Сибирь- родина моя. Родился и вырос я в Боготоле, на Чулым – реке. Выучился на врача в Донецком мединституте; много разных дорог было в жизни. Одна из них - от Тобольска до Ханты-Мансийска - пройдена мной пешком по берегу Ыртыша. Это в Сибири так говорят - Ыртыш. Не тот ли свет вел меня, что осияет Женщину? В памяти моей навечно останется судьба больничной санитарки, с которой довелось мне дежурить в маленьком привокзальном медпункте, стены которого раздвинулись до размеров полей битвы, и колыхалась на них тень Даши Севастопольской. И любовь радугой - дугой в полнеба охватила жизнь этой сибирской девчонки.
Я не мог не написать эту историю…
- Все меня Паней зовут. Паня да Паня. А ведь Параскева. На параскеву пятницу родилась, вот батюшка и окрестил. А отец мой, бабка все вспоминала, посадит меня, годовалую, в пим и по избе катает - Параскева пятница – счастья в дом. Раньше и корову старались покупать в пятницу – ко двору, а если в этот день теленок появиться - зовут соседей на ордынку. Да бог с ним, я уже привыкла, пусть зовут. И в больнице работала, там тоже Паня. Чай поставить, однако. Ночь долгая.… А дело шло к юбилею Победы, как раз тридцать лет. Дежурю я этто - приходит капитан, какой - то - ну, выпимши крепенько, да, видать, то ли валялся, то ли дрался - форма на нем грязная.
- Выручай, говорит, мать! Ко мне начальство из Москвы едет, встречать надо, а я, видишь, какой!
- До московского, - отвечаю, - 5 часов почти, можно еще и выспаться.
Дала ему нашатырки, корвалолу - дело известное.
- Снимай, давай все. В ванну воды налила горячей, уложила потом в изоляторе - всё равно койка пустует. Слышу - храпит. Я ему всё простирнула, форму утюжком отпарила, бужу его к московскому. Оделся, чайку попил - хоть куды!
- Спасибо, говорит, - мать, теперь и на глаза начальству показаться можно.
Гляжу потом - идут. С ним три или четыре военных, в хороших чинах все, с этими плоскими чемоданами. Прошли, а я и ни к чему…
- А я ведь с фронта девку свою привезла. Да не так просто всё было. Сама – то я, вишь, из Сибири. Как пошли эшелоны – а жила на станции, деревня рядом – Большая Косуль, теплушки нарастопашку, где и кони есть, а больше ребята, как вот ты, даже моложе – где гармонь, где песня. У нас парней сразу забрали, когда немец к Москве шел. Я тоже поехала, военкомат набирал санитарок – думаю, паспорт получу – все легче
2.
устроиться потом будет, хотела по вербовке поехать. Паспортов у нас, вишь, не давали в деревне…
… Попала я в ХППГ _ хирургический подвижный полевой госпиталь в составе полка да приданных к нему артбатальона, автороты и взвода гвардейских минометов. А Леня – наш, из одной деревни мы, был шофером нм полуторке, с пункта сбора раненых возил, а я, значит, - с поля боя. Он и дома мне сильно нравился, да не встречались мы почти - его-то родители из староверов, вишь. Не погуляешь у них, парня держали в строгости. А я, бывало, туфли парусиновые зубным порошком натру да на мост через Чулым – гуляли у нас по мосту парни и девки. Пройдет Леня домой, за рекой они жили, увижу его разочек, потом всю ночь думаю. Так ни разу с ним и не заговорила – самой неудобно, а он и подавно не подойдет. Ну, на фронте мы и сошлись. Уж как нас бог хранил, да черт попутал – война же! А я не могла.
Леня не матерился, курить не курил. Молчал больше. С лица вроде неприметный, правда, был здоров. В деревне ещё парни дурачились, так он на спор куль картошки зубами на себя закидывал. Набычится, мешок на весу в зубах раскачает – на третий счет хлоп и на плечо! Осенила меня любовь эта, а уж пережила я … Что война!? Помереть не страшно было - такое счастье испытать, ничего больше в жизни не надо. Ну, девки наши, врачихи, шушукаться стали. Я больше в работе – стирка да бинты мотай, да раненых – перестилать надо, повернуть, да уборка, наряд отбудешь – шесть часов сна. Вижу, фуфайка его мелькнет – какой сон! Это в кино шинели, у нас фуфайки были защитные - бегу! Его- то лейтенант с автопарка отпускал, механик он, вишь, хороший, да и «Славу» получил – от двух танков немецких раненых вывез, из- под носа у них ушел. Я и сама 11 бойцов с оружием с поля боя на себе вынесла – тоже была при здоровье – сижу, бывало, на собрании – хвалят, а я вроде виноватая, ремешок – то на пузе уже отпускаю.
