Случилось так, что в Москву пришла зима…
Случилось так, что белый-белый снег, пока ещё не затоптанный ногами пешеходов и не расчищенный лопатами дворников, укутал, словно толстым ватным одеялом, улицы, тропинки, железнодорожные платформы. Он осел причудливыми вычурными шапками на ветвях деревьев, столбах, проводах…
Случилось так, что ранним-ранним утром я сидел в вагоне подмосковной электрички и смотрел в окно…
А случилось так потому, что вот это самое событие – приход зимы – всегда почему-то наступает внезапно, невзначай и совершенно не вовремя. И никто к нему оказывается не готов. Ни автомобилисты, не переобувшие свои машины в зимнюю резину. Ни дорожные службы, не обработавшие дороги противообледенительными реагентами.
Нет, я всё-таки не прав! Была-таки некая категория людей – подготовленных, проинформированных и, в силу своих профессиональных обязанностей, везде, где ни попадя, предупреждающих о грядущем снегопаде и сопутствующим ему приключениям. Да, это метеорологи, тудыть их растудыть! Вот они-то как раз и трубили всю неделю про то, что зима не за горами, что ещё чуть-чуть, вот-вот и… Каркуши! Уж сколько раз они нас обманывали! А тут, поди ж ты… Их предсказания сбылись.
И ещё случилось так, что вчера вечером я ехал по московским улицам, занесенным свежевыпавшим снежком. И этот снег всё падал и падал. И поток машин с завидным трудолюбием утрамбовывал его. Равномерно, монотонно и тщательно. Очень тщательно. До тех пор, пока не проступала вода.
Получалось, как будто дорога покрывалась испариной. Ага, уработалась совсем. Или, может, её как в сауне разморило. А машины ей вроде как массаж делают. А легкий морозец пот-то этот прихватывает, корочку такую накладывает, маску косметическую, что ли.
И лежит она, махровым белым полотенцем прикрытая. И не до работы ей. А бедные машины, не чувствуя опоры под колёсами, буксуют и скользят. И, не в силах затормозить, тюкаются друг о дружку с тихим, каким-то игрушечным стуком. А те, что успели затормозить, стоят часами в «пробках», недовольно фырча. А те, что устали фырчать, безнадёжно глохнут, оставляя своих хозяев наглухо отрезанными от тёплого уютного дома, сытного ужина, мягкого кресла перед телевизором. А вместо этого достаются им затекшие спины и зловоние выхлопных газов, щедро отрыгаемых грузовиками. И посасывание голодного «червячка», проснувшегося в животе. И – всё поглощающая безысходность…
Случилось так, что вчера я шесть часов провёл в таких условиях. И мне не очень-то хотелось сегодня повторять свой безрадостный опыт. Поэтому я сидел в вагоне подмосковной электрички и смотрел в окно.
Народу было немного, сидячие места ещё оставались. Но я знал, что ближе к Москве вагон будет забит до отказа. А поскольку выходить мне нужно было не на конечной станции, я выбрал скамеечку поближе к тамбуру.
Напротив меня примостились три тётушки. Одна, сидевшая у окна, в тёплой кепочке, закрывающей уши, сложила рядом с собой одну на другую объёмистые сумки так, что получился высокий подлокотник, где-то на уровне подмышки. Она удобно облокотилась на него и задремала.
Вторая, в вязаной шапочке, упёрлась локтями в колени, положила голову на руки и тоже задремала.
Третья тётушка, в берете, сидела с краю и, как и все, находилась в том же дремотном состоянии. Но в позе, для неё, вероятно, более привычной. Я бы сказал, характерной для партийных собраний: спина выпрямлена, прикрытые глаза выражают крайнюю степень внимания, сложенные на коленях руки, всегда готовые к солидарным аплодисментам, – безграничное одобрение.
В другом конце вагона обосновалась шумливая группа молодёжи. Студенты, наверное. Они немножко погудели, но очень быстро затихли.
