В одном уральском городке в семье музыканта Леонида Карловича Крюгеля, работавшего кларнетистом в областном доме культуры, родилась двойня. Жена Леонида Карловича долго не могла родить, ходила по докторам, плакала и принимала по совету мужа какие-то порошки. В конце концов, это помогло, и Нину Крюгель увезли в родильный дом, где на свет появились два светловолосых мальчика. Близнецов назвали Петром и Иваном. Нина настояла, чтобы у детей были русские имена. Да Леонид Карлович и не противился, он сам давно обрусел в поселении, оставшись в России после второй мировой. Возвращаться было некуда, родная деревня была разрушена бомбардировками союзных войск, и бывший ефрейтор Крюгель принял решение. Освоив язык победителей, Леонид Карлович поступил в музыкальное училище, по окончании которого устроился на работу в дом культуры. Через несколько лет, скопив ежедневным трудом и суровой экономией немного денег, купил на окраине заброшенный дом и стал подыскивать жену, непременно молодую и здоровую, для потомства. Леонид Карлович не пил, обхождение имел приятное, виду был интеллигентного, и поэтому супруга отыскалась быстро. Ею оказалась молодая библиотекарша из городской библиотеки. Стройная, худая, с тихим взором задумчивых глаз. Поначалу родители девушки были против брака с бывшим военнопленным, но потом, убедившись в порядочности и трудолюбии немца, дали свое согласие. И вот в семью Крюгелей пришло долгожданное пополнение.
Братья родились пухленькими, игрушечными, с завитками нежно-русых волос и лет до шести росли дружно, всюду были неразлучны – играли в одни игры, читали одни книги, ходили в столовую за ручку и даже спали в одной постели в обнимку. Говорили и действовали как единый организм: если один начнет что-то говорить, другой тут же подхватит, если один забудет мысль, другой ее вспомнит, если один ушибется, другой вскрикнет. Физиологически это объяснимо - близнецы часто думают и чувствуют одно и то же. Но этот случай был особенным. Нина не нарадовалась на своих первенцев, видя, как мальчики любят и оберегают друг друга, и только Леонид Карлович ходил обеспокоенным, наблюдая странное двуединство детей, его часто можно было видеть на веранде, где он в задумчивости раскуривал одну папиросу за другой. Потом глава семейства тайком отправлялся в лес и там, достав старую бумажную икону, доставшуюся от матери-католички, молился, шептал заклинания на латинском языке. Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…
Когда мальчикам исполнилось семь лет, их стали собирать в школу. Серые костюмчики, белые рубашки с подворотничками, черные лаковые туфли, в этой одежде близнецов и вовсе нельзя было отличить друг от друга. Леонид Карлович обнял детей, перекрестил по своему обряду, Нина взяла за руки Петю и Ваню и они пошли. Идти было недалеко – школа располагалась в двухстах метрах от дома Крюгелей. Светило солнце, дул ветерок, и жизнь казалась легкой и счастливой. Приняли новичков хорошо, с терпеливым вниманием, но вот беда - попытался было учитель рассадить их по разным партам, ничего у него не вышло. Мальчики наотрез отказались. Сжалился учитель, пошел навстречу, но с уговором не шептаться и не подсказывать друг другу. И началась учеба. Учились близнецы прилежно, задания готовили с вечера, и не было случая, чтобы кто-нибудь из них не выучил урока. И все у них шло гладко, когда бы не случай, маленькое досадное происшествие.
Привели к ним в класс девочку, беженку с востока. Девочка как девочка, черненькая, с косичками и в длинном, перешитом с взрослого фасона, платье. Держится поодаль, ни с кем в разговор не вступает и лица не показывает. Смотрит себе под ноги, и молчит. Что с ней поделаешь?! Видимо, пережила многое. Может, родителей потеряла, может, еще что, кто знает. Все дети на перемене играют, бегают по коридору, ловят друг друга, смеются, а она стоит в сторонке, молчит. Как-то раз, в день новогоднего утренника, когда дети пришли в школу в самодельных маскарадных костюмах, щеки рдеют, горят в предвкушении праздничного веселья, девочка подошла к братьям, наряженным в братьев Гримм, посмотрела на них с завистью и сказала:
- И вовсе вы не похожи, как про вас говорят! У одного на щеке родинка, а у другого нос кривой. Круфели-тартюфели!
И засмеялась, будто закашлялась. Потом, схватив школьную сумку, размахнулась, стукнула ею Петю по голове и побежала, не оглядываясь, из школы. На мгновение все замерли, остановилось веселье, но никто так радоваться не умеет как дети, и праздник продолжился. Только не для близнецов. Петя заплакал, а Ваня задумался. Подошел к зеркалу, посмотрел на себя – действительно, родинка на щеке. И откуда она взялась? Вчера еще не было. Расстроился, но тут глянул на Петю - а у того нос кривой, с горбинкой. И слезы на глазах. Плакса! И рассмеялся. Насмешливо и обидно, точь-в-точь, как та девочка, которой и след простыл. И встал в хоровод, забыв о брате.
