Эта статья принадлежит бывшему редактору краеведческой редакции издательства "Таврия" (Крым) Александру Люсому... Ныне Александр Люсый - известный литературовед и критик , проживающий в Москве...
Статья была опубликована в журнале "РУССКИЙ АРХИПЕЛАГ", а мною "выловлена" в интернете.
Версия для печати
Александр Люсый
Перевод через Майдан
…Границы языка (единственного, который я понимаю)
означают границы моего мира.
Людвиг Витгенштейн
— Это будет перевод с молдаванского на лезгинский, — сказал однажды коллега, один из моцартов крымской краеведческой редакторской школы Святослав Казимирович Сосновский. Он же отчасти, по причине конфликтности, и один из ее могильщиков, хотя в последнем случае и не из самых главных.
Отмечу сразу же, что и самому, на своем редакторском поприще, приходилось осваивать профессию могильщика, причем в прямом смысле слова, а не только в переносном (на авторские рукописи). Пишущая братия — народ неустойчивый («Мрет автор», — доводилось чернушно резонерствовать в пылу соответствующей деловитости). Участие издательства в последнем переводе своих авторов было традицией до определенного момента устойчивой. Из-за особенностей собственной походки появилось и свое традиционное место в похоронных процессиях — левая передняя сторона у крышки гроба. Степень участия в землекопных работах зависела от смиренности штатных кладбищенских служащих. Поминки же нередко оказывались чем-то вроде симпозиума, с долей смиренного КВНа. «Будешь погибать — поможем», — напутствовали вступающего во вдовство заведующего музейным отделом охраны памятников.
«Чистилище — это место пребывания медленного времени, — отвечает Юрий Сорокин на им же самим в явно аналогичной ситуации поставленный вопрос: “Что ждет переводчика — Рай или Ад?”. — Его хватит, чтобы рассчитаться с самим собой, и прежде всего за торопливость в нахождении переводческих ответов на вопросы, задаваемые чужим художественным миром и за вольное или невольное нежелание не помнить о том, что “…литературное произведение следует считать не переводом предшествующей мысли, а местом, где рождается смысл, не способный существовать ни в каком ином месте (Тодоров)”»[1].
Что же касается «перевода с молдаванского на лезгинский», то имелись в виду все же сугубо рукописные проблемы. Редактор редакции художественной литературы Молдаванов в своем редакционном заключении на рукопись журналиста Лезинского порекомендовал сюжетно оживить представленные очерки, что тот и сделал, превратив их в рассказы. Но приступивший после этого к исполнению новый главный редактор решил передать переработанную рукопись в краеведческую редакцию, что, естественно, подразумевало иные требования. Так что русским писателем по настоящему Лезинский был признан уже в Израиле (накануне сочтя нужным объяснить на страницах газеты «Крымская правда» причину эмиграции тем, что необходимую ему операцию на сердце бесплатно там могут сделать только как прибывшему на постоянное место жительства). Сердце же полиглота-любителя Молдаванова не дождалось абстрактно планируемого отъезда в Германию. Самоперевод Сосновского оказался самым трагическим. Уволенный с работы, несмотря на протесты научного сообщества, занявшийся было политикой, к чему логически привела эпопея протестных обращений в инстанции, ставший вследствие этого даже членом общеукраинского совета РУХа, подрабатывающий на дому переводами с украинского и редактурой текстов по крымско-татарской истории он однажды глубокой ночью попытался осуществить перевод ведра песка с близлежащей стройки на территорию собственного домовладения. Но на обратном пути был встречен непонятно с какого языка переведенными сатанистами. Первый же удар огромного ножа пронзил его насквозь, но еще хватило сил вырваться из рук загадочных убийц и пробежать несколько шагов с криком: «У меня ничего нет!». Но те оказались быстрее, имея совсем не грабительские цели. И пришлось опять занимать привычное место у гробовой крышки.
Произведение искусства в широком смысле слова — это модель перевода и одновременно, утверждает философ Елена Петровская, это воплощенный перевод, который, в свою очередь, тоже, вероятно, можно назвать моделью культуры. «Фактически вопрос о диалоге культур, о возможности их соотнесения, — пишет Петровская, — о возможности каких-то интеграционных обоюдных процессов — все это вопрос о переводе. Мы практически в виде аксиомы постулировали, что существует зазор в отношениях между Востоком и Западом, зазор очень серьезный и иногда даже воспринимаемый как неустранимый. Я бы хотела подчеркнуть, что произведение искусства внутри себя содержит некоторые формы различий, такое расслоение, которое оно само постоянно преодолевает»[2].
Различаясь и самопереводясь внутренне, произведение искусства в то же время попадает в зону внешних коммуникаций, в какой-то степени уже самим этим фактом потрудившись в совокупности своей перевести себя для дальнейших собственных преобразований. Зона интерпретации — это чреватое и кладбищем, и возможностью иной жизни поле боя. Попадая уже в готовые контексты, произведение оказывается не только творцом, но и жертвой этих контекстов. В этом, по выражению Петровской, заключается «боль произведения», желающего что-то сказать по-другому, но ему это не позволяется, потому что его посылы переведены не на тот, что ему нужно, язык. Перевод может оказаться насильственным и убийственным.
