И на старуху бывает проруха – Костя Дубинский, опытный, весь из ума сшитый коммерсант, чуть было не попался на удочку мошенников. Несколько дней он провел в чужом городе – в ожидании денег за доставленные им товары, пока не понял, что его просто водят за нос.
Как правило, покупатели его не подводили. Деньги Костя забирал сразу, машину отправлял домой, но сам возвращаться не спешил: денька два-три прихватывал, чтобы погулять: с деньгами в кармане душа пела, находились и дамочки на подпевку.
Не забывал, впрочем, позвонить домой, и Лена, его терпеливая жена, давно смирившаяся с выкрутасами и изменами мужа, слушала его рассказ о том, как томительно сиднем, без копейки в кармане, сидеть в чужом городе и ждать эти чертовы деньги… Но возвращался он таким ураганом, так небрежно кидал на стол пачки денег, так светился, выкладывая подарки, а сын их, Егорка (он уже ходил в школу), так при этом визжал от восторга, что Лена заставляла себя верить этому черту и устраивала семейный праздник.
Однако на этот раз покупатели решили испытать его на прочность. Выяснилось, что Костин товар был уже перепродан другой фирме, а деньги за него переданы в местный монастырь, по причине пожара в оном.
«Придется подождать» – сказали Костины покупатели и подвели к нему некоего отца Семена, невысокого сутулого человека лет тридцати, с черными волосами, стянутыми на затылке в косичку. Он заведовал лавкой от пострадавшего монастыря и собирал деньги на его ремонт. Попросив о терпении, отец Семен обещал включить Дубинского в перечень благотворителей.
Костины должники, которые затем куда-то исчезли, называли его святым отцом, хотя он ходил в штатском платье. Но в один из вечеров, когда Костя от вынужденного безделья сидел, потягивая вино, в каком-то питейном заведении, этот Семен с залитыми водкой глазами завалился туда в компании двух девиц. Тогда и понял Костя, что его просто дурят.
В тот же вечер у меня зазвонил телефон.
– Алло, это скорая юридическая помощь? – услышал я знакомый голос. – Приезжай – меня хотят кинуть…
Пока я добирался до него на своей «Ладе», Костя побывал в церкви и выяснил: ничего чрезвычайного в монастыре не случилось, монахи ходят вполне сытые, а пожарные выезжали туда лишь в прошлом году, когда горел какой-то заброшенный сарай. Рассказали ему и про «отца» Семена, пьяницу и мота, к церковному отцовству имеющего такое же отношение, как монашки к девицам легкого поведения. В лавке его держали лишь потому, что все надеялись выяснить, куда подевались товары, переданные ему на продажу.
Когда я приехал, Костя рассказал мне о результатах этого расследования, и мы составили план действий.
Был теплый августовский день, рабочее время заканчивалось, но моя «Лада» нетерпеливо гудела, сверкая умытыми с дороги стеклами. Лавкой, которой заведовал Семен, оказалось небольшое помещеньице в два окна, с полуоткрытой дверью. Навстречу нам вышла старушка в платочке и длинном платье из темной ткани; видимо, она приняла нас за важных гостей или иностранцев – такой нарядной и красивой выглядела «Лада».
В лавку я зашел один; старушка, через шаг крестясь, засеменила к витринам, но я остановил ее и спросил про Семена.
– Сейчас, батюшка, отец родной, сейчас позову, – запричитала старушка и вышла во внутреннее помещение. Семен, от которого заметно несло спиртным, явился с переносным ящиком для пожертвований. Я кивнул ему, давая понять: всему свое время, и пригласил в машину.
– Что пили? – спросил я его, когда Семен очутился на переднем сиденье «Лады» вместе со своим ящиком. – Кагор, мартини или коньяк?
– Водку, «Стрелецкую», – ответил Семен.
