Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все,
что принесет мне наступающий день.
Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой.
Во всякий час сего дня во всем
наставь и поддержи меня.
Какие бы я не получал известия в течение дня,
научи меня принять их со спокойной душою
и твердым убеждением, что на все Твоя Святая воля.
Во всех словах и делах моих - руководи
моими мыслями и чувствами.
Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть,
что все ниспослано Тобою.
Научи меня прямо и разумно действовать
с каждым членом семьи моей,
никого не смущая и не огорчая.
Господи, дай мне силу перенести утомление
наступающего дня и всех событий его.
Руководи моею волею и научи меня молиться,
верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.
Аминь.
Молитва Последних Оптинских старцев
Лето перешло в осень совершенно незаметно. Просто однажды утром все увидели, что листья уже совсем желтые, а многие из них так вообще облетели и давно шуршат под ногами. А все потому, что уже с середины лета из-за отсутствия дождей начались за городом пожары, и город давно был наполнен настоящим смогом от горящий торфяников. Вот так, сквозь седое задымление, из-за которого по утрам все очертания города были подобны полотнам Сезанна, мы и не почувствовали, как дым из душно-горького и грязно-серого вдруг стал прохладным и золотистым, и наступила осень.
Мы возвращались с подмосковного кладбища, где только что опустили в землю близкого нам человека, положили сверху венки и украсили образовавшийся холм красными гвоздиками с обломанными стеблями, с удивлением посмотрели на образовавшееся сооружение и в некотором замешательстве погрузились в машины и поехали в старый дом на поминки.
Некоторые из нас иногда оглядывались назад на удалявшееся поле с ажурными крестами и выцветшими некогда розовыми и голубыми букетиками на черных оградах, на поле с черно-серыми надгробиями, на которых имя и две скупые даты сухо констатировали целые человеческие жизни, и не понимали, действительно ли еще минуту назад все мы имели ко всему этому отношение. На то была причина - мамин муж - дети звали его "Вава", человек жизнерадостный и энергичный, никак не мог умереть. Инсульт, сказали врачи. Так, оказывается, часто случается - раз и все. Правда, какое-то короткое время его организм продолжал мучительно бороться, но те же врачи строили печальные прогнозы на случай, если бы смерть отступила: он был бы прикован к инвалидному креслу и хоть и в сознании, но почти без всякой связи с реальностью. Это было бы неправильно, да и просто невозможно для такого красивого и сильного мужчины, с которого зеленая молодежь в нашей семье частенько брала пример и многому училась. Но, видимо, где-то наверху действуют свои законы. Кому-то сверху виднее, что правильно и что вовремя, а что нет, и как бы мы не сопротивлялись обстоятельствам и печальным событиям, став постарше и заглянув поглубже, мы рано или поздно все равно обнаруживаем пугающую закономерность всех происходящих ситуаций, которую мы так легкомысленно не замечаем.
Однако тогда мы так не думали, а просто ехали на поминки и на душе было неопределенно пусто.
Нет, конечно, некоторые были погружены в свои достаточно конкретные мысли. Но в острые эмоциональные минуты человеческие чувства имеют свойство путаться, да и проявляться крайне неуместно.
Я помню, как давно, когда мы с мужем были еще достаточно молодыми, однажды утром раздался телефонный звонок. Было лето, и жили мы тогда на даче. Тем утром к телефону подошла я - звонила мужнина родственница, она сообщила, что умерла его бабушка. Та была очень старенькой и давно болела. И хотя мы уже были готовы к тому, что рано или поздно случится неизбежное, но все равно подобные известия всегда оказываются неожиданными, и человек никогда к ним не готов. Человек вообще никогда не готов к смерти. Узнав о случившемся, я поняла, что мне, чтобы сообщить мужу это известие, надо срочно найти какие-то особенные слова. Но особенных слов не образовалось, и с тяжелым сердцем я поплелась на террасу, где мой муж завтракал. Терраса была залита мягким утренним солнцем, густой запах кофе смешивался с запахом жареной яичницы с помидорами. Я посмотрела на мужа, моргнула и просто сказала: "Твоя бабушка умерла". И тут, к своему ужасу, я почувствовала, как губы мои почему-то разъезжаются в улыбке, совершенно идиотической, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. А потом я еще и добавила: "Ты бы шторы снял, совсем грязные". Вот так бывает.
Эмоции в тот осенний день тоже путались, а потому мама из состояния надрывных переживаний и какого-то назойливого многословия вдруг переходила к деловито-озабоченным действиям, а потом внезапно становилась по-детски капризно-слезливой. Мы по очереди ее сопровождали, а поскольку то тут, то там приходилось бесконечно ждать и мерзнуть, что является неотъемлемыми особенностями подобных мероприятий, то и темы у нас у всех перескакивали с печальной на совсем другие - житейские. Частенько такие события дают людям возможность вновь повидаться, обсудить события, узнать как дела…
Однако наша группа в основном состояла из людей близких, а потому часто встречающихся и почти все друг о друге знающих: нескольких маминых школьных друзей и дачных соседей, родственников, выросших детей, их друзей и двух неприкаянных подростков. Все перемещались от кучки к кучке, вздыхали, потирали сизые от внезапного холода носы, периодически грелись в машинах, переминались с ноги на ногу и ждали, когда придут резвые дядьки с веревками и бойко осуществят свою работу. Хотелось есть и согреться.
В общей толпе я смотрела на своего бывшего мужа и была благодарна ему за то, что он примчался тут же, как узнал, что случилось, и даже неожиданно предложил заехать утром за мной и сыном. Он выглядел солидным и значимым в своих темных одеждах, и я совсем не чувствовала, что мы ни разу не виделись с ним с момента нашего развода, как будто этих пяти лет и не было вовсе, и не потому, что он или я совсем не изменились, как раз изменились-то сильно, а просто потому, видимо, что прожили мы с ним достаточно долго. Так долго, что эти временные пробелы в отношениях, прошлые обиды и уже давно наладившаяся у каждого из нас личная жизнь по-настоящему не имели к нам с ним никакого отношения - нас связывал большой кусок жизни и общий ребенок, который автоматически превращал нас в близких родственников.
Я периодически подходила к нему, отвлекала от деловых бесед с другими людьми, что-то говорила, грустно улыбалась и, снимая с его рукава малозаметные волоски светлых чужих волос, думала о том, что мы с ним все правильно сделали. Он, наверное, тоже так думал, когда глубоко затягивался сигаретой и напряженно поглядывал на меня из-под лобья, изо всех сил пытаясь сохранить отстраненный и холодный вид человека, у которого все хорошо.
Когда он приехал и обнял маму, то заплакали оба, поливая слезами темные одежды. Вообще, как я уже поняла из его многочисленных ночных телефонных монологов, он каким-то образом отвечал в своей Ассоциации за подобные печальные мероприятия или помогал в этом. И тогда я подумала, что он наконец-то нашел себя: почетный караул, залпы, траурный кортеж, черные одежды, торжественные слова, скупые мужские слезы и степенность, слабые женщины, нуждающиеся в утешении, необыкновенная сценическая значимость собственной персоны, скорбный взгляд в никуда, наполненный глубокой мыслью о бренности жизни и конечности всего сущего, и прочее, и прочее, - чем все это не Шекспир, "Гамлет", финальная сцена, трагическая развязка. Вот он мой бывший муж - вечный драматический герой.
Однако на поминки он не поехал, поскольку назойливо звонил мобильный, ему напоминали о домашних делах, дабы он не расслабился и не спутал прошлое с настоящим.
- Нет-нет, мне надо ехать, а то я размякну и поплыву, - многозначительно махнул он маме на прощание рукой и неторопливо направился к машине.
Я посмотрела ему вслед на его ссутулившуюся широкую спину в темном пальто и поняла, что он хочет, чтобы его догнали и остановили. Я тихо бросила сыну: "Проводи его…"
На поминки поехали не все, а те, кто приехал в старый дом, выползли из машин и сразу засуетились, заполняя большое домашнее пространство темными кучками. Защелкали зажигалки, запахло сигаретами и салатами, которые тут же стали ставить на стол. Как-то неожиданно много оказалось женщин, быстрых и по девичьи активных, то ли молодых духом, то ли просто замерзших.
Некоторые из друзей и родственников стояли на улице на плиточной площадке, сложив на груди руки или держа в карманах, и вдыхали дымный воздух горящих торфяников:
- Надо же, уже осень наступила, - говорили они, оглядываясь по сторонам на опадающую листву и увядающие цветы, - надо же, как незаметно.
- Да, - говорили мужчины постарше, выпуская колечки сигаретного дыма, - надо же, как все получилось. И кто бы мог подумать…Вот так живешь себе, живешь, и ничего не знаешь, что с тобой случиться…
- Как это не знаешь? - удивлялись те, кто был помоложе, и кому казалось, что им удалось предугадать будущее. - Все давно известно, просто задуматься некогда.
- Да,… - вновь включались старшие, - одним махом все рухнуло, вон, сколько дел еще со старым домом не закончено. А сколько всего было задумано… Такое хозяйство, - вздыхали старшие. - Трудно ей теперь будет.
- Да, - энергично откликались молодые, - но мы все это решим, мы рабочих наймем, а ее к себе заберем - с нами будет, дом закроем до лета или до лучших времен.
- А собаки? Собаки как же? Их же с собой не возьмешь.
- Будем приезжать еду оставлять, попросим кого-нибудь - будут кормить, заплатим - любой согласится.
- А как же кошка? Кошка как? Ведь она с котенком!
- Да придумаем что-нибудь…
- Что-нибудь когда-нибудь, - задумчиво качал головой пожилой мужчина с рыжими усами, - старый дом - это ведь как корабль. На нем плыть надо, поддерживать курс, а то ведь потонет. В доме жить надо. Рушиться начнет - не соберешь.
Все сели за стол, стали раскладывать по тарелкам еду, наполнять рюмки. Потом говорили разные слова - те, которые обычно говорят в таких случаях. А еще, в паузах, говорили и о другом. Но все равно все разговоры возвращались к одному и тому же.
Напротив меня сидела мамина младшая сестра - наша тетка, уютная женщина с внимательными глазами. Работая некогда в реанимации и регулярно сталкиваясь с неприглядностью человеческих страданий, она, подобно большинству медиков, каждый раз больше заботилась о последствиях человеческих действий, нежели о характере этих действий. Мало чем отличавшаяся от других женщин нашей семьи, такая же категоричная и крайне разумная, она выглядела в тот день усталой и смиренной. Опершись всем телом на сложенные перед собой тяжелые округлые руки и чуть поджав губы, она с тревогой поглядывала на маму и тяжело вздыхала.
