Ох, как давно это было. Было мне тогда лет 10-11 примерно, точнее уж и не упомню. Как и обычно, лето я проводил на Украине, в тихом, прекрасном, цветущем городке Чернигове у своей единственной и бесконечно любимой бабушки, Феодосии Моисеевны Швец. После серой и пасмурной Риги Чернигов казался неземным раем, а центром этого рая был, украшенный клумбами со всевозможными цветами и цветущими кустами сирени с ее чарующим запахом, тихий и уютный дворик деревянного дома на улице Чехова 10. В домике жили четыре семьи. Захар Абрамович с Анной Ивановной, Ивко Елена Факеевна с Павлом Михайловичем, Ятченковы Вера и Валя с маленьким сыном Вали и племянником Веры Павликом и бабушкой Павлика Натальей Прокофьевной и моя одинокая бабушка, мама моей мамы. Еще в Чернигове жил мамин брат, Александр Кириллович Швец, дядя Саша, жил он на тогдашней окраине города в собственном домике с небольшим огородом и садиком, на улице Лесной, в доме 21. Женат он был на тете Марусе, были у него сын Володя, дочь Нина и внук Сашенька, Нинын сын, тогда еще несмышленый симпатичный карапузик.
Захар Абрамович, живой и очень подвижный мужчина небольшого росточка, составлял крупной, весом около 120 кг, малоподвижной Анне Ивановне, интереснейшую пару. Он был идеальным, сказочным мужем и очень заботился о любимой своей супруге. Вспоминаю как по утрам, сидя на скамеечке во дворике, Анна Ивановна зычно кричала:
- Захар! Принеси мне завтрак!
А Захар Абрамович тут же отзывался:
- Уже несу, мое золотко,
и вправду, через пару минут выносил во двор огромное блюдо с зеленью, свежими помидорами, которые чудесно произрастали на огородике, примыкающем к небольшой хозпостройке, определенной жильцами под курятник, и десятком крупных, домашних вареных яиц. Анна Ивановна внимательно глядела на блюдо оценивающим своим оком и с ворчаньем произносила одну и ту же сакраментальную фразу:
- И что, это мне завтрак? Тут же мне и есть нечего! -
и принималась кушать, аппетитно и смачно.
Но это было уже позднее утро.
Часа же в 4 утра во дворе, почти одновременно с петушиным криком раздавался неизменно надсадный кашель Павла Михайловича Ивко, старшины милиции на пенсии, фронтовика, еще ранее, участника борьбы с басмачами в Средней Азии. Это Павел Михайлович закуривал самокрутку, начиненную каким-то сверхъядреным самосадом, который он выращивал сам, на своем огороде. После чего он брал в руки неизменную кошелку и три длиннющих удочки, сделанных им самим из лесного орешника, и не спеша отправлялся "по рыбу", как говорили на Украине, на Десну. На Десну нужно было идти через весь город, по главной аллее до Вала. Валом назывался крутой холм на берегу Десны, с расположенными по его высоким краям пушками времен гетмана Мазепы и воздвигнутыми на этом красивейшем холме Прекрасным Храмом Святого Феодосия и памятником Богдану Хмельницкому, а также различными парковыми сооружениями и павильонами. Переправляли через Десну в такой ранний час только лодочники, паром открывали позже. Автомобильного моста через Десну тогда еще не было, как не существовало и комбината химволокна.
Чтобы выйти, с кошелкой в одной руке и с такими неразборными удилищами в узенькую калитку двора, Павел Михайлович проделывал следующую операцию, он выставлял свою кошелку с обратной стороны калитки, потом заходил обратно и, держа калитку ногой, перекладывал связку удилищ через верх из одной руки в другую, после чего брал свободной рукой кошелку и отправлялся восвояси. Концы удилищ еще долго колыхались по эту сторону двора, после чего наконец исчезали, шаркнув на прощанье по верхней части калитки.
На некоторое время жизнь во дворе опять замирала, но ненадолго. Вставали Ятченковы, просыпался Павлик, оглашая двор капризными криками и начиналась обычная неспешная жизнь с работами на грядках, с кормлением курочек, которых держали по нескольку штук во дворе все четыре семьи, с походами на базар и прочими важными житейскими хлопотами.
Я часто бегал к дяде Саше, у которого гостил по нескольку дней. Играл с маленьким Сашенькой и с Володькой, младшим сыном дяди Саши, который был старше меня на целых 4 года. Мы с Володькой бегали по окрестностям, знакомились с его соседскими ребятами и как-то однажды, он пригласил меня "по рыбу" с ночевкой. От счастья и предвкушения новых, незнакомых ощущений почти взрослого похода, предстоящего мне впервые, у меня перехватило дух.
