ЗА ТОБОЮ НИКТО НЕ ПРИДЕТ
Роман
«Не давай другому имени своего…»
Писание
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче…»
Начало Молитивы
ПЫЛЬ
часть первая
Пока поднимались по довольно крутому склону, ребенок, которого мы поочередно несли, успел поспать и теперь капризничал, выматывая последние наши силы.
В который уже раз я упрекнул себя в легкомыслии. То, насколько я был не прав, уступив настояниям приятеля, взять Гулю с собой, мне еще предстояло ощутить в полной мере. Шура Конокот, постаревший атлет, с седым хвостиком на затылке и сверкающими залысинами, чтобы хоть как-то оправдать свою настоятельность, большую часть пути тащил мою дочь на плечах, а я всю дорогу боялся, что восседающая на высоких плечах малышка, поранится ветками, нависающими над тропой.
Так бы он и тащил эту поклажу, если бы сама девчонка не воспротивилась. Шея у Конокота масластая, девчонка забастовала и попросилась ко мне. Уже на первых десятках метров я стал потеть и задыхаться. Мы все чаще останавливались. И край плато, который в течение нашего восхождения, заметно приближался, теперь, как бы остановился, словно горизонт.
– Это потому что склон набрал крутизны, – пояснил Шура. И попытался перехватить у меня Гулю, но благородный порыв дядьки, не был оценен жестокосердным чадом. А чтобы тот больше не приставал, оно заявило: «Я папу люблю! А ты неси зайца!»
Конокот умильно рассмеялся и посадил розового шерстяного зайца на шею. У меня же не достало мочи, чтобы хоть для престижа солидаризироваться с ним.
Я уныло плелся следом за груженым двумя рюкзаками старым клоуном и молил Бога лишь об одном, облегчить хотя бы на йоту мои страдания.
Воистину: никто так не вредит нам больше, нежели мы сами, никакая ноша не может быть тяжелей, нежели родительская.
Творец, создавший эти горы и красоту, открывающуюся все шире с каждым нашим шагом вверх, но которую я не мог толком разглядеть из-за тумана в глазах и пота, заливающего мне веки, наконец, смилостивился.
Шура как-то женоподобно охнул и, бросив рюкзаки на плоский камень, сказал: «Пришли!».
Оглядевшись, я не поверил ему. Мы стояли в каком-то тупичке, заросшем шиповником, среди экскрементов, и прочего мусора, оставленных предшествующими нам восходителями.
«Я не хочу тут отдыхать! – воспротивилась девчонка. – Тут гадко!»
– Ладно вам! – глядя на мою солидарную заявлению малышки гримасу, сказал Конокот. – Или вы нисколечко не романтики?!
– Романтики и мы, но нам это место не нравится! – сказала дочка и потянула меня за руку.
Шура подхватил оба рюкзака одной рукой. И, не надевая на плечо, взошел на камень. Мы последовали за ним. На северной стороне того же плоского камня Шура расшнуровал рюкзак и выставил две бутылки Массандровского портвейна. Мне – белого, себе – красного. Перед нами открылся невысокий край плато, напоминающий глиняный дувал, по кромке которого сверкали памятные доски состоятельных восходителей. Глядя на блеск чужой славы, мы приложились. Нектар, собранный пять лет назад, так, во всяком случае, утверждала дата на «косыночке», мягко протек мимо сердца, ударился о диафрагму, словно о батут, и взлетел выше мозгов.
Мы дошли! И это было счастьем, потому что по местному поверью совершающий этот подвиг волшебным образом избавляется от проблем, довлевших над ним внизу. И, возвратившись в долину, начинает свою жизнь как бы с нуля.
Я во всю эту чушь, конечно же, не верил, но согласился подняться на эту почти километровую высоту ради одного – проверить, на сколько горный воздух благотворен моим бронхам, страдающим от неожиданно свалившейся на мою седую голову астме.
Отдышавшись, я вдруг вспомнил о ней, так ни разу не проявившей себя за все эти почти три часа подъема.
Что ж, может быть, есть некая сермяжная правда и в этом древнем поверье.
Мы подошли к самой стеночке и Шура, уронив поклажу, зачарованно облокотился на нее.
– И я хочу! – встала на цыпочки Гуля.
Я, ничтоже сумняся, приподнял ее и только после этого сам глянул.
В глазах у меня потемнело. Это было не плато. От пропасти нас отделяла некая, казавшаяся весьма хлипкой, шириной или толщиной до полуметра преграда.
– Подсади! – сучила от нетерпения ножками трехлетняя скалолазка.
Одна только мысль, что она окажется на краю этой бездны, повергала меня в дрожь. Преодолевая головокружение, я смотрел вниз и не видел конца вертикально уходящему вниз обрыву.
По всей этой отвесной стене – цвета слабого кофе с молоком – не на чем было остановиться глазу. На той стороне ущелья, тоже обрывающегося, но не так круто, растительности не было тоже. Торчали какие-то островерхие цвета арахисовой халвы столбы. Вероятно, вид этого совершенно безжизненного ландшафта подействовал на меня гипнотически. Взгляд адской бездны, был подобен взгляду змеи.
На какой-то момент я впал в некое забытье. Пришел в себя от восклицаний, подобных тем, какие исторгают люди, съезжающие со снежных горок на санках, лыжах, на кусках фанеры, корточках. Нечто подобное происходило слева от меня. Отвесная стена белесого обрыва осталась где-то справа. А здесь за поворотом ее по довольно пологому склону, уходящему в ту же бездну, ухая и улюлюкая, слетали в легких облачках желтоватой пыли, какие-то сорвиголовы.
Потревоженный туристами склон слегка курился. Безветрие – особенность этой местности – привносило в нее эту самую магию. Пастельно-мертвенные скалы, окутанные никогда не сдуваемой пудрой местных известняков, околдовывали. Она курилась, кажется лишь от одного только крика, дыхания. Нечаянно упавший в эту пудру, наверняка задохнется, не успев долететь до дна. Кто они, бросившиеся вниз, самоубийцы? Обколовшиеся наркоманы? О нет! Это были те самые любители экстремальных ощущений, хорошо экипированные: в респиратормасках, в специально изготовленных комбинезонах и обуви.
Пока я это осознал, пока с отвисшей челюстью наблюдал их умопомрачительный слалом, прошло еще какое-то время. Спохватившись, и не увидев рядом с собой ребенка, я кинулся к старому месту. Там стояли незнакомые мне люди. Нигде всегда хорошо заметного Шуры видно не было. Меня кинуло в жар…
Расспрашивая одного, другого о девочке и высоком хиппи, я все сильнее впадал в панику. И даже ощутил приближение знакомого спазма. Почему-то он зарождался где-то в области желудка и словно червь в яблоке начинал прокладывать себе дорогу к моему горлу.
И только плач, раздавшийся где-то позади, остановил моего грудного паразита. И тот, словно бы испугался голоса потерявшейся моей девочки, притих, притаился.
Я бросился через площадь, вымощенную какими-то брикетами из искусственного материала. Посреди одного из концентрических орнаментов стояла моя малышка. Безнадежно заплаканная, она кинулась ко мне. И, очутившись на руках, прижалась ко мне, дрожа.
– Что случилось? Ты почему так далеко ушла от меня? – поглаживая по горячей от пережитого спинке, выговаривал я ей.
–Крестного жалко!
Наконец я разобрал сквозь всхлипы.
– Что с ним? Где он? – спросил я, и сердце мое сжалось от предчувствия новой неприятности.
– Он… Его… Какие-то дядьки…
Не успела она выговорить, что с ним произошло, около нас появились двое…
Один из них невысокий и коренастый – типичный попсдюх – вплотную приблизился к нам. В руке его сверкнуло нечто напоминающее симбиоз шприца и авторучки. Его поведение было угрожающим. В какой-то момент мне показалось, что он сейчас уколет моего ребенка. Малышка притихла и с ужасом смотрела на сверкающее острие, зажатое поросшими рыжим волосом пальцами.
– Чего тебе? – бесстрашно оттолкнув его, спросил я.
– Она все видела, – выдавил он сквозь зубы.
– Она ребенок. Ей всего лишь три года, – отводил я его руку.
– Она все знает.
– Угомонись! Кому и что может рассказать дитя?!
– А мы думаем иначе!
– И что вы готовы взять такой грех на душу?
– Нам больше ничего не остается…
– Подождите! Куда она… мы с ней денемся?
На какой-то момент попсдюх вроде бы усомнился в чем-то.
Между тем его напарник зашел за спину направляющегося к нам вооруженного в камуфляже блюстителя. До этого момента я не видел ни его, ни других стражей порядка, ни на этой площади, ни у края пыльного каньона. Продвигаясь к нам, одной рукой он придерживал короткоствольный автомат, висящий на шее, другой нащупывал на поясе рукоятку ножа.
– Мы вас найдем, даже если вы улетите отсюда! – сказал попсдюх.
И отошел от нас. Оба тут же исчезли, неожиданно как появились.
–В чем дело? – спросил комуфляжный.
–Эти двое – с ним был напарник – убили моего приятеля, – помимо воли вырвалось у меня.
–Пройдемте со мной! – словно окаменев на мгновения, сказал страж и, не оглядываясь, пошел дальше – мимо нас в ту сторону, куда глядели его глаза.
Я оставался на месте, потому что не чувствовал ног, потому что знал: убийцы Шуры где-то поблизости. Они наблюдают. И, как только поймут, что я их сдал, нанесут, на сей раз неотвратимый удар иглой.
Наконец я ощутил, что ноги мои, все еще гудящие после затяжного подъема, слушаются. Я двинулся с места, но совсем в другом направлении. Малышка, обнимавшая меня все это время за шею, казалось, обмерла от пережитого ужаса.
Не успели мы отойти от площади на несколько шагов, как позади услыхали свисток. Не оглядываясь, я прибавил шагу. И увидал свою убийственную парочку. Попсдюх и его наперсник стояли в тени агавы. И свистящему блюстителю видны не были. Боковым зрением я уже видел бегущего через площадь стража порядка. Но видно было и мне, как реагировали на происходящее киллеры. Сухощавый в тенниске со шнурками вместо пуговиц подталкивал попсдюха в нашу сторону, что мною понималось однозначно. Сейчас коротышка подбежит и нанесет свой удар. Видеть, как убивают ребенка и ничего не сделать, чтобы помешать этому, было свыше моего воображения. Сам не понимая, что делаю, я бросился к стене, из-за которой совсем недавно впервые заглянул в каньон. Смерть ребенка, любимого единственного в моей жизни родного существа, казалась мне в тот момент уже решенной. Допустить этого я не мог ни в коем случае. Но только где же он этот случай? Я еще не ведал, хотя и ощущал рвущейся из сердца душой.
Встав у стены, я вновь увидел, как справа пологим склоном в клубах золотой пыли, словно в струях водопада какие-то сорвиголовы беззаботно бросаются вниз. Эта картина все решила. Я встал на стенку и оттолкнулся.
Как и предполагал, пыль в несколько секунд забила мне бронхи. Слепой от нее, уже в начале падения я задохнулся.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче!»
На самом краю пропасти висело «Гнездо Стрижа» – недоступный для простого люда замок, построенный несколько лет назад каким-то залетным миллионером. Говорили, что разбогател он где-то в Латинской Америке на нещадной эксплуатации, купленных по дешевке, плантациях то ли бананов, то ли цитрусовых.
Легкое марево, поднимавшегося из ущелья тумана, словно флером маскировало пирамидальные башенки неприступного сооружения. Мираж да и только, подумал Жуир и почему-то всхлипнул.
Просыпался он с трудом. Затяжное пробуждение стало для него в последнее время привычным. Не бывало такого вечера, чтобы он не наклюкался, не напился, не надрался. И хотя своих у него давно не водилось, всякий раз находились приятели, которые щедро угощали: стоило только появиться ему на Дирибоссовской. Кому не в престиж порисоваться в центре города со знаменитостью, пусть и вчерашней. История штука такая: сегодня ты властитель дум, завтра тебя обплевали. А послезавтра возвеличили еще сильнее, чем даже того, чего ты заслуживаешь. Так что одни из уважения угощали впавшего в немилость классика, другие в знак протеста к этакой несправедливости, третьи – на контрасте, мол, я вот все еще огурец, а этот гений в полном умате, я пью, но знаю норму, а этот до поросячьего визгу и еще сверх того. Но были еще и четвертые, которые несмотря ни на что сохраняли к Жуиру искреннее чувство. Оставались рядом с ним рядом из соображений безопасности последнего.