Рядом с ней сидел ее муж - Большой доктор, некогда хирург-травматолог одной из центральных московских больниц, большой бородатый мужчина, заядлый охотник и рыболов, хозяин трех огромных псов, человек опытный и мудрый. С ним было спокойно и надежно, как в голливудских фильмах.
Когда он встал, значимый и на редкость необходимый для нас в эту минуту, я почувствовало, как к горлу у меня подкатил комок. Он внимательно посмотрел на всех своими умными голубыми глазами и стал говорить, а я заплакала. Я плакала потому, что теперь, как он сказал, нам надо было жить еще и за умершего Ваву, поскольку тот очень любил жизнь. Я подумала о том, что впереди еще так много может быть потерь, что невозможно будет жить за всех, потому что мы и за себя то жить почти не умеем.
Стало как-то вдруг жалко всех и не из-за какой-то там бренности жизни и ее неизбежной конечности. А оттого, что мы - такие вечно суетливо спешащие, вечно как будто занятые, а на самом деле боящиеся показаться никчемными и незначимыми, вечно откладывающие "на потом" самое человечное, а потому самое главное, так и не научились сопереживать, и все не можем остановиться и спокойно присесть рядом, погладить по руке, потрепать по волосам и сказать: "Да брось ты,.. все будет хорошо ".
Очевидно, люди старшего покалеченного поколения не могли нас этому научить - сами не умели. Да и времени у них на это не было, поскольку, самоотверженно отказывая себе во всем, торопились строить только им ведомое светлое будущее, невольно взращивая при этом порочную теорию достижения высоких целей любыми средствами.
Мы же, их дети, в свою очередь, категорически отрекшись от такой теории, слатав кое-как нравственные идеалы наших мам с попыткой мыслить самостоятельно и кое-как взять на себя ответственность, наоборот увлеклись самим процессом: средствами и методами, порой ужасаясь тем результатам, которые получили. Да, мы не хотели ничего больше строить, хотели просто жить настоящим, но не дотянули. Ведь жить настоящим требует большого искусства и настоящей мудрости.
Теперь же разумное и энергичное поколение моих сестер, изощренно пытается вновь подвести высоконравственную мораль под свои практичные цели. Правда, вместо "во имя светлого будущего моей страны" они теперь говорят "во имя светлого будущего моей семьи", при этом вновь забывая о кропотливой работе по созданию в этой семье светлого настоящего, как неактуального средства в достижение своих благородных задач.
От всего этого мне и было нас всех жалко.
- Пирожки, - где-то над ухом глухо прозвучал голос моей сестры, и мимо меня, покачиваясь, проплыло большое ароматное блюдо и исчезло на другом конце стола.
Я посмотрела на маму. Я смотрела на нее и испытывала бесконечное чувство сострадания и тревоги. Мы вместе понимали, что опять наступает какая-то новая и пока еще не очень нам понятная жизнь, к которой и ей, и нам снова придется привыкать. В одночасье разрушился старый уклад и оказавшаяся иллюзорной картинка будущего. Перевернулась еще одна страница нашей семьи, безвозвратно оставляя в прошлом то, что еще недавно казалось незыблемым и долговечным.
Мама сидела рядом, вдруг ставшая очень близкой и понятной, совсем отстраненной и от своей неуемной преданности несуществующим идеалам и неоспоримым догмам своего поколения, и от вечного своего стремления к центру Вселенной, построенному на абсолютной уверенности в том, что "хорошо" и что "плохо", и от неутомимой борьбы своей за универсальное "однопартийное" счастье. Она сидела совсем потерянная и наконец-то сдавшаяся своему нежеланию сложить оружие и взглянуть на жизнь сторонним взглядом, чтобы увидеть многообразие ее оттенков и красок. Она сидела маленькая и слабая, а потому очень родная. Мне вдруг захотелось громко крикнуть ей: "Тебя обманули! Кто сказал тебе, что жизнь - это борьба! Ведь на борьбу нас толкает наша гордость, а за гордостью скрываются слабости и неуверенность в себе! ", но я не крикнула, а просто обняла ее и привычно сказала: "Справимся".
- А я вот тут смотрела одну передачу, - услышала я откуда-то издалека голос нашей дачной соседки, сидевшей рядом со мной. Это была пожилая женщина, полная, со сморщенным круглым личиком, на котором застыла поджатая улыбка. - Так надо пользоваться солью и лимоном. Одна актриса рассказывала.
Я вопросительно оглянулась на нее, пытаясь сосредоточится на том, что она говорила.
- Правда, правда, - зашептала она еще энергичнее, и узкие губы ее растянулись еще больше. - Она дважды в день так умывается, и кожа становится просто атласной.
- А, это Вы про кожу, - наконец поняла я.
- Так ты своему мальчику скажи, прыщики разом все и пройдут, да и сама попробуй, - закончила соседка и откусила большой кусок пирога.
Я вновь посмотрела на маму и постаралась мысленно представить с ней рядом папу. Но почему-то у меня это не получилось - он никак не вписывался к нам за этот стол, его образ выглядел почти неуместно.
Наши родители, познакомившись еще в школе, прожили вместе долго и, казалось, счастливо. Но однажды, сразу после серебренной свадьбы, папа принял решение уйти к другой женщине. Не знаю, насколько сильно он ее полюбил, что захотел одним махом разрушить свою прежнюю жизнь и начать новую, потому что через несколько лет он все-таки с ней расстался. Скорее эта женщина, при всей безусловной его любви к ней, лишь послужила ему тогда неосознанным предлогом для оправдания его спасительного бегства из нашей жестко регламентированной системы семейного существования и от взращенного за прожитые годы чувства априорной вины.
Когда папа ушел, я была уже взрослой и имела свою собственную семью. Его уход из дома, где все его уважали и боготворили, был для нас тогда непонятным и явился для всех большим потрясением. Мама выходила из этой ситуации несколько лет. Сама же я, боясь потерять с ним ту особую душевную связь, которая всегда была между нами, продолжала общаться с ним, чем навлекала на себя особый материнский гнев. Я стала чувствовать себя плохой дочерью. Но мне было необходимо понять случившееся, поскольку папа был для меня не просто папой и близким другом, но и той ниточкой, по которой я шла вглубь в познании самой себя. Я была уверена, что, только поняв и приблизившись к нему, я бы смогла приблизиться и к самой себе.
Мама же, даже по прошествии многих лет, так его до конца никогда и не простила, рассматривая его уход, как толчок ко всем нашим последующим семейным встряскам и неустроенности. Он безоговорочно превратился для нее в человека, подорвавшего незыблемый фундамент семейных устоев.
Я отвлеклась от своих мыслей и огляделась. Общее напряжение постепенно спало, многие курили за столом и что-то тихо обсуждали.
Я посмотрела на свою подругу на другом конце стола. С одной стороны от нее сидел мамин дачный друг - Большой внук, высокий пожилой мужчина с рыжими усами. Они с мамой знали друг друга с детства, поскольку жили в одном дачном поселке.
Большой внук был человеком необычным, гротескным и эпотажным. Мать его была известной театральной актрисой, женщиной особой одухотворенной красоты, дед же некогда прославился как руководитель первого в стране джаз-бэнда, как певец и киноактер первых музыкальных фильмов. Сам же Большой внук, хоть и пожилой, но по-прежнему статный и вальяжный, был известен не просто как внук прославленного человека, но еще и как киношный оператор, человек творческий и наблюдательный. Жизнь, однако, много била его и совсем не баловала, но выросший в артистической среде, этот большой необычный человек с серебряными перстнями на пальцах полностью впитал в себя ее дух и легкое, почти легкомысленное отношение к трудностям.
Сидя рядом с моей подругой, Большой внук без умолку что-то ей рассказывал. Он периодически склонялся к ней и поглаживал ее по спине, щекоча ее ухо своими рыжими усами. При этом она каждый раз вздрагивала и тревожно оглядывалась на окружающих, дабы ее не сочли распущенной, а его - неуместным. Но никто ни на что не обращал внимания, и она скоро смирилась со своим необычным соседом и даже приветливо улыбнулась ему пару раз.
С другой стороны от нее сидел еще один наш знакомый, я знала его с детства, - Большой товарищ, а именно мамин школьный приятель, импозантный, спортивного вида мужчина в клетчатом пиджаке и затемненных очках. Жил он в Москве один, без семьи, но частенько летал и в Париж, где давно уже жили его взрослые дети. Он любил бывать в центре внимания, обычно много и красочно говорил, поводя рукой с сигаретой и чуть кривя с нисхождением улыбку, обнажая ряд белоснежных зубов. А говорил он об отменном качестве европейских дорог, о красотах Швейцарских озер, об именитых и полезных людях, кои являлись его друзьями и знакомыми и были необходимы для успешной карьеры, а еще он сетовал на трудности, нам и вовсе неведомые, с которыми ему приходилось сталкиваться, будучи отцом известной во всем мире женщины-торреадора.
Я была рада, что Большой товарищ оказался рядом с моей подругой, поскольку уже давно имела тайное намерение их познакомить. Мне казалось, что оба они об этом догадывались и против ничего не имели, однако внешне они всячески пренебрегали моими стараниями. Большой товарищ в тот день сидел напряженный и периодически поглядывал на часы, всем своим видом подчеркивая свою крайнюю деловитость.
Встала мама и возбужденно произнесла трогательный монолог о любви, ревности и человеческой привязанности, пытаясь всех убедить в том, что умерший муж и не любил ее вовсе, во всяком случае, так, как она того хотела. Но ей тут же возразила ее старая школьная подруга и строгим голосом привела множество доводов против того, а мамина сестра, наша тетка, укоризненно покачала головой, поправила ажурную черную ленту в волосах и проговорила:
- Вечно ты что-нибудь напридумаешь!
- Нет-нет, она права, - неожиданно раздался голос Большого внука с другого конца стола, - тебя, моя дорогая, мог вытерпеть только твой муж! Ведь ты сложный человек! А он молодец был, настоящий Лев!
- Да, - почему-то горделиво проговорила мама, - я сложный человек, ко мне еще надо найти ключик.
- А у нас все такие, - не очень радостно усмехнулась ее сестра, подцепив кончиком вилки маслину и отправляя себе в рот. - Мы ведь все эгоистки, кого не возьми. И мать наша была такая и тетка. Любим вечно быть в центре внимания, чего уж тут греха таить, уж очень любим, чтоб все по-нашему было.
