The Long Fall.
Долгое падение.
Я жду их.
Жду, не смея двинуться со своего места. Мой заржавевший взгляд не может оторваться от двери. Иногда, в тиши, я вдруг слышу, как к дверям подходят, и медный замок, висевший неподвижно, медленно приподнимается, словно ото сна. Дверь начинает дрожать, вибрируя всем своим величественным телом, и вдруг – все стихает…
Просто - еще одно видение. Не имею никакого представления, что именно вызывает мои видения. Быть может, это цепь, которая вот уже больше месяца как обняла мое запястье мертвой хваткой и не хочет отпускать. Может статься, что это кости, обглоданные крысами, разбросанные у моих ног. В крайнем случае, это приглушенные стоны моего соседа за потрескавшимися стенами... Я не знаю. Я не чувствую. Я просто жду.
Комната моя – небольшое квадратное пространство. Пол – массивное плато вулканического камня, покрыт сырой соломой, которая отдает всеми тошнотворными запахами, которые можно сыскать в современном мире.
Говоря об окружении, я однозначно боюсь упустить что-то. И стоит подумать мое окружение достаточно небогато обстановкой. Если, напрягая мысли, постараться сделать несколько кругов при этом, обхватывая комнату и описывая все подряд, начиная с верха и заканчивая низом, вполне вероятно, что потребуется один или два круга, не более того.
Судя по отметкам на стенах, здесь, в камере, побывало не меньше сотни человек. Имена, которыми расцарапаны до крови все четыре стены, перекрывают друг друга, стирая первые, и увековечивая новые. Весь этот престранный каскад имен и многообразный обхват названий городков, деревень, мест рождений, преданных безотчетному забвению памяти, для меня - всего лишь одна из немногих способов времяпрепровождения.
Под потолком, в правую стенку врезано окно, покрытое ухмылкой из шести стальных прутьев. Окно слишком высоко, и цепь не позволяет мне подойти к ней вплотную. Я бы с удовольствием выглянул наружу. Эта потребность внутри дает о себе знать яро, чем обычная жажда.
Я даже забыл, как выглядят люди. Забыл их движения и как они ходят. Забыл их повадки и привычки. Единственное что двигается здесь кроме меня – это пара назойливых крыс, уже давно привыкших ко мне, и, несмотря на все мои устрашения, не желающих покидать меня. Может быть, там, за окном, тоже стали передвигаться на четырех лапах. Я не знаю. Я не помню. Я только жду.
Около двери по стене скользит солнечный зайчик. Каждый день, появляясь подле моей руки, он плавно отходит от меня все дальше и дальше, ближе к дверям, словно приглашая выйти. Я всегда улыбаюсь ему в ответ. Иногда, когда хватает сил, бренча цепью, машу ему издали рукой.
Часто, особенно по утрам, в мою комнату проникает тонкий аромат свежевыпеченного хлеба. Временами я слышу, как около моей стены проходят чьи-то редкие шаги. Иногда эти шаги быстры – человек, пребывающий в нервном настроении, семенящий вдаль, или, наоборот - шаркающие в тщеславной монотонности и лениво отдающие клацанием шаги городского спесивца. Бывает, я слышу умноженные эхом постукивания тросточки слепца. Звенит маленький колокольчик...
«Неужели они и сегодня не придут?» – эта мысль в очередной раз пронзает мой мозг.
Я встаю со своего места и подхожу к окну, насколько могу себе позволить, в надежде хоть что-то унюхать. В ноздри пробивается запах сырости, экскрементов, затхлости и гниения, лишь изредка, словно далекий голос, слышится запах свободы - где-то там, далеко, за маленькой отдушиной около потолка.
За стеной послышалось знакомое шуршание - это было кстати – я подошел к стене, нагнулся к небольшой дырочке, куда вытекали все нечистоты, и глухо выдавил:
- Руфус?
Ответ последовал не сразу, сперва - сопение, затем приглушенный стеной голос произнес:
- Да, Даниель, ты еще тут?