Открыв глаза, Жуир увидел как раз одного из самых последовательных своих телохранителей. Тот лежал справа на зеленом газоне, придавив косматой своей башкой новенький джинсовый рюкзак.
–Шура, – прошептал Жуир, хотя в этот оклик он вложил силу, которой бы в иной момент более благоприятный, хватило бы на громогласный зов. Жуир, зная себя, все теперь делал так, с большим запасом прочности. К сожалению, удавалось ему такая поправка все хуже, потому что самой прочности в нем самом почти не осталось.
Огромный волосатый Конокот резко сел. Поскреб посередке в курчавой седой груди. И малозубо зевнув, спросил: «Ты чего так громко?»
–Разве? – изумился Жуир.
–Рычишь, аки Левинафан!
–Надо говорить, Левиафан, – зевнул Жуир. И вдруг, сузив свои и без того степняцкие глаза, спросил, – В чем это у тебя уши?
Шура обеими руками взялся за свои лопухи и поднес пальцы к носу. Он всегда так делал, сначала нюхает, потом рассматривает.
–Понятия не имею! – озадачено сказал и поморщился.
Жуир вдруг закашлялся, хватаясь за грудь. Хватая воздух запершившей гортанью, он прижимал горсти ко рту, пытаясь приглушить голос.
Кашель вдруг кончился, и Жуир увидел у себя на ладони камешек.
–Проклятый табак! – прошептал он. – Никак не могу бросить!
И посмотрел на дочку, тревожно перевернувшуюся в своем спальнике с боку на бок.
–Что ты там нашел? – поинтересовался Конокот, отвинчивая китайский термос, и наливая в крышечку кофе. Он был еще горяч. Дымился. Но это было сродни иллюзии, которая длится недолго. Налитое из термоса остывает мгновенно.
–Петрификат выпал! – ответил Жуир.
–Кто выпал? – Шура был вполне образованным. Но когда терялся, как многие из нас впадал в реликтовое состояние, начинал говорить несогласованно.
–Кусочек кальция, – пояснял Жуир дальше, не забывая отхлебывать кофе с полынью. – Когда-то я болел. У меня был инфильтрат на легких. В те годы лечили паском. Средство такое. Три раза на дню горстями мы пили эти таблетки. Одно лечишь, другое калечишь. Легкие у меня затянулись. А вместе с ними на почках камни наросли… Однако давно я не выплевывал такие куски мела!
–Вот, значит, откуда у тебя проблемы с бронхами!
–Оттуда, оттуда. Из самого нежного возраста, – подтвердил Жуир и растер в крепких пальцах желтый, похожий на местный известняк камешек.
–Пойду в речке окунусь, – поднялся Шура во весь свой могучий рост.
Развязал хвостик, и седые космы упали ему на плечи.
–Мне приснился Попс. К чему бы это?
–Федя? – Шура осклабился и присел на лежащее у едва тлеющего костерка бревно.
–Идет он, значит, за очередной задницей… Видимо, давно водит она его. Увидал меня и смутился. Отвернулся. Сам не свой дергается. Не хочется мне попадаться и ее терять.
–Ну а ты что?
–Я отвернулся.
–Говорят и его папа начинал как попсдюх. Часами ходил за бабами – выбирал он в отличие от Феди, жидконогих с маленькими попками… А потом это выродилось у него в любовь к малолеткам.
–Да не выродилось. То был просто этап. Он тогда не знал что ему нужно.
– Не понимаю! Как можно ходить целыми днями. Роняя в штаны липкую росу вожделения! – Конокот ударил себя по лбу и, сказал, – Шура не смей говорить красиво! Это дурно.
Ребенок завозился, захныкал. Жуир бросился к дочке. Вытащил ее из спальника и тут же подержал над травой пописать.
–А где Шура? – неожиданно чисто для своего возраста спросила малышка.
–На ручье, умывается.
–Пойдем и мы!
И отправились вслед за старым поэтом.
–Спальники брать не будем! – решил Шура, когда свежие от раннего купания они вернулись на свои бивуак.– Я их припрячу в пещерку. Я тут знаю одно местечко.
–Все равно к вечеру нам надо вернуться! – согласился Жуир.
–А где же мой заяц? – спохватилась Гулюш, когда троица уже отошла от стоянки.
–Не нужен он тебе! – всполошился папа.
–Он ведь один в лесу остался.
–В лесу ему как раз безопасно. Есть где спрятаться. А в горах зайцы не живут.
–Почему?
–У них голова кружится от высоты.
Логика Шуры, как всегда, оказалась для Гулюш неотразимой. Она успокоилась и вскоре забыла про своего зайца.
В который уже раз Жуир упрекнул себя за то, что взял ребенка. Конокот – это он настоял на том, чтобы взять, девчонку, из кожи вон лез, оправдывая свою настоятельность. Большую часть маршрута он тащил Гулю на плечах, а Жуир всю дорогу боялся, что восседающая на плечах высокого Шуры малышка, поранится ветками.
Так бы он и тащил свою ношу, если бы сама девчонка не воспротивилась. Шея у Шуры жесткая, девчонка забастовала и попросилась наземь. Уже на первых десятках метров стала хныкать, и Жуиру пришлось взять ее на руки. Он тут же стал потеть и задыхаться. Троица все чаще останавливались. И край плато, который в течение всего восхождения, заметно приближался, теперь, как бы замер на недосягаемой высоте.
– Это потому что склон набрал крутизны, – пояснил Шура. И попытался перехватить Гулюш, но благородный его порыв, жестокосердным чадом оценен не был. А чтобы тот больше не приставал, оно заявило: «Я папу люблю! А ты мне надоел!»
Шура умильно рассмеялся. У Жуира не достало мочи даже на то, чтобы хоть для престижа солидаризироваться с ним.
Он плелся следом за груженым двумя рюкзаками старым поэтом и молил Бога лишь об одном, облегчить это восхождение хотя бы на йоту.
Воистину: никто так не вредит нам больше, нежели мы сами, никакая ноша не может быть тяжелей, нежели родительская.
Творец, создавший горы и красоту, открывающуюся все шире с каждым нашим шагом вверх, но которую Жуир так не мог толком разглядеть из-за тумана в глазах и пота, заливающего веки, наконец, смилостивился.
Шура женоподобно охнул и, бросив рюкзаки на плоский камень: «Пришли!».
Оглядевшись, Жуир не поверил ему. Они остановились в заросшем шиповником тупичке, среди экскрементов, и прочего мусора.
Облегченно переводя дыхание, Жуир спросил:
– Откуда у тебя этот рюкзачок?
– Ты не поверишь, – начал, было, Шура.
– Тут воняет! – перебила Шуру девчонка.
– Ладно вам! – глядя на солидарную с заявлением малышки гримасу Жуира, сказал Шура. – Никакие вы не романтики?!
–Просто это место не нравится! – сказала дочка и потянула отца за руку.
Шура подхватил оба рюкзака и, не надевая на плечо, взошел на плоский камень, отгораживавший тупичок от оперативного, так сказать, простора. Папа с дочкой последовали за ним. Перед нами открылся невысокий глиняный край плато, напоминающий деревенский дувал, по кромке которого сверкали памятные доски состоятельных восходителей.
Они дошли! И это было счастьем, потому что по местному поверью совершающий это восхождение избавляется от проблем, особенно касающихся здоровья. Возвращаясь вниз, счастливчик начинает свою жизнь как бы с нуля.
Жуир во всю эту чушь, конечно же, не верил, но согласился подняться на эту почти километровую высоту ради одного – дать измученным в смоге бронхам хоть немного свободы. Отдышавшись, я вдруг вспомнил о кашле, так ни разу не проявившемся за все эти почти три часа подъема.
Что ж, может быть, есть некая сермяжная правда и в этом древнем поверье.
Они подошли к самой стеночке и Шура, уронив поклажу, зачарованно облокотился на нее.
– Папа! Смотри! – завизжала от восторга Гулюш.
Жуир приподнял ее и только после этого глянул сам.
На стенке около Шуры сидел большой розовый заяц.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми…»
Потянуло смолистым дымком. Можно было подумать, что это пыльца цветущих сосен.
Жуир никак не мог оторвать глаз от гипнотизирующей глубины пропасти. Далеко внизу змеилась и сверкала, словно река автострада, ведущая из Семиградия в Рай. Долина, полная смога, с высоты Заманы выглядела живописно. Жуир даже подумал мельком: где-то там все мои горести и печали. И как раз в этот момент краем глаза увидел Федю. Тот воровато следовал, но вот за кем, стало ясно не сразу. Объект вожделения постаревшего попсдюха скрывал фонтанчик, у которого толпились туристы. Жуир увидел ее, когда она, направилась в его сторону кому-то, приветливо кивая. Когда она проходила мимо, неся выпуклый, словно лепной, бюст, он, снова как в юности, подумал: и как же ей удается не упасть под такой тяжестью.
А вот сейчас кажется, начинается самое интересное, пронеслось в мыслях Жуира. Дамочка направлялась к Шуре. И потому, как тот реагировал на нее, было понятно, что они не знакомы.
А где же Федя?
Тонкоусый, с аккуратным проборчиком на тыковке, тот стоял за деревом неподалеку от фонтана, ревностно следя за тем, когда объект, пойдет дальше. Только в движении он испытывал свой кайф. Женщина должна идти, иначе она ему не интересна. Его возбуждают колебания бедер, сотрясания, перекатывание ягодиц. И только их. Ему неважно, какая у женщины грудь, мила она ликом, приятна походкой, какой разрез и цвет глаз. Ему важна походка. И чем она размашистей, тем сильнее колебания под тканью, которую он силой взгляда своего испепеляет, чтобы видеть задницу большой женщины во всей дремучей тайне. Белая или смуглая, с шелковистой эпидермой – тоже не плохо. Веснушчатая, с гусиной кожей – получше. Великой удачей Федя считает дрябловатый, поросший волосками зад. Неважно, какого они цвета. Лишь бы потверже, а если там еще несколько розовых прыщиков, у попсдюха отпад.
О люди! Как вы несчастны! Восхитился в который уж раз небезгрешный Жуир. Каких только странностей не числится за вами!
На что искушенные. И Шура, и Жуир, а и то на днях были шокированы. Случилось это с ними в самом центре Семиградия. Идут они, значит, в поисках пива подешевле. И на пути у них парочка в засосе. Он этакий типичный обсос: железки в немытых ушах, под ногтями рук и ног траур. У нее лицо прыщавое, как зад из тех, что для Феди вожделеннее всех. Ну и вот, в тот самый момент, когда наши жаждущие легкого и хладного алкоголя, поравнялись с ними, он оторвался от нее, и, переводя дух, спросил не без раздражения: ты что и теперь не кончила? Она же взяла его длинными гнутыми какими-то пальцами за скулы и сама впилась в его рот.
–Меня сняли! – сообщил вполголоса Конокот, походя, проходя.
Жуир понял, что Конокот уходит с дамой. Дивнобедрая, как любит квалифицировать такие задницы Федя, прошла, не удостоив невзрачного Жуира даже мимолетного взгляда.
И хотя женщина эта была не в его вкусе, он с некоей долей уязвленности, обычно свойственной мужчинам внешне невидным. Подумал, знала бы ты, дура, мимо кого и с кем проходишь! Шуру он не только хорошо знал со всех сторон, но и любил. Потому, пожелав тому безопасного свидания, тут бы и забыл о нем и той, что избрала этого давно и неоднократно оттиражированного жигало, если бы не Федя. Спустя несколько минут, тот, едва не сбил его с ног.
–Жуир! Беда! – тонкие, словно нарисованные усики его трепетали, словно у кузнечика.
–Где, какая, с кем?
–С Шурой! Его увезли.
–Кто? Куда?
–На дорогой машине. Я их не различаю… Иномарка.
Жуир кинулся было вслед за Федей. Но, вспомнив о дочке, остановился.
Что может статься с Шурой, прожженным ловеласом, сделавшим еще в зеленой молодости интимное общение с женщинами своей профессией?!