- Да-да, - вновь согласился Большой внук, -это точно! Я ведь вашу семью с детства знаю. Что ни женщина, то особый характер! Все всегда знают, все умеют, любому мужику фору дадут. У такой женщины и мужчина должен быть особенным.
- Уж это точно, - пробасил Большой доктор и обнял свою жену за полные плечи, - еще ваша мать покойница, царство ей небесное, говорила мне: " Самоубийцей надо быть, чтобы на дочери моей жениться ".
- Да бросьте вы, - звонким голосом вмешалась мамина школьная подруга, - никакие они не особенные. Обыкновенные люди. Я тоже всю семью их знала, еще школьницей у них часто в доме бывала. У нас у всех такие семьи были - просто поколение другое было, покрепче, посильнее духом. Принципиальные были люди, мнение смело свое отстаивали, а по-другому и нельзя было!
- Уж это да! - тут же поддержала ее мама и обвела взглядом всех присутствующих. - Много было гордых, сильных людей, на них вся страна смотрела!
- Да и жизнь не баловала, всех проверяла! - добавила школьная подруга. - И никаких тут нет ни загадок, ни сложностей!
- Все люди сложные, - безвкусно заметил Большой товарищ и, кашлянув, поправил очки.
Я подсела к маме и взяла ее за руку:
- Ты как?
- Никак, - ответила она, устало подперев кулаком щеку.
Стеклянные двери были широко открыты, и перед домом виднелась кучка разно великих мальчишек в широких по моде штанах и объемных толстовках, что-то бурно обсуждавших и перебивавших друг друга. Среди них была одна девочка, самая младшая, в розовой шапочке, съехавшей на одно ухо.
- Не понимаю, как можно так детей одевать, - задумчиво проговорила мама, неожиданно сосредоточив на детях свой взгляд.
- А, по-моему, неплохо, в стиле времени, - сказала я, поглядывая на своего сына и замечая, что недавно купленные модные штаны уже снова стали коротки.
- Ты знаешь, - сказала мама, - ведь когда у меня родилась старшая дочка, с детской одеждой была целая проблема - все сама ей и шила, и вязала. Вечно что-то по ночам костролямзила и ей, и себе…А все думали, что это я все из-за границы привожу.
- Кто родился? - я внимательно посмотрела на нее.
- Старшая дочь. А что? - удивилась мама и скосила на меня глаза.
- Это я, что ли?
Мама смерила меня взглядом и усмехнулась:
- Ну да, вроде как ты, - и продолжила, - а все равно дети были у нас одеты с большим вкусом. А вы вот понакупите за бешеные деньги одежды черти какой, оденете раз или два и все - уже не нужно! Да и сами в пендиреях ходите.
- Почему это? - возмутилась я.
- Эх, потерялось где-то в мире чувство гармонии и пропорции,…- не обратив на меня внимания, говорила мама. - Хоть бы со мной советовались, я ведь жизнь прожила, плохого не подскажу…
- Да нам самим хочется,.. - тихо вставила я.
- Да, жалко вас, глупых, вы же время тратите, а его не вернешь. Слушали бы хоть, что вам старшие говорят, - мама горестно вздохнула и укоризненно покачала головой, - ничего не слушаете! Все мимо ушей! Поэтому и ценить ничего не умеете, все вам лишь бы раздать, выбросить, а ведь сколько детей сейчас голодает!
Я вздохнула, похлопала маму по мягкой руке и перевела взгляд на окно.
С дерева оторвалась сухая ветка и мягко приземлилась на ярко-желтые листья. Заметив это, с порога вскочила рыжая дворняга и неуклюже потрусила на тонких ногах вглубь деревьев. Тут же за ней поспешила другая собака - молодой резвый пес, который, путаясь в лапах, всячески пытался ухватить свою подругу за клокастые ноги. Глухо звякнуло ведро, и упала прислоненная к лестнице детская лопатка.
- Можно мне сказать! - робко прозвучал тонкий голосок моей подруги с другого конца стола.
Она встала и неожиданно стала похожа на школьницу у доски, прилежно и с искренним воодушевлением излагающую отрывок из "Войны и мира". Под общий медленно стихнувший гул все повернулись в ее сторону и подбадривающе закачали головами. Она говорила о Ваве, его необыкновенной доброжелательности и о той теплоте, которую он дарил всем окружающим, и все с ней были согласны, а моложавая школьная подруга резюмировала:
- Правильно, правильно! Ведь человеку так нужно тепло, его надо дарить другим!
- Его надо уметь дарить другим, - вздохнул кто-то.
Последнее замечание вновь вернуло меня к прерванным мыслям. После тяжелых и неопределенных трех лет после развода, мама, наконец, встретила человека. Постепенно, скорее, благодаря каким-то особым маминым природным способностям и естественному женскому желанию устроить жизнь свою и своих детей, у них все хорошо сложилось, и мы с сестрой были тому очень рады.
Но радость моя была скорее от разума, чем от души. Так уж получилось по жизни, что по началу симпатии у меня к ее мужу не было и не было долго. И теперь я испытывала пронзительное чувство вины, мое личное, что душой я его так и не приняла.
Он был, как инородное тело, как будто, из какой-то другой жизни - ни плохой, ни хорошей - просто другой. Мне трудно было поначалу понять, что он говорил, почему делал так, а не иначе; мне не понятны были его шутки и рассказы, меня раздражала его нарочитая манера вести себя, категоричность взглядов, вспыльчивость. Выросший в Крыму, он впитал в себя стремление к широкой жизни, красивым словам, к столам, ломящимся от фруктов и вина, и к жесткому мужскому единоначалию. А потому, не привыкшая к теплым словам и широким жестам в нашей скупой на чувства семье, я находила его порой неуместным и невоспитанным, а его комплименты - чересчур приторными. В нем жила какая-то избыточность, какая-то, как мне тогда казалось, нескромная неумеренность. Кроме того, мне казалось тогда, что он был далек от стремления постичь суть вещей и происходящих событий, что само по себе не было ни плохим, ни хорошим качеством, но долгое время угнетало меня, превращая нас с ним в людей, живущих и воспринимающих жизнь в разных плоскостях. Он шел по жизни горизонтально, даже не предполагая по началу, что есть еще и вертикальное движение.
Но время шло. Я понимала, что маме необходимо его присутствие, и вообще так было надо, поэтому не обсуждалось. Я понимала, что так и всем будет лучше, поэтому свыклась, научилась слушать, понимать и не обижаться на него. Постепенно мне стало приятно видеть его, отвечать на его улыбку. Я вдруг разглядела в нем необыкновенно красивого, сильного и жизнерадостного человека. Короче, я смирилась с ним таким, каким он был.
Со временем он и сам расслабился, стал мягче и искренне, и я была благодарна ему за это и за внимание к нашей матери, и за помощь нашей семье и за ту любовь, с которой он относился к сестринским детям, да и ко всем нам. Я видела, что и он принял и меня, и сестру, а потом вскоре и наших мужей, и детей. Он стал частью нашей семьи, и дети стали звать его Вавой.
Но что-то потом стало меняться - то ли он стал стареть, то ли особый мамин характер сыграл свою роль, то ли просто жизнь стала выставлять счета, а может я просто сама стала старше. Но вместе с симпатией к нему я стала постепенно испытывать другое, мне непонятное чувство - жалость. Это чувство, странное и предательское, со временем во мне нарастало все больше и больше. Я стала замечать, как самоуверенный почти бунтующий взгляд этого внешне царственного человека постепенно сменялся пустым растерянным взором; как легкий мобильный образ жизни, продиктованный блестящим спортивным и карьерным прошлым, сменился добровольной оседлостью и монотонными хозяйственными буднями; как собственные увлечения и интересы вытиснились "чужими" целями, обманчиво принятыми им за собственную жизнь; как резкие протестующие вспышки своего еще тлеющего "я" сменила покорность сложившимся обстоятельствам.
Все эти изменения неизбежно привели к тому, что он неоправданно рано стал жить лишь воспоминаниями доблестных былых дней, полностью отказавшись от каких-либо попыток влиться в новое течение времени. Он по-старчески стал ругать молодежь, политиков и нынешнюю жизнь, рассказывал хоть и забавные, но одни и те же истории из прошлого, когда он был "большим" начальником. Он стал говорить мамиными словами и занял нишу смирившегося человека. Он принял условия чужой игры, до конца игру эту не приняв за свою, поскольку не мог и не хотел играть в семье второстепенную роль, а другой ему не отводилось. Мне было совершенно непонятно, почему он принимал то, что ему предлагалось и называлось с некоторых пор его жизнью, почему он не сумел найти в себе силы устроить эту жизнь на свой особенный манер, почему не нашел в ней комфортного места для своей души или почему, наконец, не нашел в себе сил просто уйти. Из непокорного Льва он добровольно превратился в Льва поверженного, которого, казалось, теперь все устраивало.
Внезапно я начала почти ностальгически тосковать по всем тем его качествам, которые когда-то меня так раздражали и мною не принимались, но которые некогда и составляли всю суть его настоящего естества.
А поняла я это внезапно, и поводом тому послужил совсем незначительный эпизод. Будучи на даче, где мама с мужем жили уже постоянно, перебравшись из города и полностью уйдя в хозяйство и капитальный ремонт старого дома, я стала свидетелем какой-то их домашней хозяйственной ссоры, в ходе которой наступательную позицию, как впрочем и всегда, занимала наша мама. Мнения были разные, никто, как водится, никого кроме себя не слышал, поскольку эмоции в доме всегда выражались громко и пестрели метафорами и эпитетами художественного свойства.
Надо учесть, что вся женская половина семьи владела особым даром изощренного красноречия. Однако, все та же половина семьи - то ли генетически, то ли из-за особой неуверенности в себе - обманчиво полагала, что ее мнение безошибочно и универсально, не зависимо от рода и сферы деятельности, а посему это мнение выражалось категорично с высоко поднятыми бровями и хорошо поставленной речью. Если же вдруг оппонент выражал противоположную точку зрения или иную позицию, то это всегда расценивалось как свидетельство того, что человек этот просто чего-то не понимает и глубоко заблуждается в силу ограниченности своего мышления и воспитания и ему просто надо все хорошенько объяснить или переубедить ... или настоять!