– Понятно, – сказал я и перешел в атаку: – Ранее к уголовной ответственности не привлекались? За мошенничество, хищение государственного или общественного имущества, каковым является и вверенное вам церковное добро? Говорите коротко: я хочу знать, с кем имею дело, а там посмотрим – сразу отправить вас за решетку, или дать возможность как-то выправить ситуацию…
Семен онемел. Он ничего не отвечал, но видно было, что сознание его медленно, но верно трезвело.
– Ты говори, Сема, не стесняйся, – наконец обнаружил себя Костя, наклонившийся к Семену с заднего сиденья. Он взял у «святого отца» ящик для пожертвований, повертел его в руках и положил рядом с собой. – Хочешь, я тебя познакомлю? Это мой друг, большой специалист по разоблачению мошенников, приехал по моей просьбе. Не заметил, какие номера на машине? В нашем городе эти номера ты знал бы как отче наш. Все понял, Сема, или еще надо пояснять?
– Понял, все понял, – запинаясь, произнес Семен.
– А вы понимаете, – продолжил я, – что вслед за нами на вас заявят и церковные начальники – за растрату? Потому что ждать-то им от вас будет нечего. У вас есть адвокат?
– Нет… – Семен отвечал теперь совершенно трезво.
– А у ваших подельников из фирмы, с которой вы решили кинуть моего друга, наверняка найдется. И он без труда докажет, что его клиенты – ангелы во плоти. Что вы их просто разжалобили сказкой о пожаре в монастыре, и они, как щедрые благотворители, передали вам деньги на восстановление храма. Если понадобится, найдутся и свидетели, в присутствии которых вы принимали эти деньги. Как думаете, найдутся такие свидетели?
– Найдутся, – тихо ответил Семен.
– Вот видите, вы сами все понимаете...
– Понимаю. Что я должен сделать?
На следующий день исчезнувшие было покупатели сами отыскали Костю и рассчитались с ним в полном объеме. Расстались мы с ними очень тепло; покупатели обвинили во всем коварного «отца» Семена, который их так подло обманул…
Только выехав за город, мы обнаружили в машине ящик для пожертвований, с которым вышел к нам «отец» Семен. Костя нахмурился: вот ведь паразит, нашел на чем спекулировать. Люди на божьи дела подают, от сердца, а он на эти деньги с бабами развлекается…
Открыв ящик, Костя обнаружил в нем горку мелочи и две-три бумажки.
– На три бутылки хватило бы, – прикинул он и добавил, высыпав деньги в полиэтиленовый пакет: – Отдадим, кому и на хлеб не хватает…
С месяц назад он с женой и сыном Егоркой отдыхал на юге, у моря. Егорка все глазами вертел – столько было кругом соблазнов и выпрашивал у отца: «Папа, купи то, купи это…» Наконец, Костя решил его хоть в чем-то ограничить и отказал сыну в покупке импортного мороженого, довольно дорогого, но очень вкусного.
– Хватит, – сказал он Егорке, – утром покупали. И нечего выбирать самое дорогое. Избалуешь тебя, потом совсем на голову сядешь.
Однако мороженое – жарко было! – все же купил, но не импортное, а обычное, в вафельных стаканчиках.
С этим мороженым в руках Егорка отошел в сторону и стал смотреть на двух нищих, деда и мальчика лет семи. Дед сидел на скамейке и держал в руках кепку с пригоршней мелочи. А мальчик стоя протягивал руку и просительно заглядывал в глаза курортников. И ему подавали, даже охотней, чем деду.
Но вот дед высыпал в кошелек мелочь из кепки и поднялся. Затем вместе с мальчиком он подошел к лотку и купил два пакетика… импортного мороженого, в покупке которого Егорке было недавно отказано.
У Егорки задрожали губки, но тут ему пришла в голову какая-то идея, и он с криком «Ур-ра!!!» бросился к отцу.