Вызывает вскорости начальник госпиталя – век помнить его буду! Всю жизнь свет на душе от него, человек он редкий, не встречала я потом никого, чтоб рядом поставить. Военврач первого ранга, когда ещё погоны не определили, потом он стал полковником, Вайнтруб, Моисей Исаич. Мне «вы» говорил, да и всем тоже. Ни разу голос не повысил, ему хватало только глянуть. Захожу я – и в слёзы, знаю, говорю, что виноватая; по форме доложить не могу.
- Да, уж не скроишь, - говорит.№ Вот что, паня, вы на глаза командиру полка не попадайтесь (был у нас такой полковник Скопин, рыжий). Я не считаю его умным человеком, да по – военному времени…, но что- нибудь придумаем. Раньше – то где была!!
- Я сначала не поняла, что «раньше». Дошло когда – меня током ударило: как это можно!!! Семечка родная, хоть раньше, хоть позже, это моё дитя там от него зреет, рожу вот, а там и смерть готова принять.
3.
- Поплачьте, поплачьте – это поможет. Вот что: на передовую ни шагу. Раненых не поднимать. Ночные смены я вам снял. Будете на уборке палат, сортировке, бинты мотайте. Да! С этого дня получаете доппаек.
- Да ладно, не надо - говорю. А он улыбается: « Я уже приказом по госпиталю провел, отменить не могу, надо было раньше». Потом вообще разошелся: « Не бойтесь, у вас родовые пути прекрасные, судя по внешним габаритам. Просто Венера Каллипига – слово я запомнила. Сейчас – спать, а завтра осмотрит вас Ирина Сергеевна – она в миру гинеколог».
Да.… Любили мы его. Оперировал он здорово – за одним столом зашивают ассистенты, а он уже за другим. Вот совесть была! Сын у него погиб, начальство отпуск давало – не поехал. Не к кому, говорит, мой дом здесь.
А беда пришла вскорости. Командир части встречает меня у прачечной:
« Ко мне!» Я так и застыла – в распахнутой фуфайке, без ремня.
- Это что заорал. Ах, ты б… полковая! Под трибунал захотела, курва! Теперь тебя куда - ну, погоди! – чем так - растак - занимаешься, бойцов деморализуешь! Муж есть? Что? Нету? С кого спросить – не знаешь?
Стою я, холод не чувствую. Словечка не проронила, только слезы текут. А он обзывал меня всяко.
Замполит подошел – ни рыба, ни мясо: « Тут, говорит, разобраться спокойно надо». А командир ему: « Что, тоже там был»?
Свет белый обрушился, обмерла я. Слов – то матерных я и дома сроду не слыхала. Парни, бывало, в деревне при девках не ругались, да и бойцы стыдились: у кого проскочит – смущались. Сраму – то, сколько.… Это сейчас, как в писании сказано, уста оскверняют, да и души…
А полковник поутих, боезапас, видать, кончился, и говорит на последок: «Я ещё_ мать - пере мать, этому жиду пропишу, хрен он у меня получит, а не Красную Звезду. Спирт, видать, жрет, да баб дрючит». Это он про Иастча.
Я уже себя не помню – закричала от ужаса, очнулась на своей койке.
Сомлела, есть пить не могу, даже Леня как в прошлом, будто нет его. Сёстры и то, и сё, из командирского котла бульону принесут. Лежала сколько, уже не помню. Потом – гляжу, на койку садится Моисей Исаич, я опять в слезы – подвела его как! Ведь, говорят, он на Красную Звезду в списке подан был, да из-за меня, вишь, не дали. Погорел на меня, как будто. Молчит, руку мою держит. Я носом хлюпаю.
- Пульс говорю нормальный.
