Из Ури-Цви Гринберга
------------
ОГЛАВЛЕНИЕ
Цикл "По праву матери, сына и Иерусалима"
1. Бьётся, бьётся родная, стеная, скорбя ...
2. Сын, ты пал смертью храбрых, погиб как герой ...
3. Столица мира, чья она? Моя ...
4. О, если бы сквозь прах, политый кровью ...
5. Сквозь ночные рыданья ...
6. Свидетельство любви - столица мира ...
Цикл "Четыре песни разума"
Вступление
а. Песнь авраамовой расы
б. Властелину грядущего
в. Песнь вечная тоски непреходящей...
г. Быть сущим в окруженьи отражений
Послесловие
Из цикла "Из песен неодолимого стремленья"
Если собрать на бумагу слова, что омыты слезами ...
Океан – это цель и причина стремления вод ...
О, Б-же! Ты - Мера всех мер, Ты - судей Судия! ...
Цикл "Три песни о Хайфе"
Алтари Илии, а вокруг огоньки-анемоны ...
Я взываю к тебе: О, наш отче, провидче, пророче! ...
Моё тело несёт твои узы, пленённый народ ...
Разные стихотворения
Хорошо...
Откровение
Память-бездна
Откуда придёт?
Истина одна
Бялику
Пожар, изводящий леса
Ангелы детства
Мальчик
Мама и ручей
Последний итог
Песнь о рабах рассудка и мудрецах сердца
Завет троих дедов
Синайский гимн
Злато-пурпурная песнь
С сентября 1939 года христианского летоисчисления в тени крестов и колоколов
Последняя молитва
Молитва о хладноумных
Страсть к моей первой песне
Песня идущих вдвоем
Он и она у моря
Муж божественный и существо
Песнь органиста
Я не один
Жертва любви
Ай, ай, как ты прекрасна, столица!
Сыновняя песнь
Песня дикой любви
Птицы детства...
Цикл "По праву матери, сына и Иерусалима"
1.
Бьётся, бьётся родная, стеная, скорбя:
сколько жарких ночей я хотела тебя,
девять лун я под сердцем носила тебя,
как же ты потерялся, кровинка моя?
Где вы кудри, обнявшие чёрной волной
лик твой милый, улыбку сияющих глаз...
Ты счастливый однажды с прогулки пришёл,
и сказал: ты не знаешь, родная, какой
весь в закатных лучах город наш золотой!
по зелёным холмам мы бродили сейчас,
Я устал, но мне так хорошо!
Я застлала постель белоснежным бельём.
Ты уснул. Я легла... Мы с тобою вдвоём...
О, волшебная ночь, свет любимых очей -
сладкий плод моих первых ночей.
Но ничтожная пуля тебя отняла...
Хватит! Память навеки хранят зеркала,
как ты входишь - хозяин - в заждавшийся дом
со словами: родная, шалом!
2.
Сын, ты пал смертью храбрых, погиб как герой,
жар земли утолил своей кровью живой
на подъёме в столицу. Она твоя мать
как и я. Я должна тебя ей передать
навсегда - на подъёме в столицу,
там, где свет невечерний струится.
Сын, ты пал смертью храбрых, погиб как герой...
Кто вернёт мне тебя из могилы сырой -
колыбели твоей, кто теперь твой сандак,
мой единственный! - Пепел и мрак.
О, когда бы я знала дорогу к тебе -
всю бы кровь отдала благодарна судьбе,
чтобы вечно свиданию длиться.
Но начало твоё - это лоно моё,
а конец - на подъёме в столицу.
3.
Столица мира, чья она? Моя
и сына моего. Он плотью с нею слился.
И кровь его - она теперь её.
Она невестка. Сын на ней женился.
Он с ней одно - навеки - потому,
что был дитя любви и движимый любовью...
Не обращайте в воду кровь сыновью.
Земли святой ни пяди - никому!
А вы, о други сына моего,
вы поклялись над телом, над могилой
прогнать араба и сломать мерило
делящих то, что Б-га одного,
и светлых ангелов его. И сына.
4.
О, если бы сквозь прах, политый кровью
проник наш слух, и мы б понять смогли
его тоску, любовь его сыновью:
"Я здесь навек. Я не отдам земли.
Теперь я прав бессмертной правотою.
Я с нею пал. Но, если б снова жить,
я б всех собрал, кто был тогда со мною,
чтоб град святой навек освободить.
Я жив, покуда этом город с вами.
Ваш путь к его вершинам - это я.
Пока вы в браке с этими горами,
не тщетны молодость и смерть моя."
5.
Сквозь ночные рыданья
Услышала сына родная,
И вдруг стало ей ясно,
Что длятся сыновние дни.
Он и город одно,
Вот он сын её Йерушалаим,
Милый мальчик, кровиночка –
Град на сыновней крови.
Мы взойдём в этот град
И куда бы ни бросили взора –
Это всё царь Давид с сыновьями,
Поэтому свят
И велик и сердечно любим
Ослепительный город,
Юность вечная сына,
Цена невозвратных утрат.
То столица Всевышнего,
Наша бессмертная мать.
То Давида венец,
Чтобы вечно над миром сиять.
6.
Свидетельство любви - столица мира
Бесподобная! Как хороша!
Ныне - предана. Осиротела.
Позабывших тебя не зови.
И моя помертвела душа,
И в сосуд беззаветной любви
Превращается тело.
Память любящих так коротка,
И с уходом печали слабеет.
Ты, родная, не ею крепка.
Слышишь - тело моё
Стало звонкою арфой твоею
Жилы-струны поют,
Когда к ним прикоснётся рука.
Струн таинственных звон -
Не измене - любови старинной,
И пророчество тем -
Безмятежным на радость врагам.
Я молюсь за тебя,
Твоего лучезарного сына:
Да воспрянет Шарон*,
Как восход, озаряющий Храм.
* Шарон, Сарон, плодородная долина ...
между Кесарией и Яффой.
Еврейские земледельческие поселения.
(Словарь Брокгауза и Эфрона)
========================
Цикл "Четыре песни разума"
(Вступление)
Когда я был небольшого роста,
но уже ходил своими ножками,
и надвигалась какие-нибудь страсти
и огорчения,
я поступал очень просто:
прикрывал глаза ладошками
от страха и смущения.
Но вот я взрослый –
и нет больше власти
нет мочи
у моих ладоней
остановить несчастье...
Даже если не прикрыть,
а вырвать очи -
не унять напасти.
а.Песнь авраамовой расы
С тех пор, как мы победили стихии огня и воды,
царями себя возомнив – с тех пор стонем:
крадётся за нами огонь – и мы горим,
вода настигает нас – и мы тонем.
Поскольку то древо и камнень, пред коими падали ниц,
повержены нами пред нашим Предвечным,
постольку
тень смерти от тех же деревьев касается лиц,
и камень любой, упираясь, не хочет в постройку.
