Эх, хорошо закусить крепкой соленой чернушкой, горячей рассыпчатой картошкой, щедро посыпанной укропом. Хорошо сидеть за привычным круглым столом и смотреть на эти морщинистые лица, слушать деревенские сплетни и новости. Калужская область— совсем другой мир. Всякий раз кажется он мне вечным, незыблемым, год от года почти ничего у них не меняется, разве что меньше становится наших старух-собеседниц, а морщин на лицах у них все больше и больше.
Как обычно, не успели мы поставить рюкзаки и сумки, как зашла соседка Настя:
— Ой, Кать, да я гляжу, гости к тебе.
— Заходи, заходи, Настя, садись, как жизнь, рассказывай,— говорим мы и продолжаем распаковывать сумки. Настя с любопытством за нами наблюдает и с достоинством качает головой:
— Да не, я на минуточку, мне иттить надо.— После чего Настя берет стул и садится у двери в комнате, но так, чтобы было видно, чем мы занимаемся на кухне.
Перебивая друг друга и изредка обращаясь к нам, Настя с Катей начинают тараторить. Катя— моя двоюродная прабабка, в детстве она, кажется, болела полиомиелитом, отчего одна рука у нее почти не действовала, а по развитию она так и осталась полуребенком. Всю жизнь прожила за материнской юбкой, а когда баба Даша (мать ее) померла, осталась совсем одна. Одна жила и управлялась, хотя ленью своей славилась на всю деревню. Однако год за годом проходил, Катя старела, оставалась такой же ленивой, нерасторопной, но с редкими гостями становилась все более и более разговорчивой. Скорее, говорила уже сама с собой. При бабе Даше на нее и внимания особого никто не обращал, а теперь стала она личностью со своими суждениями.
В свое время среди оставшихся родственников велась неявная борьба за наследование дома, но в конце концов Катя отписала дом своим племянникам— вроде как самым близким среди всех остальных. Один из этих племянников, Ленька, постепенно прибирал старый дом к рукам, приводил в порядок запущенное до безобразия Катино хозяйство. Настя же жила через дом и по наказу Леньки и заезжающих родственников за Катей присматривала.
Не успела Настя разговориться и побраниться с Катей из-за достоверности последних событий, как в дверь осторожно всунулась Маша, жившая на другом конце деревни. Телефон у них, что-ли, беспроволочный?
— Ой, Кать, да я гляжу, и гости у тебе... А я вот шла в магазин хлебца взять, дай, думаю, зайду, скажу тебе— беленьких привезли, не кирпичиком, а настоящих... Можа, думаю, надоть.
— Ой, ладно,— машет на нее рукой довольная Катя,— а то не знаешь, что я вчерась много взяла, да и Ленька из города привезть должен. Да проходи, садись.
— Не, я пойду... Что людям-то мешать, устали, поди, с дороги.— И стоит около дверей.
— Да проходи, теть Маш, проходи. Сейчас картошки отварим, да с колбаской. Мы свеженькой привезли, как вы любите, без жира, гладенькой.
— Да прям, скажете, есть еще. Я так, на минуточку зашла, иттить мне нужно... Я уж пойду...— Берет стул и садится рядом с Настей. Начинает выяснять, что уже успели рассказать гостям и правильно ли, а то вечно все напутают. Узнав, тут же начинает перессказывать по-своему, мы их и не слушаем почти, своими делами занимаемся. Бабки галдят и ссорятся, мы собираем на стол. Надо сразу полные чайники вскипятить, а то потом неохота будет лишний раз из дома выскакивать. Беру ведра, иду к колодцу, там партизанит тетя Клава:
— Ба, здрасьте. Опять, значится, к нам, на побывку? На выходные, али подольше побудете?
— Рады бы подольше, да не складывается. В воскресенье с утра поедем. Да пошли в дом, теть Клав, уж поди и картошка поспела...
— Да куды уж я— гости ведь у Кати. Я-то к Насте шла, гляжу— нет ее, может, думаю, у Кати... А Машка, Машка то пришла, а то чтой-то ее не видать?
