Пентакль
1
1.
Ночь…
Тихая, январская ночь. В воздухе еле слышен легкий хруст и поскрипывание мороза.
Снег…
Снег сияет мягким, нежно-голубым светом, придавая всему вокруг сказочное сияние.
Деревья…
Деревья и все вокруг наполнены спокойствием и тишиной. На верхушках сосен и елей лежат снежные шапки. Где-то в небе виднеются звезды и луна.
Луна…
Луна, словно большое круглое блюдце, литое из чистейшего золота. Она озаряет верхушки деревьев и пни, следы на снегу… Свет луны и сияние снега заполняют все свободное пространство, сливаясь воедино и, как бы растворяясь в бесконечной тишине, висящей над ночным и спящим лесом. Их сияние освещает дорожные столбы, знаки и проезжающий мимо автобус.
Сквозь узкий просвет заледенелого окна, свет озаряет полузакрытые глаза человека. Человеку на вид было около сорока. Его темные волосы с редкой проседью и густая борода, сочетающаяся с пышными усами, придавали ему некоторую мрачность и загадочность. На нем был серый потертый плащ, с овчинным, изрядно поношенным (однако, заштопанный чьей-то аккуратной и нежной рукой ) подкладом, по которому нетрудно было догадаться о том, что его хозяин пережил много и зачастую далеко неприятное. Под плащом был старый, но чистый свитер, надетый на рубаху с множеством аккуратных заплат. Старые ботинки на меху, теплые штаны, с большими и удобными карманами, все это говорило о неблагополучии их хозяина в материальном смысле.
Руки, придерживающие на коленях какой-то предмет, завернутый в теплую телогрейку, были длинные с распухшими суставами, «сияли» нездоровой краснотой, говорящей о былой славе и обморожениях. По всей видимости, он очень давно не носил рукавиц. Как впрочем, и шапки. Заменяя её капюшоном, с остатками пушистого меха.
Иногда он начинал долго и еле слышно постанывать во сне, приводя свою соседку, преподавателя философии в институте, в некоторое замешательство, не закрывая при этом полностью своих бездонно-голубых глаз. Все это походило на приступы бреда, имеющие неожиданное начало и неожиданный конец. Кроме того, он внезапно просыпался, открывал глаза и спустя несколько минут снова засыпал, возвращая ресницы на прежнее место.
Почти все в автобусе спали или дремали, но дама сидящая с этим странным человеком не могла ни то, ни другое. Во-первых, ей мешал сосед, а во-вторых, она продумывала очередную главу своей диссертации по теме «Гуманизм и человечность в трудах современных философов». Её черты лица были правильны и лишь несколько веснушек, казалось, нарушали некую академичность её прелестного вида. Под очками, затейливой формы, скрывались карие глаза, взирающие на мир, сквозь толстые линзы. Светлые и пышные волосы накрывала меховая шапка с бомбошками. Её шуба, отливающая зеленым цветом, сверху была покрыта пушистым и мягким мехом того же цвета, что и шуба.
Автобус ехал в город…
2.
Он ехал домой, после долгих двадцати лет скитаний и жизненных перипетий. За этот срок, для кого долгий, а для кого и нет, было все: рукоплескание, слава и честь, награды, турне и концерты, радость находок и горечь потерь.
И теперь, сидя в автобусе у окна он видел свою жизнь; в его глазах проносилось время, запахи, лица, события и музыка!
Музыка…
Да, музыка, ведь именно ради неё и благодаря ней, он взял в руки скрипку…
Старую, с завитком в форме сказочного дракона и с колками, в форме крыльев…
Он знал, каждое углубление, каждую линию, чудесно расписанного грифа, в форме древнего орнамента, позабытой культуры ацтеков или кельтов; чувствовал дыхание скрипки неизвестного автора, проникал в её душу, позволяя ей заполнить свою. Он полностью отдавал себя ей…
Ей, единственной и своеобразной, полной красоты и гармонии, своей обладательнице и повелительнице, той, для которой ОН жил (а не наоборот), той, которая способна заставить: заплакать, загрустить, развеселиться или впасть в непреодолимую тоску…
Он знал все её звуки, и отголоски, и отзвуки и жил … только ради неё… одной и единственной женщине, имеющей власть над ним.