А он: «Мне пульс твой не нужен». «Твой» - это как гром! Хорошо мне стало. Ещё и шутит: «Я твою руку держу так просто, а ее целовать надо». А мне-то 18 годков только. А уж руки и в крови, и в гною по локоток были, и
4.
на руках моих бойцы смертыньку встречали – дернется он, судорога пройдет по телу, как вздохнет, будто и обмякнет …
Вспомнила я тут ругань этого рыжего – да разве я, кроме лени, знали кого!
Мужиков-то нагляделась - ведь его и помыть – переодеть, перестелить у него надо, а ребята все молодые, все при всем, как кедры могучие, но не коснулась меня ни разу мысль плотская, вот как на духу говорю! Только Леня мой один и никого больше. Плачу я навзрыд, а Моисей Исаич голову мне гладит, да все в одном месте, как заговаривает, тепло голове от руки его, будто она меня прикрыла.
- Помни, Поля, все пройдет. Война, годы, награды – это мелочь по сравнению с тем, что ты новую жизнь носишь, вот ему потом нас судить: и награжденных, и обойденных, только ведь его родить надо, ты этим и займешься.
- Сказать стыдно, он такие слова говорит, а я, дура, есть захотела страшно, попросить неудобно. Тут он встает: «ладно, мол, у меня обход, а тебе я велю супу с тушенкой принести». И напоследок опять руку на голову положил на то самое место. Слышу – в коридоре говорит моему: «Вы, товарищ ефрейтор, скоро получите высшее звание – отец! Я знаю, вас на вторую «Славу» подали – конечно, служба – не цветы на базар возить, но все-таки больше со своей полуторкой на танки не прите – такое везение раз в жизни. А то, как вам с женой повезло, не в каждой жизни встречается. Сегодняшний визит – 5 минут, а потом – марш в подразделение!
- Есть, товарищ военврач первого ранга!
Ко мне зашел – я сначала запах его гимнастерки учуяла. Стирать, бывало, возьму – нюхаю её, к лицу прижимаю, не могу духом его надышаться, после уже в воду кидаю. И тогда вот - только запах его, и у меня каждая жилка затрепетала…
Параскева - пятница осияет раны воинства русского, слезьми кропит тела мертвые, души вдов да сирот солдатских крепит,… рублены были встарь на Красной площади семь обетных пятниц, церквей во имя святой Параскевии, да по Руси ставили часовни на перепутьях с крестом и образом, ибо Параскева - пятница – Христовым страстям причастница.
Оклемалась я. И злобы на полковника не было, поскребёт немного, а тут ножонками в живот – толк! Ты, думаю, будешь старый – полковник-то – дай Бог, сынок мой поможет тебе когда. Дура была деревенская, виделось – идет полковник с палочкой, просит переночевать. А тут паренёк приветливый - заходи, мол, дедушка. Попил, поел странник да спрашивает - чей ты такой будешь? А я, говорит, Ильиных, на фронте родился, мать – санитаркой, а отец-то на полуторке шофёром. Тут и мы с Леней выходим из другой комнаты.… А полковник меня так и не узнает…
Тем временем немца от Москвы погнали – говорили, и нас переводить будут. Мне уже меньше месяца ходить осталось. А тут приехал из Ставки высокий начальник – награды вручать, моему – вторую «Славу». Я
5.
тихо - мирно сижу, полковнику на глаза не попадаюсь, бинты мою да стираю, что полегче. Скатерти там, салфетки на тумбочки вышиваю, чтоб «охранный режим» для бойцов был, как тогда Павлов все учил-то. Вечером офицеры подгуляли – награждение было, а на второй день - бойцам. Мой-то в глаженой гимнастёрке пошел, сапоги выдали, блестят. Сижу я. За мной приходит майор. Руку под козырек: «товарищ рядовая! Мне приказано командующим фронтом сопровождать вас в штаб полка для вручения вам награды»! Я обмерла вся, ничего сказать не могу, а он: «Соберитесь, пожалуйста, я вас подожду за дверью». Стою я, стою, может пять минут, может десять, а он стучит: «Товарищ Бадрина, поторопитесь, командующий ждет». «Не пойду я! Там наш полковник, он меня накажет, даже под трибунал грозился отдать»! А из-за двери твердым голосом: «С командиром полка, начальником госпиталя и с вами разобрались. Если вы не пойдете, я вас понесу – приказано доставить».