И общим фоном – море безразличных лиц вокруг. Не выражающих ничего. Просто – никаких. Не обременённых никакими желаниями. Пожалуй, кроме желания урвать у наступающего дня несколько лишних минуточек и отдать их прожорливому сну.
И сон, как голодный пёс, нетерпеливо поскуливая и сглатывая слюну, заискивающе смотрит в глаза хозяину и ждёт, когда же он, наконец, устроится на своей лавке и соизволит дать ему что-нибудь вкусненькое.
Вот и я тоже решил дать своему голодному сну сладкую косточку. И как-то незаметно провалился куда-то вглубь себя, во что-то мягкое, обволакивающее, уютное... Я качался и падал... И падение это было тихим и медленным, как полёт снежинки… И впереди было незаметное приземление, такое же, как у снежинки в сугроб... И я летел и летел, качаясь и падая…
И случилось так, что этот вагонный мир, по-утреннему тихий и привычный, в одночасье взорвался, разлетелся, разбился вдребезги. В тот момент, когда электричка с шипением закрыла двери и набирала ход, отчаливая от очередной платформы, раздался душераздирающий женский крик. Двери тамбура открылись, и в вагон ввалились мужик и баба, оба весьма помятого вида, неопределенного возраста, с опухшими лицами, с головой выдающими их, скажем так, нездоровый образ жизни.
Вагон, как единый живой организм, проснулся. Вагон вздрогнул. Вагон тут же освободил ближайшую скамейку. Баба, не переставая орать, легла на неё. Мужик начал снимать с нее штаны.
- Врача! Здесь есть врач? – Пьяно взывал он, заглушая истошные вопли бабы.
Вагон оцепенел. Вагон сжался. Вагон знал, что с людьми такого сорта лучше не связываться. Но, вот ведь в чём парадокс, войдя в вагон, они стали его частью. Пусть инородной, пусть потенциально опасной, но частью. И с ней надо было что-то делать.
И появилась пожилая женщина. Как-то незаметно появилась, будто бы и ниоткуда. И спокойно, без суеты направилась к ним. Мельком взглянув в их сторону, она сделала шаг по направлению к переговорному устройству и, нажав кнопку, сказала машинисту. Тихо, спокойно сказала:
- В четвёртом вагоне женщина родила. Вызовите «скорую».
Затих вагон. Затихла роженица. Долгое молчание машиниста, после которого по динамикам на весь поезд раздался недовольный голос:
- Только в Апрелевке.
Мы должны были подъехать к Апрелевке минут через десять-пятнадцать. И что там будет? Вагон недоумевал. А понял ли машинист, что произошло? И сделал ли он то, что нужно было сделать? Но женщина-врач не стала тратить время на переговоры и склонилась над роженицей…
Я не репортёр, которому надо обязательно залезть в самую гущу событий. Я как-то стесняюсь лазить в такую гущу. Просто случилось так, что я оказался рядом, совсем рядом с этим. И это происходило за моим правым плечом, прямо перед глазами тех трёх тётушек, которые сидели напротив меня. Я не оборачивался, а только следил за их лицами. И их лица были как зеркала событий.
Та, что была в вязаной шапочке, медленно, очень медленно стала кривиться. Медленно, очень медленно она прикрыла половину лица одной рукой. Сострадание и брезгливость удивительным образом соединились в её мимике.
Раздался посторонний звук. Детский крик? Детский плач? Скорее, детское сипение.
- Ой! Страшный-то какой! Чёрный, сморщенный! – Выдавила из себя тётушка в вязаной шапочке.
- Недоношенный, наверное. – Вынесла свой вердикт тётушка в берете. Чувствовалось, что её тоже сильно потрясло то, что она видела. Но она держала себя в руках.
Тётушка в кепочке ничего не говорила, только постоянно хваталась за сердце, за подбородок, за сумки, порывалась встать. Но она сидела у окна, дальше всех, да и помощь её не требовалась. А потому её энергия утекала впустую, куда-то в окно, в снег, смешивалась с покачиванием вагона и мерным стуком колёс.