А тем, что ваалам служили – с тех дней до креста
мы дали понятье Единого – помнят и знают,
но вечно проклятия их изрыгают уста,
и кровь их черна, и душа их от злобы – пуста,
замшелых ваалов их вечно манит нагота,
и идолов вновь нашей кровью живою питают.
Но стоит душе встрепенуться, и видим мы их
у наших колодцев, припавшими к нашей водице.
Давида псалмы просветляют их мрачные лица –
Ведь все их молитвы – от наших речений святых:
В тоске без предела –
СЭЛА!
Любя и ликуя –
АЛИЛУЙА!
И камень на камень –
АМЭН!
б. Властелину грядущего
Оставшийся один средь беснованья
Валов морских, спасения не чает.
В бутылку он кладёт своё посланье
И море эту почту принимает.
И доставляет. Но, увы, не сразу.
Так и поэт: он посылает слово
Для человека дальнего, родного,
Несущего величие и разум,
Грядущего в лучах венца златого.
То слово есть душа, и нет в нём лжи –
Ключ нотный от симфонии грядущей,
В торжественном звучании могущей
Соединить прозрений миражи,
Давидовой постройки чертежи,
Земные выси, пропасти и кущи.
То слово есть душа моя. То слово
Ключ огненный от ужаса изгнанья,
Которым Рим отгородил сурово
Себя от нас и нас от Мирозданья.
Но слышу я из огненного гула
В душе смятенье бедного Саула.
Живу я от погрома до погрома,
И даже в ликованьи возрожденья
Один среди израилева дома
Впадаю в бесконечные сомненья:
Не станет ли смертельным для страны
Огонь неопалимой купины?
Мне не пройти и четырёх шагов
Без царского венца и облаченья,
Что в будущем сокрыты. Я готов
Войти в грядущее, и слышу пенье,
И наслаждаюсь воинской музыкой
Вблизи царя в моей стране великой.
Но ужас мой – Агага призрак в стане.
И если – как когда-то – царский меч
Вернётся в ножны, позабыв рассечь
Врага извечного – пророк восстанет,
И заглушит моления и крики
Треск разрываемых одежд владыки.
И страх меня заране леденит:
За тем Саулом не взойдёт Давид,
Но тот Саул промчится метеором,
Прочертит твердь в своём паденьи скором,
Блеснёт и сгинет... И его могила
От Тигра не отыщется до Нила.
О, Всеблагой! Призри на наши стоны,
Пошли вождя, достойного короны!
в. Песнь вечная тоски непреходящей...
Все думы наши – облака во тьме
Ночей глухих на реках Вавилона.
Все упованья – на просвет в судьбе,
На огнь святой, что от земного лона
Раздует светозар в кромешной мгле,
И радость воцарится на земле.
Но длится ночь, и мы вопим до неба:
Довольно! Не выносит наша плоть
Плевел, камней и терний вместо хлеба...
Почто терзаешь чад своих, Господь?!
Но горе свет несущему в стране,
Томимой безысходностью страданий.
Он отнимает сладость упований
У тех, что лишь мечтают об огне.
И первый луч, пустыню озаря,
Падёт на перекошенные лица –
В них ненависть, из гневных уст струится
Ветр яростный, смертельный для огня.
И, плача, восклицает свет дарящий,
Над углями судьбу свою кляня:
Почто терзаешь, Господи, меня?!
Песнь вечная тоски непреходящей...
г. Быть сущим в окруженьи отражений
Вино, и ты не радуешь, вино!
В кошмарах снов лишь яви продолженье.
И сердце тосковать обречено
Среди сынов безумных поколенья –
Несчастных, торопящихся упиться
Из чуждых кубков...
Как с душой провидца,
Быть сущим в окруженьи отражений?!
В крови его извечная забота
О святости давидового дома,
Народа свет, границ его оплот,
Щиты его на вражеских воротах,
И каждое движенье или слово
Таит величье царского служенья,
В котором он родился и живёт.
Непонятый. Дышать не может он
Их воздухом – их пропитавшим смрадом.
И невозможно объяснить толпе,
Что это не пиджак на нём - хитон,
Что был на муже, шедшем от Арнона,
Или на том, спустившемся с Гилада,
Иль на омытом в водах Иордана –
Осла оставил и пошёл себе...
Сквозь время, замыкающее круг,
Сквозь время, изогнувшееся гадом...
И вдруг очнулся здесь... сегодня... рядом...
Среди несчастных - сам сплошная рана,
Очнулся вдруг...
Быть сущим в окруженьи отражений.
Послесловие
Что там в грядущем?
То, что в прошлом зрело.
Во тьме преданий будущим живу я.
И песнь моя сожжёт сердца, как пламень.
СЭЛА!
АЛЛИЛУЙА!
АМЭН!
------------------------------
Иешуа Бен-Нун (Иисус Навин);
пророк Илияhу (Илия);
Иешуа hа-Ноцри (Иисус из Назарета)
Из цикла "Из песен неодолимого стремленья"
(алеф)
Если собрать на бумагу слова, что омыты слезами,
и разослать – кто получит, прочтёт и заплачет.
Только почует ли сердце за теми словами
весть о Грядущем, живущем в молитвах горячих?
И возродится ли в тех, кто привыкли к изгнанью,
радость благого стремленья и дар упованья?
Это извечная высшая тайная сила -
сквозь унижение слышать грядущего гомон,
слёзы смертельной тоски обращая в чернила,
чтобы канон настоящего был ими сломан.
Слово, вошедшее в серце, причина отваги:
Пуля, костёр, гильотина слабее бумаги.
Верю как тот, уцелевший в кораблекрушеньи,
в то, что бутылка с последним предсмертным посланьем
к людям придёт, одолев океана волненье –
песнь на крови – слово истины и пониманья
вспыхнет в грядущем последней неслыханной новью:
вечной любовью, Завета священного кровью.
(бэт)
Океан – это цель и причина стремления вод.
Человек – это цель и причина стремления крови.
Через пропасти ада стремление это ведёт.
Никакое проклятье движения не остановит.
Даже время пронзают
благого стремленья лучи.
Легионы мечей,
зострённых для смерти замаха
убоятся его, как дрожащий в кромешной ночи.
Только сердце, взалкавшее света,
не ведает страха.
Потому что ничто не спасёт –
ни дворец ни тюрьма
от тоски беспредельной –
печального жизни итога.
Лишь в стремленьи святом
не страшна нам кромешная тьма
наших дней,
только в нём
безупречного духа дорога.
Лишь оно избавляет,
спасает от ям и сетей,
что сплело для души наше время из страха и тлена,
и выводит из плена
скорбящие души детей
к лучезарному лику Предвечного,
благословен Он.