Никто девочки той не помнит, и ссоры меж братьями не заметил, не обратил внимания, мало ли кто с кем ссорится в детстве. Только близнецов с того дня будто подменили. Пошатнулось равновесие, заданное природой, надорвалась генетическая пуповина, соединяющая родные души. Перевернулась жизнь вверх дном, лишив дом покоя. Стали братья ссориться. Поссорившись, сидели по разным углам, часами не разговаривая друг с другом и занимаясь каждый своим делом. Нина плакала втихомолку, переживая за детей, и надеялась, что с возрастом все пройдет. Леонида Карловича, напротив, сложившее положение устраивало, в поведении детей он видел первые ростки становления характера. Наконец-то мужчинами станут, с гордостью говаривал он, мужчины в хозяйстве нужны, без них дому не быть. И тихо, с горечью добавлял: не то, что я, никому не нужный музыкант. Нет, нет, неправда, говорила Нина, обнимая мужа, мне, детям нужен. Леонид Карлович улыбался, целовал жену и уходил на веранду, где подолгу оставался один и курил.
А между тем отношения между Ваней и Петей никак не налаживались. Ваня задирал Петю, где только подворачивалась для этого малейшая возможность. Когда Петя пробовал выступать в свою защиту, объяснить брату несправедливость его поведения, Ваня жестоко бил его, приговаривая, вот тебе, получай, умник нашелся. Этому были свои причины. Петя был сообразительнее, смышленей Вани, ловкого и сильного в физическом отношении. Когда братья жили одной душой и ладили друг с другом, они не замечали разницы и принимали все как должное. Когда же между ними прошла первая трещина, противоречия выступили наружу. Почему, ну, почему он меня не любит, говорил Петя, размазывая слезы по щекам. Неправда, он любит тебя, говорил мать, просто у него трудный возраст, он недоволен собой, не знает, куда себя применить. Подожди немного и все само собой уладится. А у меня, у меня разве не трудный возраст, допытывался Петя. Разве я знаю, зачем я живу? Но ведь я не бью его! Почему он такой злой?! Не смей так говорить о брате, кричала на сына мать и тут же обнимала и целовала его. А что еще она могла сделать? И Петя, и Ваня, оба были ее дети, любимые и единственные. Только все больше седых волос прибавлялось на голове Нины Трофимовны, теперь уже женщины средних лет, заместителя заведующей городской библиотекой.
Пробежало детство, прошло несговорчивой поступью отрочество, близнецы окончили школу, и встал перед ними вопрос – куда идти дальше. Петр пошел учиться в музыкальное училище, как его отец, а Иван не захотел учиться и устроился на работу в горячий цех литейщиком. Независимость, вот что для него было главное. Жить, как хочется, никому не давая отчетов, да и деньги, чтобы были при себе. Столько, сколько надо. И никто ему не указ. Вот когда застонала семья, затрещала по швам размеренная, спокойная жизнь Крюгелей. И понял Леонид Карлович, утешая любимую жену, что напрасно он не одергивал Ивана, когда тот задирал Петю, напрасно поощрял его выходки, видя в них фундамент будущего мужского характера. Оказалось, вырастил подлеца и невежу. Никого не слушает, и помощи от него не жди. Не привык Леонид Карлович к подобному обращению и решил с этим раз и навсегда покончить. Но первая же стычка показала, кто в доме хозяин. Двумя ударами, легко расправился Иван с отцом. Досталось и Петру, вставшему на защиту отца. Мать Иван не трогал, видя в ней страх и сочувствие. Не один и два раза бил Иван отца, постепенно приучая его к покорности. И приучил, заставил Крюгеля-старшего смириться. Стар был Леонид Карлович, чтобы драться, да и с кем – с собственным сыном!? Позора не оберешься. Жизнь на закат пошла, шестой десяток на исходе. Не стоит последние дни окрашивать в черный цвет. Лучше потерпеть. Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…
Тем временем Петр окончил музыкальное училище и пошел работать к отцу, в дом культуры. И еще раз пожалел Леонид Карлович, что не разглядел в тихом, незлобивом Петеньке музыканта и доброго человека, искренне и тепло любившего своего отца. Любившего не за карьеру или большие деньги, а за то, что он его отец. И заговорило в Крюгеле-старшем сердце, и решил он сделать Петру подарок, такой, чтобы на всю жизнь. А что может быть лучше наследства? Так рассуждал Леонид Карлович Крюгель, потомок остер-рейхских дворян, волею судеб занесенный в бескрайние российские просторы. Однажды, после репетиции, перед тем, как идти домой, Леонид Карлович подошел к Петру, отвел его в сторону и сказал:
- Я давно хотел с тобой поговорить. Пойдем в кафе, посидим.
И пошли. Вечер выдался тихим, в пустом кафе торговали армянским коньяком “Арарат” и салатом “мужские грезы”. Леонид Карлович был непьющим и поэтому быстро захмелел.
- Петя, Петя, как я несчастен, майн гот! Мой фюрер,.. ох, Боже мой! совсем уже не мой, повел нас воевать вашу страну. Зачем он это сделал? Не надо было этого делать. Я это понял, когда увидел вашу землю, ваши поля и леса, ваших божественно красивых женщин. Ты думаешь, я сбежал? Нет, совсем нет! Я хорошо воевал.
Леонид Карлович опустил покрасневшие глаза.