- А шо, пийдэм? Знаю мисто воднэ, тильки пароходом трэба плыти,- украинской скороговоркой увещевал меня Володька, -
- Яки там лящи, во! -
и он показывал, непомерно разводя руки в стороны, я тут же представлял себе этих лещей и сердце начинало трепетать от предвкушения неизведанных еще радостей.
Слово - дело. Уговаривать бабушку и дядю Сашу пришлось недолго, и, нагруженные советами, инструкциями и предостережениями, двумя громадными кошелками со снедью и теплой одеждой, связкой длинных удилищ (в те времена разборных удилищ мы еще не знали) мы отправились на рыбалку, я - на свою первую в жизни. На пароходике народу набилось много, это был тогда единственный способ сообщения Чернигова с отдаленными прибрежными колхозными деревеньками. На верхней палубе, где мы примостились с комфортом, усевшись на свои разложенные фуфайки, был отличный обзор, и я впитывал в себя красу берегов Десны, как губка впитывает влагу, ощущая необыкновенный прилив чувств. Володька тоже переживал, но был более озабочен, чем мечтателен. Через несколько часов, в самом разгаре летнего дня, мы вышли на маленькой и невзрачной пристани и рванули к месту ловли. Этот порыв Володькиного страстного нетерпения я буду помнить всю свою жизнь. По неимоверной жаре, навьюченные как ишаки, мы неслись, не шли, а фактически бежали, точнее несся Володька, а я пытался, задыхаясь и обливаясь потом, не уступать ему... Этот кошмар длился, казалось, бесконечно, и когда, вконец обессилевший, жадно хватающий разгоряченными легкими воздух, я услыхал долгожданное:
- Здесь! Добре, шо никого нема, -
я просто упал в обожженную солнцем прибрежную траву и не мог некоторое время шевельнуться. Постепенно я пришел в себя и стал воспринимать окружающую меня действительность, хоть и без исчезнувшего куда-то восторга, но уже и без недавних мучений.
Река блестела и искрилась на солнце. Берег был пологим и песчаным. Далеко от берега отходила, почти прямая коса, хорошо просматриваемая через мелководье. По обеим ее сторонам темнели ямы. Володька, словно и не было этого изматывающего многокилометрового кросса с кладью, нетерпеливо разворачивал снасти, наживлял червяков и забрасывал удочки, закрепляя их на рогатках, срезанных из ивняка. Одну из удочек он вручил и мне. Это было деревянное удилище из орехового прута, длиной метра три с половиной, с привязанной и обкрученной вокруг удилища пожелтевшей старой леской диаметра примерно 0,3, с простеньким пробковым поплавком, грузиком и крючком примерно 6 или 7-го номера по старой нумерации. Это означало, что расстояние от кончика жала до цевья составляло 6 или 7 милиметров. Неумело, с чувством легкой брезгливости, я выудил из большой консервной банки юркого навозного червяка, и стал насаживать его на крючок, что оказалось делом совсем для меня нелегким. Володька, ухмыляясь, искоса поглядывал на мои бестолковые манипуляции, но не вмешивался, полагая что лучшая наука - это результат личного опыта. Конечно, кое-что я о рыбалке знал, наблюдая не раз за этим занятием со стороны, и совсем уж дилетантом меня назвать было нельзя. Поэтому, насадив наконец червяка и поплевав на него "по традиции бывалых рыболовов", я снял ботинки и штаны, твердо решив ловить с песчаной косы. Отойдя от берега по косе метров двадцать, стоя по колено в прохладных и обтекающих разгоряченные ходьбой ноги струях течения, установив глубину около двух метров, я забросил удочку справа от косы, в темный проем ямы. Поплавок покружило течением и плавно повело, поскольку течение здесь поворачивало и замедляло свой ход.
Вдруг, это всегда бывает "вдруг", поплавок остановился, вздрогнул и резко пошел вниз. Сердце ухнуло, руки судорожно вцепились в удилище, и я подсек... Впервые в жизни я почувствовал, что значит тащить рыбу, о, это были непередаваемые ощущения! Гибкое удилище выгнулось, леска натянулась, а руки ощущали живые, сильные толчки сопротивляющейся рыбины. Наконец я увидел ее, бьющуюся в лучах солнца, серебряную свою драгоценность. Чуть не падая, я рванулся к берегу, а рыбка билась на леске... Счастливый, я выбежал наконец на берег, бросил удилище на песок и дрожащими руками стал снимать рыбину с крючка. Тело ее было скользким и вертким, и когда я наконец извлек жало крючка из ее верхней губы, она на миг затихла в моих дрожащих руках. Рыбка была небольшая, в длину сантиметров 15, плоская, покрытая светло-серебряной чешуей.