Только тот и блажен,
чьи уста каждый час, каждый миг
петь готовы стремленье,
и мудростью воображенья
видеть цель.
Не коснётся отчаянье их
даже в водах безбрежной тоски,
и в предсмертном томленьи...
Только в этой спасительной тяге и жив Всеблагой.
И на смертном одре не остыть от того же накала.
Лишь она избавляет от страха Вселенной пустой
без конца и начала...
Поскольку конец и начало
в том священном стремленьи,
что искони нас окрыляло
сквозь томление буден
с безумною их маятой.
(гимел)
О, Б-же! Ты - Мера всех мер, Ты - судей Судия!
Всегда на ступенях меж небом и бездною - я.
Не дай мне скатиться, мой Пастырь, Надежда моя,
ведь внятно Тебе моё сердце, Отец бытия,
где всё преходяще: мой дом и мой сад за окном,
чьи ветви сплелись надо мною тенистым шатром
и дом утонул в их тенях, перевитый плющом...
В раздумьях моих сокровенных я весь пред Тобой
на ложе моём – на алтарь вознесённый судьбой
пред Ликом Твоим, словно жертва за всё бытиё.
Прими же её. Да святится же имя Твоё.
Из цикла Три песни о Хайфе
(алеф)
Алтари Илии, а вокруг огоньки-анемоны...
И присел наш Кармель,
чтобы город вскарабкаться мог.
Илия! Илия!
Снизойди на кармельские склоны.
Этот город–гора твой земной величавый чертог.
Перья ангельских крыльев –
дома разметались по скалам...
В предзакатном огне хороша и тепла и легка
Хайфа, милая Хайфа –
святого ревнителя слава –
здесь вознёсся пророк и склонились пред ним облака.
Брат Кармеля – Хермон с его снежно-седой головою...
Но и тот и другой – отраженье горы Мориа
и столицы в горах...
Мы б давно уже, Хайфа, с тобою
захлебнулись в волнах,
если б нас не держала она.
(бэт)
Я взываю к тебе: О, наш отче, провидче, пророче!
Снизойди на Кармель - анемоны здесь радуют очи,
И горит моё сердце тебе маяком среди ночи,
Словно жил в твои дни – без тебя мне стократ одиноче.
Ты не мог его знать, Илия, всё же – твой это город,
Восходящий на древний Кармель по уступам скалистым.
Помолись за него – то не твой ли пророческий норов
Воплотился в характере города горцев-поморов?
И когда ты расстаял ракетой средь звёздных просторов –
Потянулся и он за тобой - и взывает неистов:
"- Не хочу в небеса! Крепко к скалам привязаны ноги.
Ты ко мне снизойди! Посмотри же, я весь пред тобою:
Ты не знал в твои дни, что бывают такие дороги...
Не хочу в небеса! Напророчь мне земное, морское.
Пусть я буду началом моста от Кармеля к Хермону
К преходу от нас до великой реки Авраама -
До Евфрата, где были забыты отцовские боги...
О, гневись, Илия, жги сердца! И к небесному лону
Возноси наши ясные взоры навстречу рассвету!
Видишь, юность зажгла свои ночи как лава вулкана,
И зажглись на кармельских лугах огоньки-анемоны."
Так кричит город Хайфа, возносит моленья и стоны...
Но высоко сидит Илия и не слышно ответа.
(гимел)
Моё тело несёт твои узы, пленённый народ,
и талит, соскользнувший с пророка, покров моих плеч:
он исчез в небесах, не слышна среди нас его речь,
но огонь его здесь - у прибрежных мятущихся вод.
Он взирает с небес, его очи за каждым следят.
И печать на устах. Ему ясно в небесной дали,
Что народ его жив...
Но ваалам как прежде кадят...
Значит есть и пророк, сохранивший огонь Илии.
Упокоен в небесных чертогах священников род,
что в горячих молитвах тебя, Илия, воспевал
в тёплом свете своих синагог на исходах суббот.
Так пойди к ним, пророче,
явись -
пробуди,
призови
обернуть свои взоры к Кармелю, что б каждый узрел -
есть один,
кто замученных братьев воспел.
Почему вы не с нами,
родные мои!?
========================
Разные стихотворения
Хорошо...
Филигранен на сини осенней рисунок ветвей.
Я оставил постройку с ненужной горой кирпичей,
разогретых на солнце, омытых холодным дождём...
Мои лучшие лета прошли, но не выстроен дом:
ведь ни дерева я не срубил для окон и дверей.
Да святится сей грех, да простится природою всей.
Обняла меня осень, накрыла дождей пелена.
Я иду по песчаной тропе – да святится она...
Я люблю её с детства – весенним цветением роз,
пёстрой россыпью их лепестков ублажалась душа...
И сейчас, когда влагой осеннею напоена...
Так блажен мореход, избежавший смертельных угроз:
берег-дом так хорош, и осенняя синь – хороша.
Откровение
а.
Время входит в меня, заполняется сердца обитель,
словно кличет стада к водопою Пастух – Вседержитель...
Речка чистая там протекает с рожденья родная -
в ней плывут облака, в ней суббот моих рыбы гуляют...
Утром травы в росе, шум листвы в дуновениях нежных...
Сладость спелых плодов летних дней золотых безмятежных...
Ах, я сгинул в тех днях... И уже никогда не напиться
той водой, навернувшейся чистой слезой...
Там лицо молодой моей мамы святой
наклоняется вновь надо мной...
Мама в темя целует меня,
и мгновение длится…
б.
Там отец мой святой обнимает меня и ведёт
на вершину горы Мориа, на высоты высот,
где Шехина... В шкатулке масличной живут
первый детский талит и тфилин, что всегда меня ждут,
где по синему бархату вышито нитью златой
имя сына родимой рукой.
Всё, что сгинуло здесь, чему выпала злая судьба,
живо там, в вышине: наше пенье, и плач, и мольба.
Там великий наш царь, все придворные до одного,
там отец мой и я – продолжение силы его –
пред Шехиной простёрты во прах... И в огне алтаря
под левитов распев очищаются души, горя –
что им блеск и сокровища мира?! Из тени
восстают мои сёстры и мама в легчайших шелках,
словно белые гроздья сирени...
Память-бездна...
Нам уже не войти в поток вавилонских рек,
не построить дом – на восток окно, не навесить дверь,
не прибить мезузу для поцелуев, завет навек,
а в мезузе - божий глазок, что нас видел – тех...
Ни мезуз, ни губ не осталось там – схоронили всех.
Только летний день и без нас хорош и земля мила,
только сердце плачет, мается - то зола
жжет его от сожженных тел, их могил-полей,
где и мой отец...
Ах, на мне и кончается память и боль сердец,
и последний я, кто в печали склонён над ней -
дорогой золой невозвратных дней.
Мор испанский был – мир давно забыл,
как сжигали нас, гнали нас – не сыскать могил...