- Как видишь.
- Значит за тобой пока еще не пришли?
- Как видишь.
- Сегодня мне совсем худо, брат, думаю, не вытерплю до своего выхода, - за стеной послышался хрип.
Пока я думал, что ему ответить, из дыры снова раздалось:
- Знаешь, сегодня ведь они добили малого.
- Это как?
- Один из палачей увлекся и пропустил срок – малый до смерти сварился. Говорят, когда его доставали, серое мясо пучками слезало с него. Теперь, говорят, палача ждет та же участь, - он не то откашлялся, не то засмеялся.
- Ты рад? – спросил я.
- Честно говоря, я рад за малого, ведь если подумать, ему повезло больше, чем нам с тобой.
- В этом ты прав, Руфус.
Наступило небольшое молчание, затем я спросил:
- Руфус?
- Да.
- Ты уже думал, что ты скажешь, когда будешь стоять там?
За стеной зазвенела цепь, со стены посыпалась штукатурка, словно с другой стороны с силой ударили в нее, в следующее мгновение раздраженный голос Руфуса вылетел из трубы:
- Мне плевать, что я там скажу! Может быть, просто отправлю плевок в лицо этим свиньям. Мне плевать, ты понял?..
Довершить ему не удалось - голос сорвался в неистовом кашле.
- Извини, Руфус, - мягко сказал я, - я всего лишь спросил.
- Знаешь, как умирал Жан? – послышалось снова, - у него стояло, когда они затягивали петлю на его шее. У него стояло, когда он полетел вниз. Ему просто не повезло – падение было коротким. Он корчился там, перед этими свиньями, качаясь на ветру, с поднятым дружком... - За стеной раздался истеричный хохот. - Представляешь, у него стояло, и он кончил, когда висел там перед ними. Я слышал, эти свиньи потом долго приходили в себя. А старина Жан кончил перед ними…
Я тихо приподнял свою цепь, так чтобы она не звенела, и беззвучно отошел от стенки. Меня почему-то начало мутить, все поплыло.
- Я бы тоже хотел вот так кончить там, перед ними, вот каким будет мое слово! – хриплый кашель утопил в себе его голос. - Говорят, когда его сняли, он еще дышал. Его вторично вздернули, на этот раз падение было долгим. Его вешали четверть часа. Жан был жив четверть часа, Даниель… Эти свиньи убивали его четверть часа, но я уверен, что в документах стоит гребная запись: «смерть наступила мгновенно» - они это делают с нами, потому что они это могут, Даниель! Они могут сделать все, что захотят. Это их мир.
Вдруг случилось так, что я до безумия захотел, чтобы он замолчал. Я зажал уши руками, пока не послышалось гудение, и голова не закипела. Я хотел, чтобы запах соломы приглушил его голос. Я хотел, чтобы он висел четверть часа, лишь бы не этот наполненный мертвым зловонием голос за стеной. Голос человека, которого я никогда даже видел. Голос мертвого, обхватывающий меня цепкими липкими пальцами...
Из-за стены снова послышался голос, на этот гораздо вкрадчивее – звучал, будто в моей комнате, около самого уха:
- Долгое падение, Даниель. Тут есть только одно спасение – это долгое падение. Помни об этом… Помни об этом, когда будешь идти туда…
Воцарившаяся тишина унесла с собой его охрипший голос. Из голых уголков моей комнаты стала приближаться тьма – наступали сумерки.
Единственным ориентиром для меня были церковные часы, которые извещали о воскресеньях, и проезд почтальона - он имел обыкновение петь “Ave”, сидя на козлах, проезжая каждый день по два раза: в шесть утра и ближе к вечеру, около девяти. Сейчас темнеет рано...