– Папа! Мама! – с радостным возбуждением кричал он родителям. – Я знаю, как заработать на мороженое! Я стану сейчас на том месте и также буду просить, как нищий. И мне тоже начнут подавать! А если я насобираю побольше, то куплю и себе, и вам…
– Я тебе насобираю! – угомонил сына Костя и, едва сдерживал себя от ярости, добавил: – Чтоб я еще подал кому-то…
Он и теперь кипел, ворочая в руках ящик для пожертвований, оставленный «святым отцом»:
– Вот паразиты, нашли на чем наживаться! – и завидев место для отдыха, недалеко от какой-то деревни, попросил: – Ну-ка, останови. Выкину этот ящик, заодно и перекусим…
Я снизил скорость и съехал с дороги на асфальтированный пятачок со столиком и пеньками вместо скамеек. Костя разломал ящик для пожертвований на отдельные дощечки и выбросил в кустарник, примыкающий к большим деревьям.
Мы разложили продукты на столике, перекусили, выпили чаю из термоса и потянулись – хорошо! Площадка была оборудована у края леса, и я предложил:
– Ну, что, пройдемся между деревьями? Выпьем лесного коктейля: подышим хвоей, запахами смолы, зеленью листьев…
– Что мне листья… – ответил Костя. – Вот если б там такой зеленью пахло…
И показал стодолларовую бумажку. Раскрыв сумку, он вытащил из нее пачки зеленых купюр и, точно пасьянс, стал раскладывать их на столике по отдельным кучкам.
– Так ведь деньги не пахнут, – возразил я ему. – Ты что, забыл? Денежные деревья, и те не имеют запаха…
– А что, и деревья бывают денежные?
– Да, есть растения, которые так и называются…
– Ну, да, а вместо листьев на них растут монеты, – добавил Костя и продолжил раскладывать пасьянс из денег. – Ты ведь знаешь, в жизни я люблю только деньги и женщин, на природу у меня любви не хватает…
А я зашел в лес и понял, как наивны были мечтания о лесном коктейле – куда ни взгляни, всюду были видны кучи мусора. Боже, подумалось мне, как мало в людях любви! Растрачивают ее на деньги и страсти, а на природу-матушку любви не хватает, потому и губят ее так безжалостно… Там, где уже не хватает чистой воды, ее продают в пластиковых бутылках. А нехватка чистой природы – ее пакетиками не восполнишь. Разве что пейзажами – на холсте, в рамках из багета…
Деревня, около которой мы остановились, называлась Бесстыжево. Странное название, подумал я, направляясь в ее сторону – захотелось немного пройтись. Каких только названий не встречалось мне на российских дорогах, но Бесстыжево – это название удивило. Ведь недаром говорят: имя каким-то образом связано с судьбой. Оттого и подумалось: какой может быть судьба у деревни, которую назвали Бесстыжево?
На непаханых полях перед ней было полно сорняков, среди зелени этого года была видна и серо-желтая, с прошлого года трава.
А в самой деревне царило полное запустение. Многие дома были заброшены, на некоторых из них крыши провалились, точно в них угодили бомбы. Какие-то дома были заколочены, какие-то стояли раскрытыми настежь. На дворовых участках среди зарослей сорняка проступали то скелеты кроватей с рваными сетками, то помятые рукомойники или дырявые бочки.
И молчание. Ни звука не проносилось над мертвой деревней – слышался только звон от мух.
Я отбросил в сторону кривую палку, прихваченную для защиты от собак. Какие собаки – здесь кошки драной и то не видно.
Внезапно послышался скрип, дверь одного из домов открылась, и на крыльцо вышло некое существо в трусах и тельняшке с длинными рукавами. Это был бородатый, с всклокоченными волосами мужчина. Не сходя с крыльца, он справил нужду в сорняк, подступивший к крыльцу, и, почесав спину о край двери, ушел обратно в дом. Вспомнились рассказы об одичавших кошках из мест, откуда ушел человек: около людей они жить больше не могут. А этот человек – сможет ли он жить нормальной жизнью, среди людей, или ему проще доживать здесь как некое существо?