–Федя, не морочь мне того, чего у тебя дефицит!
–Как хочешь! Мое дело предупредить… – кисло поморщился попсдюх. И Жуир прочел на его лице лишь сожаление по поводу потерянной задницы.
Любовь наказуема! Но, несмотря на то, что ее жертвы несметны, человечество так и не усвоило этих уроков.
Испокон мы страдаем от неразделенной любви, от любви несанкционированной родителями или теми, от кого зависим. Особенно жестоко – те из нас, кто ради нее попирает кастовые и религиозные запреты.
За любовь к родине мы платим кровью и жизнью. Любовь к детям сокращает век родителям и, в конце концов, сводит их в гроб. Любовь к ближнему ко многому обязывает и кабалит. Любовь к правде делает нас изгоями. Любовь к труду превращает нас в рабов, как, кстати, и любовь к родителям. Такие смертельно опасные пороки как риск, азарт, страсть, – производные великой безумицы по имени Любовь. Ни одно иное из великих чувств так легко и неожиданно, как любовь, не оборачивается ненавистью.
Жуир давно не записывает свои мысли. С тех пор, как отказался от журналистики. Порой кажущиеся ему значительными, забавными и даже парадоксальными (последние размышления особенно ценил) он просто повторяет, если нет для кого озвучить. Кошмарное слово. В былые времена он избегал подобных. У него даже программа такая в компьютере стояла. В нее он заносил все эти ублюдочные морфемы или как он их называл «неолухизмы», дабы нечаянно или подшофе не прошли в его тексты. Как только какое-нибудь из них коварным образом прорвавшееся в его лексикон, оказывалось в тексте, компьютер начинал «ругаться», потом глючить (тоже словечко из разряда профуродов) и, в конце концов, зависал.
О том, что журналистика ему ненавистна, он понял как-то в одночасье. А до того, то есть до момента истины, пахал, особо не размышляя над моральной подоплекой своей профессии. Может быть, беда старого приятеля сказалась. Тот был виртуоз второй древнейшей. Почему второй? Явная натяжка. Первой была охота, второй живопись, третьей шаманство... Писать люди стали много позже. А проституция, с которой идентифицируют журналистику, возникла в классовом обществе. Так вот этот виртуоз, работая сразу в нескольких газетах, умудрялся одно и то же событие комментировать по-разному, нередко с позиций не только диаметрально противоположных, но и враждебных друг другу. Жуир совершенно не сомневался, что паркинсона многостаночник получил именно по этой причине. Писать с полярных позиций на одну и ту же тему для центральной нервной системы автора – дело противоестественное. Подобное насилие над собой пострашнее любого, известного со времен колесования, крестораспятия и сжигания на костре.
Уйти из газеты без объяснений с редактором оказалось для Жуира делом не таким уж и простым. Но, как часто случалось с ним, оправдательная идея не замедлила осенить его. Мотивировал он свой уход тем, что Босс поступает с ним бесчестно. Довольно продолжительное время Жуир с этой газетой сотрудничал внештатно. С Боссом был знаком не один десяток лет. Относился к нему снисходительно, поскольку не считал его профессионалом. Очутившись на улице – ему за невыносимый характер постепенно отказали все прочие СМИ – принял предложение поработать в «Придворной газете» по контракту. Он отдавал себе полный отчет о том, как для него важно было это предложение. Месяца через три уходил на пенсию редактор «Парламентской газеты» и Босс, являвшийся негласным советником спикера, намекнул на то, что будет рекомендовать редактором Жуира. Такой ход событий резко улучшил бы и материальное состояние семьи Жуира, и существование ее продлил. Шли дни и месяцы, с течением коих Жуир стал понимать, что Босс не собирается его протежировать. Выяснились и причины этой перемены. Босс не желал усиления «Парламентской газеты», поскольку его «Придворная» на фоне провинциально выхолощенной официальной выгодно смотрелась. Босс не желал терять Жуира. Босс обижался на него за то, что тот не дал ему на одном дельце заработать лично. Дельце элементарное. Нужно было выпустить бюллетень депутата. Тот платил наличными. А когда узнал, какую сумму запрашивает Босс, категорически отказался размещать свой бюллетень под крышей его газете. Жуир нашел издательство, где за бюллетень взяли в полтора раза дешевле. И еще один мотив ухода. Жуир понимал, что притянул его за уши, но отказаться от последнего так и удосужился. Жуир был карай – то есть представитель вымирающего этноса. То есть имел все основания поиграть роль парии в сообществе больших народов.
Шура, сделавший ручкой журналистике много раньше своего собутыльника, когда еще хобби жигало кормило его без особых натуг, узнав, как Жуир поступил, только руками развел. А когда Алтын, в последние годы из последних сил сводившая расползающиеся концы с концами, покончила счеты с жизнью, Шура заплакал. Гуля мать не забыла, но отнеслась к ее исчезновению по-детски рассудительно: мама пошла к боженьке и осталась там жить.
Жуир и Гуля поселились в коморке дяди Шуры с хвостиком, как прозвала его Гуля, где (в компании не так тошно!) постепенно спивались и старели.
Человечество – это пыльная туча, как-то сказал Конокот, а мы ней песчинки. И Жуир согласился. Он давно во всем со всеми соглашается. Когда и как это в нем – некогда имевшем манеру навязывать другим свое мнение, всегда уважающем, прежде всего свою афористичность – это случилось, он даже не заметил.
Иногда трогательная эта троица вливалась в толпы беснующихся люмпенов, но не только для того, чтобы пограбить очередной захваченный универсальный магазин, а чтобы почувствовать себя частью бури, пусть пыльной, пусть краткой, но до какого-то момента ослепляющей власть, неукротимой и даже опасной. Тройке этой всегда хватало ума во время выпасть в осадок, затеряться в трущобном своем квартале еще до того, как появятся водоструйные установки, смывающие люмпен-пыль с лица Семиградия. Из таких вылазок наши благоразумные экспроприаторы притаскивали в каморку не только трехмесячный запас питания – в основном для Гули, но что-нибудь для нее же из одежды.
Обычно погромы случались на стыках сезонов. Власти Семиградия, зная это, и даже мирясь с ними, как со стихийным бедствием давали люмпен-населению выплеснуться. И то, опустошенное собственной разнузданностью и теперь уже безопасное, замирало до следующего времени года.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому…»
Серая кошка трется между ног старца. Она остановила его, тяжело опирающегося на палку. Дед, едва не споткнулся. Поднял клюку, но в последний миг передумал бить пепельное, гибкое, слегка отрешенное существо. Промежность человека, особенно увечного – средоточие отрицательной энергии. Если к вам лезет кошка или от вас бежит собака, знайте – ваш минус зашкаливает. Животные индикацируют человеческий потенциал. Кошки снимают напряжение, чем продляют женщине век, мужчине сексуальную активность.
Жуир за годы музицирования на улице научился не только видеть, но и слышать происходящее вокруг. Старик, опирающийся на палку, невежда. Жизнь не научила его ничему, хотя она постоянно подсказывает всем одинаково настойчиво. Иначе бы не оттолкнул кошку. Несмотря на это, животное потерлось о твой, неблагодарный калека, последний земной посох. Он тоже пропитан невидимым негативом. Почаще меняй трости! Бывшие в употреблении, оставляй на улице. Там они разряжаются. Начинающие калеки, никогда не пользуйтесь такими палками. Купите себе новую.
Кошка питается нашим негативным электричеством. Берет сколько надо, а избыток выбрасывает в мир через трубу хвоста.
Старик хочет бросить в шляпу монетку. Он уже сказал себе об этом. Сказал, но тянет. У него нет мелочи, а гривну менять жалко. Возможно, передумает.
Жуир машинально перебирает пальцами отверстия на горле гайды. Раздутый мех еще некоторое время спускает по ней воздух, словно душу Жуира выдыхает. Научиться играть на древнем пастушечьем инструменте для Жуира не представляло большой проблемы. Когда-то в детстве он играл на сопилке. Осенило стать уличными лабухами Шуру, когда он, шаря на чердаке в поисках заначки, вместо бутылки нашел дедовскую тамбуру. Владеть ею так же просто, как балалайкой.
Небритые мужики и трогательная девчонка со шляпой в руках – картинка, кому хочешь сердце затронет. Имеющий мелочь охотно расщедрится еще потому, что полагает: и это его деяние хорошо видно с неба.
Сначала появился электрик, якобы электрик. Потоптался под дверью и на вопрос солидарной соседки: на каком основании он собирается отрезать свет, ответил, что ему приказали… Нет, все-таки первыми были Базилио и Алиса. Он – из нацкома, она – из мерии. Захват квартиры, которую мы осуществили в субботу, не совпадал с их личными планами. Поэтому уже в понедельник они прибежали, напугали Гулю, обругали Алтын, вырвали из рук ее ключи. Алтын была единственной в Семиградии, кто писал на древнем языке караев. Редактируемая ею газета «Кырк-Ор» была не только источником информации для вымирающего этноса, но и школой, где последние из караев учились читать семейные хроники, сохранившиеся в столетних сундуках бабушек. За доблесть такову Алтын обещали квартиру в строящемся для караев доме. В самый последний момент, потому что у нее не оказалось документов, подтверждающих ее принадлежность к этому племени, ей отказали. И тогда сонародники, обладавшие ордерами, открыли одну из квартир, чтобы она вошла в нее. За порогом последнего ее на земле дома, был не паркет, а пропасть, в которую сверкающая Алтын и улетела.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии…»
Шура появился, когда Жуир мысленно оплакал его грешную участь. Подсел к столику Жуира в темном углу пивной толстяка Казуса, называемой «Пни-колоды». Туда они заходили принять традиционный коктейль «Пыль». Полфлакона ректификата на бокал «Черного дракона». Дешево и сердито. Стограммовая бутылочка стоит гривну двадцать, бокал пива – на десять копеек больше. С утра такая доза – и весь день свободен. Любил (…бит) говорить Шура.
–Ты? – всхлипнул Жуир и тут же рассмеялся обрадовано, – Что ты какой-то, словно мешком ударенный.
–Мешком, – согласился Шура. – Все из-за него, проклятого, помнишь, у меня был. Когда мы в горы ходили.
–Ну и что в нем такого, в мешке том?
–Сейчас расскажу. Надеюсь, успею.
–Ты спешишь?
–За мной следят! – пробормотал Шура и заоглядывался.
–За что?
–Не поверишь?
–На меня упал мешок с долларами… Тот самый рюкзак, пробил крышу нашей каморки.
–Ты хочешь рассказать мне сон?
–Это вы с Гулюш дрыхли без этих самых, задних… А я сочинял.
–И насочинял.
–Зря иронизируе-те.
–Значит, мы богачи?
–Я тоже так подумал, когда мешок, полный денег, повис на стропилах.
–Шура, ты в порядке?
–Не перебивай-те!
–Услышав удар, я поначалу подумал, что коты на крыше даму делят. Подождал, ни звука больше. Полез на чердак – вдруг бомж какой. Потолки у нас хлипкие, провалить ничего не стоит. Гляжу, висит этот мешочек. Открываю, а там пачки – одна в одну – пятьдесят штук.
–Ладно, кому ты насолил?
–Мне что забожиться?
–Божба атеиста ничего не стоит!
–Это я атеист?
–А кто же, если так живешь.
–Как же я не так живу?
–Неправильный вопрос. Я спрашиваю, Шура: чем ты зарабатываешь?
–Знал бы ты, как я богат, не стал бы так меня оскорблять.– Шура рассмеялся, демонстрируя половину левого резца. – Старый поэт, почесавшись под мышкой, вынул из-за пазухи пачку долларов.
Неловко поймав небрежно брошенную пачку, Жуир принялся ее рассматривать. И вдруг как бы отпрянул от Шуры.
–Сколько. Ты говоришь, у тебя таких пачек?
–Полста.
–Полмиллиона?!
–Не сносить нам всем головы, если это правда!
–Гуля не в счет, а ты ничего не знаешь!
–Мы живем под одной той самой крышей…если ты не дуришь меня.
–Тебе дырку показать?
–Ты мне лучше деньги покажи!
–Они не здесь!
–Где же?