Проносились лица близких и далеких людей, которых он хотел видеть, тех, кого потерял, и не потому, что отвернулись, а потому, что где-то (среди прочих документов) украли последние адреса…
Там в старом дворе, где смеялись и играли дети, где на них всегда ругались баба Валя, за то, что таскают яблоки, где были братья и сестры, мать и отец. Он знал и помнил эти лица. Запах сирени, тополиный пух, аромат роз в саду тети Веры и вкус огурцов, огорода родного и бородатого деда, которого он так часто теребил, сидя на коленях…
Жалобы соседей на «несносные пищащие и скрипящие» звуки скрипки, трудные уроки, гаммы и этюды, упражнения, изредка, задачи по химии или физике…
Ночные бдения, драки и поцелуи с Ленкой из первого подъезда двадцать первого дома пятьдесят второй квартиры, карты и шахматы на квартире у Сереги с ребятами…
Экзамены, академические, бесконечные зачеты и пересдачи на переменах и сны на уроках, после бесконечных и бессонных ночей…
Последний звонок: радость, смех, слезы девчонок, планы на будущее и, конечно, музыка…
Автобус все ехал, монотонно гудя мотором и сотрясая пассажиров. Он снова открыл глаза, полные надежды и одиночества. Больше ему не хотелось вспоминать. Конечно, учеба в музыкальном училище, консерватория и после блестящее будущее было; но вспоминать об этом было больно, ведь после катастрофа при перелете во Францию, долгая болезнь, поиск чудом уцелевшей скрипки и потеря всех документов, во время хулиганского нападения, попытка восстановить документы, игра в притонах и кабаках, ради куска хлеба. А ведь он виртуоз с пальцами, которыми ему запретили играть врачи. И теперь, после поисков и воспоминаний, после недолгой амнезии, он ехал к последнему человеку- лучшему другу (единственному, которого смог найти за долгих три года).
В его глазах бездонно-голубых сияла надежда. «Ведь я жив, - твердил он себе. – Скрипка со мной, я еду к другу в родной город, где узкие улочки, добрые люди. Пускай, у меня нет дома, но я еду домой…».
Он снова заснул, закрыв полностью глаза и перестав стонать.
Человек, у которого вместо квартиры или дома - надежда; у которого нет детей, но есть музыка, святая и чистая, несмотря ни на что; у которого нет жены, но есть скрипка…
И поверьте, счастливее человека вы не найдете, чем он, тот который верит и спит, не зная будущего. Он счастлив, бесконечно радуясь жизни…
2.
Наконец-то… - облегченно вздохнул он, входя бесшумно в логово.
Кровоточившая с полудня рана стала напоминать о себе больше, пульсируя с каждым вздохом больней и больней. Усталые подушки лап лениво заныли, вспоминая о бесконечном дневном беге. Когти, словно палки, неуклюже воткнулись в прохладу надежных стен,… он лег, растянувшись во всю длину.
Ночь бесшумно вступала в свои права, забирая с каждой минутой пространство дня. Закат лениво дотлевал, напоминая о былом пожаре. За проемом входа краски блекли, превратившись во тьму звуков и запахов, лишенных солнечной силы.
Где-то вдали послышался голос совы; гул деревьев и запах приближающегося дождя… Дальний вой, заполняющий прохладу рожденной ночи, созывал на охоту серых и, судя по множеству отголосков, охота должна быть успешной…
А он лежал, не шевелясь и слушая каждый шорох, раздававшийся за пределами входа. В голове роилось множество воспоминаний и ощущений, которые превращались в картины прошлого, настоящего и лишь рана, забитая свежей грязью не давала покоя.
Позади очередной день силы; где он в одиночку отстаивал свое право на жизнь; где каждый сустав и нерв отлично знали свое дело; где чья-то жизнь прерывалась в беге быстрым ударом; где одинокий вой сотрясал всю округу непостижимым ужасом; где смерть не успевала за движением лап и клыков…
И вот лежит … один и усталый… старый и мудрый… сильный и быстрый…
Лунный свет скользнул в логово, осветив голубоватым сиянием серую шкуру. Словно расчесывая шерсть и, чуть застыв на кончиках ушей, скатился по бровям к влажному носу.
Волк, чуть приподняв голову, встретился глазами с молодым и веселым месяцем,… они долго смотрели друг другу в глаза пока седые тучи не встали между ними. По листьям зашуршали капельки, перескакивая с ветки на ветки, как воробьи в солнечный день. Радость жизни воспевали проснувшиеся листья, вдохновленные жизнерадостными каплями. Облегченно вздохнула земля, истомившаяся от дневной жары….