Выйдя из деревни, я увидел на дороге машину с прицепом, наполовину заполненным железными костями от сеялок и борон, а также бытовым металлоломом – все теми же кроватями с рваными сетками, помятыми рукомойниками и дырявыми, проржавевшими бочками. За кабиной машины был устроен подъемник; с помощью его крючьев и захватов водитель, как рукой, мог закидывать металлолом в прицеп.
Ни в кабине, ни где-то рядом людей не было. Казалось, что машина эта замерла над деревней, ожидая, когда можно будет ехать по ней, как по кладбищу, и не боясь, собирать добычу своими крючьями и захватами. Возможно, она станет выискивать добычу и в домах с крест-накрест заколоченными окнами – эта машина показалась мне падальщиком, из тех, что слетаются к умирающему животному. Оно, это животное, еще живо, но по мере того, как холодеет в нем кровь, как дыхание его становится все реже и реже, падальщики подступают к нему все ближе, и хорошо, если, бессильное защищаться, оно умрет до того, как его начнут терзать…
Бесславной была судьба Бесстыжева. Но отчего – от времени ли бесславного, или имени стыдного?
В десятке километров от Бесстыжева, у поворота на боковую дорогу, мы остановились – купить яблок у пристроившихся тут бабулек.
– Откуда яблочки, мамаши? – спросил у них Костя, точно это имело для него значение.
– Со дна, милок, со дна. Ты что, читать не умеешь? – ответила одна бабулька и кивнула на дорожный знак, на котором под названием населенного пункта было приписано черной краской: «Дно Тихого океана».
– Почему дно-то, – не унимался Костя, – и при чем тут океан?
– Потому что живем на дне, – вставила другая бабулька, в очках. – А глубина его как в океане, глубже и опускаться некуда. Но вам-то что до нашей жизни… Вы на машинах раскатываете…
– Что ж делать, мамаша, – заметил Костя, – каждый сейчас живет как может…
– Вот именно, каждый за себя. Кому интересно, что я, сельская учительница, теперь яблоки продаю, от нужды… А ученики мои пьют: и те, кто хорошо учился, и те, кто плохо. И мы теперь друг друга стыдимся, они – меня, а я – их… Потому что всегда говорила им – учитесь, куда вы пойдете, без знаний. Пошел лишь один, двоечник из двоечников, нажился на фальшивой водке и живет припеваючи…
– И куда он пошел? – спросил Костя.
– В депутаты! Как листовку принесли от него, так мне чуть плохо не стало! На фотографии – морда из чугуна, ручищи здоровенные, и в них авторучка вставлена! Именно вставлена, потому что авторучка для него – как свинье бантик! И теперь мне к нему на поклон идти – чтоб с углем помог, на зиму. Срамота да и только…
– Вот они теперь какие, власти-то наши… – добавила еще одна бабулька. – И вправду срамота…
– Дяденьки, подвезите до Новоселок, – прервала бабулек девочка с длинной косой, в обтрепанном платьишке и полуразорванных босоножках, – подвезите, это недалеко…
Мы посадили ее на заднее сиденье и тронулись с места, но не проехав и двухсот метров, Костя попросил вернуться обратно, к бабулькам. Когда мы опять подъехали к ним, он пошуршал деньгами в сумке и вышел из машины. Я видел, как Дубинский подошел к бывшей учительнице, но что он сказал ей и сколько передал денег, осталось неизвестным.
Вернувшись в машину, он коротко бросил:
– Поехали… – И, чуть помолчав, добавил: – Я только представил, что и моей учительнице сейчас так же трудно…
– В деревне у них все так живут, – вставила слово девочка с заднего сиденья. И по-взрослому спросила-добавила: – А где сейчас живут хорошо?
Девочка оказалась разговорчивой: пока мы ехали до ее Новоселок, успела рассказать о себе многое. Звали ее Кристина, ей одиннадцать лет, а ехала она к тетке, маминой сестре. Та жалеет племянницу и принимает у себя, когда отец сильно ее побьет. Порой родители и не замечают, что дочка по нескольку дней не бывает дома. Колхоз их развалился, они не работают и пьют, а детей – кроме Кристины, у них еще две девочки, пяти и семи лет, – совершенно забросили.