— Пришла, пришла, уж за вами сходить собирались.
— Да куды уж я— и так народу много, да Настя, поди, тоже там уже. Пойду я, в другой раз... Я пойду...— И идет за мной в дом.
— Кать, я гляжу, гости у тебе, вот случайно у колодца встренула, а я то к Насте шла... Насть, да я смотрю, и ты тут.
Ну вот— традиционная компания в сборе. Картошка готова, колбаса— любимое лакомство старух — нарезана в больших количествах. Пока я ее резала, Катя очень нервничала и даже подошла ко мне и стала шипеть: «Да хватить, хватить, поменьше режь...» Я тоже тихо говорю: «Катя, не волнуйся, мы много привезли, всем хватит и еще останется». Но Катя не унимается: «Да будет тебе, будет, хватить, неча...» Я строго прикрикиваю: «Катерина, не жадничай», и, чтобы успокоить ее, добавляю: «В холодильнике еще два батона». Катя успокаивается: «А, ну тады режь, а то я боюсь— вдруг вам не хватить...»
Итак, на столе колбаса, сливочное масло, появляется селедочка, соленые грибочки. Бабки приутихли, сидят рядком, изредка перебрасываются словами.
— Ну, что, давайте к столу.
— Не, мы пойдем.
— Да чтой-то, мы ж так, поговорить зашли, на минуточку, на вас поглядеть, год, поди, не видали.
— Бабки, а как по чуть-чуть?
— Не, не. Мы только по праздникам.
— Да не, спасибо, а что у вас?
— Да как всегда— красненькая да беленькая.
Бабки переглядываются. Манерничают, как обычно. Будто я не знаю, что через час ни от красненькой, ни от беленькой ничего не останется.
— Ну, красненькой чуток можно.
— Можно, она ж как церковное, можно чуток. Я подначиваю:
— Насть, а чего, беленькую больше не уважаешь? А, Насть? А под грибочек да под селедочку, а? И разговор, глядишь, веселее пойдет— у вас тут новостей, поди, за год— пруд пруди.
Тут мама вносит дымящуюся картошку. Бабки как по команде поднимаются и присаживаются к столу.
— А, ладность—давай по беленькой для начала...
— Ну, чуток закусим и пойдем, неча людям мешать...
Эх, пошло дело, эх, хорошо закусить крепкой соленой чернушкой да рассыпчатой картошкой. Сейчас начнется гвалт, деревенские сплетни будут пересказываться по нескольку раз все с большими подробностями и фантазиями, бабки начнут браниться— словом, душа от городских проблем отдохнет.
Я собираю тарелки и тихонько выскальзываю из комнаты. Прохожу через кухню мимо топящейся печки. Хотя еще не шибко зябко, как говорят старухи, но ради гостей Катю уговорили затопить. Тепло, светло, разморило. Толкаю большую тяжелую дверь— и в прохладные сени, пахнущие каким-то сырым деревянным запахом, как может пахнуть только в очень старом доме.
Стою, смотрю на дырку над чердаком на крыше. Сколько лет здесь бываю— столько там эта дырка. Сейчас в нее проглядывает вечереющее небо, края ее не кажутся зловеще черными и обломанными. Слева от меня чулан, сзади терраса с крыльцом, впереди дверь на задворки, где находится то, что мне нужно, дрова, клетки с кроликами. Ленька заставляет Катю следить за кроликами: хотя сам он на них давно рукой махнул, но держит, чтобы Катерина хотя бы к полудню выползала из дома.
Я все стою и смотрю в сторону чердака и вдруг ловлю себя на мысли, что стою как-то непривычно долго и спокойно, совершенно расслабленно, как стояла бы в кухне или на светлой террасе. Раньше иначе было. Тяжелая дверь скрипит, выходит мама и поеживается от прохлады:
— Ты чего здесь стоишь?
— Не знаю, шла туда, а вот остановилась. Мама косится на чердак сперва напряженно, а потом вроде бы и недоуменно.