Позабудет также и времена
Польши, Венгрии, Румынии и Литвы...
Меч убийц – увы – до сих пор не сгнил.
О, общин святых имена - аромат вина,
а глаза ваши небо вобрало в свой
окоём, и вернулись на землю они росой
ночью звездной.
Сердце голубем сизым воркует, клюёт слова
среди злато-пурпурных лугов, где всегда права
тихо плачет над чашей тоски без дна
память-бездна...
Откуда придёт?
Откуда придёт, не знаю. Но знаю – придёт.
В молчании его слышится весть о том.
На осле, на огненной ли колеснице
явит свой лик –
и воцарится
неотвратимым мечём
и пророческим словом,
устрашающим Аравию, Эдом,
как записано на страницах
священных книг,
как молим об этом снова и снова,
и в песнях поём.
Откуда придёт?
Из-под римской ли арки?
Или с варшавской Налевкис? -
и будет, как восстающий над миром лев:
одесную – Одесса, ошуюю – Рига.
Хасиды омоются в миквах, в будень наряд субботы одев,
бегом к нему из ворот –
и объятия жарки:
дождались великого мига.
Откуда придёт?
От Рейна или Днепра?
Из Майнца или Проскурова?
Праги или Вильны? –
где каждый пёс грыз наши тела,
где в нас летел каждый камень?
И в жилах своих принесёт
всю кровь, пролитую там обильно.
А кожа его, словно Торы пергамент,
покрыта стенаньями, именами, мечтами
твоими,
убиенный народ.
Амен!
Я знаю, что он придёт,
как знает любой
о том,
что беременна ночь рассветом,
что сладок плод яблони летом,
а радуга – порожденье лучей и дождя...
Одно лишь лик омрачает мой:
мне, как и всем воспевшим его поэтам,
суждено каждый миг уповать на его приход,
но живьём –
не увидать вождя.
И когда в завершенье военной страды,
полезет сикарий со знаменем
выше и выше
на башню Давида –
увы! –
мне не стоять в стремени
в победном строю
под небом Иерусалима.
Но песнь мою
слышите вы?
Я с вами незримо –
ниже дна времени...
ниже травы...
воды...
ниже...
1933
Истина одна
Учители народа говорят:
Купи себе Завета землю в жёны,
воткни в неё мотыгу
и владей.
А я вам говорю –
Земля – не блядь.
Она не продаётся.
Той мотыгой
купившего её
зароют в ней.
Господство
завоёвывают кровью.
И только так становится святыней
земля.
И так брачуется с землёю
народ.
Кто шёл в крови по полю боя,
Достоин по нему идти с сохою.
На той крови взойдёт твоя твердыня –
Твой Храм –
твоё жилище –
лучший плод.
Вам говорят:
Мессия принесёт
освобожденье дальним поколеньям,
и Иудеи вновь взовьётся знамя -
не кровью, не огнём...
Но говорю,
что если вы не выпрямите выи,
щитом Давида рассекая пламя,
бредя в крови по конские колени
ему навстречу –
не придёт Мессия.
И рабства ненавистный приговор
падёт на Иудею.
Под ярмом
любых ничтожеств будете стонать.
Заполыхает как солома дом
от рук злодеев
пламенем до неба,
оливы ваши лягут под топор,
и смерть настигнет вас в зловонной луже,
из вашего распоротого чрева
исторгнутой на муку и позор.
И меч не отличит дитя от мужа.
Народов книги сохранят ваш ужас
и болтовню –
её не отобрать!
Проклятье,
словно Каина печать,
падёт на внуков
леденящей стужей.
Учители народа говорят:
закону "кровь за кровь" –
не подчиняйтесь.
Он для других.
Для вас – иной наказ.
Но говорю –
закон для всех один –
как солнце
или
Иерусалим.
Неоспоримо,
неопровержимо
дошёл от Моисея и Навина
до нас.
И вот –
от Нила до Евфрата,
от Средиземья до Моава гор
восстанут львы,
приблизят час расплаты,
и вызовут извечных супостатов,
и в битве от восхода до заката
вернут господство
и сотрут позор.
Бялику
Бялик, поэзии нашей угав*,
встань и по-львиному рыкни!
В ярости львиной оковы порвав,
на надзирателей прыгни!
Пиршества стол опрокинь,
прогони
прочь
прихлебателей тьму!
Птицам кричи – да услышат они! –
"Угли несите, огни-головни,
сжечь золотую тюрьму!".
Вспыхнут и стены и кров
пламенем до облаков.
Радостно пламя глотай,
жарче его раздувай!
Новая жизни начнётся глава -
над пепелищем Шехина* взойдёт,
сына простит... И узнает народ
в Бялике прежнего льва!
--
*УгАв – орган иерусалимского Храма
*ШехИна – присутствие Б-га
ПОЖАР, ИЗВОДЯЩИЙ ЛЕСА
Как пожар, изводящий леса –
страсть к мужчинам, томящая их.
Но они не сгорают, а нас
губит этот пожар.
Мы - колодцы в пустыне сухой,
мы, бурлящие влагой живой,
в лихорадке любовной ночной
утоляем их жар.
Будь ты крепок как дуб и здоров,
тебя мучит душевная боль.
Ты, не верящий сказкам и снам,
сам к гадалкам идёшь,
чтоб понять, где здесь правда, где ложь?
это рабство – за что оно нам? -
хоть легко услыхать от любой -
властвуй, милый, изволь!
Но ведь каждый из нас, словно конь,
в их узду и хомут запряжён,
и шипы от вплетаемых роз
нас язвят,
наша участь глупа.
И летим мы, куда захотят –
и они превращаются в жён...
не успеешь вздохнуть или охнуть –
хупа!
Ведь они когда надо – милы, когда надо в слезах.
днём и ночью ясны.
Ну а мы?
Мы отравлены, сломлены, опьянены
их духами...
Такая судьба.
Но сквозь толщу ночей с незапамятных пор
праотец наш Адам
шлёт укор
и склоняется, плача, во прах –
из которого лепит Господь
из которого вылеплен сам,
из которого торсы дымящихся гор,
и мужчины и женщины плоть.
Продолжаясь, Творенье дурманит, манит и казнит…
Но подхватим "Амен!",
что от Евы с Адамом звучит.
Ангелы детства
Мама, когда я родился, звучала иль нет
в ангельском пении скорбь над моей головой?
В доме отца на столах танцевала родня...
В день же восьмой, помолясь, причинили мне боль,
через которую входят в еврейский завет.
Так я и рос вместе с болью – моей купиной –
с этого дня...
Я возмужал, и не знаю теперь отчего
так веселились они.
Тридцать минуло лет.
Ангелы детства пришли и скорбят надо мной,
и обнимает меня
Откровения свет...
Мальчик*
Мальчик смотрит на дождь –
слышит плач в небесах...