... Я перестал их ждать. Они не придут сегодня… Обычно они приходят к утру и делают это сознательно, прекрасно понимая, что человек спросонья острее воспринимает чувство близкой смерти. И хотя каждый вечер я засыпаю, сжав кулаки, и стиснув зубы так, что утром у меня болит челюсть, к этому нельзя быть готовым. Иногда я четко представляю себе, как холодный ветер проходит по моему телу, когда меня везут через толпу. Я ловлю взгляды: тысячи, сотни тысяч, направленных на меня, чувствую, как подо мной скрипит повозка, легко унося меня дальше. Я опускаю ноги на деревянную ступеньку эшафота, делаю шаг, еще один – вот передо мной раскачивается веревка. Я чувствую себя центром всеобщего внимания, меня толкают вперед, надевают на шею веревку. «Только бы падение было долгим» - проноситься у меня в голове. Если повезет – веревка может оторвать тебе голову… если конечно повезет… А иначе висеть тебе там бог весть сколько. Это зависит не только от расстояния, но еще и от здоровья человека - ослабленные кости легче ломаются, и сухожилия скорее рвутся. Если во время падения вытянуться во весь рост и напрячь все мышцы, то можно ускорить полет, что повысит вероятность того, что веревка, если и не оторвет голову, то, по крайней мере, наверняка сломает шею. Говорят, когда падение короткое – смерть приходит не сразу, иногда это длится больше десяти минут, иногда - до получаса, в редких случаях достигает часа...
В середине комнаты, из глубины, словно щупальца, выскальзывают смазанные маслом железные цепи, которые летом привлекают рой комаров и мух, а зимой - голодающих крыс. Штук восемь этих щупалец лежат здесь, одна из них тянется ко мне и цепко держится за мою руку. Старая дева! В последнее время я вдруг приметил, что цепь сделалась намного тяжелее обычного.
Одним из моих главных неприятелей здесь стало время. Время, словно старый ревнивый враг, наполненный желчью, взирает на меня и бездушно, с собственной высоты руководит моими страданиями. Особенно по ночам оно имеет привычку, встав возле моего уха, громко и бесшабашно хлопать в ладоши, как раз тогда, когда я с величайшими трудностями добиваюсь крупицы сна. Тогда приходится подниматься, прислоняться к давно уже не белой стенке и обстреливать крыс, набранными мной за весь день камешками. Это доставляет мне особое удовольствие, так как после каждого удачного попадания старина Джозеф (большая серая крыса со сломанным хвостом) резко подпрыгивает вверх и, толкая своих собратьев, мчится в свою дырку.
Много раз по ночам я слышу, как открывается дверь моей камеры. Я переживаю одно и то же еще и еще раз, словно в бреду. Во сне я явственно слышу скрежет, твержу себе, что это лишь сон, однако приходится вставать, вглядываться сквозь темноту и убеждаться, что замок неподвижен. Стоит мне закрыть глаза и задремать, как то же самое повторяется снова.
***
В полночь в окно просочилось биение башенного колокола. Внезапно меня обвила нервная дрожь, начало трясти. Шея напряглась до боли и вытянулась куда-то вперед.
За дверью послышались приближающиеся шаги. Остановились. Зашуршало что-то, и дверь медленно отворилась. Освещенный тусклым светом сальной свечи, в комнату вошел молодой солдат с клочком каких-то бумаг. Высоко над головой он держал свечку, с которой капало на солому. За солдатом обрисовался конвойный.
- Руфус Бильберри? – сухо вымолвил он, прочитав имя на выжелтившей бумажке.
Меня продолжало трясти, я пролепетал слово, но оно застряло в горле, судорожно цепляясь за язык. Получилось нечленораздельное клокотание.
- Это он, - торжественно заявил конвойный, - за столько лет работы в этом курятнике, чуешь их за милю. Я-то верно толкую – гляди как трясет, этакое чучело.
Его лицо было исполосовано прутьями отдушины, он напоминал мне старую тыкву. Подойдя ближе, он сделал мне знак рукой, я поднялся:
- Руфус Бильберри, вы осуждены на смерть за антигосударственных деяния: подстрекательство к государственному перевороту, участие в бунтах, распространение антиправительственных лозунгов. Вы были арестованы при попытке покинуть страну под вымышленным именем Говарда Ролье шестнадцатого марта сего года. Ваш приговор – смерть через повешение - будет исполнен завтра в шесть часов утра на городской площади.