Чуть придвинувшись к выходу, он молча высунул морду под дождь. Казалось, что каждая капля дает силу и покой его уставшей голове; что с каждой дождинкой он становится моложе, но бессильное тело, измотанное погоней за жизнью, было не в состоянии шевелиться…
Вялые когти безрезультатно царапали стены. Слабый хрип, вырвавшийся на свободу вместо воя, застыл в горле комом, распространяя боль по всему телу. Сердце бешено забилось в отчаянном порыве страха…
Впервые в своей жизни он ее увидел напротив, а не рядом; впервые он был жертвой, а не хищником, перед которым ты бессилен и слаб. Впервые не оставалось выбора, поскольку лапы коченели, превращаясь в безжизненные отростки, а зубы стали не нужны, как прошлогодний снег; впервые не оставалось выбора, как бессильно ждать рокового часа и только дождь начинал смывать следы прошлого…
Только память медленно и степенно прокручивала диафильм той жизни, что ушла безвозвратно.
Вкус материнского молока и первого кровавого куска мяса; запах свободы, и первая жертва стали выплывать образами перед глазами. Лапы почувствовали слабым током ощущение первого прыжка. Мышцы напряглись, и непонятная сила стала наполнять жизнью слабеющее тело. С каждой секундой ком в горле таял, наполняя легкие дыханием, а связки силой; шерсть ощетинилась и стала жесткой, как множество мелких стальных игл…
Сквозь свинцовую завесу туч ночь уходила прочь. Сонные травинки впивались в утреннюю влагу слабеющего дождя. Возбужденные птицы промывали перья в последних дождевых каплях, перемешанных с первыми росинками. Листья радостно смеялись в преддверии луча, который первым пробьется сквозь стены облаков. И лишь на узкой тропе возле логова оставались следы ночного ливня – ночного свидетеля бесконечной схватки ее и владельца еле видных следов убегающих наверх по тропе навстречу…
3.
«Я никогда не видел света и никому не дам ответа, когда уходит солнце в полночь и кто придет к тебе на помощь…» Странно… Смешно … Глупо … - рассуждал холодно и безразлично мой герой. Он видел все и, казалось бы, ничто не сможет его удивить (или, если хотите, тронуть): ни смерть в самом кровавом ее проявлении, ни смрад гниющего тела, ни растление малолеток, ни плач молящих о пощаде. Он знал цену жизни и силы своих рук, приносящих смерть всему живому, за что можно хоть сколько-нибудь получить…
Профи своего дела, знающий все, чем можно принести смерть, заворожено смотрел на удивительно поздний закат.
- Странно… - констатировал скорей для себя, нежели для своего собеседника, не отрывая глаз от неба.
- Что? – пробурчал ему в ответ толстяк в черном плаще
- Он не заметил нас, – докончил верзила мысль, протирая остывающий меч.
- А дело в том, что он знал то, что тебе не дано видеть,– ответил ему толстяк ехидно.
- И что же?
- Красоту…
- Красоту? – поднял глаза верзила
Толстяк молча сел на корточки, осматривая труп.
- Можно подумать, что ты ее видишь… - рассердился верзила, теребя в руках окровавленный листок, исписанный торопливой рукой.
- Я ее знаю…
- «Лишь тень последнего заката, когда луна уже не рада и смерть, нелепо улыбаясь, подходит, странно извиняясь» – дочитал верзила, посмотрев на распластанное и бездыханное тело только что убитого им человека. Его взгляд бродил по складкам белого окровавленного плаща, покрывающего остывающий труп. – Как ты считаешь, когда его начнут искать?
- Скорей всего, послезавтра, ведь такие же никогда не подводят; а на завтра у него назначена встреча с заказчиком, - наклонившись, толстяк извлек из складок плаща мешочек, набитый золотыми монетами. – Видишь, и задаток взял…
- Задаток – это хорошо – заметил верзила, снимая перевязь с мечами с убитого. – А завтра сходи вместо него, или лучше Ригала пошли.
- Наверно, ты прав, - согласился толстяк, пряча мешочек под полу плаща. – А ты тогда забери остальное, что причитается. Да и еще отдай заказчикам все, про что было обговорено. Ладно?