–В лесу, в той самой пещерке, где мы спальники спрятали.
–Ты их тогда, там оставил?
–Я их туда ночью оттартал.
–Но как же хозяин денег про тебя узнал?
–В рюкзаке был маячок. Если бы я оставил их там с рюкзаком, они бы их нашли. Не запросто, конечно. Пещера секретная.
–А ты как выкрутился?
–Я сказал, что мешок нашел на помойке.
–Поверили?
–Отпустили, думаю, под негласный надзор.
–Поэтому мы еще долго будем нищими?!
–Поэтому. Но, я полагаю, недолго. Нам надо будет уехать. Они за мной следят, поэтому ты пойдешь за ними однажды, потом, когда они замучаются меня пасти.
–Они, зная, что мы живем вместе, и за мною наверняка приглядывают… – Жуир вдруг вскочил, ударил себя в грудь, – Они ведь, если слежка ничего им не даст, могут взять в залог Гулюш!
–Гулю? Шура даже поперхнулся. – Как?! Как мне это в голову не пришло! Что же делать? – Шура яростно поскреб под рубахой – Надо Гулюш прятать.
–Надо деньги вернуть!
–Вот! – Шура свернул кукиш и стал тыкать им в разные стороны.– Не каждый день такие бабки с неба падают.
–Полмиллиона – сумма смертельная, Шура!
–Это спасение для нас! Это будущее Гули! Я издам книгу. Ты откроешь свою газету или журнал. Что захочешь, что захотим, то и…
–Шура, не сходи с ума!
–Не смей-те мне перечить! – вдруг взвился Шура и охрип.
Жуир даже язык прикусил. Воспользовавшись передышкой, Шура успокоился и продолжил:
–Деньги здесь не меняй. И хотя я без последствий, пару бумажек уже истратил, поостерегись.
–Что ты имеешь в виду, говоря «здесь не меняй»?
–Чем скорее вы с Гулей отсюда уедете, тем целее будут наши полмиллиона!
–Во-первых, не вижу связи между твоими долларами и нашим отъездом. Во-вторых, с чего ты решил, что именно мы должны куда-то ехать?
–Деньги наши: твои, мои, Гулюш! Разве я не сразу об этом сказал?
–Нам не надо никаких долларов. Без них жили как-то и дальше проживем.
–Вот именно как-то. Пока малышка – дитя, проживем, а потом? Ей надо учиться…
–Я издамся…
–Может быть, а может – нет. Зачем тебе рисковать судьбой ребенка?!
–Ты хотел сказать «тебе неудачнику»?!
–Не надо! Я знаю, что ты знаешь, как я тебя ценю. Потому и рассказал о даре небесном. Потому и хочу, чтобы ты вывез эти бабки из Семиградия.
–Я? Вывез?! Понятно теперь, зачем ты мне все рассказал. Тебе нужен кто-то, кто, рискуя головой, помог бы тебе спрятать полмиллиона. И я бы рискнул, мы ведь давно вместе, если бы не еще одна голова, эта невинная головенка моей дочери.
–Не смей-те так обо мне думать. Вы знае-те, как я люблю малышку, что я за нее готов свою голову положить, удавом зашипел Шура и оглянулся.
–Я не могу принять твое предложение! – Жуир подвинул пачку долларов к бокалу Шуры.
И в этот момент в калиточку «Пни-колоды» вошли двое. Шура швырнул деньги Жуиру и, встав в рост, с размаху врезал тому в лицо. У Жуира нос всегда был слабым. Он тут же залился кровью. Шура схватил его за грудки и, дыша не столько пивом, сколько неподдельным страхом прошептал, уходи черным ходом, за мной пришли. Не забудь про бабки, умоляю! И еще раз уже головой ударил беспощадно, словно врага лютого.
Жуир свалился под стол. Шура, изображая в дым пьяного, полез к стойке. Сбил батарею бутылок. Казус ошпарено вскинул короткие женские свои руки, и закричал: «Бора, выкинь этого поца, вон!»
Появившийся Бора – младший сын хозяина пивной, и тут стало больно Шуре – перетянул его поперек спины ногайкой. Плетеная казацкая плеть с утолщением в форме чечевицы на конце, порвала рубаху, оставила два горящих рубца.
Падая, Шура увидел своих преследователей. Они, слегка замешкавшись, уселись за столик у самого входа, изо всех сил стараясь не проявлять к происходящему никакого интереса. Жуир, буквально выползший через запасной выход во внутренний дворик, их, похоже, не заинтересовал.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов…»
Намочив шейную косынку под колонкой, Жуир пытался остановить кровотечение. Шмыгая разбитым носом, он матерился и едва не в слух размышлял. Можно было бы обрить голову, отпустить бороду, притвориться хромым и, пересаживаясь с электрички на электричку, уехать в Россию. Можно было бы вполне, если бы не Гулюш. Её не спрятать. Она сразу же станет подобно тому, спрятанному в рюкзаке маячку, по которому хозяева денег отследили Шуру. Его не убили только потому, что он знает, где эти злосчастные полмиллиона. И гулять молодцу недолго осталось. Они за него ни сегодня завтра возьмутся всерьез. А потом и на меня выйдут. А я – слабак. И у меня Гуля. Они без особого шантажа меня вмиг расколят. Зачем, зачем он это сделал?! Что сделал? Сказал об этих долларах. А еще раньше присвоил их. Лучше бы вернул. За что, наверняка получил бы премию. Одного только вознаграждения хватило бы надолго. А возможно, благодаря ему, удалось бы даже всю жизнь изменить. Положить в банк и существовать на проценты. А так – всем хана. Невинный ребенок тоже пострадает. Жуир, трусил вдоль запущенной улочки к детскому саду, постанывая от боли, видимо Шура, не рассчитав своей бычьей силы, не только нос ему сломал, но сотрясение мозга обеспечил, конспиратор хренов! Детский сад для бедных находился в старой части города. И был поистине даром небес для таких, как Жуир, несостоятельных родителей. Трехразовое вполне сносной питание, медицинский присмотр, какие-то занятия, игры – Гулюш нередко там оставалась на ночь, – все это выручало Жуира, который, конечно же, не в состоянии был ничего подобного дать несчастному ребенку.
Вдруг Жуир остановился как вкопанный: почему?! Вот именно, почему деньги упали с неба? Что за чушь такая? Что-то здесь, любезный Шура, не так, не совсем так… Или нет. Авария? Взорвался самолет? Почему об этом нет никаких сообщений, хотя бы слухов? Кто-то, пролетая над Семиградием, скажем геликоптером, намеренно выбросил, нечаянно уронил? Драка за деньги или сокрытие? Летели себе и вдруг узнали, что их ждут, чтобы отобрать, конкуренты, таможня… Сбросили и теперь ищут. Шура нашел, потерял рассудок. Жадность фраера обуяла и обрекла всех троих на преследование. Жлоб! Бежать. Сейчас же, откладывая, пока есть такая возможность, пока есть еще выход. Ведь с каждым днем, а может и часом выход, лазейка эта становится все уже… Спешить надобно, пока не закрылась! И никаких денег, пускай они сгниют ему в той пещере!
В этом тесном, но уютном дворике – летом тенистом, зимой – солнечном и затишном, и проходили лучшие дни его Гулюш. Вот и сейчас Жуир некоторое время наблюдал, как, сидя в кругу детей, его малышка что-то рассказывает им. Преодолев жжение в глазах, – события последних лет сделали Жуира тонкослезым, – он вошел в калиточку и приблизился к дочке. Но та некоторое время не замечала отца, что позволило ему услыхать: девочка рассказывала о своем походе в горы.
–За тобой пришли, раздался чей-то голосок. Гуля обернулась, синие очи просияли. Она кинулась к отцу, стала, было, целовать, затем резко отстранилась и, глядя в его разбитое лицо, спросила участливо: «Опять подрался? – и тут же напустив строгость, принялась его отчитывать,– Я сколько раз тебе говорила, сколько раз просила, а ты снова за свое?!
–Извини, детка! Нечаянно получилось!
–Только не обманывай меня, что споткнулся, упал!
–Вот именно упал.
–Значит, снова напился! Горе ты мое, и когда ты уже поумнеешь?!
Гуля снова обняла отца и поцеловала в лоб.
А Жуир вдруг испуганно подумал, нет, ее брать нельзя. Пропадет со мной, если бежать из Семиградия. В дороге, по электричкам, без еды, зама надвигается! Что же делать?
–Здравствуйте, Харитон Петрович!
Жуир оглянулся:
–Добрый день, Жанна… (отчество, которое всегда знал, вдруг куда-то исчезло! Он смутился «Надо же, человек, можно сказать, мать ребенку заменил, а я… не помню, как звать») Степановна, – брякнул наобум.
–Семеновна! – поправила Гуля.
Воспитательница великодушно рассмеялась, посмотрела жуиру прямо в лицо. Он потупился. Женщина эта его смущала.
–Что с вами, Харитон Петрович?
Ему вдруг захотелось все ей рассказать, испросить у нее совета. Люди, воспитывающие детей, да еще чужих всегда ему казались если не умнее, то мудрее прочих. С трудом, подавляя искушение – не хватало еще одну невинную душу в грех Шуры вовлекать! – Жуир промямли что-то относительно бытовой травмы. И стал ретироваться в уголок к скамье, где намеревался. Общаясь с дочерью, окончательно решить, как быть.
–Вы надолго хотите забрать? – не отступала воспитательница.
–Забрать? Хотя да, забрать. Даже не знаю, наверное, надолго.
–Дело в том, что она у нас во всех сценках задействована. Послезавтра праздник города…
–Послезавтра? – (могу ли я до послезавтра ждать!?).
Похоже, он пробормотал этот размышлизм, иначе Жанна… не стала бы так спрашивать…
–Вы куда-то хотите уехать?
–Да, хотя… не знаю точно. Если надолго, разговор один, если нет, то ребенка можно, вы ведь знаете, оставить у нас.
–Но ведь там несколько дней выходных вместе с праздничным…
–Ничего страшного, я бы могла Гулюш домой взять. Мы с ней хорошо ладим.
–Ну, зачем же такие неудобства? – воскликнул Жуир и поежился, так фальшиво прозвучал этот его протест.
–Пустяки! Она уже ни раз бывала у меня, извините, что без разрешения! – почему-то покраснела воспитательница. И это ее смущение позволило Жуиру поднять глаза и несколько мгновений рассматривать ее. Красивая средних лет дама. – Я живу одна. Мне даже лучше, когда рядом Гулюш, она сущий ангел!
«Ах, вот оно что? Старая дева! Понятно, что лучше».
–Я и впрямь собрался довольно далеко и, видимо, надолго. – Жуир вдруг с ужасом ощутил, что искушение одержало верх, и он уже не сможет остановиться, а значит, все расскажет этой женщине и тем самым решит вопрос с Гулей. Если Жанна Степ… Семеновна так любит его дочку, значит, у нее можно будет оставить дитя на неопределенное время. А это спасение для Гули. А для него – шанс быстренько унести ноги подальше от безумного Шуры с его сумасшедшими бабками.
–Вот и хорошо! – словно прочла его мысли воспитательница.
–Дело это опасное, потому я просил бы вас … продолжал Жуир.
Но Жанна Семеновна жестом прервала его.
–У них сейчас полдник, я отлучусь ненадолго. Вы меня подождите, пожалуйста, ладно? – в ее серых миндалевидной формы глазах кроме просьбы промелькнуло еще что-то, что и задержало Жуира еще на полчаса.
Она вышла не скоро. Без детей.
–У них сейчас чтение. Так что нас ничто не будет отвлекать, пожалуй, целых полчаса.
Она провела Жуира под навес, где только что Гуля рассказывала о своем походе в горы.
–Я попал в пренеприятнейшую ситуацию, снова начал жуир и снова почувствовал, что не стоит ему посвящать в случившуюся с ним передрягу эту мало знакомую ему женщину. – Это связано с деньгами и очень опасно. Так что, я бы вас попросил, если что… - нибудь со мной, вы уж позаботьтесь о…
–Вы никогда, Харитон Петрович, не думали, что вам еще не поздно изменить свою, говоря вашими словами, ситуацию?
–Что вы имеете в виду?