Я чувствовал, что едва стою на ногах. Комната как-то вытянулась и поплыла, голова наполнилась свинцом, губы, казалось, готовы были лопнуть. Однако странно - в глубине души я вдруг ясно осознал непонятный покой. Конвойный с важным видом продолжал что-то говорить, косясь на солдата, который тупо кивал ему в знак согласия, я видел, как шевелятся их губы. Затем они развернулись и ушли. Я продолжал еще долго стоять, прислушиваясь, как за стеной изредка хрипит и кашляет Руфус Бильберри.
Прошло довольно много времени, пока я осознавал свое новое положение. Завтра меня повесят! – эта мысль зудела в голове. Я не удержался - цепь потянула вниз, и я рухнул на пол. Теперь, когда после всего, что со мной произошло, окружающее меня вдруг кануло куда-то в темноту, передо мной возникло мое будущее - ясное, как солнечный весенний день. Впервые во мне проснулись, казалось бы, умершие чувства, я яснее почувствовал запах соломы, услышал, как за окном тихо шелестит ветер, почувствовал откуда-то появившиеся силы – мне захотелось вскочить с места и пуститься в пляс. Кровь ударила в голову, глаза загорелись, и полились слезы: теплые и неудержимые. Я весь дрожал, но отнюдь не от холода. Вслед за этими чувствами нахлынула волна других – я вдруг отчетливо ощутил вкус тяжелой, колючей веревки на шее, как никогда ясно услышал скрип подмостков на эшафоте под моим шагом, увидел, как медленно опускается шершавая ткань, трется о щеки, закрывая мне лицо. От ткани пахнет керосином и еловыми шишками. Под ногами со страшным грохотом открывается люк…
Я рванулся было со своего места, но, не сумев сделать шаг, остался на полу, лишь лихорадочно дергаясь, точно тряпичная кукла. Меня зовут Даниель… меня зовут Даниель… Я – Даниель…
Я жду их… жду, не смея двинуться с места… мой взгляд прикован к двери… За окном, далеко запели петухи. Это значит, что в любой момент я могу услышать знакомые шаги. Круглая ручка медленно и мучительно приподнимется и дверь откроется. Их будет человек пять, может быть больше. Два солдата, конвойный, тюремный доктор и, наверное, еще один охранник, чтобы разомкнуть цепи. Я уже решил - я их встречу, как Руфус Бильберри. Если уж так началось, пусть так и закончиться. Тысячу раз я задавал себе вопрос, правильно ли я делаю, стоит ли это делать? Ответы приходили противоречивые. В конце концов, я принял решение. Так будет лучше для всех: если я сегодня умру, то Руфусу, по крайней мере, не будет грозить смерть еще несколько недель. Очень возможно, что он эти несколько недель не доживет - его охрипший кашель ясно дает об этом знать. Умереть до казни намного лучше, чем болтаться куском облезлого мяса на глазах у возбужденной толпы. Что до меня, то я, наконец, совершу свою прогулку до эшафота, все равно это рано или поздно должно было произойти. Можно даже считать это даром свыше.
Неоднократно я переживал этот момент, отчетливо до мелочей все представлял, и теперь вижу, насколько я был далек от всего, что меня сейчас окружает.
Мне не холодно, хотя и трясет, словно я сижу в поезде. Наоборот, жарко так, что вся моя скудная одежда прилипла к телу. Шея напряжена до такой степени, что боль, спустившись вдоль спины, обняла поясницу. Я дышу глубоко и часто, сердце колотит сильно и ровно. На лице застыло одно выражение, я не могу его стереть.
И вот вдалеке послышались шаги. Неясные голоса приближались. Мой нос остро уловил запах свежевыпеченного хлеба, по коже пробежали мурашки. Я был прав – шаги указывали на четверых, а то и пять человек за моей дверью. Я хотел встать, но не успел, замок застонал, дверь распахнулась и в камеру вошли.