Споры подобного рода носили, прямо сказать, изнуряющий и бессмысленный характер и с детства были для меня прямым доказательством того, что истина в спорах не рождается. Чтобы избежать подобных "схваток", для слабых легче было согласиться и безоговорочно все исполнить (если речь шла о каких-то семейных решениях), а для сильных же - перевести все в шутку и … потом тоже согласиться. Второй способ был предпочтительней хотя бы потому, что добровольная сдача оружия всегда создает впечатление "свободного" выбора и не так сильно бьет по самолюбию.
Вава в тот вечер, не имея ни желания, ни сил возражать, хлопнул дверью и гулко простучал ногами на второй этаж по винтовой железной лестнице.
Спустя какое-то время все успокоились, оставшиеся начали перебрасываться шутками, обсуждать друг друга, звенеть чашками и заваривать чай, забыв не только о ссоре, но даже и о предмете бурного разговора (отходчивость - достойная черта нашего семейства). Что-то мне тогда понадобилось в своей комнате, поэтому я поднялась наверх. Замешкав на верхней ступеньке лестницы, я увидела, что дверь в комнату, считавшейся в доме комнатой для гостей, и в которой спал Вава, была чуть приоткрыта, и в ней горел свет. Проходя мимо, я чуть замедлила шаг и незаметно заглянула внутрь. Вава сидел на неразобранной кровати в очках, с газетой в руках, и, казалось, что-то внимательно читал. Я увидела его красивый, почти античный профиль, высвеченный тусклым светом настольной лампы, и в который раз отметила про себя особую южную красоту этого человека. Но, приглядевшись повнимательнее, я вдруг увидела, что он вовсе и не был поглощен чтением, а растерянно смотрел поверх газеты, неестественно ссутулив свои широкие плечи, словно разглядывал что-то странное на крашенном досчатом полу. Рядом на тумбочке стояла пепельница полная окурков и валялась смятая пачка "Пегаса". Я внезапно почувствовала какое-то смешанное чувство вспыхнувшего участия и одновременно отторжения, нежелания видеть его таким слабым и покорным, словно застывшим в смиреной позе.
Вот тогда-то я вдруг и поняла, что и он все понимает и, хотя и играет добровольно свою роль, но внутри себя глубоко переживает борьбу между "я" истинным и "я" приобретенным, борьбу не на жизнь, а на смерть.
Мне захотелось тогда войти к нему, сесть рядом, поинтересоваться чем-нибудь, что только ему интересно или просто заговорить о какой-нибудь ерунде, отвлечь от тяжелых мыслей, а потом взять за руку и увести вниз пить чай, шутить и обсуждать прошедший день. Но я почему-то прошла мимо, уверенная в том, что меня это не касается, да и потом еще наверняка представится подобный случай, и я смогу сказать ему хорошие слова.
И я оставила его сидеть в желтом свете настольной лампы в комнате, считавшейся комнатой для гостей. Уже тогда я ощутила щемящее чувство, которое тут же в себе заглушила, чувство, что буду всегда жалеть об этом.
Так и получилось.
Муж моей младшей сестры, Большой муж, крупный молодой мужчина, устало сидел за общим столом и в глубокой задумчивости смотрел прямо перед собой. Он о чем-то напряженно думал. В какой-то момент взгляд его пересекся со взглядом моей взрослой подруги, и она заметила в его глазах слезы. Встречаясь с ним большей частью у меня дома на всевозможных праздниках и посиделках, она всегда видела его веселым, "по-барски" широким и снисходительным. Теперь же, в день похорон Вавы, этот человек выглядел потерянным, словно его истинная душа неожиданно выглянула из-под жесткой брони кажущегося внешнего спокойствия.
Тронутая до глубины души и желая оказать ему дружескую поддержку, моя подруга, не задумываясь, оставила своих кавалеров и устремилась к Большому мужу. Она тихонько опустилась с ним рядом и, чуть ссутулившись и задрав к потолку подбородок, закурила. Она боялась, что он действительно вдруг заплачет и ему станет неудобно перед ней, поэтому она смотрела вперед и говорила:
- Ужасно это все, что говорить. Ваву жалко очень. Так много людей ушло в этот год, даже страшно становится.
Сестринский муж прерывисто вздохнул, словно сдерживая внутренний надрыв, и покачал головой, потом провел по глазам основанием ладони и взял рюмку водки:
- Теперь уж я точно погибну, - заключил он, держа рюмку прямо перед собой и разглядывая ее содержимое.
Моя подруга повернула голову и вопросительно посмотрела на него, а он продолжал:
- Теперь я остался один - я потерял не только мужскую поддержку, но и единомышленника. Теперь я уже с ними не справлюсь, - еще более решительно повторил он и опрокинул рюмку.
- "С ними" это с кем? - испугано спросила моя подруга, как будто речь шла о каком-то полчище солдат.
- С кем, с кем, - вздохнул Большой муж, - мои силы на исходе, я еле держусь,…- добавил он с отчаянием в голосе, хотя, судя по его комплекции и с его боевыми навыками, он мог бы легко справиться и с ни одним десятком коварных врагов.
- Ну, - неуверенно пожала плечами моя подруга, начиная понимать, о ком идет речь, и стараясь не быть категоричной, - а ты старайся не сдавать своих позиций, ведь ты хозяин в доме…Сопротивляйся!
- Сопротивляйся, - как-то зловеще проговорил Большой муж и шумно вздохнул, - легко сказать, - потом вдруг посмотрел на свою маленькую дочку, четырехлетнюю девочку в розовой шапочке, которая в тот момент весело вбежала в дом, и неожиданно сказал: - Я вижу ее фотомоделью...
- Да, - искренне обрадовалась моя подруга, надеясь, что они поменяли тему, - Я уже говорила, повторю и сейчас - она будет очень интересная девушка, когда вырастет. У нее особенный взгляд - взрослый, очень внимательный.
- Правда? - также искренне обрадовался сестринский муж, найдя поддержку.
- Правда, правда, - продолжала его собеседница, - Будет высокая, красивая!
- Есть в кого, - расправив плечи, гордо согласился Большой муж и мечтательно проговорил: - Очень хочу, чтобы она стала фотомоделью…
Последнее слово было сказано достаточно громко, а потому три женские головки, как три головы одного дракона, медленно повернулись в его сторону. Большой муж, очевидно, понял, что допустил промах, но было уже поздно. Поняла это и моя подруга, а потому тут же отвернулась от провинившегося, нервно схватила с большого блюда пирожок и принялась сосредоточенно жевать.
- Кем-кем ты хочешь, чтобы стала наша дочь? - насмешливо переспросила голова помладше: - Вы слышали? Фотомоделью! И это говорит человек, который считает, что любит своего ребенка, который желает ему счастья и заботится о его будущем! Вместо того, чтобы дать дочери соответствующее образование, чтобы она могла работать в престижной компании, он хочет сделать из нее модель!
- Я и образование дам, - тихо сказал Большой муж в свое оправдание, - а моделью она будет так, вроде как хобби, не навсегда же…
- Ну, не знаю, - хмыкнула все та же голова, - она и так все время перед зеркалом вертится, а ты ее поддерживаешь! Я всегда знала, что дети для тебя просто игрушки!
- Это, конечно, не мое дело, - вкрадчиво заговорила голова вторая, чуть постарше, - но мне кажется, что девочку ни в коем случае нельзя отдавать в этом направлении, с образованием или без. Шоу-бизнес имеет свои законы, там люди мало интересуются своим внутренним миром, их волнует только внешняя сторона медали…. Я не ожидала от тебя услышать такое, как ты мог...
- Да что тут обсуждать! - воскликнула третья голова, самая старшая и самая решительная. - Нет-нет, это исключено! Это же клоака! Как можно так ребенком рисковать ради собственного удовольствия. Никто не допустит ребенку судьбу ломать! Ведь все же знают, что за нравы в той среде!
Все трое - моя сестра, я и мама - торжественно отвернулись, тем самым показывая, что разговор закончен, тема закрыта, враг побежден.
Не сговариваясь, моя подруга и Большой муж, вновь украдкой посмотрели друг на друга:
- А я хочу, чтобы она была фотомоделью,…- упрямо прошептал он.
- А ты сопротивляйся,…- также шепотом ответила она.
Когда я утром проснулась в тот день, я уже знала, что Вава сегодня умрет. И в этом не было никакой мистики, просто в ту ночь я видела сон.
В тот день была суббота и мы ходили с сыном на рынок за продуктами, и я сказала ему, что ночью видела сон, и, скорее всего, все будет плохо. А к вечеру, уже было темно, нам позвонил сестринский муж и сказал, что Вава умер. Мы с сыном тут же помчались к маме в наш загородный дом, но по дороге машина сломалась, и Большой муж приезжал за нами и тащил на дачу на буксире по темным загородным дорогам.
Был уже одиннадцатый час, когда мы вошли в дом, где что-то тихо обсуждали, а мама то отчаянно плакала, то погружалась в какое-то небытие, а Большой доктор и наша тетка сидели с ней рядом и говорили что-то отвлеченное: о врачах, лекарствам, о Боге и о детях.
Мой сон был простой. Но он имел некоторую предысторию.
В начале лета у меня был день рождения. Как всегда ко мне пришли мои близкие друзья, даже приехали ребята из Питера. Приехали с дачи и мама с Вавой. После стола все расслабились, начались танцы, и я стала в скорости приглашать Ваву танцевать. Он смеялся, отказывался, поскольку танцевать не любил, а я настаивала, вспоминала, что мы уже однажды танцевали на каком-то празднике и он был великолепен, но он все равно отнекивался, говорил, что вышел из этого возраста - короче, стеснялся. Помню, я так и не сумела его тогда уговорить и переключилась на гостей. Правда, потом я ему это припомнила.
Но это было уже в больнице, когда я приехала с мамой навестить его. Это было мое первое посещение, а всего их было два. Когда я в тот день вошла в палату, у меня перехватило дыхание: "Нет, - отказывались верить мои глаза, - этого не может быть!"
На больничной кровати лежал беспомощный Вава, наполовину парализованный, мгновенно постаревший, худой, с посеревшим лицом и с заострившимися носом и скулами. Это был не он, это было лишь его подобие, что-то слабое, беззащитное, стремительно теряющее с нами связь. И вместе с тем, это был все-таки он. В те минуты, когда он был в сознании, он смотрел на нас недоумевающими испуганными глазами, стараясь за нашими приободряющими улыбками разглядеть правду, чтобы затем вновь погрузиться в небытие.
