам знаешь, когда. Твой преданный раб. Какое прекрасное слово!
|
|