Переводческой в строгом смысле слова интерпретацией мне пришлось заниматься лишь однажды. В качестве обязательного для сдачи кандидатского экзамена по английскому переводного текста я выбрал эссе Владимира Набокова «Хорошие писатели и хорошие читатели», по ходу дела отослав его в редакцию «Книжного обозрения», где оно и было опубликовано (20.01.89). Затем Святослав Бэлза поместил его во второе издание составленного им сборника «Homo legens: Человек читающий». (М.: Прогресс, 1989), увы, забыв указать фамилии переводчиков. После этого интерпретационная деятельность стала приобретать более широкий, с собкорровскими отклонениями в политику, смысл. Не обошлось в итоге и не без то чтобы «внутренней», но «малой», «ближнезарубежной» эмиграции, в ходе которой был, в частности, осуществлен перевод большей части крымской библиотеки в застекление одного московского балкона. Это позволило упорядочить снежным комом нарастающую ввиду щедрости нуждающихся в рецензионном оправдании получаемых грантов московских издателей новое книжное собрание. В ходе этого возникновение данной книги-оправдания собственной медлительности существования стало неизбежным.
В промежутке на книжном рынке напротив симферопольского железнодорожного вокзала, сжигаемого Геростратом в рассказе Василия Аксенова «Жаль, что вас не было с нами» и с тех пор модернизированного почти уже в «островокрымском» смысле, подошедший приятель, взглянув на список предлагаемой мной к распродаже литературы, уткнулся в ПСС В.И.Ленина.
— Ну, это как раз стоит везти в Москву! Ты знаешь, что там сейчас это ПСС стоит 200-300 долларов?
Я живо представил себе недоумение таможенников при пересечении относительно еще «внутренней» границы. Или рассказывать им о недавно переведенном на русский язык словенском философе Славое Жижеке, показывающем актуальность марксистского анализа капитализма и классовой борьбы в условиях глобализации и проводившем в Германии международный семинар о возможности искренней политики после Ленина? «Зеленая плесень ленинских мозгов», вскользь выразился Владимир Набоков. Но эти мозги на рынке интерпретационного сообщества (как выражается Карл-Отто Апель, заслуживающий особого разговора) оказываются повышенной стоимости, как острый немецкий сыр с зеленой же плесенью. Элитный сыр для геополитического черного ворона (о котором еще пойдет речь в поэтологической части книги). Что делать? От такого наследства отказываться?
Название книги возникло в результате редакторских же коллизий. Утомленная обилием моих рецензий редакция журнала мировой политики «Космополис» заказала мне статью о состоянии переводческой деятельности в современной России. Статья, ставшая первой главой данной книги, была написана и принята. Единственное, что ввело в недоумение редакцию, это ее возникшее в ходе помещенной ниже интерпретации пенталогии Гастона Башляра название — «Нашествие качеств». Вероятно, в первую очередь не понравилось первое слово, вызывающее из памяти «Нашествие двунадесяти языков» (хотя тут-то как раз речь идет не о языках, а о стихиях), негативный характер которого бросил тень и на второе. Так что статья была разъяснительно переназвана: «Переводы: пришествие новых смыслов». Пришлось переносить свое название на книгу, стараясь, чтобы самим стихийно-драматургическим содержанием своим она бы его все же по возможности оправдала.
Книга задумана как смотр и прагматичная критика нынешней стадии диалога России и Запада, на которой огромную роль играет переводческая деятельность. В какой степени массовый перенос небывалого интеллектуального массива на российскую почву учит мыслить самостоятельно, вырабатывать свой язык, пригодный для сбережения своего и коммуникативного опыта? Помимо обрисовки основных этапов истории переводческого искусства в России и попыток определения места переводной литературы в структуре нынешнего книжного производства и в общей культурной конфигурации в написанных в виде эссе главах говорится о переводах на российскую почву жанра философского конкурса, мюзикла, глобальных психоаналитических трактовок, живописных экспериментов, а также о том, в какой степени оказываются «переводными» и исконными некоторые образцы поэтического искусства и прозы. Основная идея рецензионной части — «точечная философия», возникающая в результате бессистемного издания книг западноевропейских философов. В каком соотношении эта бессистемность соотносится с системаничностью философии? «Философская система, — писал в «Заметках впрок» В.С.Библер, — должна быть не только континуальна, но и “дискретна”, точечна, обозрима — разумом — в одно логическое мгновение — когда логическое “прошлое” и логическое “будущее” втягиваются в кратчайшее настоящее»[3]. В какой степени Россия оказывается автопереводом самой себя, как она тем самым преодолевает собственную отсталость от самой себя?
Сейчас у меня на столе для редакторско-корректорской вычитки лежит верста книги Этьена Балибара и Иммануэля Валлерстайна «Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности», которую собирается выпустить в переводе с английского и французского в очередной раз разделившийся, вызвав тем самым определенное потрясение части философского сообщества, «Логос» (в части «Логос-Альтера»). «Древние империи и старорежимные общества еще были основаны на соположении народов, чьи языки не соприкасались, — утверждает первый из межконтинентально объединившихся авторов, — на положении несовместимых между собой “языков” господ и подвластных, сферы посвященных и сферы непосвященных, между которыми должна была существовать целая система перевода. В современных национальных формациях переводчики — это писатели, журналисты, политические деятели, а также актеры, которые говорят на языке “народа”, каковой кажется тем более естественным, что они вкладывают в него больше изысканности. Перевод сделался прежде всего как бы внутренним, переводом “с одного языкового уровня на другой”»[4].
Внутренний перевод… Возможно, именно это понятие в XXI веке придет на смену внутреннему монологу.
[1] Сорокин Ю.А. Переводоведение: статус переводчика и психогерменевтические процедуры. М., 2003. С. 69.
[2] Петровская Е. Произведение искусства как модель перевода // Россия и Европа в поисках идентичности. Международный симпозиум. Москва, 9-11 декабря 1998 .М., 2000. С. 138.
[3] Библер В.С. Замыслы. М., 2002. С.19.
[4] Балибар Э. и Валлерстайн И. Раса, нация, класс. Двусмысленные идентичности. М., 2003. С. 88-89 (в печати).
|
|