Я словно увидел себя со стороны. Вот я встаю – какое убогое зрелище в глазах этих визионеров, впрочем, надо отдать им должное, они пережили эту минуту без клочка смеха, однако резким движением сделав мне знак оставаться на месте. Кто-то наклоняется к цепи и отпирает заржавевший замок. Рука, на которой прежде висела цепь, кажется немыслимо легкой, словно набита травой. Я встаю, мне что-то начинают говорить, но я не слышу из-за звона в ушах. В голове среди хаоса две ясные как капли, мысли – Меня зовут Даниель… и… Долгое падение… На шею надевают табличку, на ней что-то нацарапано. Я шагаю вперед и выхожу из камеры.
Дальше следует темный провал и безмолвие. А то, что было после, вдруг врезалось в мое сознание четко и ясно, будто я выходил на прогулку из собственного дома.
Ноги, привыкшие к мягкости соломы, со странным ощущением ступали по мостовой. Меня вели на длинной веревке, с обеих сторон в шаг со мной размашисто ступали два солдата с бесформенными лицами. У одного из них около носа была кругленькая родинка с двумя торчащими из нее волосками. Я засмотрелся на родинку, а когда повернул голову, то заметил, как большая толпа народа стояла передо мной. Гул, который издавала эта серая масса, становился сильнее. Нет таких слов, которыми можно бы описать мои чувства, ибо это выше любого, даже самого чувственного и понимающего ума. Каждый мой шаг приносил новые дикие и подчас невероятно тупые мысли, какие только можно было откопать в моем сознании. Мой рот кривился в чудовищных гримасах, изображая то улыбку, то отчаяние, выпячивая и подбирая сухие губы. Перед глазами почему-то возник образ тети Агаты – толстушки, подобно которой не знавал божий свет - вот она, склонившись над овальным зеркальцем, выщипывает черные жирные усы...
Улица, по которой меня вели, была узкой, с двух ее сторон тянулись домишки. Почти из каждого окна выглядывало лицо. С крыши одного из домов свисали чьи-то босые ноги. Улица подходила к площади, расширяясь в конце.
Один из солдат, видимо решив, что я шагаю медленней чем положено, начал, улыбаясь, подталкивать меня вперед, непринужденно бросая сопутствующие взгляды в сторону толпы.
Я приметил, как около меня стали вертеться люди. Они подходили - кто с сочувствием, кто с любопытством, смотрели на меня, словно у меня было три руки, в их глазах читалось одно – этот человек сейчас жив, он дышит, ходит, видит, но он не такой как мы – он скоро будет мертвым. Он по ту сторону черты!
Мы почти приблизились к толпе - она открыла свою широкую пасть, и меня втолкнули внутрь. За спиной исчезла улица - ряды сомкнулись. Теперь меня окружали лица. Ничего кроме лиц. Одни тупо смотрели, другие, предвкушая нечто интересное, рвались вперед, у третьих на лице застыло полное равнодушие. Чванные дохляки, приблизившись ко мне вплотную, с явным укором качали головами. Иные норовили дотронуться до меня и боязно убирали костлявые пальцы, если им это ненароком удавалось. Глаза изучали меня, следили за каждым моим движением, ждали, какую оплошность я совершу. Из всех проходящих мимо ликов, ни один не выдержал моего взгляда. Я словно палил из пушки - один за другим они опускали глаза, старались скрыться от моего взгляда, словно я мог заразить их своей участью.
И вот между темных теней вдали возвышается эшафот. Сначала видна верхушка, потом он целиком - ближе и ближе, обнажая свое голое, стройное тело, постепенно предстает передо мной. Я не могу оторвать взгляд от веревки, куда же она уходит, какой длины она…
Отступил последний человек. На миг мы замерли друг перед другом, как старые друзья. «Вот, я и увидел тебя» - зашипело древко. Затем я сделал шаг, подо мной скрипнула ступень. Я вдруг вспомнил про Руфуса, который наверняка спал в своей камере, привязанный тяжелой цепью. Сейчас он должен был находиться на моем месте. Он должен был стоять здесь, вместо меня. Слушать, видеть все это. Я – Руфус… меня затошнило.