- Густера, -
сказал Володя подойдя ко мне, пока я увлеченно суетился, и улыбнулся, видимо вспоминая мои неловкие от переизбытка чувств и бестолковые действия,
- С почином, - добавил он и опустил рыбу в кошелку, укрепленную в воде до половины, в качестве временного садка.
Ловили мы до позднего вечера и с самого раннего утра, проявив необыкновенную рыбацкую дисциплинированность и верность традициям. Короткую июньскую ночь мы коротали у костра, и Володька дал мне затянуться самокруткой с махоркой - был тогда табак такой дешевый, продавался в небольших пачках, которые стоили 6 копеек. Рыбы поймали не так уж много, в основном наловил ее Володя, в ту пору уже ловкий и знающий рыболов. Назад вышли с запасом по времени, шли по лугу, срезая поворот реки, экономя пару километров. Было жарко, время близилось к полдню, но в этот раз мы уже шли не спеша, весело обсуждая подробности нашей рыбацкой эпопеи. Немного не доходя пристани, увидели как в заливчике, поросшем кувшинками, с лодки, местный колхозник споро таскал, одного за одним, небольших, граммов по 200-300, линей. Это зрелище так нас захватило, что мы чуть не опоздали на пароходик, попытавшись тоже ловить в этом же заливчике. Но, видимо, человек в лодке знал какие-то, ему лишь известные тайны, потому что у нас с ловлей линя ничего не получилось, и мы, быстро собравши снасти, побежали, к уже подходящему к пристани, пароходику, еле-еле успев взбежать по сходням до отплытия, под ворчанье пожилого матроса, убирающего сходни. Разместились, как и в прошлый раз, с комфортом, на верхней палубе. Колхозники перевозили свою живность, слышалось блеяние овец, коз, громкий гогот гусей, кудахтанье кур и визг, заключенных в рогожные мешки поросят. Люди громко переговаривались, стараясь перекричать свою живность, а я с наслаждением вслушивался в чудесную мелодию настоящей, народной, украиньской мовы.
С тех пор я заболел навеки рыбалкой, этой всепоглощающей страстью. Много было в моей жизни интересных рыбацких приключений, но этот первый поход с Володькой и первая пойманная на удочку рыба занимают в моем сердце особое, сокровенное место. Страсть к рыбной ловле, то затихает, то вновь разгорается и, наверное, до конца разгадать тайну этого человеческого увлечения нам так и не дано. Многие рыболовы, думаю, со мной согласятся.
Дядя Саша нас встретил благосклонно, тетя Маруся с Ниной тут же разобрали наш улов, сварили уху и нажарили полную большую сковороду рыбы. В тот же вечер я помчался к любимой бабушке, неся в руках драгоценный сверток пойманной нами рыбы, который дядя Саша с тетей Марусей заботливо приготовили для нее. Бабушка встретила меня радостно, рыбку тут же приготовила, не мешкая, не забыв похвастать "моим" уловом перед всеми соседями, которые ахали, охали, цокали языками от восхищения и наперебой хвалили меня и расспрашивали о рыбалке.
- Вот как нужно ловить, - демонстрировала Елена Факеевна Павлу Михайловичу мои рыбацкие трофеи,
- Пусть Сережа тебя поучит, как ловить надо, -
выговаривала она, подначивая по-доброму своего муженька. Павел Михайлович кряхтел и смущался, он был не очень удачливым рыболовом, и часто вообще приходил домой без улова, поэтому в шутливом назидании женушки присутствовала несомненно сермяжная, она же посконная, правда.
Вечером все собирались под раскидистой шелковицей, в общей беседке, на традиционные летние посиделки. Допоздна велась неторопливая беседа, объединяющая этих, по-своему счастливых, людей. Каждый делился своими сокровенными мыслями, занимательными историями. Самой искусной рассказчицей считалась по праву Анна Ивановна, ее жутковатые, но правдивые истории, свидетельницей многих сюжетов которых ей довелось быть, приводили сердца в трепет. Эти люди были современниками тех страшных времен, страницы которых историки начинают открывать нам только сейчас, спустя более полувека, да и то, избирательно. Это были люди, сердечная теплота которых помогла им выжить в те страшные времена революций и войн, доносов и арестов. Это были прекрасные люди, достойные светлой памяти.
2005.06.10.
|
|