Блещет молния – страшно –
пред Господом страх.
Собирает цветы –
сам цветок на лугах.
Мальчик смотрит на реку – тепла и нежна –
хочет он раствориться в объятии вод
там, где вечером мёртвая тонет луна,
покидая тоскующий дом-небосвод.
Мальчик знает печаль...
В небесах и кустах
Видит Бога.
Мила ему сень синагог.
Мальчик празднику рад и молитве в залог
Его сердце.
И сладость псалмов на устах...
Боже, как же от детства ушли мы давно.
Многих знаний печалью душа смущена...
Не затем ли душевная рана дана
чтобы нам, как и праотцам, стала ясна
суть молитвы – где каждому слову псалма
наша кровь без остатка – цена.
Мы взрослеем телесно, и нам непонятно
наше детство...
Здесь время царит беспощадно,
и всё сущее временем обручено
с одиночеством нищим закатным.
Мама и ручей*
Это давние дни – шум ручья за горячим плетнём,
это пни и коряги в воде говорливы, премудры...
Птичий гомон в садах и явление огненнокудрой
юной мамы моей, озарённой закатным огнём.
Вижу платье сняла и, атласной светясь наготой,
погрузилась в прохладные воды и их рассекает –
заплескалась в ручье беззаботная и молодая,
как богиня воды, как русалка закатной порой...
В темноте в тишине ароматы цветы разливают...
Я ещё не рождён.
И отец ей не встретился мой.
Вот на берег она возвращается медноволоса,
погружается девичье тело во мглу, в забытьё...
И не думает даже, не знает, что сын её взрослый,
очарованный ею, сквозь время глядит на неё -
непознавшую мужа, нашедшую платье своё
у ручья, там где пни и коряги шумят безголосы,
и где негой ночною охвачено всё бытиё.
О, родная моя... седина на висках, седина...
Мама!.. Немцем свирепым убита она.
Кровь кричит от земли – твоя мама не отомщена!
И не погребена...
Последний итог
- Жить в милосердьи, в мире и любви,
и сыновей не обучать оружью.
Сквозь вдовий вой нести великодушье,
лелеять милость...
О, останови
гонителей, убийц! И вновь яви
заблудшего овна для всесожженья... –
две тыщи лет подобные моленья
мы возносили в скверне и крови.
Мы ждали милосердия в ответ
на нашу кротость. Книги всех народов
мы впитывали, как пустыня воду,
ища, чего в них не было и нет.
Мы были смазкой всех колёс в походах
любых племён. И женихов-невест
дарили им с надеждой и любовью...
А результат записан нашей кровью –
подобных ужасов не видел свет.
Самообман предшествует резне –
за поруганье Имени святого
неотвратимой мзде. Цена соломы
жестоковыйным всюду и везде –
гонитеям пророков...
Снова, снова
Свои дома возводят на песке.
Но невозможно нравственность возвесть
на мусоре предательства и срама.
Не выкормить её среди баранов,
в хлеву и стойле...
Ей дано расцвесть
в саду господства, где без суесловья
и на века
мы властвуем.
Где власть – опора вдовья.
Где человека меряют подобьем
Всевышнему –
не меркою портного
и не рулеткою гробовщика.
Песнь о рабах рассудка и мудрецах сердца
Рассудку неуютно в небесах.
Хоть он и расторопен и прилежен –
Лишь мудрость сердца на златых весах,
и ею этот мир уравновешен. .
Чертог рассудка устоит едва ль
и пред лучиной - вмиг заполыхает.
Но даже огнь, что пожирает сталь
бессилен пред мечтами, что витают
в небесных высях, или обитают
в глубинах духа, где светла печаль.
Рассудочность не терпит скорбных поз,
страшится всхлипов, избегает плачей.
На ложе сна в тоске своей горячей
Не закричит и не проронит слёз,
несвойственных душе её незрячей.
А мудрый сердцем плачет в снах своих.
Бесхитростны души его стенанья.
Лишь с плачем обретается познанье
тоски смертельной всех путей земных -
меж радостью и горем, меж молчаньем
и словом, отливающимся в стих.
Дорога сердца - в мире озарений,
где ткутся ризы на пути земные
из райских птиц, из теней, из сиреней
воздушные, небесно-голубые...
Завет троих дедов
За царственной молитвой первый дед
рав Исраэль из Ружина. Одет
как свиток Торы. Топчут снежный прах
Стопы его в блестящих сапогах
на зависть всем. Но в них подмёток нет,
и тянется босой по снегу след.
А дед второй – рав Ури – стрельский лев.
Он, вознося молитвенный напев,
горел как факел. И казалось – вот
талит огонем молитвы подожжёт,
и выправит искусством тайных сил
движение свихнувшихся светил.
А третий, налагающий тфилин,
рав Меирл из Промышлян. Он один
глядел насквозь и удивлял народ,
на ярмарке осматривая скот.
Ему – юнцу – светил особый свет:
он видел, скот кошерен или нет.
От денег избавлялся. Их иметь
он не хотел в семье своей большой,
поскольку даже маленькая медь
преграда между Б-гом и душой.
И всех троих душа моя хранит -
и этого – в блестящих сапогах.
Его великолепье на плечах
лежит моих – серебряный талит.
И сладок мне доверенный секрет:
от тех сапог босой по снегу след.
И этого – по страсти, по уму
он лев – меня сжигает изнутри.
И от его огня слова мои –
Что угли, пробивающие тьму.
И к ночи застилает он огнём
мою кровать. И рык его – подъём.
И третьего – бедняк из бедняков,
что знал пути сердец и кошельков,
И завещал мне блеском ясных глаз
не делать денег. Свят его наказ.
На том стою. За мною род большой.
И нет преград меж Б-гом и душой.
Синайский гимн
О тебе этот гимн, о Синай-исполин,
О тебе, наша слава и мощь и любовь.
Этот гимн, словно феникс из адских глубин -
Опалён, воскрешён и возносится вновь.
На Синае Всевышний лепил Свой народ.
Громы-молнии сильные руки Его.
Если в ком-то под небом величье живёт –
Это отблеск великого чуда того.
Это мы пронесли тот живительный свет
Сквозь пучины Эдома, в изгнаньи скорбя,
Ибо с нами Синай и Скрижалей завет,
И священная песнь, и Святая земля.
Средь народов Эдома прижаты ко дну
Мы бессильны, убоги, мы полумертвы...
Но сумевший проникнуть, постичь глубину,
Обожжет своё сердце – кто мощен, как мы?!
Это вечного древа таинственный зов.
Сквозь века его ветви и выше небес,
В ликовании птиц средь цветов и плодов,
В просветленьи умов, в облегченьи сердец...
Это древо – основа, скала, и над ним
Храм – педвечен – незрим – неделим.