Выхожу – он меня под руку берет, а на улице – весна! Весна сорок второго…
Идем мы – лед на лывах хрустит, кругом все синее – сосульки, небо, крыши. До штаба шли минут двадцать – какой я ходок на девятом месяце! Заходим – все стоят. Майор доложил, я тоже было рот открыла, да тут сам командующий стул подставил: «Садитесь», - говорит, на мой живот и бровью не повёл. Сам крупный, нос прямой – мужик - как дуб стоит. «Огласите приказ, Фокин»,- это он начальнику штаба.
-За личное мужество, проявленное при транспортировки раненых… отражение превосходящих сил…
У меня все плывёт в глазах – рожу, ещё тут, прости, Господи…
Ан нет, однако, ещё недели три есть.
Тут Леня на всю глотку: « Служу Советскому Союзу»!
А порученец ему орден солдатский, что ни есть «Славу» цепляет, командующий руку пожал и говорит, что, мол, на такой груди места для полного кавалера хватит. Как в воду глядел.
Ещё человека три прошло – тут и моя очередь – медаль «За отвагу». Я и встать не могу. «Это, говорит - впервые женщину в таком положении награждаю. Муж-то где? Живой?
Тут мой молчун шаг вперед:
-Я её муж!
Командир наш – не стоит гроша Пахом, а смотрит пятаком – к командующему:
-разрешите доложить, не замужем она, документа нет, в списке случайно оказалась, это её начальник госпиталя подсунул, Вайнтруб, ещё не ясно…
- Молчать! Ты подписал? А разобрался?!
А голос-то, какой! Потом на «вы», медленно:
- Вы, что список не читали?
Сам губы сжал, холодок пошел по спинам. А полковник, что еловая шишка, то зеленый, то красный, глазами хлопает, как от дыму.
6.
Мой Леня опять: «Разрешите, товарищ командующий! Это моя жена, люблю я её, и в списке она правильно, одиннадцать бойцов с оружием…»
- Погоди, ефрейтор. Знаю. Кто вам дал право, полковник, третировать женщину?! Вы же офицер!
- Я…
- Да она только крови двадцать литров дала, вы могли в виде исключения брак зарегистрировать, а не бумаги на врачей писать! Хирург Вайнтруб дивизии стоит, я его ещё по Монголии знаю, и за клевету на него ответите. Я отстраняю вас от процедуры награждения, ожидайте в комнате дежурного. Кру-у-гом!
Пошел наш полковник, ноги прямые, с лица спал.
Наградили остальных, наших троих из госпиталя.
Командующий сел:
- Писаря ко мне! Садись. Пиши.
Достал бланк чистый «Славы». Ждем, что будет.
Свидетельство о браке. Писарь наш писал – залюбуешься, всем нашим альбомы подписывал.
- Пиши, - диктует командующий. Подлежит обмену на документ общепринятого образца.
- Ну, что, - улыбается, - я хоть и не поп, но спросить положено. То, что ты его жена, он сказал уже. Говори теперь – это твой муж?
- Да, мой, из одной деревни мы. А у самой опять слёзы текут.
- Ладно, - говорит, - невесте поплакать даже положено.
- Так: Леонид Ксенофонтович…
… Параскева Игнатьевна…
… такого-то числа…
… брак регистрируется.
- Капитан, печать! И сам подписался внизу.
Отдал документ, Леня посмотрел – фамилия, имя, отчество, число – всё по форме, в гимнастерку положил, как раз под орден.
Опять: «Фокин! Оформи приказом по полку – рядовой Ильиных теперь уже предоставить отпуск для рождения, черт, не так – для родов сроком на три месяца с выездом по месту жительства. Сухой паёк, продатестат – на двоих».
Я - ни жива, ни мертва стою. Давай меня все поздравлять, а командующий начпроду говорит: « сейчас в госпитале стол свадебный накрой, смотри, сам зайду на свадьбу».
Со мной – за ручку попрощался: « Привет Моисею Исаичу».
Леня мой молчит, руку командующему пожимает, да, видать, от души – тот ладошкой затряс: «ну ты и медведь»!
7.