Мы не были уверены, понимает ли он то, что мы говорим ему, узнает ли нас, когда медленно переводит взгляд с одного на другого. Только увидев его тогда, я поняла сколь мгновенным и страшным может быть превращение сильного человека в беспомощное существо, сколь иллюзорна и кратковременна наша сила, насмешливо перечеркнутая жестокой рукой судьбы. И от этого мне сразу стало страшно.
Я помню, как подошла к нему и взяла за холодную сухую руку. Нарочито бодрым голосом, напоминающий голос ведущих детских телепередач, я начала говорить, что все будет хорошо, что все образумится, что мы скоро заберем его домой, что там его все ждут: и дети, и собаки, и кошка, что все будет по-старому…
А потом еще добавила, наигранно кокетливым голосом, отчего в ту минуту себя ненавидела:
"Мы еще с тобой танцевать будем, как раньше. У тебя должок передо мной - ты мне танец должен, помнишь?".
Он медленно поднял тогда отяжелевшие веки и нашел меня глазами, пальцы его шевельнулись и неожиданно ожившая рука его крепко сжала мою руку, на лице дрогнули уголки губ, словно складывались в подобие улыбки. Но тут он тяжело вздохнул, надрывно закашлялся и вновь устало закрыл глаза.
"Смотри, смотри, - шепотом заговорила мама. - Надо же, он узнал тебя!"
Это была надежда. Я никогда раньше не знала, что надежда может быть такой хрупкой и безжалостной, она была такая прозрачная, мгновенная и прохладная, словно легкий ветерок - влетел в форточку и вот его уже нет, а ты его еще ждешь или хотя бы только намека на него.
"Господи, - тогда пронеслось у меня в голове, - не делай с ним этого…"
А потом, через несколько дней, я увидела тот сон. Сначала я стояла в какой-то пустой темной комнате, а потом ко мне из дальнего ее угла подошел Вава в голубой джинсовой рубашке и светлых брюках, подошел пружинистой спортивной походкой, чуть вразвалочку, и протянул ко мне руки. Я не удивилась этому странному жесту, а положила руки ему на плечи, и мы начали танцевать что-то похожее на вальс. Мы кружились в воздухе совершенно безвесные и мне не показалось странным, что мы такие легкие. Мы кружились, поднимаясь все выше и выше к потолку этой темной комнаты, и потолок поднимался вместе с нами. А потом он отпустил меня и с его обычной усмешкой сказал: "Ну, все, теперь я тебе ничего не должен".
Тут я проснулась и начала ждать телефонного звонка.
Отнеся на кухню пустые тарелки, я возвращалась к столу. Проходя мимо книжного шкафа, я машинально взяла первую попавшуюся книгу и открыла ее в самом начале. Это была "Женщина в гриме" Франсуазы Саган. Я прочитала: "Подходил к концу летний день, а на смену ему надвигался осенний вечер, и в воздухе витало нечто томное, золотое, великолепное, но, безусловно, тленное; получалось, будто эта красота обречена на гибель именно в силу своей избыточности".
Избыточность. Кто устанавливает ее меру? Кто-то сверху? Я проговорила про себя: "Тленное…" и подумала, что понять это сложно. А еще я подумала, что гибель от избыточности не такое уж и редкое явление - умереть от избытка болезней, чувств, любви или тоски… Все должно быть умеренно - это безопасно, хотя ужасно безвкусно.
Я вернулась в столовую и села за стол поближе к своим младшим сестрам.
Мама внимательно смотрела на нас и хмурилась. Перед ней сидели три худые крашенные блондинки, затянутые в узкие юбки и темные свитера, которые хоть и отличались друг от друга возрастом и длиной волос, все же были чрезвычайно похожи. И не понятно было, в чем же эта схожесть: одна ли это дань моде или дело все же не в цвете волос или в фасоне одежды, а в чем-то другом? Например, в категоричном повороте головы, лукавом блеске глаз, неожиданной растерянности во взгляде или, быть может, в какой-то схожей задумчивости, в которую иногда погружалась то одна, то другая, оставляя на лице лишь маску формальной доброжелательности.
Мама смотрела на нас и, казалось, в ту минуту до конца не понимала, кто же из этих трех ее старшая дочь, кто младшая, а кто племянница. Затем она все же попыталась обратиться к кому-то из нас, но мы в тот момент ее не слышали, увлеченные разговором о собственных детях, а потому и не заметили ни ее внимательного взгляда, ни ее к нам обращения.
По сути дела, мы жаловались друг другу на своих детей, на то, что они нас не слушаются и хитрят, отлынивают от уроков и поздно ложатся спать.
Однако мама, отличаясь педагогической настойчивостью, после нескольких тщетных попыток до нас докричаться, решительно встала и подошла к нам поближе:
- Товарищи клоны, - строго сказала она. - Я хочу обратить ваше внимание на то, что на улице очень холодно, осень, а ваши дети бегают без шарфов и шапок. Вы, милые мои, что, шутите что ли, разве можно так рисковать?!
- Да, не хо-о-лодно,…- с досадой затянули мы, подобно капризным детям, - мы не будем никого кутать, это вре-е-дно, а дети заме-ерзнут - сами придут, пусть они будут самостоятельными!
- Ну, ты посмотри! - рассердилась мама, привлекая к нам всеобщее внимание. - Мое дело предупредить, - тут мама махнула рукой и решительно направилась в глубь дома на поиски шарфов и шапок. - Дурищи бестолковые, одно сею-вею в голове, - продолжала она возмущаться, - а дети потом с температурой лежать будут - мне ведь сидеть придется! Совсем детей не жалеют…Только о себе и думают. А дети разве понимают, что замерзли - им же это вдолбить в голову надо,.. собственные дочери и то до сих пор бестолковыми остались…
Мы переглянулись, дернули плечами и вернулись к нашему разговору.
"Надвигался осенний вечер", и солнце огненным шаром медленно исчезало за темными деревьями, словно раскаленный металлический шар опускался с шипением в черную воду.
На улице перед домом стояли люди и что-то обсуждали. Я тоже вышла на улицу и глубоко вздохнула прохладный воздух. Неожиданно от группки мужчин отделилась темная фигура Большого внука и направилась ко мне:
- Наша малышечка пришла, пришла наша умница!
Я приветливо улыбнулась, никак не понимая, однако, почему он называл меня "малышечкой", ведь я была старшей из сестер. Очевидно, он говорил это относительно своего собственного возраста и рассматривал меня, как некий объект своего внимания. Он возвысился рядом со мной, как памятник, в черной широкой рубашке с толстой серебряной цепью на шее.
- Ты продолжаешь писать, малышечка? - заинтересованно спросил Большой внук, обнимая меня за плечи своей могучей рукой. - Пиши, маленькая, ты - умница. Ах, какие сцены!.. Я ведь помню, как ты этот дом описывала, какие у тебя детки славные получились.
- Надо же, - искренне удивилась я. - Вы даже помните, о чем я писала!
- Конечно, малышечка, помню! - воскликнул мой собеседник и тут же добавил: - А ты думаешь, малышечка, у меня склероз, меня на свалку пора? Нет, дружок, это только так кажется. Я помню, как в твоем рассказе маленькая девчушка на машине катается.
- Да нет, - поспешила вставить я, - я и не думаю, что у Вас склероз. Просто я решила, что Вы меня с моими сестрами путаете, нас все путают…
- Да, нет, малышечка, я не путаю, разве вас спутать можно - вы же все совсем разные! Птички похожие, да чирикает каждая на свой лад!
Я улыбнулась и попыталась что-то сказать, но Большой внук уже продолжил:
- Нет-нет, я все помню. Я вот помню, как ты с этим парнем приезжала сюда на Рождество, он тогда мне все рассказывал, как на машине перевернулся. А ведь он тебе близкий человек был, малышечка, я ведь видел…Родной он тебе был …
- Был, - задумчиво сказала я.
- Да,.. вот ведь она какая эта жизнь, - вздохнул Большой внук. - Ведь тогда, когда он на машине перевернулся и чудом жив остался - это вам как предупреждение было, да только ты, малышечка, это не поняла.…А он-то понял все уже тогда, я видел - у него такие глаза были, когда он о тебе говорил…знаешь, какие-то особенные, что ли. А на нем ведь, малышечка, уже тогда печать была, печать обреченности, он словно уже тогда свой конец видел. - Он вдруг с удивлением посмотрел на меня. - А ты что, маленькая, разве не видела?
- Я не видела, - пробормотала я, пытаясь как-то выскользнуть из-под его тяжелой руки.
- Ничего?
- Ничего.
- Ну, надо же? А я все видел. Да…Я вообще много видел - ведь я очень долго живу. Вот тебя, малышечка, еще совсем крошечкой видел, в коляске сидела: глазенками хлопаешь, ручками машешь, тридцать три платка поверх шапочки намотано - на груди крестом, на спине узлом - зима была, вот тебя мамка и кутала, все боялась, что замерзнешь… А ведь зимы тогда холодные были, не то что сейчас - одна слякоть, да грязь. Так вот, сидишь ты в коляске - не ребенок, а шар шерстяной, и что-то такое свое гу-гукаешь…А теперь вон какая выросла, жизнь какая-то своя у тебя течет, пишешь что-то…Эх, малышечка, и почему, скажи, ты так пишешь? - вновь спросил он, глубоко вздыхая и обращаясь скорее не ко мне, а ко всему окружающему нас лесному пространству.
Я обрадовалась, что он вновь вернулся к теме моего условного творчества, поскольку, если сказать откровенно, его воспоминания о моих детских гу-гуканиях мне вовсе не показались трогательными. Поэтому в ответ на его вопрос, в котором, на мой взгляд, уже угадывался ответ, я скромно пожала плечами и горделиво тоже посмотрела вдаль:
- Как чувствую, так и пишу,…- сказала я как можно скромнее, чуть сощурив глаза и напуская на себя философский вид.
- А почему ты так чувствуешь? - не унимался мой большой собеседник. - Почему? А? - тут он неожиданно резко наклонил голову и стукнулся лбом о мой затылок.
Я вздрогнула и испуганно посмотрела на него снизу, но оказалось, что он это сделал намеренно, дабы сильнее подчеркнуть значимость своих слов. Я хотела ему что-то ответить, но он опять не дал мне и слова сказать:
- Как же так? Откуда это? А ведь ты красивая женщина, посмотри какие у тебя ноги, - в его голосе звучало восхищение и я почувствовала, как его рука соскользнула на мою талию.
Я опустила глаза и с любопытством посмотрела на свои ноги - из-под узкой черной юбки торчали две худые конечности с острыми коленками. Я разочарованно вздохнула и засомневалась в его искренности.