– Папа, – рассказывала Кристина, – так нам и говорит: государство все развалило, пусть оно теперь вас и кормит, и одевает…
Однако пособия, которые государство выплачивает им на детей, родители почти все пропивают. Малыши подолгу бывают голодными, роются на заброшенных огородах или просят ради Христа. Но подают им мало – лишнего в селе ни у кого нет. В школу Кристина ходит неохотно и не всегда, потому что родители ее часто бьют. Сегодня мать обругала малышей дармоедами, и Кристина вставила: чем так попрекать, лучше б вовсе детей не заводить. Отец тогда схватил ее за косу и таскал по всему дому, пока она не сумела вырваться…
– А когда ты ела-то хорошо, в последний раз? – спросил ее Костя.
– В прошлом месяце, у тети, у нее был день рождения…
– Одной-то не боязно ездить?
– А-а, – махнула она рукой. – Мама говорит – хуже все равно не будет…
В Новоселках Дубинский отдал девочке деньги, которые были в ящике для пожертвований.
– Купишь что-нибудь, себе и малышам…
– Ой, спасибочки! Столько денежек у меня и не было! Спасибо вам, дяденьки, всю жизнь за вас буду Бога молить!
Кристина расплакалась; такой и вышла из машины, хорошо, рядом никого не было, а то бы подумали, что мы ее обидели… Но улицы Новоселок были пустынны. Дома, заколоченные или в развалинах, лопухи на участках, сизая плесень на покосившихся заборах – как и в Бесстыжеве, следы запустения были видны здесь на каждом шагу.
Мы проехали по селу и остановились у колодца, чтобы попить – постудить зубы чистой, отдающей мореным деревом водой.
Ох, хорошо! Зубы постанывали, а хорошо! Хорошая водичка, не городская.
– Ну, как водица наша, ничего? Сладкая у нас водица, единственное, что осталось…
Про сладкую водицу заговорил с нами мужчина, с виду – в годах, приземистый и худющий. Волосы на голове были у него точно отбелены в молоке, потому и лицо казалось просветленным, а в глазах явно проступал интеллект – что-что, а его, как говорят, не пропьешь. Вместе с тем на лице мужчины обнаруживалась и бледность, переходящая в болезненные тона, – явный признак алкоголизма. Одежда его своей разностильностью, разносезонностью, а также разной степенью чистоты выдавала в нем неприкаянное, бродячего уклада существо.
Рядом с ним была женщина; в отличие от своего спутника, она была вся темная: и лицом, и одеждой, и взглядом. Видно было, что людей этих объединяло лишь одно – выкинутость из обычной, нормальной жизни. Не выпадение, что случается по несчастью, а именно выкинутость – точно по чужому и злому умыслу. Люди разные, а оказались рядом; так рядом, в одном мусорном баке, оказываются вещи из разных квартир.
В руках у мужчины было старое, но без вмятин, оцинкованное корыто, а у женщины – какой-то сантехнический хобот, вероятно, сифон, из тех, что крепятся под кухонной мойкой.
– Водичка сладкая, нечего и говорить.
– Спасибо на добром слове, – поблагодарил мужчина и вновь повторил: – Водица – это единственное, что здесь осталось.
– Эт-т точно, – вставила женщина и засмеялась: – Даже украсть, и то нечего…
– А нечего украсть, нечего и продать, – продолжил мужчина. – Полсела прочесали, а добыли всего ничего. – Он взял у женщины хобот-сифон, вместе с корытом положил это добро у колодца и спросил, просительно заглядывая нам в глаза: – Как думаете, на два пива потянет?
– Вряд ли, – то ли всерьез, то ли в шутку стал прицениваться Костя. – На два пива не хватит. За корыто – сто грамм самогону, а за сифон ничего не дадут – гайки к нему нет, уплотнительной.