–Гуле нужна мама. Вам жена, семья, дом…
–Кто же за меня… такого, на меня такого польститься? – вырвалось, да таким тоном, что самому вдруг стало себя жалко, глаза опять защипало… Но Жуир тут же взял себя в руки и сделал все, чтобы дальнейшие его слова прозвучали иронично, – у меня невыносимый характер, я старый пьяница и попрошайка…
–Человек вы известный. Когда-то я читала одну вашу книгу.
–Вот именно когда-то. В том когда-то и остался навсегда тот самый писака и его литература.
–Не говорите так, по крайней мере… мне!
–Все мое осталось в прошлом веке, в прошлом тысячелетии. Время назад не сдает.
–Сколько вы должны?
–Должен? Я ничего, никому… кроме Гулюш, не должен.
–Но вы сказали про деньги?
–А! То не мои деньги. У меня есть друг, это его… – и Жуир осекся.
–Вы не обязаны мне рассказывать. Но знайте, я материально хорошо обеспечена, у меня энная сумма на счету. И я ради, Гулюш, готова с вами поделиться.
–Речь идет совсем о других деньгах.
–Тогда я не понимаю.
–Очень сожалею, но рассказывать вам я не могу, потому… чтобы не подвергать вас опасности.
–Не надо рассказывать, – Жанна даже отодвинулась от него, видимо, чтобы заглянуть ему в глаза.
«А может быть, по иной причине. Неделю не был в бане…!» козел обругал себя Жуир.
–Харитон Петрович! Я делаю вам предложение! – Жанна покраснела и этим еще больше смутилась.
–Предложение?! О чем же оно?
–Перебирайте с Гулей ко мне. Живите, пишите книги. И вам – условия для творчества и девочке хорошо. Она мне доверяет, а я ее люблю.
–Я должен буду на вас…
–Совсем нет… необязательно. Просто будем жить под одной крышей. У меня трехкомнатная квартира. Займете кабинет папы… Он умер два года назад. Вы его наверняка знали. И она назвала имя довольно известного уролога.
–Что с ним случилось? – Жуир помнил этого бодрого высокого старика с кавалерийской фамилией, поскольку несколько раз обращался к нему, когда носился с подозрениями по поводу развивавшейся, как потом выяснилось мнимой, импотенции.
–Облеттерирующй интертерит.
–О господи! – вырвалось испуганное.
–Ему нельзя было курить. Если бы бросил, пожил бы еще…
–Увы, жизнь даже самая благополучная всегда – трагедия.
–И папа говорил о том же, только называл жизнь человеческой комедией.
–Царство ему небесное. Я к нему тоже обращался молодости лет.
Воспитательница еще раз возвратилась к Гулюш.
–Она у вас просто чудо. Послушайте, что она мне рассказала утром. Наверное, это был сон. Любопытно, что значит он.
«Жанна, – говорит Гулюш, – она меня только так называет, по имени, – Жанна, а по дороге жук идет. Черный такой, рогатый. У него еще глаза слепые. Прямо ко мне идет. Я даже испугалась его. Убегаю, а он крылья распустил и полетел за мной. И тогда я превратилась в дом. Закрыла за собой одну дверь, другую… И он меня не нашел…»
Жанна, как то часто бывает со старыми бездетными незамужними девами, готова была говорить о детях бесконечно.
–Знаете, какая самая безжалостная детсадовская страшилка.
–Нет.
–За тобою никто не придет! – Так дети говорят друг другу, когда хотят напугать. Это есть самое страшное оскорбление, на которое способны толком не умеющие разговаривать малыши. Это их самое изощрённое ругательство. По этой фразе можно проследить закономерность и мата, и афоризма, что по сути одно и то же. Слова, выстроенные в определённый смысловой ряд (по всему свету) одновременно и повсеместно, как раз и есть аксиома. Самозародившаяся, раз и навсегда принятая к употреблению формула детства. Неотразимая по своей универсальности, уникальная своей всепреемлемостью, безоговорочно точная и многомерная, доступная своей однозначностью понимания.
Подтверждением тому является вездесущесть её. Фраза эта говорится, всюду: и в столицах, и поселках, и в деревнях. Повсюду в неё вкладываются вседетский страх: остаться без мамы.
Пугают друга те, кто ещё не знает, что такое остаться без родителей, очутиться вне семьи. Наверное, им свыше дано это понимание, как предупреждение.
Никогда так не говорят другу другу сироты. Им этот ужас знаком не по страшным своим снам. Они предпочитают не дотрагиваться до этой своей раны. Зная, как больно бывает от неосторожного прикосновения к ней, стараются не причинять боли таким же, как сами.
–А у меня ассоциации со старыми ранами вызывают бывшие привязанности. Встретишь давно отвергнутого друга или – что еще больнее – некогда близкую тебе женщину, словно рану разбередил.
–Расскажите о себе, Харитон Петрович!
–Иносказательно. Впрямую не могу.
–Ну, хотя бы. А я постараюсь понять.
– Женщина как телевизор. Пока новый. Тебя может не устраивать и маленький изъян в изображении. Со временем привыкаешь и не замечаешь, что экран снежит или даже двоит.
Есть, правда, и такой парадокс. Тот телевизор, который имел с самого начала пустяковый недостаток, работает без поломок десятки лет. И тот его изъян на фоне частых проблем, возникающих с дорогим фирменным аппаратом, который в самом начале показывал идеально, кажется, достоинством.
Тебе говорят, сдай старый ящик, доплати, возьми новый. Там и дизайн, и пульт дистанционного управления прочие навороты… Иной раз ты и завидуешь тому, кто пошел на такую сделку. И все-таки приходишь домой, находишь и в темноте знакомые кнопки, подождешь, пока разогреются лампы, и смотришь свое кино. А новости, они и на выпуклом, и на плоском экране, и в изысканном дизайне, и в коробке – новости. Есть нечто, это не выразить словами, чем дорог тебе голубой огонек, до которого не дотянешься никаким импульсом, но только рукой и включишь, и отрегулируешь, и найдешь то, что тебе нужно.
Моя трагедия началась после того, как я купил «Сони», а «Березку» вынес на кухню. Такой вывод сделал я сам и стал сначала мистиком, потом пьяницей, пока скатился в бродяжничество».
Так беседуя о том, о сем, они и просидели в беседке эти полчаса. А потом расстались, как думалось, до конца дня. Однако увидеться им довелось ни вечером, ни даже в следующие несколько суток.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея…»
КОМНАТА СМЕХА
Часть вторая
Страдает? Значит счастливчик!
Проснувшись, Шура увидел, что лежит на потолке рядом с основанием люстры. Как раз над креслом качалкой, с оставленным на нем мобильным телефоном. Увидев стол с настольной лампой, работающий в углу телевизор, ковровую дорожку, книжный стеллаж вдоль стены… он зажмурился и перевернулся на левый бок, последнее обычно ускоряло пробуждение, каким бы возлиянием накануне не был он свален с ног. Убедившись, что не спит, открыл глаза снова. Под ним была комната – незнакомая, чужая.
Сейчас проснусь! И грохнусь вниз! – пронеслось сознанием. И оно дрогнуло. Шура замер, боясь пошевелиться…
Шура знал, что такое падать. В молодости он ездил в Симеиз прыгать со скалы Дива. Этим он – студент литературного института – зарабатывал на жизнь. Зеваки платили. Иной раз по червонцу за прыжок. Каждый день полста рублей. За два месяца большие деньги набегали. И даже разгульный образ жизни не мог разорить этого женского угодника и пьяницу.
К первому сентября Конокот являлся на Цветной бульвар, словно лауреат Нобелевской премии: во фраке, и в облаке ароматов: бразильских сигар, которые покупал у севастопольских моряков торгового флота; коньяка «Коктебель» и «Шанель № 5» или как там эти духи называют поклонники французских парфюмов. Профессию жигало Шура освоил уже после того, как, потрясенный неверностью любимой, полез на скалу, чтобы «смыть позор измены» и проучить негодницу. В то утро штормило, но народу было полный пляж. Пьяный лже-самоубийца упал в воду под углом. От удара потерял сознание.
Наблюдавшие сквозь скрытые глазки за поведением узника комнаты приготовились к забаве по полной программе. Осушив по бокалу мадеры, снова припали к своим окулярам.
В комнате было тихо.
Один из праздных зрителей снова налил, но только себе, дав тем самым другим поступать, как знают, и обронил озабоченно:
–Надо бы сделать экран, чтобы глядеть, не отрываясь!
Он – хозяин – был понят и поддержан гостями. Еще двое мужчин благопристойного вида и та самая женщина согласно кивали, потягивая замечательное вино.
Вдруг из комнаты раздался душераздирающий крик. Человек, лежащий рядом с люстрой, пытаясь оторваться от потолка, извивался, словно уж на сковороде. Не прекращая телодвижения, он встал на ноги и с ужасом посмотрел вниз.
–Снимите! Я боюсь! – кричал Шура. И ему не было стыдно.
Ему вдруг живо вспомнилось то ощущение, пережив которое он больше ни разу не даже не подумал пригнуть с Дивы еще хотя бы раз. Потом он всем рассказывал «Вонзаясь в воду, я успел подумать: так чувствует себя тот, с кого сдирают кожу!»
За цикл стихов «В шкуре скальпируемого» его сначала выгнали из литинститута, а потом, взятого под негласный контроль, вели до первого мусорного бака, где гениальный Конокот собрал дюжину бутылок на опохмелку.
В пароксизме страха Конокот продекламировал:
Поделили и содрали шкуру
На свободу отпустили Шуру –
Без трусов и шарфика,
А ведь здесь не Африка!
Шура перестал кричать от боли, полосонувшей по гортани.
–Так и голосовые связки можно порвать, – услышал он голос и снова открыл глаза. Горло горело, першило, он закашлялся. – Скажешь о том, что прошу, и тебя снимут с люстры, – продолжал мучитель.
Обращался он к Шуре с экрана перевернутого телевизора.
–Все что угодно, только снимите меня отсюда! – прохрипел несчастный.
Тот же час в комнате наступила кромешная тьма. Шура был подхвачен под мышки и колени и вынесен на яркий свет. Он был столь ослепителен, что теперь у нашего мученика заслезились глаза.
Хозяин распорядился поместить Шуру в первой, напоминающей мидию, машине, между собой и толстяком, страдающим отдышкой.
–Смотри, поэт, одно неосторожное движение и твоя голова треснет в руках моего человека, как гнилой орех, – предупредил Хозяин. И они поехали. Всю дорогу Шура молился только об одном, чтобы проклятые деньги оказались на месте.
Опасался он не напрасно. Когда обнаружилось то, чего бедняга боялся, Шуре захотелось думать, что деньги забрал Жуир, а не кто-то случайный, залезший в пещеру переночевать или переждать дождь.
–Мне ничего не остается, как поверить тебе еще раз, – сказал хозяин.– Едем к твоему другу. Если же и его не окажется на месте, или он начнет мне навешивать лапшу на уши, вы у меня оба до скончания дней своих на потолке корчиться будете!
В лесу было тихо. Бабье лето опутало лес эфемерными нитями. Паутинные пересечения казались тончайшими лучами некой электронной сигнализации. И когда Шура сквозь них входил в пещеру, ему казалось, что сейчас где-то на контрольных пультах мигают лампочки, ревет сигнал тревоги. Но то, что кажется, не всегда деется. Никто не услышал, никто не заметил этого вторжения в пещеру, быть может, потому что тайник уже был опустошен. Потому и на выручку Шуре никто не пришел. Обреченный, садясь на свое место в машину, он теперь молил бога лишь о том, чтобы Жуира не оказалось дома. На этот раз Господь услыхал его. В каморке не было ни души. И судя по запустению, уже несколько дней. «Взял деньги и ушел! Как я и хотел», – пронеслось опустошенным сознанием.
Хозяин, уже повернулся выходить из убогого жилища поэта, когда сопящий, словно кузнечные мехи, охранник потянулся к фотографии Гули, стоящей на подоконнике, почти незаметной за потемневшей от возраста тюлевой шторкой.
–Босс! А это вы видели? – пробубнил.
Хозяин живо схватил фотографию:
–Чей ребенок?
Шура даже голову втянул.
–Наш, его… моего товарища.
–Где она?
–Наверное, с ним.