- Воевал, как мог. А потом, потом…мне некуда было возвращаться. Германия была в огне. И я остался в России. Встретил твою маму, влюбился как Вертер и остался. Ты знаешь, кто такой Вертер? Ты когда-нибудь читал Гете? О, это высокий человек, это настоящая культура. Так, кажется, говорят в России? Но я хотел сказать что-то другое. Что я хотел сказать? Ах, да. Всю жизнь свою я старался жить честно и по совести, хотел, чтобы дети мои взяли от меня лучшие мои качества. Не выходит. Кто мне скажет, почему Иван такой грубый и бессердечный? Каждый день твержу себе - полюби Ваню, прости его, сын все же. Не получается. Чужой он мне, чужой. Вот ты мне родной, тебя уважаю и люблю. И поэтому хочу сделать тебе подарок.
Леонид Карлович наклонился к сыну и зашептал ему на ухо:
- В спальне, в верхнем правом углу, за занавеской, стоит икона. О ее существовании знает только Нина. Больше никто. Но и она не знает, что хранится в этой иконе.
Он заговорил еще тише, прикрыв ладонью рот.
- В иконе, в ее подкладе, запрятан крест ручной работы с бриллиантом. Крест этот стоит больших денег. Целое состояние. Я дарю его тебе.
Леонид Карлович налил вина себе и сыну и с достоинством поднял свой бокал.
- Я хочу, чтобы в твоей жизни все было хорошо. Выпьем за это!
Отец и сын выпили. Леонид Карлович, довольный тем, что ему удалось рассказать, смотрел на сына с нескрываемой любовью, а Петру стало вдруг не по себе. Ему стало стыдно, что именно его отец избрал объектом своего внимания. А как же брат?
- Я не возьму, - виновато и тихо сказал Петр.
- Почему? – Леонид Карлович с шумом вскочил с места. – Почему ты не хочешь принять моего подарка? Он что, недостаточно хорош для тебя? Ну, нет у меня денег, понимаешь, нет? Что мне делать, как быть? О, майн гот!!!
Буфетчица посмотрела в сторону Крюгелей и покачала головой. Не проходит дня, чтобы в кафе кто-нибудь не напился. Леонид Карлович поймал ее взгляд и опустился на стул.
- Прости меня, Петя. Я не все сказал. Я не должен был так говорить. Я понимаю, что ты сейчас подумал о брате. Ты хороший человек. Послушай старого отца - крест сейчас не бери. Когда у тебя вырастет сын и ему исполнится шестнадцать лет, к тому времени я буду уже на небесах, тогда возьмешь крест, продашь его и на деньги, полученные от продажи, купишь дом для своего сына, моего внука. Часть денег отдашь Ивану. То, что останется. Вот тебе мое слово.
Леонид Карлович встал и пошел к выходу. Он знал, что Петр никому не скажет об их беседе.
Так оно и случилось. Ни мать, ни Иван не узнали, о чем говорилось в тот вечер в пустом стеклянном кафе. Через полгода Петр женился, взяв в жены Ольгу, первую скрипку из ансамбля скрипачей дома культуры и вскоре у них родился сын, которого они назвали Леней, в честь деда. А еще через год в своей постели скончался Леонид Карлович. На устах его покоились улыбка и умиротворение. Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…
Но на этом повествование не заканчивается.
- Где эта чертова икона, куда ты ее засунула?! – крича и сметая все на своем пути, бегал по дому в пьяном припадке Иван. – Я знаю, что у отца были драгоценности. Где они, говори? Я уже все перерыл. Больше им быть негде.
- Не знаю. Не было у отца никаких драгоценностей. Успокойся, Ванечка, прошу тебя, успокойся, - отвечала побелевшая мать.
- Врешь! Не мог немец нищим уйти. Должен был оставить наследство. Все немцы крохоборы и на черный день всегда что-нибудь копят. Ты же сама мне говорила, помнишь? Или ты соврала? Нет, ты не соврала, это ты сейчас мне лжешь, Петьке своему наследство готовишь. Не бывать этому! Отдавай драгоценности, слышишь?!
И Иван занес кулак над головой бедной матери, сжавшейся от страха. И не миновать ей сокрушительного удара, если бы не Петр, который внезапно вырос в дверях маминой спальни. Он схватил Ивана за руку и с силой толкнул в сторону. Иван полетел на пол, но тут же вскочил, бешено озираясь.
- Петр? Откуда ты здесь? Ты же должен быть на работе?
- Отстань от матери, слышишь? Иначе…
- Иначе что? Убьешь меня, да? Я слышал, как вы с Ольгой шептались, что про меня говорили, все слышал. Возьму вот и доложу милиции. За угрозы. Тебя и посадят.
- Тебя и слушать не станут. Кто ты такой? Спившийся рабочий класс. Да на тебя смотреть даже стыдно!
- Кто спился? Я спился? Да я литейщик шестого разряда, у меня одних грамот пять штук, я на доске почету вишу…
- Да тебя сняли с доски давно. За пьянство. Забыл? И с работы тебя погнали тоже за пьянство. Кончай хулиганить, иди, проспись.
- Ах, так? – и озверевший Иван бросился в детскую, туда, где спал в кроватке трехлетний Леня, внук Леонида Карловича. Петр бросился за ним.
- Ваня, не смей! Не смей трогать ребенка! – зашлась в кашле Нина Трофимовна.
Знал Иван, как причинить боль брату, знал потому, что сам был его частью, частью когда-то одного, общего организма. При всей враждебности и противоречиях близнецы знали и чувствовали друг про друга все. Не задалась жизнь Ивану, да он и сам это знал лучше других, страдал и переживал. Почему у Петра складывается жизнь, а у него нет? Чем он хуже брата? У Петра вон и работа непыльная, и жена красавица, и ребенок растет, все у Петра в порядке. А у него денег и тех нет. Почему у одних все, а у других ничего? Иконой поделиться не хотят. Силой возьму.