– Какой гайки? Не было там никакой гайки…
– Где не было-то? Откуда добро?
– Семья одна выехала, старики и дочь с ребенком. Столько времени не уезжали, надеялись на что-то. Но все равно уехали…
– И что?
– Что-что… – вступила в разговор женщина. – Окна-двери заколотили и выехали. Говорили, что, даст Бог, когда-нибудь и вернутся…
– Вернутся, – со злой иронией продолжил мужчина, – в другой жизни…
– Только уехали, и на дом их будто коршуны налетели, все вынесли, что осталось…
– Да-а, – протянул мужчина, – изо всех щелей повылазили, шакалья тут много. Все повытащили…
– А из тех, кто раньше уехал, – спросил я, – никто так и не вернулся?
– Кто ж сюда вернется… – ответила женщина.
– А эти двое, – возразил мужчина, – военный и гаишник? Они-то вернулись…
– Да они когда уезжали-то? Еще с прежних порядков, тогда и страна-то была другая. Гаишник-то, считай, опять не здешний…
– А военный?
И они заспорили. Выяснилось, что за последние годы в Новоселки вернулись лишь двое из местных.
Один приехал из города, после развода с женой. Хотел на земле прокормиться; завел было хозяйство, скотину, да не заладилось у него – нелегкое это дело. Теперь кормится на дороге – гаишником. Да что взять с местных водил, из деревень, – они и сами еле перебиваются. На машинах ездят для нелегких своих дел, лишнего у них нет и не допросишься. Потому гаишники, как голодные волки в зиму, «нападают» в основном на транзитников, да на городских; тем и кормятся. И хорошо, видно, кормятся – по слухам, новосельский гаишник отстраивается в каком-то селе покрупнее.
А второй – военный-отставник, служил где-то в горячих точках. От взрыва снаряда его контузило; засыпанный землей, он долго пролежал без чувств, а потом пробирался к своим: где шагом, где вперебежку, а где и полз, сторонясь вражьих глаз, по чужой каменистой земле. И мечтал: дай Бог, выберется живым, вернется в родные Новоселки и будет жить на своей земле – на ней, родимой, и для нее. А она-то о нем позаботится, ведь только мысли о ней и дали ему силы выжить…
Родной дом его был в запустении, на участке при доме – свалка: соседи не один год выливали сюда помои, выносили мусор, пока сами не разъехались кто куда.
Он расчистил участок, отремонтировал, насколько можно было, дом, а на будущий год зарегистрировал фермерское хозяйство «Новая жизнь» – по имени колхоза, который хозяйствовал раньше на местных угодьях.
Новые времена стали для этого колхоза проживанием старого добра. Последний урожай в большей части был отдан председателем за какие-то – по бумагам – долги. Но долгов этих было столько, что плати их, не плати, легче все равно бы не стало.
Потому и не верили в колхозе председателю – чем кому-то, лучше б людям своим отдал, в счет зарплаты, ее-то, и без того мизерную, с прошлого года не выплачивали. И все шушукались о председательских хоромах, которые на имя тещи он строил недалеко от райцентра. Широко расстраивался председатель: за проектом дома ездил в Прибалтику, а кирпичи на его стройку привозили аж в целлофане.
Несколько штук этих кирпичей оказались в Новоселках. И по форме, и по фактуре таких в селе сроду не видели. Набравшись смелости, несколько колхозников заявились в правление: что за дела, председатель, ответь прямо: себе – кирпич в целлофане, а нам – шиш в масле? Председатель послал их – по прямой и, будто в обидах, взял какие-то неотгуленные отпуска и уехал – хоромы достраивать. А вернувшись, ловко переизбрался; ох, и поил же он своего преемника – чтоб принял хозяйство. Через неделю преемник надумал вернуть ему печать и ключи от сейфа, но бывшего председателя и след простыл, выехал из села со всеми пожитками.
На том и скончался колхоз «Новая жизнь».