–Если так, то далеко ему от нас не уйти. Этого в комнату, и все на поиски папаши с дочкой! – почти весело распорядился хозяин.
–Только не это! – вскричал Шура.
–Если не это, то что? – окрысился вдруг Хозяин.
–Девочка может быть в саду, – прошептал, снова осевшим голосом Шура.
–В каком еще саду?
–В детском; «Фиалка» называется.
–Поехали!
–Зачем она вам? – Шура смотрел затравленно-умоляюще.
–Чтобы с ее помощью папашу найти, чтобы тот вернул нам наши деньги…– Хозяин с каждым словом повышал голос и свирепел глазами.
–Я с вами!
–Ладно, поехали! Возможно, понадобишься. А на люстру я тебя всегда успею подвесить.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем…»
Большой ее рот никогда не закрывался. А когда это случалось, сытые пиявки губ продолжали лениво змеится.
Это она заманила Шуру в комнату смеха.
Точнее, все было не совсем так.
Шура, как всегда, снова был без работы. Он это называет невостребованностью. Так вот никому ненужный старый жигало, и по совместительству поэт, слонялся по Дерибоссовской, когда его негромко окликнули из «Фолька». Хорошо ухоженная, дорогая машина, сидящие в ней манекеноподобные джентльмены – о, как Шура обожает всю эту роскошь! – едва не лишили его осторожности. Он подошел, из последних сил, сохраняя достоинство, спросил:
–Чего надо?
–У нас к вам коммерческое предложение!
–На сколько тысяч? – не растерялся Шура.
–Как получится! – ответила дама, сидевшая в углу сзади.
Это была она, та самая с пиявочными губами.
–Мы много работаем и потому нуждаемся в особом отдыхе, интенсивном, я бы сказал, – продолжал тот, кто окликнул Шуру первым.
–И какова моя роль в этом особом времяпрепровождении?
–Вы отдыхаете за наш счет, а мы за ваш.
–Непонятно мне! – Насторожился и потому осклабился Шура.
–На пальцах этого не объяснить. Заходите, проедемся, потолкуем.
Но Шура очутился на заднем диване роскошной машины только спустя неделю. Они нашли его на плато Заманы, куда он поднялся со старым приятелем Жуиром. Впритирку с горячими бедрами пышнотелой особы, он спустился в эту машину в тесной кабинке старой канатки.
В ней Шура поехал на встречу своей очередной смерти, которой, как и предыдущих, ему до поры до времени не дано было осознать. Впрочем, и последней смерти далеко не всем дано осознать. Подавляющее большинство умирающих в последний раз просто не успевают ничего понять. Как, впрочем, и в самый первый, и во все последующие разы. Сколько их – этих раз? У каждого свой набор. Но не больше, чем сфер или, чтобы понятней было, измерений, то есть запасных выходов.
В тот день, когда машина, напоминающая мидию, остановилась у детского сада, Гуля была с Жуиром. Хозяин сам пришел во внутренний дворик, спросил Гулиш, представившись родственником ее покойной мамы, показал фотографию девочки. Ему тут же пригласили Жанну Семеновну. Воспитательница на тот момент знала все, что знал Жуир, и потому отвела, на сколько смогла, опасность от сидящих у нее дома отца и дочери.
–Пока не разнюхали о том, где вы, нам надо бежать! – с порога заявила
Жанна.
Жуир тут же засобирался.
–Не так сразу. Давайте соберемся, как следует.
–Солдату собираться, подпоясаться.
–Солдату, но не матери с ребенком.
–Только не это! Вас я не стану подвергать опасности.
–Мы отправимся двумя группами. Я все продумала. Мы – с Гулей, а вы с
деньгами.
–Юмор я понимаю и ценю, но…
–Никаких «но», Харитон Петрович! Вам я Гулей никак нельзя. Вас ищут. У них фото. Наверняка и ваше тоже.
Насчет меня они тоже очень скоро прознают. И пока они не связали эти концы, мы с Гулей, уедем. А отправимся одним поездом, но в разных вагонах.
–Как ни прискорбно,– пробормотал Жуир, – но деньги должны быть в вашем багаже.
–Ладно, не велика тяжесть. Мы их замаскируем в ящик из-под печенья. Сейчас так передают поездами посылки. Если что, я скажу, что мне ящик вручили на перроне.
–Я буду рядом. Если что, побегу, чтобы отвести преследование подальше от вас.
На том и порешили.
Жанна по телефону заказала для себя билет и такси на ночной московский поезд – последний из дополнительно курсирующих по курортному расписанию.
На вокзал Жуир отправился пешком и налегке. Сам купил в кассе билет в общий вагон рядом со спальным, где намеревалась ехать Жанна.
Куртка покойного уролога была для него длинна и выглядела на его тщедушной фигуре как пальто. Под ним он спрятал некогда найденный в мусорном баке «Макаров» с шестью патронами в обойме.
Проследив за тем, как сели в «СВ» Жанна и Гулиш, он вошел в соседний общий вагон. И переведя дух, вдруг подумал, зря он взял деньги из пещеры. Не пойди он за ними, сегодня бы сочинял в теплой квартире Жанны выдуманный остросюжетный детектив. А так вот сам ввязался в приключение, которое может обернуться круче, самого изощренного литературного сюжета.
Помянув Шуру по матушке, Жуир расслабился и вскоре под монотонное постукивание, доносящееся из-под пола вагона, задремал.
Ему снилась дочь. Вернее – утро минувшего дня. Проснувшись, Жуир некоторое время смотрел на спящее дитя свое. Лицо спящей напоминало ему облик Алтын. Тоска сжимала сердце. Но не больно, как раньше, а так – слегка, как бы пугая или угрожая, мол, не забывай – её не стало по твоей вине. Да, он и не спорил. Так рано эта жизнь пресеклась, потому что он так и не смог защитить семью, попавшую в жернова постсоветского социума.
Гулиш открыла глаза внезапно. Точно так делала и Алтын.
–Что тебе снилось, детка?
–Красный и черный сон.
–Что это значит?
–Дедушка сказал: в красном шарике – желтые птицы...
–Какой дедушка?
–Маленький с белой бородой.
–А в черном – ворона.
–Ворона живет триста лет.
–Я знаю.
–Откуда?
–Дедушка мне сказал.
–Желтые птицы – это твои радости. А ворона – твой долгий век…
Так он растолковал этот сон и успокоился. Откуда ему было знать, что через двенадцать часов ему придется бежать из гостеприимной квартиры в ночь, в неведомое завтра.
Жуир от прихлынувших слез закашлялся. Открыл глаза и в полумраке купе увидел их. Двое светили фонариком в руки третьего. Жуир прислушался.
–По девчонке ориентируемся. По ней мы вычислим его.
Жуир понял, что они рассматривают фотографию Гулиш.
«Значит, они не размножили ее портрет! – сделал вывод Жуир.– Значит, они не знают в лицо и меня».
–Мы пройдемся в разные концы состава, а ты наблюдай с места. Всякого подозрительного бери на заметку. Понял?
–Хорошо бы. Но мне думается, не на этом они поезде.
–Думают другие. Наше дело искать и выйти на след.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением…»
Двое ушли. А третий остался невнятной кучей в углу купе.
Жуир осмотрелся. В соседнему купе справа кто-то во всю дрыхнул, храпя. Слева, устраивалась на ночлег молодая семья. Хмельной папаша. И толстушка мать, устало успокаивающая хнычущего младенца. Соглядатай поднялся. Несколько раз прошелся туда сюда мимо купе. Заглянул, даже попросил у папаши закурить. Но тот лишь отмахнулся от него. Завалясь на верхнюю полку, мгновенно отключился.
Жуир кашлянул, переместился на полку ничего не подозревающего своего пастыря.
–У меня найдется папироска, – нерешительно подал голос.
–Да ладно! – вяло ответил тот. Но вдруг оживился. Протянул руку.
–Тогда пойдем в тамбур, – сказал Жуир, задрожав.
Волнение его как бы передалось. Парень как-то даже всхлипнул. Жуир пошел первый. Тот следом. И все время в полумраке пытался заглянуть в лицо Жуира.
–Ты кого-то ищешь? – спросил Жуир.
–Уж не тебя ли? – впрямую переспросил парень.
–А разве мы знакомы? – Жуир посмотрел на него прямо. И внезапно ощутил свое превосходство перед ним. «Вот сейчас возьмусь за него и разорву на куски, – пронеслось вспыхнувшим сознанием – главное дело, чтобы он не успел сообразить, что к чему».
–Кури! – Жуир протянул парню пачку «Трапезунда». И повернул щеколду двери. Она оказалась не запертой. Ветер ударил в грудь. И сердце Жуира заныло от неприятного предчувствия.
–Закрой, прикурить не могу! – услышал он позади. И увидал боковым зрением, что в противоположном конце вагона появились другие двое.
«Сейчас или никогда!»
Сделав движение в сторону двери, Жуир вдруг рез отступил и с поворота всем телом ударился о несчастного, тот обреченно хекнул и без крика сгинул в черном дверном проеме.
Жуир едва сам не вывалился следом. Чудом удержавшись, закрыл дверь. И юркнул в туалет.
–Куда он подевался? – донеслось до него из неплотно прикрытой двери.
–Наверное, это не тот вагон.
–Может, ему приспичило?
Тут же кто-то заглянул в туалет. Жуир, стоявший к выходу спиной, изображал из себя блюющего и внимательно слушал.
–Что там?
–Не что, кто? Причем, изрядно ужратый. Люди отдыхают, а тут ни сна, ни покоя.
Спустя час, на спящего Жуира напал белый удав. Он оплетал его и сжимал – сначала легко, а потом все туже и жестче. Когда наступило удушье, Жуир напрягся, закричал и разорвал гада, словно гнилой канат.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми…»
Массивная широкая машина, как потом выяснилось, БМВ, скрипнув раз другой тормозами, резко сбавила скорость, и медленно пересекая трассу, скатилась в противоположный кювет. Он был довольно глубоким. Федя Драйзе, ехавший следом, тоже притормозил. Выйдя из желтушных «Жигулей», он тут же увидел: шофер, откинувшись на спинку, спал с полуоткрытым ртом. «Так вот это происходит с нами! – подумал Федя и передернул плечами, представив на миг, что могло бы случиться, если бы какой-нибудь лихач вмазался в «спящего». Амортизация, скорость комфорт убаюкивают. Этому повезло – на дороге на тот момент движения не было.
Федя хотел, было, растолкать горе-водителя, как вдруг увидел: изо рта его стала расти роза. А когда она красно-прозрачная лопнула, понял: человек умирает. Федя рванулся к несчастному. Открыл дверку, схватил мобильный телефон. Но позвонить в «скорую» не смог – «мобилкой» до того никогда пользоваться не приходилось. Сунув трубку в карман, оглянулся. На дороге по-прежнему никого не было. Потоптавшись, Федя еще раз осмотрелся, и воровато оглянувшись, залез в машину с другой стороны.
Первым делом он открыл бардачок. Там лежали, прижавшись друг к другу, пачка «Трапезунда» и пистолет «Берета». Чуть слышно охнув, Федя копнул глубже и наткнулся на обоймы к нему, глушитель и пачку рублей. Схватив деньги, он захлопнул бардачок и, покосившись на недвижного хозяина, осторожно, словно боясь разбудить последнего, стал выбираться. Когда уже подходил к своей машине, остановился. Обшарпанная легковушка после салона дорогой машины, в котором пахло ароматным табаком и еще какими-то неведомыми провинциалу вещами, показалась особенно жалкой.
Подтолкнула его вернуться в БМВ спускающаяся с перевала вереница грузовиков. Он знал, они окажутся здесь минут через десять. За это время надо успеть сделать все, что он уже прокрутил в своем сознании.
Когда головной КамАЗ выпятил из-за поворота свой деформированный в полуденном зное квадратный нос, БМВ в кювете уже не было. Машина стояла на дорожном полотне, однако в противоположном тому направлению, которому следовала. Еще теплого, судя по всему мертвого хозяина, Федя уложил на задних сиденьях «Жигулей».