… Уж не знаю,_ была ли у принцессы свадьба такая: девочки наши из двух простыней платье сделали мне, механики кольца из гильз нарезали – блестят пуще золотых! Сидим мы – все наши за столом – начпрод постарался, выпить было и закусить. Я-то глюкозы налью в стопку да спирта капну. Леня мой даже рюмку выпил. Моисей Исаич коньяку принес – из старых, говорит, запасов.
- Горько! – у меня от счастья слезы текут, не помню, как и целовались мы прилюдно… Торт даже был, из американского яичного порошка (тогда поступал он к нам) да из сгущенки. И попели мы, и поплясали – я-то первая певунья в деревне была, дак на свадьбе частушки завели - гармонь веером:
Маскировочка у нас
Зелёными елками,
А мы «Тигры» и «Пантеры»
Как орешки щелкаем!
Тогда много частушек народных из политотдела присылали. А изо всей жизни одна-то свадебная ночка мне с мужем и выпала…
Поутру – я до Москвы на попутках, а там на поезд. Приехала – живут наши голодно, меня к коменданту приписали на станции, по аттестату крупы, песку получишь, масло постное, бывало, хорошо! Я ещё мыла привезла. Родила дочку – свекор со свекровью к себе зовут, внучку, вишь, признали, да и я – невестка им, хоть и не венчанные мы по-ихнему. Свидетельство глядели, дивились, когда в правлении записал его в книгу Паша - однорукий - поверили: то мёду, то молоко принесут внучке. Кормлю я Лидуху, а сердцем сама с нашими в госпитале. Лёня так и стоит в глазах. Как прощались мы, наказывал ребёнка беречь да самой сидеть, его дожидаться. Не усидела я – комендатура в Мариинске, съездила – срок-то три месяца выходит. Комендант был тоже с фронта, по ранению.
- Я, говорит, тебя в Томск направлю, будешь под боком.
Лёня пишет: сиди, жди. Дочки ладошку я на бумагу перевела и отправила ему треугольником, а сама так бы и полетела. Лидуху я матери оставила.
И в Томске – те же раненые, только больше в голову. Там оперировали их да потом выхаживали. Думала ли я, что сама на эту коечку лягу.
А Лёня пишет: командир у них другой прислан, врачи новые в госпитале. Моисей Исаич на съезде был хирургическом в Москве, с самим Бурденко встречался, Николай Ниловичем, был он у нас как-то поначалу. Все мне приветы шлют, а я так бы и хоть бегом туда побежала. А куда! Перевели наше соединение, только полевой почты номер. У кого спрашивать – не знаю, уж, однако, около года я в тылу-то. А эшелоны всё идут - теплушки, орешки кедровые.… Эх, ребята- ребята, вы мои, думаю, сколь матерей да вдов останется! Поют, кровушки не чуяли, смертыньки не видели. Не всю Сибирь- матушку под Москву положили…
8.
Как будто шагнула с Мамаева кургана Родина-мать; обошла передовую, боль- кровь уняла, мечом повела на Запад. Сыны мои родные, поднатужьтесь, немного уже осталось, сломан хребет зверю на Волге. Он теперь, как шатун-подранок, исходит пеной кровавой, но ещё в силе.
… Затосковала я шибко по Лёне своему, по Моисею Исаичу, по всем нашим госпитальным. Девке моей уже год исполнился. Лёня стал полным Славы кавалер, под Сталинградом дали, в погонах ходит – сержант. А где теперь наши! Я к коменданту – у него расшифровок почтовых нету, да и, говорит, не дал бы – под грифом, вишь, это. Написал мне Лёня, да хитро. Пишет, куда конь под горячей дугой едет – туда и мы, да и кучер тот же.
А был у нас конь в деревне, с гражданской ещё брошенный, то ли Колчак жеребенка оставил, то ли наши забыли. Хороший конь, в яблоках, кавалерийский. Не хотел он в упряжь становиться, только под красную дугу шел, что на свадебные выезды цеплялась. Ещё я девчонкой ленты на нее вязала. Так и говорили - Игрунка под горячую дугу ставь, иначе не пойдет, да и водил его в оглобли только Прохор-конюх, больше никому не давался.
Бывало, говорит мать девке - пора тебе в кошевку да Игрунка под горячую дугу – это, значит, замуж.
А в это время по радио да на политчасе всё Курская дуга да Курская дуга, а раз мелькнёт деревня Прохоровка!