А над кровлей его сфер космических хор,
И гнездовье орлов неземного ума,
А вокруг океан синеву распростёр,
В нём мечты-корабли, в нём надежда сама.
Бородаты, плечисты, над самой водой
Рыбаки тянут сеть – миллион узелков,
И из сети, блестя золотой чешуёй,
Прямо в лодку течёт драгоценный улов.
О, Синай-исполин, о тебе мы поём –
И мы слышим, как крылья растут из спины,
И возносит нас гимн – и во весь окоём
Мощь Синая. И небо. И мы.
(1940 Иерусалим -1944 Тель-Авив)
Злато-пурпурная песнь
Нет, родимые, нет!
Мы вас не хоронили навечно
посреди распростёртых полей,
но как саженцы в землю –
грядущего сада основу...
И могилы, крича, возглашали Садовника слово:
"Сад воздвигну из вас
благодатный, желанный, сердечный –
на горячей крови и слезах моих лучших детей,
коронованный Солнцем и Млечным Путём бесконечным."
Эта вера вела нас в бои... Уходили солдаты
оставляя в огне свои юные жизни. Увы...
Оставаясь в пророческих снах вечно юным отрядом,
и сияние царских корон над безмолвным парадом,
и в Израиль Завета вступаете первыми вы.
Нет, родимые, нет!
Кто достоин принять освященье
вашей чистою кровью?
Не этот ли спятивший люд,
позабывший о вас?! –
Затвердели в своих заблужденьях,
на горах и в долинах беспечные до одуренья
В пресыщеньи обжор сладкой ереси гимны поют.
Пустозвоны земли...
Ведь не умер их бог, а прервался –
догорел и потух, дым и смрад расточая вокруг.
В этом сладком чаду каждый собственным дельцем занялся,
И, доволен собой, словно бык, выходящий на луг,
что спокойно жуёт свою жвачку в тени скотобоен...
Но земля наша – Йерусалим,
Но скала наша – Йерусалим,
Иордан наш – Иерусалим,
что от Нила простёрт до Евфрата –
достоин достоин
освященья пречистою юною кровью живой,
что стекла на алтарь меж пустыней, горой и водой...
где прижав своё сердце к поверхности пяди любой,
ты почувствуешь гомон заветного Божьего сада.
С сентября 1939 года
христианского летоисчисления
в тени крестов и колоколов
Синь небес задушили свинцовые тучи.
Гром грохочет, трясёт наши души и мучит
В сентябре, тароватом на злато и медь...
Все на нас! Милосердный! Не дай умереть!
Смерти тень над Европой и песенный рёв:
"Пробил час! Да прольётся жидовская кровь!"
Последняя молитва
О, склони нас по воле Твоей,
как склоняешь деревья плодами
благодатными в месяц тишрей...
Мы ведь тоже растенья с ветвями,
преклонёнными грузом скорбей.
Не лишай наши корни святой,
бесподобной в тиши предрассветной,
кровной, выстраданной, заповедной -
той земли, что дана нам Тобой.
Непостижна Премудрость Творца,
Его воля неисповедима -
не даёшь нам златого венца,
нимба, светлого ангелов чина...
Снизойди же до болей и бед
чад Твоих, что Единого славят,
дай нам с этой землёю завет -
новой жизни немеркнущий свет,
и сотри нашей вере в ответ
со скрижалей судьбы
слово
"мавет".
--------
тишрЕй - сентябрь-октябрь
мАвет - смерть
Молитва о хладноумных
О, Милосердный! Отец всех созданий земных!
Вызволи дерзких умом из темниц золотых,
в коих они себя держат по глупости их.
Птицами души их бьются в границах ума,
подлинным миром им кажется клетка сама -
без озаренья, без света, без вещего сна,
в страхе божественных тайн за решёткой окна...
Освободи наших братьев холодных умом,
их, одиноких в пустыне и ночью и днём -
нет им молитвы, не ведают как и о чём
Б-га просить... И боятся остаться без дел,
сами себе выбирая ничтожный удел.
О, хладноумье! Как жить, если в помыслах нет
силы живящей, дарящей б-жественный свет,
не трепеща, не рыдая, не слыша Ответ...
И, временами, очнувшись в потёмках ночных,
плакать о том, что Завета Ковчег не для них.
Разум, каким бы он ни был - не может унять
воображения... Чувство стремится впитать
свет невечерний, благого прозренья печать...
Но просвещённость и светскость вобрав до конца,
быть не желают железом в руках Кузнеца.
Страсть к моей первой песне
в те дни мы только музыкой болели
он и она
и этот дивный дар
среди тевета стужи и метели
вкушать тамуза негу и нектар
и хохотать под звёздным покрывалом
и грезить о высоком
небывалом
от этих губ грудного молока
и райской земляники сладость тоже
не отошла
идут в руке рука
а на затылках поцелуи Б-жьи
идут идут без голода без сна
чуб парня цвета летнего восхода
а дева песня молодость весна
чьи локоны из янтаря и мёда
их души словно скрипки горячи
и так же упоительно певучи
родители прощайте
как ручьи
течём среди соцветий и созвучий
ликуя и любя
душа проснулась
та девочка
впервые до утра
любовь блаженство нежность наша юность
со мной во мне из моего ребра
и нет на свете выси или дали
куда бы забрести мы не мечтали
проходит всё
та девочка в могиле
а парень перед вами
не унять
его печали
что одна лишь в силе
души томленье в пенье обращать
и подбирать таинственные ноты
для тишины
безмолвия
немоты
и вот предо мной сыновний дом
калитка преломляющая дали
как скрипка звуки
я же в доме том
не стар но мудр
я к юности причалил
своей
пиплыл по сумеречным водам
и если мы заговорим о чём
взойдёт печаль над нашими плечами
и радость воспарит вослед печали
и музыка звучавшая в начале
польется в мир
по тем же
вечным
нотам
Песня идущих вдвоем
В тишине расцветают слова
Между ними и звёздами, и
Прорастает и вянет трава,
По которой ступают они.
Им пока и не снилась хупа,
О помолвке и помыслов нет,
Лишь волшебная вьётся тропа
И волшебный от локонов свет.
Их желанье связало до слов.
В их слиянии – слава Творца.
Ночь накинула звёздный покров
На ранимые эти сердца.
Он и она у моря
... эта сладость дождей облачающих нашу печаль
наши летние годы расстаяли за синевою
тех небес
до чего нам ушедшего жаль
море осени нас омывает солёной водою
от которой уже не вернуться туда где без сна
пела наша любовь
где мы были высоки и юны
где навеки весна
где как песня сама тишина
входит в мир
лишь устанут вибрировать струны
наши тени сливаются и не хотят разойтись
только не расставаться
не надо не надо разлуки
эта сладость молитвы-влеченья в бездонную высь
эти сильные нежные эти певучие руки ...