Отогнав «БМВ» в отцовский гараж, Федя на такси – теперь он мог это себе позволить – вернулся к «Жигулям» и увидел, что мертвец ожил. Оставленный лежачим, он теперь сидел, что Феде совсем не понравилось. Воскрешение не входило в планы молодого Драйзе. Он за этот час успел свыкнуться со своим новым статусом. Ведь в БМВ он обнаружил целое состояние. Доллары, которые он там обнаружил, обещали круто изменить его скучную жизнь. Чужую машину он собирался толкнуть, чтобы купить себе не менее крутую. И вот пришедший в себя незнакомец ломал эти едва проглянувшие столь радужные перспективы.
И Федя решился сделать тогда все, чтобы ничто не помешало ему стать крутым.
Пришедший в себя несчастный сразу же все понял.
–Помоги мне и я сделаю тебя богатым!
–Я уже богат.
–То, что ты имеешь – гроши. Просто ты еще не видел настоящих денег.
–С меня хватит и этого.
–Отвези меня в больницу, и я не стану тебе искать. Моя смерть ничего хорошего тебе не даст.
–Ты меня пытаешься испугать? – Федя сел рядом, лихорадочно соображая, как поступить дальше.
–Убить себе подобного не каждому по плечу. У тебя духа не хватит.
–Я так не думаю.
–Имей в виду, меня будут искать и рано или позже все равно найдут.
–Машину я продам.
–Глупо. Тебя найдут по деньгам.
–Как так? Они меченные.
–Ты кто?
–С этого и надо было начинать, Шурик!
–Меня зовут иначе.
–Это мое словечко. Я его употребляю, когда сталкиваюсь с таким неучем, как ты.
–Ты что совсем не боишься?
–Тебя что ли?
–Тебя ли мне бояться, если я бога не боюсь!
Он, едва дышащий, так это сказал, что Федю морозцем продрало.
Через полчаса Федя сдал его дежурной бригаде скорой помощи. После этого он никогда не видел этого человека. Через неделю появились два человека. Они и оставили ему чемодан долларов и забрали БМВ.
В отличие от известного литературного персонажа, Армен Данилович Драйзе эксплуатировал всего три безопасных способа отъема денег, поскольку владел ими в безотказном совершенстве. На закате дней открылся ему еще один. Последнее это мошенничество, как рог изобилия, еще раз обильно осыпал его редковолосую тыквообразную голову.
Каждой из бродяжек он давал по утрам всего несколько монет для раскрутки; ровно столько, сколько стоил проезд на маршрутном такси. Обаятельные крошки занимали место на первых креслах как можно поближе к водителю, чтобы можно было передавать деньги.
Брали чистой рукой, а сдачу возвращали «грязной». Часть денежек прилипала благодаря полоскам скотча, наклеенным на ладонь. Самые талантливые из юных воровок постоянно совершенствовались в своем ремесле. Получая сдачу, роняли одно-двух копеечные монетки в пространство между салоном и креслом водителя. При этом охали или сокрушенно вскрикивали. Шофер спрашивал: сколько упало, – и тут же восполнял недостающее к сумме.
Когда какой-нибудь зануда вдруг обнаруживал недостачу и поднимал шум, находчивые «сороки» – так любовно наставник называл своих подопечных – поступали адекватно обстановке. Некоторые возмущенно парировали: «Не велик барин, сам прошел бы и заплатил!» Или «Человеку оказываешь услугу, а он…» Или «Нужны мне твои жалкие копейки!». Артистки так те вообще устраивали целый микроспектакль: демонстративно открывали сумку, начинали копаться в кошельке, демонстрируя при этом свои купюры, нередко в валюте, сопровождая все эти манипуляции выразительные междометиями, взглядами, паузами…
Особенно продуктивными были вечерние и ночные рейды. В часы пик, когда водитель просто перестает ориентироваться, сколько народу он везет в переполненном салоне, часть переданных денег сороки перехватывали целиком. Позже, когда в маршрутках преобладает подвыпивший контингент, добровольные кондукторши могут чувствовать и вовсе свободно. В такие часы монеты сыплются, как дождь.
За день ловкостью рук некоторые малышки добывали таким образом до сотни мелочью. Боссу нужно было приносить бумажками, и вот для многих из них эта часть работы казалась труднее самого промысла. Поди, поищи желающего обменять купюры на монеты. Однако вскоре и эта проблема разрешилась. Мелочь охотно принимали те же водители маршруток, кондукторы общественного транспорта, продавцы штучного товара на развалах…
Благодаря внедрению одной только этой технологии, он за последние три года жизни сумел заработать около ста тысяч. Такую, во всяком случае, сумму однажды назвал его наследник при изрядном подпитии и очередном припадке благодарности Фане – своей пиявкогубой подружке. Ее он тоже унаследовал от предприимчивого папы. И ценил как талисман. Много раз убеждался: виртуозная некогда маршрутница, приносит удачу, но при условии: если, Фаня посвящена в проблему.
Старый Драйзе сдавал комнаты студенткам младших курсов и гепетеушницам. Большой дом позволял. В шести комнатах помещалось около двадцати девочек.
Своеобразным был у него и тест отбора. Он как-то сказал Феде: «Май либер Зон. Стоит мужчине даже издали посмотреть женщине в промежность и она тут же встрепенется, завертит головой, ища: кто? А если в этот момент говорил, запнется, произнося: эээ-то, как его? Таким образом я всю жизнь отделяю зерна от плевел и ни разу не ошибся. То есть никогда в мои сети не попала ни фригидная, ни лесбиянка».
Последний раз Армен Данилович умер в свой день рождения, когда в окружении полунагих жилиц исполнял жигу.
Федя хоронил родителя без помпы, по быстрому, с кислой миной просматривая «похоронки»: рассыпанные им же самим в разных газетах соболезнования семье, близким – то есть самому себе, поскольку более никого у покойного мошенника не было. На похоронах были соседи покойного: известный уролог Семен Джигит, краевед Дана Перчаткина, паспортист ЖЕКа Дуся Хавро и предводительствуемая Фаней Бакладжон, группа маршрутниц.
Федя уволил всех, кроме последней, и даже без выходного пособия. А чтобы те не болтали почем зря, настращал. Слава о нем уже тогда шла недвусмысленная. Так, что ловкие подручные старого жулика, рассеялись беззвучно. И, как, порой, рассказывала впадавшая в ностальгию по юности пиявкогубая, некоторые из них время от времени подрабатывали себе старым маршруточным способом.
Фаня годилась на все случаи жизни и бизнеса. Вот и сейчас, убедившись, что больше, чем поимел, он, вряд ли от поехавшего Шуры добьется, Федя поручил его своей наперснице.
Когда после «комнаты смеха» Шуру привезли на квартиру к Фане, пришедший в себя поэт со стоном выдал: «Таких дам, как ты, Жуир называет «мымра».
Никак не реагируя на столь обидную заявку, пиявкогубая с профессиональной нежностью раздела и вымыла не выдержавшего психопытку свидетеля. А когда тот пришел в себя, угостила коньяком, накормила и отдалась. Потерявший всякую надежду на то, что когда-нибудь выскочит из страшной комнаты, да еще познает давно истершиеся из памяти некоторые радости жизни, Шура расслабился и заговорил. Он знал, что его слушают. Он знал, чем больше он будет рассказывать о себе и прочем, что касается своего окружения, его будут слушать. Пока он говорит, у слушающих остается надежда, что нужная им информация непременно проскользнет.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы…»
Шура: На моем заду отец истрепал 11 кожаных ремней – в год по одному. Последний я надел уходя в армию, – притча, которую Шура любил повторять в подпитии. – Но не доверять у меня ему нет оснований. Все, чему он меня учил, пригодилось. И даже обернулось большой пользой. С годами я стал сомневаться только в одном: не слишком ли поздно он взялся за ремень?! А что если мы с ним потеряли то самое время, когда можно было извлечь из этой педагогики наибольшую выгоду.
Некоторое время Фаня полагала, что Шура несет ахинею, особенно когда он читал стихи:
Я заглядывал в эту пропасть.
И мороз, и огонь этой бездны
Душу мне опаляли тогда.
Я испытывал страх, и робость.
Потому что обычные беды
Отступают там в никуда.
А его особенно бредовый кладбищенский цикл, некогда написанный в надежде на конъюнктурный спрос, вновь и вновь убеждал, что поэт продолжает оставаться в состоянии крайне острого приступа паранойи. Так, во всяком случае, квалифицировала состояние бедняги психотерапевт из местного дурдома – сестра Дуни Хавро, сотрудничество с который сын тоже унаследовал от отца.
В основе сотрудничества была гениально простая комбинация. За отправляемыми на постоянное пребывание в закрытом отделении сумасшедшими, особенно из престарелых, закреплялись опекуны. Два раза в неделю, они обязаны были навещать своего подопечного. Обеспечивать того продуктами питания, а то и дефицитными препаратами (последнее в исключительных случаях, когда больничная аптека оказалась несостоятельной). За это, в случае кончины, опекуну оставалось все имущество несчастного, даже если вдруг объявлялись родственники. Строптивых, то есть тех. Кто не понимал во что ввязываются, подавая в суд на захватчиков квартиры или машины, адвокаты Феди вразумляли быстро и как всегда в один присест.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми…»
Шура: Каждое утро первым рейсом и каждый вечер последней «маршруткой» ездил я с одними и теми же пассажирами, не подозревая, что попутчики мои – обитатели кладбища.
Да и как я мог знать, если у них, как у всех нормальных граждан, звонили «мобильники», стояли на коленях авоськи, портфели и сумочки. Правда, были мои попутчики малообщительны. Никогда первыми не заговаривали.
Однажды в сильном подпитии я задремал и проснулся, когда микроавтобус круто развернулся на конечном кругу.
Пересмеиваясь и полушепотом переговариваясь, явно не желая потревожить мой сон, пассажиры потихоньку выбирались из салона. Мне это их заговорщицкое поведение показалось странным. Дождавшись, когда группа отойдет подальше, я тоже покинул автобус и, покачиваясь, двинулся на огни квартала, слегка отстоящего от поворотного кольца.
И тут же сообразил, что впереди у меня никого нет. Куда же они подевались? Стал озираться и вдруг увидел вереницу силуэтов, поднимающихся по косогору к кладбищу.
–Чудеса! – пробормоталось похолодевшими губами как-то само собой. – Чего это они в полночь там позабыли?! Гробокопатели? Некрофилы? Превозмогая оторопь, я резко двинулся за ними. И когда приблизился к началу подъемной тропы, за спиной у меня возлелюкнул клаксон. Вереница на склоне косогора замерла, словно гвоздики, забитые на разную глубину. Я тоже присел, полагая, что меня, поскольку я внизу, оттуда не видно.
Но клаксон не унимался. И я понял, что водитель микроавтобуса с ними заодно.
«Нечистое это дело!» – решил я. И стал ретироваться. Когда же поравнялся с пятачком конечной остановки, то увидел, что там больше нет никакого транспорта, кроме нашей «маршрутки». Микроавтобус тронулся и, призывно мигая подфарниками, стал приближаться.
«Он что-то задумал?!»
Я бросился, не разбирая дороги, упал, ударился грудью и отрезвел окончательно.
«О всесвятый Николае… Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии…»
И вот однажды совершенно трезвый, в так называемое детское время, причем едва ли не впервые после довольно большого перерыва, я снова оказался в салоне 999 маршрута.
Света было маловато, но я сразу же узнал в коренастом бородаче, вошедшем на одной из пригородных остановок, отца Николая. Обычно я первым приветствую этого, единственного из, лично мне знакомых, священников, а тут почему-то замешкался: то ли потому что испытал непонятную робость, мне показалось, что батюшка слегка под хмельком, то ли постеснялся попутчиков – обычно отец, сталкиваясь со мной, отвечает на приветствие: храни тя Господь, чадо! Для людей непосвященных подобный обмен любезностями выглядит, по крайней мере, странно: как так может отвечать на приветствие человек, годящийся другому в сыновья?! Он был значительно моложе меня, но обладал в отличие от меня некой солидностью не по годам, которую ему придавали и формы тела и низкий голос.