Осенило меня – я к коменданту: на фронт! Выписывай документы в Курск – там доберусь.
Не знаю, - говорит, где ваше соединение дислоцируется, нету этих данных, да и чё тебе не сидится: паёк, правда, тыловой, зато цела, будешь, да и дом рядом. И потом – здесь начальство тебя хвалит, говорят, на курсы медсестёр пошлют.
А тут получила письмо от Лёни – зацепило его осколком в руку, Моисей
Исаич оперировал. Теперь, говорит, в команде выздоравливающих похожу недели две, а потом опять за баранку.
Ноет и ноет сердце у меня. Хорошо, узнала – поступил к нам лейтенант оттуда, с артбатальона, он-то и сказал, где госпиталь. И все наши, правда, знакомых-то почти не осталось.
Я опять в комендатуру:
- Пишите приказ. Поеду в свой госпиталь!
Комендант поглядел на глаза мои горячие, дума-то в них – быстрей!
До Москвы доехала, там – на юг, спрашиваю у военных, говорят, под Прохоровкой они и стоят, доукомплектования ждут.
Выхожу я с попутки, тут уж километра два, добегу. Гложет что-то внутри. Бегу я бегом, в глазах всё пляшет, а тут и наши – пункт первичной санобработки с крестом, палатка большая; будто крылья у меня выросли, вот и сестра знакомая идет…
Не видела я ничего больше – вздыбилась земля, тихо стало_ спокойно, будто не я это вовсе. А сверкнуло в памяти, как я ещё девчонкой о
9.
кованый передок кошелки подбородок раскровянила – заплели мы Игрунку гриву – сидим, ждем жениха. Тут-то рванул конь, заплот своротил и понес. Вижу я – конь-то до неба, дуга горит, грива из огня, боли не было, не поняла даже, когда это – в детстве ли, сейчас ли, со мной ли это – конь как из дыма стоит на месте, копыта блестят, и медленно он ногу опускает – я как ватой стала набиваться, вот, думаю, конь-то под горячей дугой… Запах земли откуда-то и всё.
Пришла я в себя в палате – всё в глазах плавает, и чую на голове руку Моисея Исаича, и пульс тикает. Провалилась опять: губы мне мокрой марлей мажут – это слышу.
Потом уже говорить стала, перед отправкой в Томск спрашиваю, где, мол, наш госпиталь, все наши, где вещи мои?
Санитарка тоже, старая только, говорит:
- Не дури, девка! Моли Бога, что жива, а вещи – чёрт с ними!
- Да не о тряпках я говорю, там же документ мой о браке, муж у меня при госпитале в автороте, к нему и ехала.
- Всё, милая, там перепахал немец артиллерией, воронка на воронке. Тебя вот откинуло – хорошо, на куст упала, голову тебе оперировать надо, в ногу спицу поставили, грудь пробита. Уж не думали, что в себя придёшь. Врач говорит, что тебе одной контузии, без ран, хватит, чтоб на тот свет уйти. Так то в рубашке ты родилась.
А я пустая лежу – ничего не надо, плакать – плачу душой, а слёз нету. Равнодушная стала.
А в Томск в госпиталь привезли – завыла я волчицей: опять дуга эта красная до неба, будто радуга и конь на меня мчится. Убрали мне из головы осколок – нагноения не было, будто рука опять моего Моисея Исаича меня прикрывает… Входить в силу стала – обход был, а там ведь профессора, говорят молодым: осколок удалён через 16 дней – без гнойно-септических явлений – вот иммунитет.
Я рассказала, как моя бабка раны лечила, - копаем с ней огород, босиком, раз я стеклом сильно подошву распластала. Идти домой хочу, реву, а бабка говорит – пока копать не кончим – не пойдёшь. Немного осталось. Докапаем. Пришла домой, ногу у колодца обмыла: бабка зелёной плесенью обмазала да пошептала. Через два дня я уже бегала.
А один с обхода говорит:
-Ваша бабка пенициллин до рождения Флеминга открыла, ей надо Нобелевскую премию дать.
Выписалось я в аккурат, когда Левитан говорил: «Полностью восстановлена государственная граница Союза Советских Социалистических республик». Тут ещё радость – сказал раненый, что Вайнтруб – живой, видел он его, когда эшелон грузился на Варшавское направление. Я писать, куда не знаю, однако, думаю, найду – война кончится, в больницу ему напишу.