...................................................................
- Что ты смотришь на море? -
спросила она у него. -
море жадно крадёт корабли
и слезам нашим жалким не верит. -
И зашлось его сердце, заныло в груди оттого,
что премудр и велик и печален отец наш Коэлет.
И от слов, что промолвил мужчина,
смутилась жена:
- Предо мной не вода –
купина...
купина...
купина.
---------------
Коэлет – Экклисиаст
Купина – неопалимая купина, горящий и
несгорающий куст, из которого
Всевышний разговаривал с Моисеем.
Муж божественный и существо
Как же погасло великое пламя?
Видишь – погасло.
Как же затихло огромное море?
Видишь – затихло.
Как онемели органные трубы?
Враз онемели.
Волны морские восстали и нет ничего.
Нет ни пожаров, ни бурь, ни органного рёва
Для существа словно труп слепо-глухо-немого.
Холод смертельный и мрак окружают его.
Вот оно сеет несчастья,
Могилы копает...
Но – как и встарь
Некто божественный видит и внемлет и молвит:
Повелеваю – уйди.
И оно исчезает.
Только божественный властен.
То – царь.
Песнь органиста
Я играл на чужих инструментах
в пространствах беды,
пленник шумных весенних проспектов –
печален мой путь.
Я неистово жаждал
причастия Б-жьей воды,
там на реках тевтонских,
несущих блестящую ртуть.
Я на море играл как на арфе,
но слышалось лишь
в величавой канцоне прибоя:
восстань! воспари!
Посмотри на леса –
они выше соломенных крыш,
птицы выше деревьев,
а там от зари до зари
пепелящий, слепящий,
дарящий живительный свет
круг.
Но выше и выше упорно стремись –
выше неба в алмазном сияньи –
преград тебе нет,
ибо нет ничего безупречней
стремления ввысь.
Это вечный орган
сотрясает невидимый Храм,
воспевая стремленье твоё,
и напев его чист.
Ты с органом одно.
Ты и есть этот вещий орган.
И сказал я: амЭн!
То – судьба моя.
Я органист.
И открылось мне то,
что искал я в пространствах беды,
под аккорды чужих инструментов
пытаясь запеть:
по скорбящим Сиона
вздыхают органа лады,
и о праведных Б-га
рыдает органная медь.
Мир безумен и мрачен –
играй же, играй, органист! –
и народ разделён,
как от тьмы отделяется свет,
на принявших и тех,
кто вовеки не примет Завет...
Так играй, органист!
На востоке горяч и лучист
занимается день.
И звучаньем торжественных фуг
жизнь струится моя,
бесконечным становится миг,
и восходит над миром,
как тот ослепительный круг
над простором морским
в переливах кроваво-златых.
А Святая Земля
и органа б-жественный строй
от начала Творенья
присутствуют в музыке той.
Я не один
Я не один в смиренном преклоненьи
перед Всевышним. На исходе дня,
когда мои склоняются колени
под гнётом бед – они моё богатство –
ты молишься со мною. Наше братство
цветок благоуханный для меня.
Я жажду, Господи, яви щедроты,
Ведь нет меня несчастней под луной!
Пошли спасенье - благодати воды
до самой смерти... Нажитое мной –
кувшин из глины, что у водопоя
разбит. Да я и сам из глины той.
Всевышний слышит, и над головою
нисходят облака Его водою,
которую не зачерпнуть рукой...
Но друг мой рядом. Сомкнуты уста.
Для верности нет выше выраженья.
В молчании своё творит служенье,
в немоте древа... яблока... гнезда...
Коленопреклонённый у плеча –
твоя молитва также горяча.
В твоём молчаньи твердь цветёт над нами
моей молитвы жаркими словами –
её звездАми...
Жертва любви*
Со светлою грустью в тебя погружаясь глубоко
Мы видим восход твой, расцвет твой высоко-высоко -
Над смертной тоскою, что очи из глаз источила,
Засеяла в небо и ими затмились светила.
На звуки шофаров с горы благовонного Мирро
Мы вечно уходим, чтоб вечно звучали над миром
Шофары. И кедры закатным огнём полыхают,
И наши надгробия - горы над нами сияют.
Иерусалим! Наша страсть, наша песня - навечно
О том, как любили, как были любимы сердечно,
О сладостных девах - слияние слов вдохновенно...
И Вечность блестит в волосах серебристо-бесценна.
***
(отрывок)*
Ай, ай, как ты прекрасна, столица!
Подопру я ланиту десницей
по завету отцов, и польётся
песнь субботы во славу царицы.
Ай, ай, как ты прекрасна, старушка!
Как горда своей юною дочкой –
Тель-Авивом – весеннею горкой!
Ты её родила на равнине
не стеснённой твоими стенами.
Твоя дочь – молодая русалка.
Из морской синевы да из солнца
её ризы - невинно-игрива,
а игрушки – песок да ракушки...
Мы, изгнанники, дети галута
возвратясь, увенчали короной
дочь младую – родную сестрицу
нашу – но не тебя: ты стара.
Но, таинственный свет излучая,
стала царственной нашей защитой,
тем, кто в шторме – спасительной сушей,
только ты – но не дочка твоя.
Потому что как сталь твои руки
для врагов, но песок и ракушки
в них для милой русалки твоей.
Ты как львица младая воспрянешь –
страшный жар изрыгая из зева,
раскалишь ненавистников царство,
словно жертвенник, чтобы сгорели...
Нет! Глубоко ты спишь, золотая,
крепко веки смежив – от Давида
до Машиаха сон твой волшебный,
В нем сменяются тысячелетья...
Те, кто любят, рекут: "постарела".
"Умерла ты" – кричат супостаты.
Но всё так же сияет корона
над бессмертной твоей красотою.
Ай, ай, как ты прекрасна, столица!
Сыновняя песнь*
Гряньте, тридцать орудий, сыновнюю песнь маме милой –
Воздаянье за то, что меня зачала и носила,
За родильную муку, за мёд материнского млека,
Белизну и покой колыбели, младенчества негу,
За её поцелуи, покрывшие щёки и очи,
За уборки, за стирки, за песни в бессонные ночи...
Гей! Я славу сегодня пою – всею плотью и кровью –
Это плата её - за любовь воздаётся любовью.
Вместе с нею лицо над моей колыбелью склоняю,
Сладкий запах младенческий мой вместе с нею вдыхаю.
Тридцать лет моих этим увенчаны, тридцать орудий,
Что возносят сыновнюю песнь, чтоб услышали люди,
Чтоб увидели все – и видение это нетленно –
Это сын – это мать – это песнь – это сердце Вселенной.
Песня дикой любви
Как ягнёнка руно её волосы мягки и нежны,
С ароматом запретных плодов в заповедном саду.
Жрица страсти безумных времён невозвратно-кромешных -
Омут в чёрной ночи, поглотивший его как звезду.