Широко улыбаясь, передо мной возникла тяжелая веревка, дразня и раскачиваясь из стороны в сторону. Меня подвели к ней. Невидящими глазами я снова приметил родинку на щеке солдата. Гул вокруг меня перерос во что-то невообразимое. Мне казалось, я стою под ревом поездов. Голова звенела. Успокаивала лишь одна далекая тихая мысль – скоро все будет позади. Скоро все будет кончено.
Мне показалось, произнесли знакомое имя. Да так и есть – Руфус Бильберри! Затем снова все понеслось непонятно куда. Меня чудовищно тошнило. Среди толпы я заметил судей. Два человека неприятной внешности сидели за деревянным столом, пялились в какие-то бумаги и что-то глухо бормотали. Они напомнили мне рыб, беспомощно трепыхавшихся на берегу Темзы, куда я любил ходить на рыбалку.
Здесь на эшафоте, пока я стоял среди толпы, обдуваемый холодным ветром, в голове витала одна четкая мысль – «долгое падение». Я постарался проследить за уходящей куда-то вниз веревкой, но тщетно. Она исчезала из виду, и стоя на моем месте, невозможно было определить ее длину.
- Руфус Бильберри, - голос звучал нервно, - так вы ответите или нет?
Я понимал, что чего-то они хотят, но не мог собраться с мыслями.
- Руфус Бильберри, - голос был принудительно снижен до спокойного уровня, - я спрашиваю вас, есть какие-нибудь обстоятельства, согласно которым к вам нельзя применить казнь?
Я открыл рот, однако не проронил ни слова. В голове я оглох от собственного голоса мысли: «Я не Руфус… я – не Руфус…».
- Руфус Бильберри, я записываю ваше молчание, как знак повиновения и согласия. Ровно в шесть часов вы будете повешены за шею вплоть до наступления смерти. И пусть Господь смилостивится над вашей грешной душой.
«Господь?» - хотел было крикнуть я. «Что вы ведаете о нем, вы – сидящие тут, жирные, надутые своим самодовольством, подобно чертовой мошонке?». Но я промолчал, лишь сжал кулак, едва ли почувствовав, как ногти впиваются в кожу.
На мою шею опустилась тяжелая веревка. Она слишком тяжелая. Мне сразу стало трудно дышать, в животе что-то защекотало. В толпе пронесся приглушенный рокот - я заметил, что на меня показывают пальцем.
Сделав усилие, я опустил глаза и увидел, как около моих ног скапливается темно-желтая лужа. Все будет позади. Через десять минут это все будет для меня неважно. Я буду далеко отсюда. Только если…
Около моего уха послышался голос Руфуса: «…если только падение будет долгим, Даниель… помни…».
Мне отвели за спину руки и чем-то затянули. Палач брезгливо поморщился, вытираясь о вшивый капюшон.
Я посмотрел на небо - серая бесформенная тяжесть нависла над моей головой. Я был раздавлен этой массой. Гул в толпе внезапно прекратился. Наступила жуткая тишина. Я понял, что пришло время. Сейчас.
Нужно держаться! Нужно держаться, во что бы то ни стало!
Ни шороха… Все эти люди ждут… Они – эти люди ждут смерти другого человека… Долгое падение… я не Руфус… эшафот… камера… Джозеф – крыса со сломанным хвостом… смерть… Долгое падение… долгое падение… колокольчик…
Вдалеке прозвучал припев “Ave” под аккомпанемент маленького колокольчика: проезжал почтальон - ровно шесть!..
Только бы веревка оказалась длинной… Долгое падение…
Где-то рядом послышался сильнейший скрежет, под ногами что-то задрожало, и я полетел вниз…
2005 R.G.
|
|