— Ты тоже заметила? — вдруг спросила она меня.
— Да,— отвечаю я удивленно,— а я думала, что только мне это место с детства неладным казалось.
— Ну да, только тебе. Здесь и мужики-то днем побыстрее прошмыгнуть старались.— Мама снова посмотрела на черноту чердака: — Ох, суровый он был, сердитый. Не любил, чтоб зазря беспокоили.
Я усмехаюсь и тоже смотрю на эту дырку над чердаком, куда робко заглядывает звездочка.
— Пусто здесь стало,— говорю я с легким вздохом,— я ж этого места всегда как огня боялась. Везде свой нос совала, но там словно запретная зона была. Будто четко понимала— там живут, хотя видела только кошек. Не важно, кто там, важно, что это чужое. В голову не приходило залезть туда поиграть. Даже как-то и не думала об этом, пока тетя Кланя, ну, помнишь ее, из дальних домов, сухонькая такая и ворчливая, не сказала папе: «Ты оторве своей накажи: на чердаке пущай не озорует». На церковь глянула и шепнула: «Неча ей тама, сам знаешь...»
Мама смотрит на меня и хитро улыбается:
— А помнишь, как тебя гоняли на чердак кошкам рыбу относить?
— Еще бы! Боже, как я этого не хотела, я даже перестала любить рыбалку. Вернее, нет: рыбалку я обожала, а вот результаты меня злили. Чего я только не придумывала, чтобы мелкие рыбешки смогли уплыть из садка или выпасть по дороге из пакета.
— Ну ты молодец, всегда мужественно соглашалась. Правда, пропадала надолго. Теперь я смеюсь:
— Ага, как же, нашли дурочку— вечером по лестнице к чердаку подниматься и ставить в эту черноту кошкам рыбу. Я знаешь чего делала: открывала дверь на террасу, стояла сама в полосе света и быстро забрасывала, вернее, пыталась забрасывать рыбешек на чердак. Естественно, я не попадала, ведь надо было быстро, чтобы никто не увидел...
Вы все удивлялись – когда мы кошкам рыбку носим, они ее съедают, а когда Ирка— то по всему полу разбрасывают... Неужели вы не догадывались?
— Да, конечно, догадывались, просто интересно было, признаешься, что тебе страшно, или нет.
— А вам таким большим тоже страшно было?— спрашиваю я ехидно.
— Не то чтобы страшно— просто как-то не по себе, жутковато. Словно зашел туда, куда не следует, и боишься— дадут тебе по шапке или нет. Ну, мы то про себя решили— дух там живет. Папа с ним всегда здоровался, когда приезжал, рюмку ставил, вот и не обижал он нас.
— А что, мог и обидеть?
— Еще как мог. А-а... Тебя же с нами в прошлом году не было, когда Ленька рассказывал, как он тут с ним отношения выяснял. Так вот, как только Катя им дом отписала, стал он порядок потихоньку наводить. Ох, а как он с Катериной за каждое драное одеяло воевал— это отдельная история. Не помню точно, что у них случилось, то ли крыша потекла, то ли еще что, короче— отступать некуда, надо на чердак лезть. Бабки-то его отговаривали горячиться— дескать, не спеша надо, по-правильному. Не послушал, тоже ведь знаешь, своенравный какой. Так вот он рассказывал: «Наташ, ты можешь мне не поверить, можешь даже смеяться надо мной. Наташ, я трезвый был, я хоть это дело и люблю, но работаю только трезвый. Ты не думай, что я спьяну. Только я туда залез, инструменты разложил, только за молоток взялся чувствую, будто в спину меня кто-то тихонько обратно к лестнице толкает. Ну, отмахнулся я, думаю, сделать бы скорее, верно говорят, что место нечистое. Я опять за молоток, а меня будто тихонечко так плеткой по рукам, да опять будто в спину толкает. Уйти бы мне, упрямому. А я разозлился да как долбану молотком со всей дури! А дальше помню только боль оглушающую по лбу да по затылку сразу, не упадешь так, не ударишься сам. Да трезвый я был. Я пьяный не работаю. Только очнулся я на полу в сенях, рядом с лестницей, и инструменты мои рядом лежали. А на чердаке шум какой-то, будто старичок какой покашливает довольно да посмеивается. Да, победил он меня тогда. А дальше, дальше-то что— Катерина с перепугу к восьми утра в церковь побежала, всех поминать да грехи замаливать, бабки уже через час у колодца консилиум собрали. Сперва дознавались, что с Катериной стряслось, а потом уже стратегию стали вырабатывать, что с чердачным делать.