10.
Мать моя померла вскорости, отец – как и был – на войне, тогда ещё не погибший. Свёкор со свекровью звали, да не смогла я у них – всё молчат, молятся: похоронка им на Лёню пришла да ордена с бумагами. На людях мне полегче было. А как пришла на отца похоронка, взяла я доченьку да поехала сюда – здесь Моисей Исаич работал до войны, всё, бывало, звал – вот, говорит, после войны приедешь, на врача выучишься, и мужу работа найдется.
Приехала. В больнице все молчат, как мешком стукнутые ходят, говорят тихо. Никто не собирается компанией, чай на дежурстве порознь пьют.
Спрашиваю сразу: «Где, мол, Моисей Исаич?»
Молчат, отворачиваются – толком никто не скажет. Потом я уж к главной медсестре – один на один – скажи, Тамара, заговор какой, что ли?
А она: «Ты не лезь со своими вопросами. Забрали его в НКВД».
Опять конь этот почудился – как, за что?
Молчат! Только врач один, старый, фронтовик тоже, сказал: «Тебя вызовут – дурочкой прикинься, ничего, мол, не знаем, деревенские мы. Чем глупее ты будешь, тем лучше.
Правда, вызывают.
- С какой, говорят, целью приехала?
- Работать, говорю.
Молчат.
- Это начальником трудно устроиться, а санитарку всегда возьмут. Охотников не больно много.
- Ну, ты. Говори, чё спросят.
- Какие у вас отношения были с врачом Вайтрубом М.И.?
Я-то думала: из-за той истории, ведь орден ему из-за меня не дали. Я и рассказываю про всё, мол, виновата, и про брачное свидетельство.
Переглянулись они, который помоложе – пальцем у виска покрутил.
- Образование имеешь?
- Имею, говорю, 4 класса, а как же!
Потом спрашивает – вообще, видать, дурак:
- А вы не еврейка?
- Не знаю, говорю, может и еврейка. Еврейка, однако.
- Ладно, иди.
Я и пошла. Больше, правда, не вызывали, и Моисея Исаича я так и не видела. Сгинул он где-то в лагере…
Никого не осталось - я да работа. Угол сняла, тут и Лидухе в школу. Хлебнула я тогда. Сватали меня многие, люди хорошие, в чинах, даже и не старые. Не могу я без Лёни моего, до сих пор он со мной, до сих пор жду, свадьбу не забуду нашу. Хотя не жена, не вдова, стало быть, - бумаги-то нету. Кому говорю, что свидетельство такое было, кто посмеётся, кто вид делат, что верит; вот новый главврач даже про ранение спрашивал. А больше думают, пенсию исхлопотать хочу.
11.
Старичок один, лежачий, советовал написать в архив – да не верю я, будто это в другой жизни было.
- Хлопочи, за полного кавалера пенсия хорошая, а у тебя девка.
Писал собес в деревню нашу, да там запись Пашкина бестолковая, да книга, вишь, намокла, крыша худая была – не разобрать. Да чё там, и печать-то не стояла. Записал, видать, непутём, а я ему ещё кусок мыла дала.
А тут совсем у меня веры ни во что не стало. Положили к нам в обкомовскую палату мужика с шахты. Палату эту ещё стахановской называли. Ста ханов там лежал как-то. Человек он не вредный, зайдёшь к нему – надо чё, Алексей Грирьич?
- Нет, говорит, посиди со мной.
Ну, это так.
Так вот мужик этот на ветеранском вечере, когда хронику военную давали, себя, вроде, узнал, бежит в атаку. Его в райком цоп! Показали обкомовскому начальству, те – подлечить его, мол, надо и дали команду. Лежал он, лежал, к нему ребята с шахты ходят, вечером мужики куч куются – выпивка у него всегда. Ходячие балагурят – раньше лежал. Ста ханов, теперь – Стаканов.
Раз ночью подходит пьяненький, дежурила я.