Вместе с Иваном страдал и переживал Петр. Но что он мог поделать? Свою жизнь надо было устраивать. Жену беречь, сына растить. И ждать сыновнего совершеннолетия, когда можно будет вынуть из подклада иконы крест. Только ничего этого теперь не будет. Не сдержалась мать, болтнула Ивану про икону, а он не отстанет, пока не получит свое.
- Вань, ты чего? – на пути Ивана встала Ольга, сидевшая рядом с кроваткой Ленечки, который никак не мог заснуть.
- Пошла прочь! – крикнул Иван, отшвырнул Ольгу в сторону и, нагнувшись к кроватке, достал малыша и поднял, потрясая, над собой. От резкого обращения ребенок зашелся в плаче, а Ивану только и надо было этого. Вконец потерял он власть над поступками.
- Что ты делаешь, ирод? – закричала Ольга. – Оставь ребенка в покое!
- Вот твой ребенок. Не скажешь, где икона, разобью об пол. Говори!
Петру бы броситься к брату, вырвать ребенка, защитить крохотное тельце, но Петр не стал этого делать. Откуда-то сверху сошло спокойствие, возникли силы, твердость духа, уверенность в себе. Петр подошел к жене, поднял ее, усадил на диван и сел рядом, не глядя на обезумевшего брата.
- Что молчишь? Денег жалко? А сына не жалко?
- Себя пожалей. Как жить будешь, если сына моего покалечишь.
Взглянул Петр в лицо брату и испугался Иван. Задрожали руки, хотел он избавиться от малыша по-задуманному, но вместо этого положил бережно в кроватку и бросился бежать из спальни, хлопая нараспашку дверями. Леня снова заплакал, Ольга принялась его утешать, а Петр вышел вслед за братом, пошел к матери.
- Что ж ты сделала, мама? Не надо было говорить Ване об иконе.
- Да как не скажешь-то? Он ведь неотвязчивый. Пристал, скажи да скажи, - простонала Нина Трофимовна. – Он ведь сын мне. Ты сын и он сын. Оба вы мне дороги.
И заплакала, уткнувшись в подушку.
С того дня жизнь Крюгелей потекла тише и спокойнее. Братья ходили по дому, как чужие, не разговаривая, и не замечая друг друга. Чувствуя силу Петра, Иван бросил пить, устроился на работу. Куда? - какая разница, лишь бы при деле был. Наконец, принес первую получку. Принес и положил перед матерью, глухо выдавив - на, возьми, купи себе что-нибудь. Нина Трофимовна посмотрела на него, вздохнула, и сухие глаза ее наполнились слезами. Сынок мой родненький, кровинушка моя, дай-то Бог.
Все бы ничего, только вот Леня захворал. Потерял аппетит, по ночам вскакивал, пугался, дрожал в плаче, и засыпал только на руках, чувствуя родительское тепло. Ольга плакала, глядя на сына, а Петр задумывался, и все чаще приходила ему на ум мысль о мщении. Отомстить брату за все, что Иван сделал с ним, с его семьей, с сыном. Да какой он ему брат! Чужой человек ближе. Однажды, когда в очередной раз Леня проснулся среди ночи, вскочил, и Ольга бросилась к сыну успокаивать, Петр вышел на веранду покурить, увидел брошенный нож и поймал себя на мысли, что убьет Ивана. Рука уже потянулась к ножу, и тут Петр словно бы увидал себя со стороны. Ему стало страшно, и он пошел спать.
И снится ему сон. Будто идет он по полю, а вокруг никого, ни деревца, ни живой души. И вдруг голос: спасайтесь, судный час настал, Господь идет смертью карать, прячьтесь! А куда спрячешься, пусто кругом, голо. Не придал значения Петр, идет дальше. И возник перед ним старичок, худой и невзрачный, будто болезненный, загородил дорогу и говорит:
- Ты, что ли, Петр?
- Ну, я. А ты кто?
- Я-то? Бог. Пришел, человече, тебя спасать. Твою заблудшую душу.
И понял тут Петр, что напрасно он не послушался голоса и что расплаты за мысли свои ему не миновать. Ноги его подогнулись, и упал Петр на колени.
- У меня сын больной, пожалей его! Боже, я не хотел… Я ведь не сделал ничего!
- Если бы сделал, было поздно и мое вмешательство уже не потребовалось бы. Ты позволил дьявольской мысли поселиться в мозгу и за это должен быть наказан!
- Пожалей, не лишай жизни, сын у меня, жена, мама больная!
- Раньше надо было думать, а не сейчас пощады просить.
- Прости меня, Pater Noster!
И что он такого сказал? И сам не помнит. Упал без сил на землю, час лежит, не встает, другой лежит. Только слово это, соскользнувшее с языка, спасло его, умилостивило Господа. Поразмыслил старичок, может и впрямь оставить Петра на земле, мается сердечный, плачет. Значит, душа жива еще.
- Вставай, не мокри землю раньше времени.
Лежит Петр, не слышит. Не верит, что пощада ему подарена.
- Не дури, человече. Скажи, у тебя есть брат?
- Да.
- Любишь его?
- Нет, не люблю.
Вскочил Петр при этих словах, ожил, глаза огнем горят. Увидал его таким старичок, нахмурился.