А фермерское хозяйство «Новая жизнь» постепенно разрасталось – отставник-военный нанимал вчерашних колхозников, да только странные устроил порядки – на работе требовал работу, да чтоб не пьянствовать, и совсем уж дело немыслимое – не воровать. Взамен два раза в месяц аккуратно, день в день, выплачивалась зарплата – для сельчан это вовсе было в диковинку. Но и доставалось порой его работникам, особенно алкашам.
– Я, – говорил им отставник, – на войне контуженый. Бить буду, пока не очухаетесь, и ничего мне не будет…
Ему и прозвище дали: «Контуженый», но уважать уважали: и потому что был свой, из местных, и за любовь к своей земле. Ведь он и глинку местную решил использовать.
С прежних времен было известно, что рядом с селом есть глина, годная для выжига кирпичей. Однако никого это не заботило. В самом деле: к чему местная глинка, если думы о кирпичах в целлофане и строительстве на чужой земле? Но Контуженый этой глинкой буквально бредил!
К кому только не обращался с проектом кирпичного завода, кого не вывозил на место… И говорят, дали ему кредит на завод. Первые кирпичи из родной глинки пойдут в стены его нового дома. А как построит дом – справит новоселье, в Новоселках оно будет первым за многие годы…
– Выходит, есть-таки перспектива у села, – сказал Костя. – Но люди все равно уезжают…
– Устали они. Столько лет запустения… Нам бы людей – таких, как Контуженый, с ними и село восстановится…
– Хорошо говорите, – отметил я. – Вам бы в газетах печататься…
– А я и печатался – в районке, когда клубом заведовал; теперь в нем трактир… Много написал и заметок разных, и статей. До сих пор иногда чувствую в себе этот зуд… Вот описать хотя бы один наш сегодняшний день. Как плакали мы, провожая тех, кто уезжал… Плакали – пока машина их не скрылась за поворотом. А потом бросились отдирать доски на только что заколоченном доме. Хорошая иллюстрация для очерка?
– Кстати, об иллюстрациях, – прервал я его. – А вы бывали в Бесстыжеве? Это недалеко отсюда.
– Как не бывал.
– Странное название…
– Да, похабно звучит, ничего не скажешь.
А ведь раньше оно было Бестужевом…
Возможно, эта деревня принадлежала одной из громких дворянских семей. Фамилию Бестужев, по словам бывшего завклуба, до сих пор имеют многие ее выходцы. Но в советское время все поменялось. Рассказывали, фамилия эта мешала одному партийному деятелю: никак не выдвигали его на вышестоящую должность – нельзя, говорили, с такой фамилией да на такую должность. Тогда он взял фамилию жены, не очень, кстати, благозвучную, и занял-таки вожделенное кресло. А потом добился, чтобы изменения произвели и в названии самой деревни. Так она и стала Бесстыжевом. Хамское, конечно, имя, но для продвижения по службе это было лучше, чем сомнительное Бестужево...
Занимательную историю рассказал мужчина. Мне опять увиделась эта деревня, с неким существом в трусах и тельняшке; увиделась и Кристина, сбежавшая от пьющих с безнадеги родителей, и село, оплакавшее еще один опустевший дом и тут же разграбившее его руками своих несчастных жителей. Эти виды казались впечатляющими и впрямь могли стать иллюстрациями к серьезной публикации.
Между тем бывший завклуб продолжал свою мысль об очерке:
– …А главное, я спросил бы в нем – разве нельзя было избежать такого развала? Ведь и бомбы не сбрасывали на село, и войска вражеские через него не проходили! Кто же обрек наше село на разорение, кто опустил его в такую яму, глубже которой только…
– …Дно Тихого океана, – вставил я, припомнив надпись под названием деревни, в которой жила Кристина.
– Чтобы очерк этот, пусть и задним числом, хоть кого-то бы заставил покаяться. Да надежды на это – с гулькин нос...
– Тогда пошлите его президенту… – предложил Костя.
– А на конверте, – добавил я, – так и напишите:
«Президенту со дна Тихого океана…»
|
|