Знаешь, говорит, Паня, я пью-то чего. Ведь не я это был с флагом, ошибся. Похож, и часть, правда, на знамени наша, военком сверял, но не я бегу - другой кто-то. Я и говорю это инструктору обкома, был он у меня, книгу «Малая земля» принёс. Не по Сеньке, мол, шапка, не могу я по закону в этой палате лежать. Инструктор этот посерел лицом:
- Молчи, уже доложено. В какое положение ты Обком поставишь! Какая разница: ты не ты. Теперь отбой не дашь. Талон тебе на ковёр дали? Дали. В больницу положили? Положили. Какую хочешь группу оформим, в санаторий в Крым поедешь».
А потом говорит: «А вы там товарища Леонида Ильича маршала Брежнева не видели? Может, был он у вас, или как? Я могу доложить, и квартирный ваш вопрос на контроль Обкома поставим. Подумайте, вспомните.
- Ну, суки, думаю, мать вашу! Когда я писал везде, просил хоть по ранению путёвку лёгочную – где вы были! Дали третью группу рабочую, а какой с меня х.. работник, легкие наскрось с двух сторон простреляны.
А теперь, когда в шахте уголька добавил – кусками с кровью выходит, совсем задыхаюсь, на хрена мне ваши группа и Крым с ковром!
Успокоила я его, как могла, а под утро задохнулся: рвотные массы, то ли кровь в трахею попали. Асфиксия. Похоронили его по-тихому, дежурному врачу выговор да меня поругали.
… А потом – опять эт-то дежурю, поезд прошел московский – заходит капитан, тот, что я в порядок приводила.
- Ну, говорит, мать, проводил я комиссию. Из Центрального архива приезжали, списки наградные сверяли. Забыть-то нельзя никого…
12.
Нельзя, думаю, забыть – это точно. Сидим, чаю ему налила. А он и говорит:
- Слышь, мать, они рассказывали, что документ странный нашли, отправили в музей Вооружённых Сил, - один за всю историю войн! Свидетельство о браке, выписанное на наградном удостоверении Ордена Славы! С печатью войсковой части. А подписано – генерал армии Жуков!
Ударил меня конь под горячей дугой копытом, да прямо в то место, в голову, упала на стол моя головушка, опять я провалилась, и как вата во рту. Очнулась – капитан испугался, воду мне суёт в стакане, хорошо, Любка была, быстро мне кордиамин, камфару, нашатырку под нос – в голове у меня звенит, да тепло стало, будто рука Моисея Исаича лежит…
- Так, это, говорю, моё свидетельство о браке, нас тогда война обвенчала!
Капитан записал всё: фамилии, число.
- Сейчас, говорит, в Москву, в музей звонить буду.
Не обманул – дней через десять вызов пришёл мне на телеграмме, поехала я, там мне нормальное свидетельство выдали. Я, было, не хотела, то думала забрать, да уж сильно просили в музее оставить. Пионеры набежали, сбор у них был, девчата с фабрики какой-то, курсанты. Подарков мне надарили, записали в госпиталь Бурденко почётной санитаркой. Потом в главный собес возили, пенсию за все годы получила – денег таких сроду не видела, часть так дали, а ещё больше – на книжке. Раньше бы их, когда Лидуху поднимала. Прошу, бывало, у сестры-хозяйки скатёрку хоть списанную ей на фартук школьный либо на платье – нет, режет не лоскуты, а не даст, была такая, Халова, коммунистка занудная.
Эх, Лёня, Лёня.… Не денег бы мне за тебя, гимнастёрку бы твою постирать…
Купила я тогда телевизор большой на детское отделение да пианино домой себе – Лида-то всё, маленькая была, просила, слух у ей, вишь, хороший, учительница по пению хвалила. И голосишко чистенький – всё, бывало, дома тренировалась – в хоре солистка!
Заведёт:
Нашей силе молоде-е-цкой
Не-ету края и ко-онца-а!
Богатырь- герой наро-о-од Сове-е-тский
Славит Сталина- отца!
Весь барак двери открывает, слушает. Сейчас посмотрела на это дело – говорит, может, Генка играть будет. А я думаю: парню-то играть на пианино вроде не с руки, дело, однако, женское…
… А в рассветном звоне мимо медпункта неслись по России товарняки, сыпали электровозы искры с контактного провода, выхватывая на миг красную дугу пантографа…
13.
Примечание:
Диалекты Восточной Сибири:
Пим - валенок
Ордынка - гулянка
Нарастопашку – нараспашку
Лыва – лужа
Заплот - забор
|
|