Они замолчали, стоя на вершине холма, в лучах багрового света, заходящего солнца.
Их лица освещались раскаленным докрасна диском, окруженным странными барашками невозмутимо красных оттенков, окрашенных всеми возможными оттенками красного. Сам же диск медленно, словно нехотя подкатывался к неизбежной линии горизонта, постоянно изменяя форму и цвет облаков. И вот уже исчезли все округлые очертания, превратившись в различные красно-розовые полоски с редкими проблесками синего оттенка. Создавалось ощущение, будто различные реки сливаются в единый водоворот крови, вина и раскаленной стали. Каждый цвет умирал и, еще не успев родиться, начинал сливаться с другим схожим, но при том же и совершенно другим цветом, рождая завараживающе – новый. Казалось, сама жизнь и смерть слились в едином танце, уступая, друг другу первое место, заполняя каждый свободный клочок неба и лишь солнце, приближаясь к неумолимому горизонту, отмеряло время для танца, дирижируя сумраком леса, окружающего холм с людьми…
Спустя пять минут низкая фигура растворилась в сумраке леса.
- -Странно … - продолжал свою мысль верзила в заходящее солнце.
4.
Ночь. Спящий фонарь бессильно болтается, не сопротивляясь порывам ветра. Шелест листвы притеснил все звуки, создавая странные, а порой и нелепые мелодии. Ветер смычком касается тонких струн веток, скользит по стволу мягко и нежно, и касается каждого листа, дополняя симфонию ночи.
Словно усталый странник стучится в окна и смотрит на меня из темноты не постижимо бесцветным глазом. Ему не надо слов и букв, ему не нужны деньги и слава, ему нужно одно - бесконечность. Никому из людей не понятная и не постижимая.
Руки ветра тянутся ко мне, и лишь дрожащее стекло стоит между нами. Мной начинает овладевать глупый, но вполне объяснимый страх… вот я слышу его шаги, да шепот бесконечности и темноты нарушаемой одиноким электрическим светом. Все тело с каждым порывом начинает трепетать, словно осиновый лист. Каждый толчок ветра в стекло увеличивает во мне тревогу и хочется закутаться с головой в одеяло как маленькому ребенку (хотя и знаешь, что это не поможет).
Симфония то умолкает на мгновение, то превращается в непрерывный шквал звуков, словно невидимый дирижер управляет оркестром ночи, где ветер играет первую скрипку в ночной симфонии звуков.
Свет гаснет, и мрак темноты заполняет комнату. Лишь часы отсчитывают время и такты симфонии, по всей видимости, оно и есть тот таинственный и неизвестный дирижер.
Глаза постоянно пытаются закрыться, дабы сон овладел телом, но звуки… эти звуки не дают покоя моему существу. И лишь слышны безмолвные и мягкие шаги одиночества, приближающегося и садящегося на край кровати.
Оно смотрит на меня серыми глазами, пропитанными покоем всех древних стен монастырей. Мы вместе с ним устремляем взор в даль, сквозь невидимую стенку стекла на качающиеся верхушки деревьев.
И нет ничего кроме нас - меня, одиночества и симфонии. Все остальное (что могло бы быть) за пределом нашего сознания и мышления. Все остальное лишь наш неуемный вымысел.
Вымысел то, что есть люди и машины, то, что есть жизнь и смерть; то, что за окном есть мир, хотя на самом деле там только ветер, ночь и бесконечность…
5.
Холод. Ночь. Тоска…
Он молча смотрит на потолок, который совсем недавно был пятнист и сер, она изучает пестрые пятна на бледно-сером ковре,… тишина заполняет глаза отблеском фонаря и если бы не телефон, то … за окном играет музыка,… слышен шум драки, … а они молчат…
Покрывало скомкано и брошено в угол на, позабытый рояль … шуршит бумага, терзаемая очень активным сквозняком…
Холод. Ночь. Тоска.
Он молча смотрит на потолок, который совсем недавно был пятнист и сер, … ковер наводит хмурь отсутствием пестрых пятен, … на раскрытом рояле лежат ноты и нераспечатанный конверт …
Телефон напряженно ждет звонка, … тишина испуганно озирается по сторонам, фонарь нетерпеливо смотрит в окно осколками ломаных лучиков света, … бумага, прижавшись к столешнице, ждет прикосновения ладони, …
А ее нет…
Холод. Ночь. Тоска…
|
|