Пахом головой не только ел. Он ею думал. Посмотрит бывало на небо и подумает:
- А хорошо бы выпить! А после закусить лукерьиной пиццей.
Подумает так, подумает, да и пойдет себе дальше по своим делам. Лукерья, "евоная баба", отлично готовила пиццу с солеными огурцами. Огурцы и выращивала в огромной прихожей, и солила сама в ванной. Мылись в тазу на кухне, иногда ходили в баню для повода. Поводы случались часто. Но Пахом меру знал и лишнего не орал. После третьего стакана он забывал все слова и мог только мычать. Это ему великодушно прощалось.
Соседи Пахома уважали, он был им классово близок и мог закрутить любую гайку, когда был не шибко выпимши, в направлении имеющейся в распоряжении резьбы. Он важно ходил по домам в спецовке и с огромным разводным ключом, был немногословен и за бутылку соглашался менять краны и варить трубы, сверлить потолки и ставить "левые" счетчики на воду.
Пахом, как и прочие жильцы дома, терпеть не мог интеллигентов. Он искренне считал их пустыми людьми и "дуриками", которые всегда были "себе на уме" и скрытничали. С ними нельзя было ни выпить нормально, ни закусить. Это раздражало больше всего. Все интеллигенты были нищими и неустроенными людьми, но держали себя так, что и иной "новый русский" мог бы позавидовать. Гордо и с достоинством, а совсем не так, "как все люди". И когда какой-нибудь интеллигент проходил случайно мимо пивной, а пивные нынче стояли всюду, на всех углах, Пахом с товарищами во всю глотку старался выкрикнуть что-нибудь особо оскорбительное в адрес несчастного интеллигента. В такие минуты у Пахома чесались кулаки и свербила душа.
"Новых русских" же, напротив, Пахом уважал. Их уважали все. Уважали за деньги и за красивые машины, за ловкость, с которой эти деньги те сумели добыть. "Новые русские" были понятны и близки классово. Они умели жить и брать от жизни все. А кто умел брать, тот был свой в доску. Вначале умение экспроприировать, грабить награбленное, позже умение жить под лозунгом:
"Тащи с завода каждый гвоздь,
ты здесь хозяин, а не гость!"
- и с частушкой на устах:
"Гудит, как улей,
родной завод,
а нам-то пулей
и в лоб вам вот!", -
воспитало, взлелеяло и выхолило новую общность - общность советских людей, которых легко узнают нынче во всех странах мира, даже в Намибии.
Перестройка вдохновила эту общность внезапно открывшимися неограниченными, кроме конечно ответственности, возможностями брать, и общность брала, взамен, "для голимой отмазки", отшвыривая от себя презрительно какие-то крохи, отрыгнутые душой от непомерной уже сытости и жадности.
Интеллигентам же вообще стало невмоготу - или же меняй немедленно классовую ориентацию, как в 18-м году, или же живи, но "не шибко чтобы", под гнетом нищеты и презрения. Как-то враз исчезли из природы толстые и умные журналы, телевидение озаботилось внезапно и навсегда глубокими переживаниями доньи Изауэры и негодяя Педро, политики открыто стали демонстрировать свои космические доходы.
На радость Пахомам и Лукерьям стали открываться большие и малые казино, водка и пиво полились рекой, проституция стала почетным призванием, а молодые отпрыски "новых" и "старых" получили неограниченный доступ к сказочному кайфу от широкого ассортимента наркоты. Наступил предел мечтаний трудового народа, теперь каждый был сыт, пьян и нос, был, если не в табаке, то в кокаине, а то и в том и в другом вместе.
Вызов Пахому поступил с утра, от дворничихи Никитишны, на квартиру номер три. Там засорилась канализация, и работа обещала быть муторной и без чаевых. Эту семью он "знал" и презирал всей душой за необщительность и нищету, в которой эта семья жила. Особенно ненавидел он маленького плюгавенького мужичонку, который невесть чем занимался, ни с кем не общался, о котором ходили разные слухи, но никто ничего не знал наверняка, что выводило из себя более всего. Злой и неопохмелившийся, Пахом мрачно прошел на кухню и стал разбирать соединение под раковиной. Все мешало, работать было неудобно, над душой стояла тщедушная пожилая хозяйка и ее нескрываемая радость от долгожданного визита мастера раздражала до дрожи в руках. А руки дрожали изрядно, но попросить выпить было как-то неудобно, да и Федька подтянется с бутылкой крутки уже совсем скоро. Он раскрутил длинный пробивочный трос с приваренной рукояткой и стал им шерудить, пытаясь пробить затор в стояке. Но трос упирался и не шел, а идти в подвал и вскрывать "ревизию" смертельно не хотелось,
- Пусть этим занимаются аварийщики, -
зло размышлял Пахом.
Трос был упругим и при резких поворотах рукояти "летал" по всей кухне. Что-то слетело со скромной полочки, то ли тарелка, то ли чашка.
- Ну вот, - подумал Пахом,
- щас начнется нытье, - и посмотрел на пол.
На полу лежала какая-то расколовшаяся пустяковина, похожая на яйцо, а под сапогом хрустнула, похоже, металлическая оправа к расколотому белому яйцу.
Пахом раздраженно пнул сапогом разбитую и исковерканную безделушку и продолжил пробивать неподатливую пробку. Но тут пробка поддалась и послышалось долгожданное бульканье проходящих канализационных стоков. Хозяйка лучилась от счастья и благодарности Пахому, такие мгновения нравились и самому мастеру, и сворачивая нехитрый свой инструмент, Пахом уже предвкушал блаженное прикосновение холодной водочки к пересохшему горлу, как вдруг...
Хозяйка изменилась в лице, побледнела, схватилась за сердце и стала оседать на пол. Губы ее прошептали:
- Фаберже... Фаберже...", -
больше ничего сказать она не смогла и опустилась на пол без чувств. Скорая приехала на удивление быстро, хозяйку откачали, но и придя в себя, она не переставала слабым голосом повторять: "Фаберже... Фаберже...", - как заклинание.
- Фабирже-хубирже, -
мрачно бормотал Пахом после третьей рюмки, услужливо поднесенной Федей, наказанным бутылкой за опоздание и вчерашний дебош, в подвале.
- Хреновина какая-то, а она - Фаберже..., -
мрачно втолковывал он собутыльнику, который осоловело кивал головой и сочувствовал Пахому.
2005.07.04.
|
|