Да, это случилось! Я видел по зеркалам тётушкиных лиц… Там так и было написано – да, родила бомжиха в ночь не то сына, не то дочь… В общем – неведому зверушку. Во всяком случае, так, перефразируя Пушкина, я это прочитал…
Но это не было сказкой. Это было былью. Невероятной и страшной. Потому что появилась жизнь там, где она не должна была появляться. При таких обстоятельствах, при которых она не должна была появляться. Жизнь без будущего. Если она ещё сумеет остаться жизнью. Жизнь, обречённая на смерть?..
- У тебя есть полотенце? Простыня? Чистая тряпочка? Носовой платок? Ну, хоть что-нибудь чистое? – Выпытывала женщина-врач у новоиспечённого папаши.
А тот только мычал что-то невразумительное в ответ. И мотал головой? Да, я видел, как он мотал головой. По зеркалам, которые покачивались в такт.
- Ну, тогда снимай рубаху, что ли! – Вздохнула она, но в её голосе явственно сквозила неуверенность. Видимо, в стерильности рубахи.
И тут случилось так, что пришёл час тётушки в кепочке. Она вскочила, стала судорожно шарить по карманам и наконец вытащила носовой платок.
- Вот! – Протянула она его врачу.
За моей спиной послышался ещё один вздох с тем же оттенком неуверенности.
- Он чистый! – Уверяла врача тётушка в кепочке, и для наглядности развернула его и показала со всех сторон.
Женский носовой платок. Маленький женский носовой платок. Видимо, тот, для кого он предназначался, был соответствующего размера. Гримаса тётушки в вязаной шапочке получала всё больший перекос в сторону сострадания.
- Надо узнать, вызвали ли «скорую»? – Произнесла невозмутимая тётушка в берете, не поднимаясь со своего места.
Послышался голос женщины-врача, переговаривающейся с машинистом. Я не разобрал слов, но не трудно было догадаться об их смысле. Ответ был громкий, на весь поезд, с изрядной долей раздражения:
-Да, да! Я же сказал, в Апрелевке будет ждать скорая.
Поезд подъезжал всё ближе к Москве, и вагон начал наполняться новыми пассажирами. Изредка некоторые из вновь прибывших быстрым темпом направлялись к скамейке, казавшейся им свободной. Но, приблизившись, в шоке замирали, отворачивались и уходили.
В это время к месту событий начал продираться молодой человек в форме железнодорожника. Видимо, он был послан машинистом, чтобы лично выяснить, что же происходит. Я смотрел на зеркало его лица. Сосредоточенность и деловитость сменялись удивлением и суетливостью. Он как-то бочком, не глядя в ТУ сторону, стал протискиваться к переговорному устройству. И пропал из поля моего зрения. И пропал из поля моего слуха. Где он? Что он делает?
Ответом послужил громогласный голос машиниста в динамиках вагона:
- Да, Илья, я понял. Оставайся пока там.
Мы приближались к Апрелевке. Вагон сосредоточенно всматривался в дорогу, которая шла параллельно нашему движению. Где же обещанная «скорая»? Мы уже притормаживаем перед платформой.
- Вот! Вон она! Подъезжает! – Радостно и вместе с тем облегчённо вскрикнул вагон.
И действительно, поезд догнал машину «скорой помощи», и теперь они ехали рядом, будто связанные одной нитью.
Вагон сначала успокоился, а потом опять встревожился:
- Надо же врачам как-то дать знать, куда нужно идти?
И тут же встревоженный вагон снова успокоился:
- Но ведь машинист всё им сказал. И ведь тут же есть помощник машиниста.
Поезд остановился. Вагон открыл двери, впустив новую порцию ничего не подозревающих пассажиров, которые как-то заученно шарахались. И скапливались где-то ближе к середине вагона. Хлопали двери в тамбур, заставляя трёх тётушек вздрагивать и причитать:
- Ну как же так? Ведь сквозняк же!