- Не дело это брата ненавидеть. Вот что я тебе скажу - помирись с братом.
- Да какой он мне брат! Чужой человек и тот ближе.
- Слушай мое последнее слово, - будто холодным лезвием, проткнул старичок взглядом Петра. - Скоро брат твой впадет в немощность и ему потребуется помощь. Ухаживай за ним, как за родной матерью, исполняй все его желания. Этим свою жизнь спасешь и жизнь наследника своего.
Сказал и исчез. Будто и не было никогда старичка.
Проснулся Петр, сел на кровати. Ну и сон ему привиделся, как наяву. Сильнее, чем в жизни. Хотел разбудить жену, про сон рассказать, но потом передумал. Решил убедиться, правду ли ему старичок сказал.
День прошел в ожидании. Ничего не происходило. Иван пришел с работы, поужинал и лег спать. Петр сидел у кроватки, сменив Ольгу. Приехала бригада врачей, посмотрели Леню и вынесли заключение: по имеющимся признакам заболевание установить не удается, необходимо обследование, для чего ребенка нужно положить в больницу. Ольга в слезы. Мало ли что врачи могут наделать, даже из добрых побуждений. Петр не стал спорить с женой, проводил врачей и сказал, что о решении сообщит завтра. Потом вернулся к сыну, сел у изголовья, задумался. И лечить нельзя, и не лечить нельзя. Если бы был жив отец, он бы подсказал, что делать. В памяти встало лицо Леонида Карловича, глаза смотрели спокойно, строго и внимательно, словно что-то советовали. Вот что, обратился Петр к жене, хочешь ты или не хочешь, а обследовать Леню надо. И в клинику положить придется. Поступай, как знаешь, вспылила, обидевшись, Ольга. Вас, Крюгелей, не переупрямить.
Леню с мамой продержали в клинике восемь дней. Главврач уважал покойного Крюгеля-старшего и сделал все, что было в его силах. Все необходимые анализы были сделаны и исследования были проведены – и РЭГ, и МРТ головного мозга, все, что позволяла аппаратура клиники. Ничего не нашли, никаких отклонений. Малыш все позволял делать, подолгу сидел смирно, разглядывая диковинные мигающие и жужжащие приборы, а когда, наконец, отпускали, бегал по коридору и играл с другими больничными детьми. В общем, нормальный ребенок. Врачи развели руками – невероятно! И выписали Леню домой.
Дома, в прихожей, их ждала заплаканная Нина Трофимовна, бросилась на руки Петру, повисла на сыне. У Петра заколотилось сердце.
- Горе у нас, горе, Петенька! Ивана машина переехала! Обезножел сынок, инвалидом стал! И за что мне такие испытания? Чем я провинилась перед тобой, Господи!?
- Это нам с ним горе, - отрезала Ольга и пошла в комнату, толкая впереди сына. Открывая дверь ключом, прибавила: - Алкаш проклятый, без него будто проблем мало.
- Да не пьет он, второй месяц не пьет, - простонала мать. – Он в автобус садился, народу было много, поскользнулся и прямо под колеса. Ох, горе, какое горе!
- Перестань, Ольга, - оборвал жену Петр. - Где Иван, мама? Ты слышишь меня? Иван дома?
- В больнице, в травматологии. Операцию ему делают, ноги зашивают. Беги сынок, может, помощь нужна. Беги, Петенька.
Иван лежал в операционной на столе, вокруг бездвижного тела ходили врачи, стояли в сторонке медсестры, подавая по кивку головы инструменты. Потемнело в глазах Петра, показалось ему, что брат умирает, его брат, свидетель детства и всей его жизни. Добрый был человек Петр, все простил Ивану в ту минуту.
- Пустите меня, я его брат, – рванулся Петр в операционную. Ему преградил путь рослый врач в белом халате.
- Вы что, молодой человек, читать не умеете? Операция не закончена, - и вытолкнул Петра. - Ждите в коридоре.
Две недели пролежал Иван в палате, потом привезли его домой. Изменился Иван, осунулся, тише воды, ниже травы стал. Попробуй, пролежи весь день с уткой, словно чурбан осиновый и не так изменишься. Взрослый мужик, все при нем и без ног – при таком раскладе лучше не жить. Близкой надежды на излечение не было, и Иван замкнулся, ушел в себя.
В доме Крюгелей повисла невеселая тишина. Бросив работу, Нина Трофимовна ухаживала за сыном, не щадя себя, самоотверженно, что немало злило Ольгу, которая, словно бы в отместку, занималась с Ленечкой, заставляя его громко и нараспев, отчетливо читать по вечерам Чуковского и Маршака. Все это сильно огорчало Петра, который пробовал примирить жену с матерью, только все напрасно. И Ольга права, и мать права – как их помиришь? Обращался к Ивану, спрашивал, не нужно ли чего. Иван отвернется к стене, буркнет, не нужно, и молчит. А разве Петр виноват, что так все вышло? Иван едва не покалечил его сына, а теперь сам лежит недвижимый. Вот ведь как все повернулось.