- Обычные ноги, - пробормотала я неуверенно, - обычная я…
- Да не-ет, малышечка, не обычная ты - ты посмотри на себя! - тут он еще крепче прижал меня к себе и перешел на таинственный шепот. - Ты ведь такая славная, а посмотри, что же ты с собой делаешь? Ты че?
- А что я с собой делаю? - я резко от него отстранилась и гордо дернула плечами. - Живу как все и ничего такого я с собой не делаю.
- Нет, делаешь! Кто ж это такой умный надоумил тебя все анализировать, во всем копаться, "во всем дойти до самой сути"? Ах, да! - воскликнул он и театрально стукнул себя ладонью по лбу. - Воспитание, школа, эпоха!
- Да я вовсе и не копаю ничего! Что вижу, то и пишу. Я - простой созерцатель, - попыталась возразить я, но Большой внук меня яростно перебил:
- Нет, копаешь! Бессмысленный поиск первопричин! Эх, и кому теперь все это надо? Ну, разве так можно, малышечка? Ну, зачем же ты так? - в его голосе больше не было восхищения. Я совершенно его не понимала, тем более что продолжил он с очевидным упреком: - Ну, разве можно быть такой зверушкой въедливой, такой пристальной? Ведь ты во всем свое мнение имеешь! От семьи отрываешься! Зачем? Какая глупость! Зачем тебе это надо, малышечка? Тебе же трудно! Ну, зачем же ты так? А ведь была такой славной девочкой! В коляске сидела! Как же так можно! Ну, кто же это из близких вытерпит? - тут он трагически вздохнул и неожиданно резко выпустил меня. Затем он сложил на груди своей руки с длинными пальцами в серебреных перстнях, вновь посмотрел куда-то вглубь золотого леса и уверенно резюмировал: - Никто не вытерпит! Никто и никогда! Особенно мужчины! Да, мужчины особенно. Мужчинам надо совсем другое, совсем…Зря ты так, малышечка, эх зря!
Воцарилось торжественное молчание. Не найдя что ответить и почувствовав себя приговоренной, я растерянно моргнула.
"Какая бессмысленная получилась жизнь, - подумала я, ощущая горьковатый привкус обиды. - Значит, вот тебе и все: из закутанного, еле дышащего ребенка, отчаянно пытающегося всем объяснить, что ему жарко и трудно дышать, но вместо этого лишь издающего сдавленные гу-гукающие звуки, так умиляющие бестолковых взрослых, я превратилась во въедливую зверушку. Да уж, не удивительно, что теперь я с повышенным вниманием ко всему приглядываюсь и прислушиваюсь, а вдруг кому-то тоже трудно дышать. Хотя…" - я повернулась, чтобы гордо удалиться в дом, но тут же на пороге столкнулась с нашей дачной соседкой: к большой груди они прижимала охапку разноцветной детской одежды.
- Дети! Идите шапки оденьте, - зычно закричала она, решительно отстраняя меня в сторону.
На фоне нашего большого дома она выглядела маленькой и круглой. Старая вязаная шапочка сползла на затылок, и из-под нее выбивались редкие пряди седых волос, а накинутый на плечи потрепанный плащ был явно с чьего-то мужского плеча. Она извлекла из охапки какие-то вещи и замахала ими в воздухе, словно сдаваясь в плен. - Я кому говорю, идите сейчас же сюда! Осень на дворе, воздух холодный, шапки оденьте, уши заболят!
Но дети ее не слышали и, если и видели, то явно не понимали, зачем это соседка руками машет. В какой-то момент один из них попытался стремительно вбежать в дом, но пожилая женщина решительно преградила ему дорогу и, ловко ухватив за яркую толстовку, грозным голосом проговорила:
- Я кому сказала, одеться надо, бабушка велит!
Мальчуган попытался дернуть рукой, но соседка нахмурила брови:
- Одевайся! А то, я вот отцу-то скажу, он тебе задаст!
Мальчик резко дернулся и, обретя свободу, тут же крикнул, вновь исчезая в темных деревьях:
- А я своему папе скажу, и он сам задаст этому отцу!
- Черти, - покачала головой соседка и, махнув рукой, достала из глубокого кармана мятую пачку сигарет и закурила.
В доме убирали со стола, на кухне шумела вода и звенела посуда. С подносом в руках, нагруженном пустыми салатницами и тарелками, я прошла через сквозную Красную комнату.
- Сию же минуту прекрати над всеми склоняться! - строгим голосом шипела мама Большому внуку, задрав голову и пытаясь заглянуть ему в глаза. Они стояли прямо посередине комнаты и мне со своим подносом пришлось их аккуратно обойти. - Ты ведь никому не даешь и слово сказать!
- Да что ты?... Я не хотел,.. - пытался оправдаться тот, растерянно разводя руками.
- И вообще, ты просто всех подавляешь! Даже мне и то, слово не даешь вставить! Ты же смотри, какой ты огромный - тебя ведь очень много!
Последние слова прозвучали достаточно убедительно, а потому, очевидно, обидели Большого внука и он, горделиво вскинув голову, резко отвернулся и пробасил куда-то под потолок:
- Я все понял! Ничего не объясняй, я здесь лишний, я тебя раздражаю! - затем он быстрыми широкими шагами подошел к телефону и набрал чей-то номер. - Это я!.. Да, это я! - говорил он, и в голосе его звучала обида. - Ты пришла?.. Устала?.. Ты что, уже спишь?..Так рано?.. Нет, я ночевать здесь не останусь, я здесь всем мешаю!.. Да, я выпил…Да, ну и что?.. Да, ну напился…Нет, я еду! Уже еду!.. Я не останусь здесь ни минуты... Да, прямо сейчас!.. И что?.. И какая разница, куда я еду?… Я еду - это главное! - прокричал он и бросил с досадой трубку. На какое-то время Большой внук застыл в глубокой задумчивости, но потом он глубоко вздохнул, расправил широкие плечи и, пригладив у старого зеркала свои рыжие усы, насвистывая, вышел на улицу.
Тем временем моя подруга суетилась вокруг своей сумки, натягивая на себя длинный джинсовый плащ. Увидев меня, она незаметно поманила меня пальцем:
- Я уезжаю, - сказала она извиняющимся голосом, - С мамой я уже попрощалась, спешу, чтобы на электричку не опоздать - я же на дачу.
- Уже? - пробормотала я, удивляясь тому, как быстро наступил вечер. - Так рано?
- Нет-нет, пора, - решительно сказала подруга, и мы вышли с ней на улицу, - а то боюсь по темному лесу одна возвращаться, да и кобель мой меня дома ждет.
- Кто-кто? - переспросил Большой товарищ, неожиданно оказавшийся рядом с нами.
- Кобель, знаете ли, это моя собака, - попыталась объяснить подруга, - она у меня особенная - помесь бладхаунда с черным терьером.
- У Вас зажигалки не найдется? - поинтересовался Большой товарищ, хлопая себя по карманам клетчатого пиджака.
- Да-да, - растерянно проговорила моя подруга и полезла в большой рюкзак.
- Мутант, значит, - бесстрастно продолжил разговор школьный товарищ и щелкнул предложенной зажигалкой.
- Вы не поверите, - защебетала моя подруга, - я из-за этой собаки света белого не вижу, всю мебель в квартире разгрызла, всю обувь пожрала, да вот еще домой все время надо торопиться - он же один не может, он либо стену, либо дверь раскурочит.
- Он что, еще щенок у Вас? Он маленький?
- Какой маленький! - ахнула подруга. - Уже взрослый пес. Огромный! А когда он на задние лапы встает, то выше Вас будет.
- А зачем это он на задние лапы встает? Он что, так ходит?
- Нет, ну что Вы, - смущенно улыбнулась его собеседница, - это только тогда, когда мы с ним танцуем.
- Танцуете? - изумился Большой товарищ и нахмурился.
- Ну да, - подруга дернула плечами и посмотрела в сторону. - Я иногда музыку включаю, Паваротти, например, "Памяти Каррузо" или еще что-нибудь, так он мне лапы на плечи кладет, и мы с ним танцуем.
- А Вы, значит, его за талию держите, и он так плавно в танце передвигается, - попытался представить Большой товарищ.
- Да, нет, скажу я Вам, - уточнила его собеседница, - вовсе он плавно и не передвигается, можно было бы и плавнее. А то, хоть и выше меня, а скачет на своих длинных ногах, как блоха.
- Ну, что ж, в конце концов, музыкальный кобель - это тоже неплохо, - в некоторой растерянности заключил школьный приятель, - я бы сказал, это редкость. Ведь даже люди и те, не все музыку понимают…
- А он вообще холерик! - покачала головой подруга. - Мне опытные собачники говорили, что у него неполадки с психикой.
- Послушайте! Зачем же Вы себе такого пса заводили? - удивился Большой товарищ и полез во внутренний карман пиджака.
- А кто же знал, - горестно вздохнула подруга, - что из маленького хорошенького щеночка такая тварь вырастит. А теперь уже все, поздно. Я - заложница этой собаки.
- Да уж, так всегда бывает, - рассеянно ответил Большой товарищ и, извлекая из кармана толстую записную книжку, принялся ее листать. - Сначала все маленькие, хорошенькие, а потом что уж вырастет, то вырастет.
Возникла некоторая пауза, в течение которой школьный приятель по-прежнему задумчиво листал свои записи.
- А Вы знаете, что, - он неожиданно поднял голову и внимательно посмотрел на свою собеседницу. В его глазах засветилась явная заинтересованность.
" Наконец-то, сейчас попросит ее телефон", - подумала я и стала медленно отходить в сторонку, к другой кучке людей, чтобы его не смущать. С чувством выполненного долга я удовлетворенно вздохнула.
- А Вы знаете что, - все никак не решался Большой товарищ, еще внимательнее глядя на свою собеседницу.
- Что? - в ожидании застыла та, в невинной улыбке обнажая ряд белоснежных зубов.
- Вы знаете,.. - он кашлянул и радостно предложил: - А Вы ее усыпите.
Улыбка медленно сползла с лица моей подруги, и она растерянно пробормотала:
- Кого это усыпить?
- Собаку. А кого же еще? - деловито объяснил ей Большой товарищ. - Вы же сами говорите, что собака Вам жизнь портит. Так Вы ее усыпите. Все проблемы исчезнут сразу.
- Как это?
Но Большой товарищ уже почти скрылся в доме:
- Извините, мне необходимо позвонить, - и добавил на прощанье: - Человек должен сам ковать свое счастье!