Ну, я бабе своей наказал: «Ленка,— говорю,— пеки блины». Так вот, уже во второй раз пошел я с блинами да с водочкой. Сел, полтора часа с ним разговаривал. Наташ, две бутылки по всем углам вылил. То-то... Объяснил ему, что, дескать, надо уже его побеспокоить, время такое пришло. Дом-то рушится потихоньку, свое отстоял. Понял он меня да затих совсем. Мне даже не хватает в сенях этой жутковатости».
Мама снова поеживается и говорит:
— Ну, пошли, неудобно уже. Долго нас нету. Я киваю:
— Ага, иди ты первая.
Дверь на задворки скрипит жалобно и протяжно, мама исчезает. А я все стою на том месте, мимо которого в детстве проносилась без оглядки. Дверь снова скрипит, мама влетает в сени подозрительно быстро, торопится скорее вернуться на кухню. И мне:
— Иди быстро, не задерживайся.
Я иду к низкой двери, об которую приезжие с непривычки часто тюхаются лбами. Что-то мне не очень хочется туда идти. Однако тяну на себя дверь, она туго поддается, скрипит тревожно и как-то сердито. Закрывается за мной неожиданно легко и быстро. Попадаю в пристойку типа сарая. Небрежно сложенная поленница кажется каким-то чудищем. Делаю шаг вперед, задеваю полено, все вокруг приходит в таинственное движение, отряхивается потревоженная поленница, за моей спиной почему-то скрипит дверь, на крыше раздаются пугающие шорохи, испуганные кролики шарахаются по углам клеток. А я замираю на месте и чувствую знакомое желание поскорее смыться в теплый светлый дом. Но я уже другая, я неспеша делаю несколько шагов и говорю:
— Здорово, старый, здорово. Никуда ты отсюда не денешься... И слава Богу!
Я иду к зеленому домику, дверь передо мной любезно распахивается, как по мановению волшебной палочки двор затихает. Слышно, как шумно дышат перепуганные кролики. Выхожу, стою, смотрю на полную луну над перекопанным картофельным полем. Почти ночь. Тишина. Но я точно знаю, что не одна во дворе. Иду к сараю, дверь в сени любезно открывается, я перешагиваю порог, оборачиваюсь:
— А то заходи в дом, погреемся?
Мне кажется, что рядом кто-то тихонько хихикает, я тоже улыбаюсь и вхожу в сени. Тяжелая дверь за мной легко и аккуратно закрывается.
В комнате уже собран чай, бабки галдят и уплетают конфеты.
— Да не, Маш, ну как Вальке муж весной кольцо подарил, когда она с им уже на Новом годе была в клубе...
— Да как же! На Новом годе она в материном кольце была, я еще подошла, а она мне: «Гляди, теть Маш, какое мне от матери кольцо осталось». А это у ней с весны, я тебе точно говорю.
— Да ну тебя! То кольцо с другим камушком было. На Новом годе она еще мне сказала: «Гляди, как мне камушек под юбку подходить». Ну, знаешь, ей ту юбку Люська пошила, они у ней летом молоко и яички брали внучеку...
Эх, хорошо. Горячего чаю да с сушечкой, да с вареньицем. Еще час-полтора бабки будут собираться уходить, топтаться на пороге. Мы, конечно, пойдем их провожать и обязательно позовем завтра к обеду на жареные грибы— а то до утра не распрощаемся!
|
|