Как-то через полгода, зимой, была середина февраля, случилась оттепель. Холода стихли, ярче обычного заиграло солнце, растопляя сугробы, потоками побежали ручьи, и в воздухе запахло весной. После непродолжительного тепла вновь вернулись морозы, и Нина Трофимовна, не выдержав резкого перепада погоды, простудилась и слегла. Вызвали врача, который поставил диагноз – двустороннее воспаление легких. Первое время за Иваном смотрел Петр, но вместе с отгулами заканчивались и деньги, и единственный к тому времени кормилец вышел на работу. Остался последний возможный кандидат на сиделку - Ольга. Иван наотрез отказался принимать ухаживания снохи, но обстоятельства и время примиряет даже злейших врагов. На третий день Иван сдался.
Ольга оказалась добросовестной и заботливой сиделкой. Единственное, что никак не могла преодолеть Ольга, был стыд. Ей было неловко раздевать Ивана, растирать ему поясницу, убирать утку, ставить прописанные врачом уколы в мягкое место. Ольга краснела, руки ее дрожали, а Иван смотрел на нее и улыбался. Его признавали за мужчину. Это не могло не нравиться. В Иване зарождалось и крепло желание. Однажды днем, когда Леня гулял на улице, а Петр был на работе, Ольга, как всегда пришла к Ивану ставить укол, Иван схватил ее руку и потащил в низ живота. Пусти, попыталась отдернуть руку Ольга, но Иван был непреклонен, и рука ее уже ощущала мужское волнение. Ольгу спас звонок в дверь, звонил Леня, возвратившийся с гулянья. Нехотя отпустил Иван руку Ольги, разжал пальцы и отвернулся к стене, накопляя раздражение. Все равно моя будет.
Ночью Петр проснулся от крика. Кричал Леня, вскочивший посреди постели, разметав одеяло. Что, что приснилось тебе, скажи, родненький, успокаивала сына Ольга и не могла успокоить. Леню трясло, как в лихорадке, глаза ребенка горели огнем. Понемногу он успокоился, заснул, а Петр вышел на веранду и жестом позвал жену.
- Что сегодня произошло? Что случилось?
- Ничего не случилось. Все как обычно – разрываюсь между твоей мамой и братом. Идем спать.
- Почему Леня заплакал? С ним давно этого не случалось.
- Приснилось что-нибудь. Ты забыл, какой он впечатлительный. Весь в тебя.
- Нет, ты что-то не договариваешь. Расскажи все.
И пришлось Ольге рассказывать, как Иван приставал к ней, как она противилась, и как помог ей спасительный звонок в дверь.
- Если бы не тот звонок, быть бы мне в постели твоего брата. Вот так, Петя.
Ненависть охватила Петра и снова рука потянулась к ножу, но вспомнил он сон, и встали перед глазами слова старика:
- Скоро брат твой впадет в немощность и ему потребуется помощь. Ухаживай за ним, как за родной матерью, исполняй все его желания. Этим свою жизнь спасешь и жизнь наследника своего.
И усмирил ненависть свою Петр, поцеловал жену и сказал:
- Успокойся и иди спать. Я приду позже.
Стояла мутная ночь, на облачном небе висела луна, ветер стучал настойчиво и бестолково ставнями и вдруг - или это послышалось Петру? - скрипнула половица, другая, потом хлопнула дверь. Петр услышал шаги, обернулся, но никого не увидел. Чертовщина какая-то. Все, пора спать. Потушив сигарету, Петр направился в спальню, но дорогу ему преградил старичок, тот самый, из сна. Закашлялся и говорит:
- Ждал я, ждал, когда ты образумишься, да, видимо, не дождаться мне. Не дорог тебе твой сын.
- Что тебе еще от меня надо? – набросился на старичка Петр. – Все сделал, как ты сказал. Мало тебе?
- Не все, - тихо ответил старичок. – Жена у тебя непослушная.
- А про жену ты ничего не говорил.
- Не говорил, так сейчас скажу. Пусть Ольга гордую не строит и уступит Ивану. Так для всех лучше будет. А через Ивана тебе облегчение придет.
- Какое облегчение, что ты сказал? Да ты кто такой, откуда?
У Петра даже в горле перехватило от слов старика. Чтобы жену свою кому-то уступить?
- Откуда я, сам знаешь. Два дня тебе сроку. Не уговоришь жену, пеняй на себя.
И исчез старичок, как сквозь землю провалился.
- Ты не Бог, ты, ты…Не знаю, ничего не знаю. Ну, не может Бог этим распоряжаться, не должен! - заплакал в бессилии Петр. - Господи, да что же это такое, когда кончится?!
На шум выбежала Ольга.
- Весь дом разбудишь! Ну, что с тобой? Пошли спать, утро вечера мудренее. Пошли. Беда мне с этими Крюгелями.
- Никуда я не пойду. Садись и слушай. Приснился с месяц назад мне сон…
И пересказал Петр подробно весь свой сон – и как старичок ему явился, и как смерти его хотел, и как потом передумал, чтобы с братом помирился. Странный сон, необъяснимый и тревожный.
- Проснулся я, хотел обо всем тебе рассказать, но не решился. Потом Леню в больницу положили, на обследование, потом Ивану ноги переехало, потом мама заболела, столько всего навалилось, забыл я. Когда ночью Леня закричал, и ты сказала, что к тебе приставал Иван, я понял и вспомнил все – и сон, и слова старика. Это невероятно, но мне кажется, что здоровье Лени сейчас зависит от Ивана, его желаний, настроения, самочувствия. Я в это не верю, но это так. И вот только что старичок опять мне явился, ты слышала, как мы разговаривали, и он сказал гадкую, унизительную вещь, не хочу повторять,.. Ну, в общем, старичок сказал, что ты должна уступить Ивану. Я накричал на старика, прогнал его, он дал нам два дня сроку и ушел. Я не знаю, что делать, как быть, у кого просить помощи. Не знаю.