Мы обе разочарованно переглянулись и поплелись в сторону машины, которая должна была подвезти подругу на станцию.
- Вот так, - сказала она и усмехнулась.
Какое-то время мы шли с ней молча, но потом она вдруг сказала:
- Ты знаешь, человек один мне как-то сказал: вот сидишь ты на своем пригорке, ножками болтаешь, за всеми наблюдаешь свысока, и вроде как ты со всеми, и вроде как во всем участвуешь, да только со своего пригорка не спускаешься…Вот что он мне однажды сказал, а я не знаю: может быть, это правда?
Я пожала плечами и закурила:
- Не знаю, сама об этом думаю.
Но тут подруга тихо рассмеялась и сдавленно сказала:
- Послушай, но на самом деле, я хотела тебя попросить, чтобы ты отвлекла Большого внука. Ты, знаешь, он всякие мне знаки внимания выказывает. Я, конечно, понимаю, что все это не серьезно, - она понизила голос и, извиняясь, добавила: - И сегодня это так неуместно! Хотя это очень мило,.. Он, конечно, милейший человек, киношник, с ним очень интересно, но,.. - тут она в нерешительности помедлила и в голосе ее зазвучало напряжение, - он сказал, что сейчас собирается ехать со мной, понимаешь, ко мне на дачу! Я даже не представляю, что я с ним там делать-то буду, когда одна останусь…Очень хорошо, что ты меня провожаешь. Если что, тебе придется его отвлечь.
Я хотела ей что-то ответить, но из дома послышался шум и мы оглянулись.
Высокая фигура Большого внука виднелась в залитой светом просторной столовой, где он сидел за столом и, вжав голову в плечи и высоко вскидывая кисти рук, "играл" на воображаемом пианино. Напротив него сидела маленькая девочка-фотомодель и, выпучив от удивления глаза, поспешно заканчивала свой ужин. Она периодически поглядывала на окружающих, чтобы убедиться в том, что ей не грозит опасность, и этот странный человек ее просто развлекает.
Большой внук пел. Он пел громко, сотрясая своим голосом не только стены старого дома, но и все темнеющее вокруг него пространство.
"Дура бестолковая, - пел он, неуклюже приподнимая плечи и широко расставляя локти,
Что ж ты еще ждешь,
Ведь на свете парня
Лучше не найдешь,
Али я не весел, али не красив,
Аль тебе не нравиться мой аккредитив?" - тут он громко хлопал по столу рукой и тарелка с кашей, стоявшая перед девочкой, подпрыгивала, и тогда девочка тоже вжимала голову в плечи и смущенно хихикала.
Я повернулась к своей подруге и уверенно сказала:
- Мне не придется его отвлекать. И он не поедет с тобой. Он занят.
- Я вижу, - как-то вдруг грустно откликнулась она, чмокнула меня в щеку и забралась в машину.
Я шла к старому дому, откуда неслась новая песня, и стол вновь сотрясался от ударов по вымышленным клавишам.
А ну-ка пей-ка,
Кому не лень!
Вам жизнь - копейка,
А мне - мишень.
Который в фетрах,
Давай на спор:
Я - на сто метров,
А ты - в упор.
На скамейке рядом с домом виднелись две темные бесформенные фигурки, съежившиеся от вечерней осенней сырости. Подойдя поближе, я разглядела своих младших сестер. Завернутые в старые клетчатые пледы, с торчащими наружу светлыми головками, они были похожи на взъерошенных птенцов, только что вылупившихся, но застрявших в яичной скорлупе. Они с удивлением взирали друг на друга припухлыми глазами, словно хотели сказать: "Надо же, оказывается кроме меня, здесь есть еще и ты?".
- А мой ребенок, когда как твой был, все время кукол раздевал, - тихим голосом говорила одна из них, та, у которой были длинные волосы и которая была чуть старше. - Все мои детские куклы прошли через это, представляешь. Но ему было мало. Как у какой-нибудь девочки куклу видел, так сразу отбирал и раздевал. Маньяк, а не ребенок.
- Это он мир познавал, сравнивал, - пояснила младшая и сложила губы трубочкой.
- Вот - вот, и я так думаю, - согласилась сестра с длинными волосами и потуже затянула свой плед. - Но однажды мне это дело надоело. Помнишь, когда-то нам бабушка двух кукол подарила - черненьких, негритянок с пышными волосами. Так, моя у меня до сих пор жива, в шкафу стоит, вроде как память из детства. И что ты думаешь? Мой ребенок и на нее глаз положил. Несколько раз эту куклу у него из рук забирала и раздевать ее запретила. А знаешь, что я ему сказала?
- Что? - тихо спросила другая.
- Я ему сказала, что у этой куклы-негритянки есть большой и сильный муж-негр, и он ему уши надерет, если он его жену разденет!
- Ну, ты даешь! Я бы в жизни не придумала, - прыснула от смеха младшая. - Ну и как, получилось?
- Нет, - обречено покачала головой сестра постарше. - Он моему мужу пожаловался, сказал, что у нас в квартире завелся какой-то негр, ну и сама понимаешь, начались разборки, еле жива осталась…
- А потом? - ужаснулась младшая.
- Ну, а когда все выяснилось, то муж взял мою куклу с полки, сунул в руки сыну и сказал: "Бери, сынок, я тут хозяин и я сам этому негру ноги оторву".
- Так все-таки он ее раздел!
- Ну да, с дикой скоростью, а потом разочарованно бросил в сторону и сказал: "Ничего нового!"
Подул ветер, и в дом с порога нанесло желтых листьев. Маленький белый терьер схватил сухой листок и побежал со своей добычей в угол рядом с камином. Увидев его, вскочила потревоженная кошка и выгнула спину.
- С Днем рождения! - по середине столовой стояла мамина сестра со своим мужем Большим доктором и протягивала маме букет только что срезанных красных роз.
Мама в растерянности повернулась и посмотрела на них в полном недоумении, потом она перевела взгляд на красные головки свежих цветов и погрузилась в глубокую задумчивость.
Мы все вокруг тоже напряженно замерли - никто не был уверен, уместно ли было в такой печальный день напоминать ей о ее Дне рождения - стечение обстоятельств, что ж уж тут. Можно было, конечно, усмотреть в этом совпадении некую зловещую символичность, но смерть Вавы повергла нас в какую-то ментальную заторможенность, и мы вообще тогда лишились возможности думать или что-то анализировать.
Но Большой доктор уверенно подошел к маме, вручил букет, а затем наклонился и поцеловал ее:
- Жизнь продолжается, - сказал он как-то очень легко и улыбнулся, - об этом надо помнить всегда, ведь ты же - живая.
Мама вышла из задумчивости, взяла цветы и вздохнула в себя их терпкий аромат:
- Да, - устало проговорила она, - я живая.
- Вот видишь! - кто-то тут же радостно воскликнул, но уже в следующую минуту это нелепое замечание утонуло в нашем общем словесном подбадривающем многоголосье: мы все вместе что-то принялись ей желать и даже вспомнили что-то из прошлых праздников и, видимо, было значительно проще говорить нам всем одновременно, чем по одиночке - всем вместе было нестрашно сказать в тот день другие, совсем другие слова. Мы почувствовали, как напряжение спало, а потому мы суетились, хватались за бокалы и неловко улыбались. В дом вбежали дети и, до конца не понимая из-за чего весь этот шум, тут же запрыгали вокруг нас, начали просить пить, хватать со стола хлеб и весело крутить головами, а за ними запрыгали встревоженные собаки, а кто-то из них даже принялся лаять и прикусывать нас за ноги, принимая все происходящее за всеобщую игру.
- Кто впустил собак?! - неожиданно громко крикнула мама, заглушая всеобщий гвалт, - я же просила не впускать в дом собак! Ну-ка быстро на улицу, я кому сказала, пошли отсюда, от вас только мусор один.
Собак прогнали, за ними выскочила в окно испуганная кошка, кое-кто из мужчин вышел на улицу курить, а оставшиеся притихли опять.
- Давайте разожжем камин, ну-ка принесите-ка дров, - сказала мама детям и задвигала креслами, пытаясь всех устроить поудобнее.
- Ты типичная "Дева", - звонко проговорила ее школьная подруга, - все тебе надо передвинуть, все что-то усовершенствовать!
- А что, - быстро вставила мамина сестра, - знак зодиака многое значит.
- Да, я знаю, - вновь сказала школьная подруга, поблескивая очками в тонкой золотой оправе, - даже браки заключать рекомендуют исходя из соответствия знаков.
- Точно. Я это знаю совершенно точно, - со знанием дела сказала мама, погружаясь в глубокое кресло рядом с остальными.
- Ну да, - вставила моя младшая сестра и прыснула от смеха. - Вот мы с мужем - Рак и Лев - никак не можем поладить. Этим Львам вечно надо быть главными, вечно хотят, чтобы их хвалили и перед ними преклонялись. Ужасно трудно! А какие они обидчивые, чуть что не так - уезжают, хлопнув дверью, и не знаешь, когда вернутся. И это я знаю не из гороскопа, а из жизни, - тут она многозначительно посмотрела на своего мужа, который хотя и стоял на пороге с другими мужчинами, очевидно, слышал наш разговор у камина.
- Да уж, - вставила мамина сестра. - Это не простая комбинация, сложно тебе, наверное. Хорошо - ты знаешь, что этим Львам нужно.
- Ох, знаю, - вздохнула сестра.
- Надо быть поласковее, помягче, похитрее, - уверенно вставила мама, - тогда любыми Львами вертеть можно, как захочешь. Вот я бы справилась. Я бы с любым знаком справилась.
- Послушайте, лучше не придавать всему этому гороскопу значения - все от людей зависит! - оптимистично заключила школьная подруга и забарабанила пальцами по ручке кресла.
- Я подозреваю, что Льву лучше всего с Близнецами, - не унималась младшая сестра, явно намекая на какую-то мужнину историю. - Да, дорогой?
- Вот и хорошо, - философски вставила мама. - У нас и свои Близнецы есть, - тут она решительно посмотрела на меня. - Тебе и карты в руки.
- Ну да, - обрадовалась младшая сестра и тоже повернулась ко мне. - Ты же - Близнец! То-то вы с моим мужем так дружно общаетесь, вечно ты его защищаешь.
- Отлично, - серьезно заключила мама, - надо их поменять, чтобы никто не мучился. Лев и Близнецы! Я более чем уверена, что у них все будет нормально!