Яма с терпкой отравой для жажды его беззаконной,
Похоть лона земного, Тамуза томительный зной...
Он желал её плоти как древний властитель Арнона,
Что сражён и растоптан Всевышнего тяжкой стопой.
Источают тела сладкий хмель виноградников диких,
В вожделеньи дрожат дрожью новорождённых холмов.
Днём они как и все – суетливы, слабы и безлики.
Ночью – пьющие пламень запретных цветов и плодов.
Птицы детства...
Птички... Птички из давних пленительных лет,
помню ваше порханье, чириканье... Я же
был мальчишкой тогда, я крошил для вас хлеб...
Улетели... И в памяти нет меня даже.
Да и я улетел, чтоб в окрестностях Храма
птиц кормить на брегах Иордана.
Лето... Зелены сочные Буга луга,
в небесах облака, как стада луговые,
и неспешно несёт свои воды река,
и неспешно плывут по реке облака,
и трепещут леса под рукой ветерка -
сладось ягод - и ужас... впервые.
Да, теперь я не тот... И меня не вернуть
в воды Буга той давней порою.
Та вода мне теперь по колено... по грудь...
Но мальчишкой хотелось мне в небо нырнуть -
я шагнул, и накрыт с головою.
Тут бы мне и конец... Но прохожий еврей
услыхал мои вопли и в ту же минуту
оказался в воде... До конца моих дней
я спасенье своё не забуду.
До конца моих дней отражаюсь в реке
моей юности... Болен не Бугом, но - небом.
И предчуствие чуда как в том пареньке,
тех же птичек кормлю
тем же хлебом.
---------------------------
ОБ ЭТИХ ПЕРЕВОДАХ
(из обсуждения на форуме "Литературной Газеты"
http://forum.lgz.ru/viewtopic.php?t=10230)
Вибрация души автора (жив он или нет - не важно) через стих вызывает ту же вибрацию в душе переводчика - и вот уже изливается стих на другом языке - но хранящий всё ту же поэтическую вибрацию и передающий её иноязычному читателю... Конечно, при условии, что они все настроены или способны настроиться на одну и ту же волну.
Или так: предлагается актёрская задача - сыграть персонажа (в данном случае Поэта) в предлагаемых обстоятельствах иного языка, иного времени, иной культуры... Дословный перевод бессмыслен - в ЭТИХ обстоятельствах Поэт всё-равно остался бы самим собой, потому что гений, но всё своё сказал бы иначе...
Или скажу по-другому: спиритический сеанс. Из "посмертной лиры" вызывается дух Поэта и сливается с твоим - отличным от Его только физической возможностью стучать по клавиатуре... И этот дух суров: никаких снижений-упрощений-уплощений не прощает. Ни шага в сторону, но только вместе. Но, если уж попал в унисон - ты свободен: вся риторика, вся тропика и вся музыка родной поэзии в твоём распоряжении - суровый дух Поэта не просто не ограничивает тебя - подстёгивает, пришпоривает, врываясь на твоих плечах в неизвестные ему реалии иновременья и иноязычия... Свобода! Ты можешь совершать любые поэтические чудеса в переводе - лишь бы только НЕ ПРОТИВОРЕЧИТЬ ИСТОЧНИКУ.
А потом пусть спорят, к чему отнести это стихотворение: к переводам или нет... А если к переводам, то к каким: вольным или не очень? Но стихотворению-то до этого что за дело - оно ведь живое, у него уже своя жизнь и его не удержать ни в каких рамках. Не удивлюсь деже, если вдруг окажется переведённым обратно:)
Переводчик всего лишь транслятор, медиум...
"Только не расставаться, о, только не расставаться!" (шелО нифарЭд, о, шелО нифарЭд!) - буквально так сказл Поэт. Это не только о слиянии с любимой сказано - о любом слиянии-резонансе душ. Только не расставаться...
-------------------------------------------
Послушать эти переводы в моём исполнении можно здесь:
http://www.stihophone.ru/users.php?user=perev
Послушать, как это звучит на иврите в исполнении Зеэва Султановича, а также его подстрочные комментарии здесь:
http://www.stihophone.ru/users.php?user=zeev
Тексты оригрналов на иврите и ссылки на аудиокомментарии рава Зеэва здесь:
М.П.
---------------------------
«Плачем этим живи, переплавь его в песнь...»
биографический очерк (в сокращении)
Великий еврейский поэт 20 века Ури-Цви Гринберг родился в 1896 году в местечке Белый Камень неподалеку от Львова. Его детство и юность прошли во Львове, куда родители привезли его полуторагодовалым ребенком. Происходя из семьи галицийских хасидов, Гринберг с детства знал идиш и иврит. На этих языках в 1912 г. он опубликовал свои первые стихи. В дальнейшем все его творчество связано с ивритом и идишем почти в равной степени, и лишь к концу жизни он полностью перешёл на иврит.
Во время Первой мировой Гринберга мобилизуют австрийцы, и он участвует в тяжелейших боях на сербском фронте. В ноябре 1918 г. он становится свидетелем жестокого еврейского погрома, учиненного во Львове поляками. Именно тогда он начинает понимать, что несет евреям грядущий век и сколько еврейской крови в нём будет пролито. До 1923 г. Гринберг живет в Польше и Германии, увлекается экспрессионизмом, работает в еврейских журналах, пишет стихи, широко используя классический литературный иврит...
У.-Ц.Гринберг переселился в Землю Израиля в 1923 г. Приехав в Палестину, он активно выступал против тех, кто ведет политику примирения с арабами и компромисса с англичанами. Гринберг – противник компромиссов. Его идеал - великое еврейское государство, простирающееся до Евфрата, завещанное праотцами, способное стать домом для евреев и убежищем для гонимых в условиях поднимающего голову нацизма. Из-за своих убеждений он был вынужден временно покинуть Эрец-Исраэль и провести 1932-39 годы в Польше, где он познакомился со страшной европейской реальностью тех лет. Анализируя ситуацию, Гринберг предвидел и раздел Польши между Германией и СССР, и массовую гибель евреев в годы второй мировой войны. Вся семья поэта погибла в Катастрофе, и эта страшная боль не покидала его ни на миг до конца жизни.
Важнейшие поэтические произведения У.-Ц. Гринберга собраны в книгах «Дворовая собака» («Келев баит»), «Книга укора и веры» («Сефер а-китруг вэ-а-эмуна»), «Улицы реки» («Реховот а-наар»).
Говорят, что однажды израильский поэт Йегуда Амихай сказал: «Я – пророк прошлого, Гринберг же – пророк настоящего и будущего»...
Пророк Ури-Цви Гринберг умер в 1981 году, признанный как великий поэт Израиля, но так и не понятый большинством современников.
Я. Либерман.
*Переведено вне семинара
|
|