- Ты понимаешь, что ты сейчас сказал? Ты в своем уме? - Ольга вскочила, будто ужаленная роем пчел. – Ты предлагаешь мне переспать с твоим братом? Так ты сказал?
- Это не я сказал, старик.
- Какая разница! Ты повторил, значит, думаешь то же, что и это чудовище. Ты с ним заодно. Дожила - муж предлагает мне трахаться с его братом! Не семья, а бордель какой-то!
- Что ты говоришь, Ольга? Успокойся. Ничего я не предлагаю…
- Предлагаешь, предлагаешь. Только что предложил. Боже мой! Да ты не любишь меня! И решил от меня избавиться. Ну, скажи, ты не любишь меня? Скажи, ну, скажи.
Ольгу трясло, Петр схватил ее, прижал к себе, целуя шею, лицо, руки.
- Люблю тебя, люблю, успокойся, никому не отдам. Пусть весь мир летит в тартарары, а мы с тобой не расстанемся. Ты, я и Леня, никогда! Единственная, любимая, дорогая…
Сколько они просидели, обнявшись, кто знает? - полчаса, час. Ольга плакала навзрыд, Петр успокаивал ее, и, казалось, весь мир плакал вместе с ними. Луна, подглядывавшая за ними из окна, и та плакала.
- Мама, папа, вы будете спать? Мне страшно, я замерз.
Слабый голос Ленечки вернул родителей к жизни. Ольга бросилась к сыну, подхватила на руки, ее обнял, поддерживая, Петр, и они вместе пошли в спальню.
На другой день Леня проспал до вечера, не вставая с постели, ничего не ел, а что ел, тут же отдавал назад. Его рвало после каждого приема пищи, рвало страшно, до изнеможения, бледный и худой, он смотрел на маму, улыбаясь, и Ольга улыбалась ему в ответ. На второй день повторилось то же самое. Вечером Ольга подошла к мужу, села рядом.
- Что будем делать?
- Не знаю. Тебе решать, - сказал Петр.
- Мне? – Ольга загадочно и нехорошо улыбнулась. – Я выбираю то, что выбираю. У нас в доме есть водка?
- Не держим. Есть вино, коньяк.
- Неси.
Иван лежал и смотрел в потолок, когда к нему, едва держась на ногах, подошла Ольга.
- Ну, и что, лежим? А когда вставать будем?
- Оля? – расплылся в улыбке Иван. – Сама пришла. Садись, обниматься будем.
- Так уж и обниматься.
- А что еще делать молодым людям в расцвете лет?
Петр не мог слушать, как кричал от восторга Иван, как стонала Ольга, и заткнул уши ватными пробками. Обняв сына, он мечтал, чтобы Леня рос здоровым мальчиком, чтобы в семье был мир, и чтобы мать была счастлива. Когда в доме больной, счастья не ищи.
Ночь прошла спокойно. Утром Леня попросил есть, поев, заснул, проснувшись, снова поел. И к вечеру встал с постели здоровым. Бегал по комнате, смеялся, играл. Петр не нарадовался, глядя на сына, а Ольга ушла на кухню допивать недопитый коньяк. Она ненавидела себя, ненавидела мужа, и ей не в радость было их веселье. Она не могла забыть жадные руки Ивана, его сладострастное лицо, низ живота болел, ощущение гадливости было полным. Никого не хотелось видеть. И кто это сказал – через мучения свои мы принесем счастье детям. Кто хоть раз был женщиной, не мог этого сказать, потому что родить ребенка, это уже подвиг, уже мучение. Так какие еще мучения вам нужны? О, Господи, я не хочу жить, не хочу!
Ольга бросилась к обеденному столу, в спешке выдвигая ящик, где лежали вилки, ножи, ложки, ворошила их вслепую, ничего не видя перед собой, пелена обиды вперемежку с ненавистью и обезумевшей злобой осела на глаза, и тут в кухню забежал Леня с невинным и радостным возгласом:
- Мама, пойдем играть, нам третьего не хватает.
Увидев маму, держащую в руке кухонный нож, Леня закричал в испуге:
- Папа, маме плохо.
Петр ворвался в кухню, когда Ольга уже резала себе вены, левая рука была в крови. Что ты делаешь, перестань, крикнул Петр, выхватил у Ольги нож, зажал запястье левой руки и обмотал его полотенцем. Поднял обмякшее тело жены и понес в спальню. Да что ж это такое, зачем, плакал он, приговаривая. Мы же так любим тебя, а ты что задумала? Не смей больше, слышишь?
Рана оказалась небольшой, не успела Ольга нанести себе серьезное увечье. Опыта не хватило. Или решимости в последний момент. И ангел спас ее от самоубийства.
Вечером Иван позвал Ольгу к себе. Попробовав один раз, ему хотелось повторенья. Мужская сила томилась без работы. Ольга молчала, стиснув зубы. Ей было все равно.