- Я согласен! - неожиданно раздался громкий голос сестринского мужа, который тут же появился в комнате и решительно направился ко мне. - Я всегда знал, что мама ваша - мудрая женщина!
- А мне что, - устало махнула рукой мама, - мне главное, что бы все в семье остались - дети общие, хозяйство общее. Что мы, не разберемся что ли?
- А я как же? - пискнула младшая сестра в растерянности.
- Ты? А ты не волнуйся! - с готовностью вмешалась школьная подруга, поглядывая то на меня, но на младшую сестру. - И тебе кого-нибудь подберем. Товарищи, кто знает? - спросила она, призывно обращаясь к окружающим. - Кто может жить с Раком?
- Я могу, а что? - с улицы в комнату неспеша, вошел Большой доктор и, потуже запахнув куртку, опустился на диван, поближе к камину, чтобы согреться. - Я разных людей видел, мама дорогая. Так вот, у меня по этим Ракам большой опыт, - пробасил он и подмигнул своей жене, нашей тетке. - Я вас сейчас быстро просвещу…
- Да ты с кем угодно жить сможешь, - перебила его та, сложив руки на пышной груди. - Ты же хирург! Как начнешь по живому резать - пиши - пропало.
- Вот-вот, - обрадовался Большой муж, крепко беря меня под руку. - Резать, так резать! Это то, что нам надо. Посмотрите, а они идеально подходят!
- Да вы все-таки меня послушайте, - не унимался Большой доктор. - Дайте же немому сказать!..
- А что тут говорить? - защебетала моя младшая сестра. - Я не возражаю, хирург так хирург. Пусть режет. Зато честно и претворяться ни в чем не надо! - потом она на минуту задумалась, а затем торжественно заявила: - На мой взгляд, у хирурга и профессия такая - сказать правду и …
- И отрезать, - вставил кто-то из присутствующих.
- А правду надо всегда говорить, - нравоучительно заметила младшая сестра.
- Тьфу ты! - в сердцах проговорил Большой доктор и отвернулся. - Вот ты мне скажи: ну, и зачем тебе эта правда? Она хоть кому-нибудь помогла? Хоть кого-то спасла?
- А как же? - тут же вставила мамина сестра. - Да и вообще, мы в нашей семье правду любим. Мы всегда знать хотим все, честных людей любим.
- Уж это да! - согласился Большой доктор и глубоко затянулся сигаретой. - Ведь честный человек - это кто? Это не тот, кто правду говорит, а тот, кто не говорит неправды. А вы ведь как начнете копать, так мама дорогая, до самых кишок дойдете, мало не покажется. И где ты был? И с кем? А зачем? А как? А для чего? Спать не дадут, пока все не выяснят. А потом ведь еще разбудят и переспрашивать начнут. И так далее, и так далее…
- Значит, никаких надежд нет, - обречено вздохнул Большой муж. - Я думал, что с возрастом это проходит.
- Я т'я умоляю! Расстанься с надеждой всяк сюда входящий! На эту тему анекдот есть. Приходит больной к врачу…
- Ну, этого еще не хватало! - перебила Большого доктора его жена. - Он ведь когда говорить начинает, так не остановишь! Слушателей нашел!
- Людям не правда нужна, а сочувствие, - как-то робко вставила я и почувствовала, что звучит это очень неопределенно.
- Именно, - рассердилась младшая сестра, - поэтому, когда с тобой говоришь, не понятно - это ты из сочувствия соглашаешься или действительно так думаешь.
- Пытаюсь сочувствовать. Хотя у меня это плохо получается, - призналась я, - поэтому начинаю что-то доказывать, потом жалею. Пустое все это. Правда ведь у всех своя.
- Вот-вот, - тут же покачала головой мама. - Знаем мы эту философию, кое-кто уже это говорил. С этой философией далеко не уйдешь. Правда - она и в Африке правда. Она одна, как ее может быть две? Добро - это добро, а зло - это зло. По-моему, это и младенцу понятно.
- Интересно, ну хорошо, если вы моего Доктора у меня забираете, то я то тогда куда денусь? - вернулась к начатой теме наша тетка, повела плечами и поджала губы. - Мне это, кажется, не нравится. Я уже привыкла к Доктору, люблю его… по-своему. Мы с ним одной ниточкой связаны.
- А ты не бойся, - успокоила ее мама, - ты одна не останешься. Женщины нашей породы одни не бывают.
- Хотя ты права, - тут же согласилась с ней наша тетка и скинула с себя руку Большого доктора. - Это верно, к нам мужчины тянутся!
- Периодически, - скромно вставила я.
- Да, - еще более воодушевляясь, продолжала мамина сестра, - к нам мужчины тянутся … периодически!
- Да никак не дотянутся, - буркнула моя младшая сестра, - я что-то не очень этот факт на себе ощущаю.
- У тебя еще все впереди, - не унималась мамина сестра, торжественно поднимая вверх палец. - Ведь не зря же сказано: "Просите и получите, чтобы радость ваша была совершенна".
- Да уж, - вставила мама. - Это не мешает принять к сведению ее мужу, чтоб он свою жену берег, а не бродил неизвестно где, неизвестно с кем!
- Нет уж, нет уж, - тут же вмешался Большой муж, - все будем делать, как договорились! Я уже настроился на спокойную жизнь, а жену мою пусть Большой доктор забирает, а я уже и так пристроен, - и он еще решительнее сжал мою руку.
Я вздрогнула, чуть попятилась в сторону, но большая рука держала меня слишком крепко, и я с тоской подумала о своей свободной жизни.
- Девчонки, а вы моего к себе пристройте, - весело предложила школьная подруга, поправив на переносице очки. - Он тихий, мягкий, слово против не скажет, дома всегда вовремя, со всем всегда согласен, очень внимательный, к тому же ученый, сидит себе в уголочке и что-то все пишет-пишет!
Возникло неловкое молчание - желающих почему-то не оказалось. Школьная подруга утомленно вздохнула, словно рухнула ее последняя надежда и, сложив брови домиком, неожиданно запела:
Что стоишь качаясь
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына…
Мама тут же подхватила мелодию и, заняв ведущую партию, склонила голову и зажмурила глаза, из которых безудержно полились горькие слезы.
- Эх, Вава, Вава, - шептала она еле слышно.
Все разъехались к девяти вечера, но мне казалось, что уже глубокая ночь.
Где-то наверху зазвонил телефон, и я поспешила откликнуться на звонок. Замешкав в темноте Северной комнаты, я нащупала телефонную трубку и уже через секунду услышала знакомое чуть глухое:
- Привет.
- Привет, - ответила я и опустилась в большое кресло, прекрасно понимая, что быстрым разговором я не отделаюсь. - Как ты доехал?
- А…все пустое. Как вы там?
Мой муж всегда говорил со мной долго и ни о чем - потоки его слов напоминали мне картины Айвазовского, бурные и глубокие, увлекающие в пучину разыгравшейся стихии, но не имеющие ко мне никакого отношения. Когда-то я долго и горько переживала такое положение, но с этим ничего нельзя было поделать, а поэтому я постепенно успокоилась и со временем и вовсе превратилась в стороннего наблюдателя. А еще в душе я сетовала на то, что вечно муж звонит мне очень поздно и мне всегда хочется спать. А он все говорит и говорит, и только об одном: то похороны, то дела, то болезни, то события, мне совершенно неведомые, а потому теперь уже совсем для меня незначимые. А еще по ночам он говорил, что обрел наконец-то тыл, так необходимый современному мужчине, что на душе у него все хорошо и спокойно, что ему действительно повезло с новой женой, и что он очень боится это все потерять - свою новую историю, новую семью, новую жизнь, которую построил он сам, а не по моей указке. С ним наконец-то оказалась рядом спокойная женщина, которая бесконечно верила во все то, что он говорил. Теперь я тоже ему верила и ни о чем не жалела, хотя мне и было от этого чуть-чуть грустно.
И все же, эти часовые разговоры меня очень утомляли, и иногда, подыгрывая и вторя ему, я его жалела, просила, чтобы он себя берег, высыпался и хоть что-то ел, поменьше курил и не сидел долго в офисе, а ехал домой. Он охал, воздавал хвалу вновь обретенной любви, а потом клал трубку, опять закуривал, выпивал виски и все сидел и сидел до утра в прокуренном кабинете, периодически набирая мой номер.
- Ты знаешь, встретил тут неожиданно, старых знакомых, помнишь,…- слышался в трубке его усталый голос, - так они тебе привет передают.
Мама легла спать совсем поздно, уже когда все оставшиеся ночевать разбрелись по комнатам. Она тяжело поднялась с дивана, загасила камин, разворошив уже давно прогоревшие угли, взяла подушку и плед и уже собралась было выйти из комнаты, как в окно кто-то постучал. Она оглянулась и глухо откликнулась: "Кто там?", но ответа не последовало. Тогда она, звякнув ключами, открыла входную дверь и выпустила в ночь рыжую клокастую собаку, но та, потоптавшись у порога и в недоумении взглянув на хозяйку, вновь шмыгнула в дом на нагретое место.
Тогда мама вздохнула, горестно покачала головой и, пробормотав: "Нет, не сейчас, потом, завтра... Эх, Вава, у нас с тобой теперь так много времени…мы обо всем поговорим", начала тяжело подниматься по винтовой лестнице в пустую незнакомую спальню.
А на следующий день было солнечное утро и небо синее-синее. Мы как-то молча собирали разбросанные в траве инструменты: тяпки, топоры, отвертки, уносили в сарай лейки и лопаты, затягивали пленкой приоткрывшиеся от ветра аккуратно сложенные дрова, подбирали детские выцветшие от солнца игрушки, закрывали окна, забивая гвозди в непослушные рамы, а потом собирали в саду яблоки, которых уродилось в том году множество. Они лежали в траве в несколько слоев, катились под лавки и прямо к дому - ненужные, как мусор, и холодные, как солнечное осеннее утро. В траве прятались толстые кабачки, кучерявые салатные листья превратились в лопухи, астры розово-белыми неопрятными охапками клонились к земле, а на лестничных перилах около дома осталась лежать Вавина начатая пачка "Пегаса".
Иногда, высыпая из ведра в большую зелено-коричневую яблочную кучу побитую падалицу, я оглядывалась и мне все казалось, что еще минуту и я его увижу, как обычно в голубой джинсовой рубашке, широкоплечего и белоголового, стоящего у костра с осенними листьями и затягивающегося сигаретой, чуть склонив голову набок.
Москва, июнь 2003
|
|