А поезд стоял на станции и ждал, пока врачи «скорой» раскладывают свои инструменты, пока они колдуют над хрипящим и сопящим новорожденным существом и его непутёвой матерью. Поезд поторапливал врачей недовольным голосом машиниста:
- Ну, долго ещё там? Я же не могу тут вечно торчать!
Появились носилки. Началась суета. Я всматривался в зеркала тётушкиных лиц, но тщетно. В них были видны только синие спины «скорых» врачей и какое-то мельтешение. Где-то в другом конце вагона блеснули зеркала студенческой компании. Они как-то оживились, зааплодировали, стали что-то выкрикивать. Ну вот и всё! Если галёрка зашумела, значит, это конец пьесы. Последний раз хлопнули двери, будто закрылся занавес.
И мне послышалось:
- Браво! Бис!
Нет, это только послышалось. Это ведь вагон кричал мужику:
- Вещи! Вещи захвати!
И враз протрезвевший папаша распахнул занавес, совершил прощальный поклон за своей сумкой и направился к выходу. Но вагон его не пустил:
- Ты чемоданчик-то с красным крестом прихвати! И чеши за врачами быстрей!
За окном мелькнули люди в синей униформе. Побежал в сторону первого вагона помощник машиниста. Двери закрылись. Вагон облегчённо вздохнул и тронулся в путь…
Позади осталась Апрелевка. Где-то далеко, всё дальше и дальше по заснеженной дороге машина с красным крестом увозила виновников нежданного происшествия.
Зеркала в лицах тётушек затуманились. Отдельные восклицания, брошенные в никуда, теряли эмоциональную окраску:
- Какой ужас! – Бесстрастный вздох тётушки в кепочке.
- Вот так и дикие звери выходят к людям, когда им помощь нужна. – Как будто зачитала постановление собрания тётушка в берете.
- Что же с ними дальше будет? – Риторический вопрос тётушки в вязаной шапочке.
И нет ответа. Никто не знает ответа. Никто не хочет знать ответа. И никому не нужно знать ответа.
И только неожиданно мягкий голос машиниста из динамиков:
- Алло, женщина из четвёртого вагона, которая со мной говорила! Кто хоть родился-то – мальчик или девочка?
И сквозь дремотную рябь вдруг оживились зеркала тётушкиных лиц:
- Да, да, а кто же все-таки родился?
- И где же та женщина, что принимала роды?
Вагон начинает оглядываться, рыскать взглядами своих пассажиров по скамейкам, по проходам, по углам. Но напрасно. Она появилась ниоткуда, когда в этом была необходимость. И ушла в никуда, когда всё закончилось.
Вагон слегка поволновался и стих. И гаснут зеркала. Одно за другим. По одному и целыми компаниями. Всё быстрее и быстрее…
Вагон отрыгнул чужеродное нечто, неведомым образом попавшее в него, и успокоился. И принял своё обычное состояние. Безразличное, безэмоциональное. Никакое…
И тётушка в кепочке удобно облокотилась на свои сумки и задремала.
И тётушка в вязаной шапочке упёрлась локтями в колени, положив голову на руки.
И тётушка в берете, сидевшая с краю…
И мой сосед по скамейке, подсевший в Апрелевке, широко зевнул и спросил:
- А что, правда, что тут женщина родила?
- Правда. – ответил я.
- Случится же такое! – Покачал головой сосед и начал поудобнее устраиваться, чтобы с пользой провести остаток пути.
Он склонил голову на грудь, глубоко вздохнул и задремал.
- Да, случилось так! – Согласился я.
Случилось так, что ранним-ранним утром я сидел в вагоне подмосковной электрички и смотрел в окно…
Случилось так, что белый-белый снег, пока ещё не затоптанный ногами пешеходов и не расчищенный лопатами дворников, укутал, словно толстым ватным одеялом, улицы, тропинки, железнодорожные платформы. Он осел причудливыми вычурными шапками на ветвях деревьев, столбах, проводах…
Случилось так, что в Москву пришла зима…
Случилось так…
|
|