Через два дня выздоровела Нина Трофимовна и принялась исполнять привычную для нее роль сиделки. Ей ничего не было известно о связи Ивана с Ольгой и, ловя пристальные взгляды Ивана, она понимала их по-своему. Помирились, значит. Это хорошо. На самом деле ничего хорошего взгляды не сулили, ибо мужчина одними взглядами сыт не будет. Терпел Иван день, терпел второй, потом при матери сказал Ольге:
- Долго еще ты будешь меня мучать? Три раза дала, думаешь, достаточно?
Нина Трофимовна не стерпела такого обращения с невесткой, взорвалась.
- Как ты разговариваешь с Олей! Она столько для тебя сделала, а ты хамишь?
- А что я, не мужчина что ли? Мне тоже ласка нужна. Лежишь тут целый день как чурбан. Никакого внимания, - сказал Иван.
- Какого тебе еще внимания нужно? При полном уходе живешь, как министр, чего еще нужно? Эх, Ваня, Ваня, вконец ты испортился. Правильно отец говорил…
- Отца вспомнила. Он у меня по струнке ходил, и все вы ходили, покуда я не сломался. Вот поправлюсь, попляшите у меня.
- Никогда тебе не поправиться, - врезалась в разговор Ольга. - Так и сдохнешь инвалидом. Поскорее бы. Господи, как он нас всех измучил!
Иван замолчал. Отвечать было нечего. Ольга оделась и ушла гулять с Леней, а Нина Трофимовна пошла на кухню готовить ужин. Вечером пришел Петр. По изменившимся лицам, глухому молчанию, воцарившемся в доме, понял, что мать вмешалась. Ну и пусть, пусть остается все, как есть. Хватит Олю мучать, и так настрадалась. Может, старичок этот и не Бог вовсе? А тогда кто? Не знаю, не все ли равно. И решил Петр больше не ввязываться в отношения Ивана и Ольги. Пусть течет все, как течет.
А потекло все так, как предсказал старичок. Облегчились мучения матери, усилились страдания сына. Стал Леня ночами вскакивать, как прежде, плакать в беспокойстве, возвратились продолжительные рвоты. Организм отказывался принимать пищу. Вызвали врача. Приехавший специалист поставил диагноз - кишечное отравление - и потребовал срочной госпитализации. Иначе он не отвечает за жизнь ребенка. В полчаса доставили Леню в клинику, и еще через час собрался консилиум врачей. Обступили Леню со всех сторон, посмотрели, пощупали. Невероятно. Не было еще в их практике, чтобы сальмонелла в такие сроки поражала весь организм. Просто немыслимо. И ничего нельзя сделать. Бедный ребенок!
Петр выслушивал извинительные объяснения и не верил – по прогнозам врачей сыну оставалось жить два дня. Как же так? Он же все сделал, чтобы Иван ни в чем не нуждался, чтобы все желания брата были удовлетворены. Тогда почему Леня заболел, почему ему нельзя помочь? Гадкий старик, ты обманул меня! Завлек, измучил, и меня, и жену, и бросил? Ну, где ты, появись, я все тебе выскажу, все! Испугался, струсил? Какой ты Бог после этого?
И явился старичок Петру в третий раз. Посмотрел на Петра и покачал головой.
- Эк, как ты заговорил! Как потерю почуял, так и распоясался. А мои слова не помнишь, запамятовал? Так я напомню. Я говорил, что через Ивана тебе облегчение придет. Так оно и вышло. Жена тебе изменила, и сына вот-вот потеряешь. Один останешься. А одному жить легко. Следовательно, облегчение получил. Что скажешь на это? Законы логики неопровержимы. Вот так. Живи Петя, не кашляй.
И рассмеялся старичок, захохотал сокрушительно, злобно и отчаянно. Радостно ему стало, что удалась затея. Понял Петр, что попался, что возврата к прошлому не будет, буйство охватило его. Не стал себя удерживать и бросился на старика с кулаками. Только разве старика силой возьмешь? Кашлянул старичок и пропал. Навсегда. Заплакал Петр от бессилия, упал в беспамятстве и покатился мир Крюгелей под откос, обернулся темнотой.
- Проснулся? Вот и хорошо. Как чувствуешь себя, ножка не болит? – над Петей, лежавшим в кровати, склонилась мама в домашнем халате.
- Где я, что со мной?
- Дома, - объяснила Нина Трофимовна. – Дома. Вы с Ваней бегали, ты упал и рассек колено. Приходил доктор, сделал укол и наложил повязку. Ты и заснул. Как колено? Не беспокоит, может повязку поправить?
Неужели это все приснилось? И старичок, и сын Леня, и жена, ссора с Ваней и смерть отца? Неужели такая она, взрослая жизнь, запутанная и ничего в ней не поймешь? Как тяжело быть взрослым. И зачем это дети хотят повзрослеть?
- Ты чего, сынок, задумался? Приснилось что?
Ну, конечно, приснилось! Все это только сон, не больше. Петя увидел отца и очень обрадовался. Отец стоял возле матери и улыбался. Добрый Леонид Карлович! Добрая Нина Трофимовна! Замечательные мои папа и мама! Как я вас люблю! Если бы вы знали, как не хочется мне этой вашей взрослой жизни!
- Ну, долго ты еще будешь лежать? Пошли играть.
К кровати подошел Ваня, переминаясь с ноги на ногу.
- Мне скучно, идем на веранду. Толкаться не буду.
И вдруг крикнул:
- Догоняй, - и побежал из комнаты.
- Подожди меня, - скатившись с постели и забыв про больное колено, Петя бросился вслед за Ваней.
|
|