Пока автобусик наш катил себе и катил, я ничего такого не думал. Но вот настала моя очередь выходить, а что же святой отец? Тут же я вспомнил, что живет он совсем в другом конце города, а затем вспомнил и свое давешнее приключение на конечной остановке. И меня вновь обуяло любопытство. Из нахлынувшего вдруг необоримого желания дознаться, что привело в наш конец отца Николая, я притаился на заднем диваничке. На разворотном пятачке поп вышел и двинулся по известному мне косогору. Цивильная одежда не давала никому из прохожих повода оглянуться на невысокого размеренно шагающего в свете меркнущего неба человека.
Откуда-то снизу доносилась популярная песенка, некогда сочиненная Жуиром в соавторстве с композитором Клугером, ныне гражданином Израиля.
Мы встречались и гуляли, за руки держась
Два семестра продолжалась эта связь.
Увела меня девка случайная
Пышногрудая розочка чайная!
Я сгорал от поцелуя,
Много раз подряд:
Аллилуйя, аллилуйя,
Кто тут виноват?!
Наверху пели сверчки, горели свечки. Висела дыня луны.
На могильной плите возлежал увалень, которому две клячи причесывали подмышки. Он обзывал их словами, обозначающими: собачью матерь, бабу ляда, кривую линию (по-немецки)… Волосы были густые и длинные. Костяные гребни искрили.
Жуир: Души, подвергшиеся автоназии. Не находят себе пристанища. Оставшиеся на земле, они время от времени обретают телесные очертания. Страдая сами, становятся беспощадными к живым.
Труп, найденный обходчиком, на ближайшую станцию доставили дрезиной. Никаких документов, удостоверяющих личность погибшего, на теле не оказалось. На месте падения была обнаружена фотография девочки лет четырех. Следствие пришло к выводу, что вряд ли она имеет какое-то отношение к погибшему, который, скорее всего, по неосторожности вывалился из скорого поезда, который по ночам идет с большой скоростью от чего вагоны, особенно на поворотах, сильно раскачивает.
В толпе зевак, окруживших дрезину, были и один из тех, двоих. Опознав труп, он отошел в сторону и довольно обстоятельно говорил по мобильному телефону.
Федя с выводами следствия не согласился. Ему в отличие от железнодорожной милиции, «дело» это квалифицировать как несчастный случай было ни к чему. Тем боле что в отличие от нее, ему пришлось провести свое расследование. Когда на следующий день он позвонил в детский сад «Фиалка», ему ответили, что воспитательница Жанна Семеновна на работу не вышла. Слегка заинтригованный Федя послал людей по адресу, поскольку на телефонный звонки квартира ее не отвечала. Очень быстро Дуня Хавро выяснила, что на фамилию Джигит был выписан билет на ночной Московский поезд – тот самый.
Девочку, она увезла – вне сомнения. А вот сбросить с поезда опытного, пусть и в легком подпитии боевика, вряд ли.
–Значит, это сделал Жуир.
Выяснив, когда пребывает курьерский в Москву, Федя без всякой надежды позвонил туда своим партнерам. Те добросовестно с привокзальной башни не только взяли на цейсовский прицел все вагонные двери, но и прошлись по всему поезду. Парочки, соответствующей описанию, присланному электронной почтой, заметить не удалось.
–Значит, вышли раньше! Но где? В Курске, Туле, Серпухове… – Федя чертыхнулся и по обыкновению запел что-то из репертуара Джорда Джонса. Неуч, он безбожно перевирал английский…
–Что же делать? – рискнула прервать вокальную паузу хозяина Фаня.
–Если мы не найдем эти проклятые бабки, мне хана.
–И кто же это решил? – старалась казаться беззаботной Пиявкогубая.
–А ты не догадываешься?
–Может быть!
–Так вот, этот «Можетбыть» дал мне на все про все одну лишь неделю. Всего-навсего, восемь дней.
–Семь дней – поправила Фаня.
–Какая разница: день и ночь – сутки прочь!
–У меня есть план спасения, – сказала Фаня.
–Я так и думал, что ты меня и на этот раз выручишь.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы; и во исходе души моея помози ми, окаянному…»
Жуир прошел сквозь стену дождя и сел рядом на уже исколотое брызгами, пластиковое кресло.
Мент узнал его и, хмуро усмехнувшись, сказал:
–Где ты пропадал?
–В Москве.
Жуир был мокр до нитки. Но в хорошем настроении. Он заказал водки.
Мент эту идею не поддержал, кивнув на припаркованный возле «Черной аптеки» сизый «Фольк».
–Ты, я вижу, разбогател… – Мент внимательно посмотрел прямо в глаза Жуиру.
–Но совсем не так, как некоторые.
–Намекаешь на меня.
–Не токмо, – и добавил, чтобы сойти с темы.– Пива пить не боишься!»
–Дорожная инспекция меня пока помнит. Как на пенсию ушли, я пошел в неведомственную охрану.
Оговорку эту надо было понимать следующим образом. Те, кого «уходят», тоже теряют право на многие попустительства.
Некогда они были однокашниками, потом один из них стал ментом и довольно быстро вырос до начальника угро.
Однажды Жуир попросил его защитить сотрудницу от бывшего мужа. Тот регулярно – раз в месяц – являлся якобы осмотреть квартиру, оставленную для дочери, пересчитывал вещи: не ушло ли что-нибудь. Иной раз оставался на ночь, насиловал бывшую жену. Грозился: приведешь мужика, накажу примерно вместе с хахалем. Был он с виду довольно кровожадным. Начальник дождался мясника, трахнул его по голове и переночевал с благодарной дамой.
Жуир обратился к нему еще раз, когда ему стали звонить по ночам, призывая уняться, пугая жену тем, что украдут ребенка. Мент поставил телефон «на прослушку» – дорогое удовольствие, а не посчитался. Хотя и оговорился, что для такой меры у него нет оснований.
«А что может быть основанием?»
«Покушение, то есть если на тебя нападут…»
«А если убьют?»
«Тогда другое дело!»
Какое, другое – он так и не объяснил вразумительно.
–Ладно! Где?
–Вот! – Жуир разжал кулак, и желтый ключик растворился в бокале с пивом.
Мент взял его и стал цедить да тех пор, пока ключик не оказался у него под языком.
Появилась Жанна. Она была так мокра, что казалась прозрачной. Мент посмотрел на нее с нескрываемым презрением импотента. Благодаря чему Жуир вспомнил, что у его собеседника – большого пузатого дядьки – совсем крошечный пенис. И как управляется с толстобедрой супругой своей?!
Мент поднялся, хотя дождь все еще продолжался. Взял однокашнику бокал пива, которое тот отдал Жанне.
–Мне надо выспаться. Всю ночь дежурил… – Он кивнул на здание банка, что высилось сразу же за министерством соцзащиты.
Его спина биндюжника под струями ливня как бы набухла, словно бы напиталась кровью.
Взрыв был так силен, что волной вывалило аптечную витрину. Осколки разлетелись на десятки метров. «Фольк» горел, как бумажный. В нем Жуир видел неподвижный охваченную огнем куклу.
И кто-то на пятачке сказал:
–Поделом!
Жуир бросился к месту происшествия, когда из двери министерства соцзащиты выбежал молодой охранник.
–Как же ты проморгал?
–Глаз не спускал. Машина ведь ко мне задом стояла! Подложили сбоку. Из-за кулинарного киоска подлезли!
–Жуир наклонился и незаметно подобрал связку почерневших от гари ключей, среди которых был и тот самый.
На камне лежал огромный увалень, которому две худышки причесывали густые подмышки. Волосы были длинные. Костяные гребни искрили разрядами статического электричества.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому… умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, избавити мя…»
Жуир: У совершившего преступление изменяется сначала голос, затем походка, привычки, а, в конечном счете, и весь облик. Он становится иным и как личность, поскольку теряет дар Божий.
За собой, прежде всего, я заметил, что у меня другой тембр голоса. В нем появился рабский оттенок. Потом последовала привычка оглядываться.
Настороженность – свойство несвободы. Нежелание вступать в разговор – признак угнетенности.
Не разоблаченный преступник после смерти превращается в домового. И в зависимости от тяжести содеянного влачит это «промежуточное» существование до 1,5 тысяч лет.
Если я не признаюсь, что сбросил с поезда боевика Феди Драйзе, мне грозит именно эта участь…
Жанна: Но ты уже признался в этом.
–Как так?
–Ты мне признался.
–Это не выход.
–Почему?
–Потому что я тебя сделал сообщницей. Теперь нас двое.
–Не своди меня с ума!
–Прости! Я места не нахожу. С одной стороны, боюсь за ребенка, с другой стороны – о Шуре ничего не знаю.
–Смог бы ты узнать ту женщину?
–Которую?
–Что заманила его в машину.
–Наверное. У нее характерный рот. Губы – как две слипшиеся пиявки.
–В таком случае, пойдем в город. Вдруг наткнемся?!
–Она из тех, кто пешком не ходят.
–И все-таки.
Сразу после гибели мента, Жанна заметила:
–Горячо, они где-то рядом.
–А мне ни холодно, ни жарко – ответил Жуир.
Жуир: Что такое беззаконие? Почему человек идет на него? Это случается, когда человек за честный бескорыстный труд во благо общества не имеет от этого общества даже моральной компенсации. Мы нарушаем закон, потому что вынуждены, потому что у него нет иного способа существования.
Что такое нарушение закона? Это продажа души по частям. От тяжести содеянного зависит объем утраченного пространства души. Тяжесть преступления прямо пропорциональна объему проданной души.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному…окаянному…»
–Их видели с «Можетбыть» перед самым взрывом.
–Кто видел?
–Я, например! Или тебе этого мало?
–Ты не ошиблась?
–Во-первых, я помню его еще по Замане. Он обращал на себя внимание, прежде всего тем, что метался в поисках потерявшегося ребенка.
–А что, во-вторых?
–Ты очень внимателен.
–У меня для этого хороший стимул.
–Женщину, с которой он был в пивной, я тоже знаю.
–Кто она?
–Ее зовут Жанна Джигит. Ее папочка лечил твоего от импотенции.
–Ребенка с ними, конечно, не было.
–В пивную с детьми не ходят.
–Девчонку они спрятали еще дальше, чем деньги.
–А что если денег у них нет и не было?
–Тогда почему они прятались?
–Быть может, оттого что знают о деньгах и боятся за жизнь в первую очередь ребенка.
–Думай, что надобно делать?
–Если девчонка с ними, их надо брать.
–А если нет?
–Пропустить через «комнату смеха». Мне же все время думается, что сидящий у тебя на квартире поэт – симулянт. Деньги у него, а эта троица уводит нас подальше от денег.
–Может быть, все, мой босс, может быть…
–А потому, Фаня, вези своего постояльца в комнату. А следом и я этих двоих доставлю туда.
–Но прежде я бы хотела, чтобы ты послушал следующую запись.
Как всегда Шура начал со стишков:
Я заглядывал в эту пропасть.
Я испытывал страх, и робость,
Потому что на кромке бездны
Отступают обычные беды.
А великие – иногда
Отправляются в никуда.
Мы гуляли, за руки держась
Два семестра продолжалась эта связь.
Увела меня случайная,
Пышнотелая розочка чайная.
Я шептал, тебя целуя,
Много раз подряд:
Аллилуйя, аллилуйя,
Я не виноват.
«…умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы; и во исходе души моея помози ми, окаянному…»
Мент сидел под тентом в самом центре и ливень, взявший пивной пятачок в прозрачный плен, не доставал до него. Однако на эту территорию никто из других, оказавшихся под водяным колпаком, не покушался. Они жались к барной стойке, укрытой парусиновым козырьком, словно кепкой.
Я прошел сквозь стену дождя и сел рядом на уже исколотое брызгами, пластиковое кресло.
Он узнал меня и, хмуро усмехнувшись, сказал:
–Какой дождь!
Я был мокр до нитки. Но у меня было настроение поговорить. И я заказал водки.
Он эту идею не поддержал, кивнув на припаркованный возле «Черной аптеки» серый «Фольк».
«Пива принять он, значит, позволяет, а белую боится!»
–Жизнь дорога или?
–Или. Меня ведь на пенсию ушли.
Оговорку эту надо было понимать следующим образом. Те, кого «уходят», теряют право на все попустительства.
Некогда он был моим однокашником, потом стал ментом и довольно быстро вырос до начальника угро.
–Что-то тебя давно не видать, – вяло спросил мент.
–В Москву ездил.
–Ты там работаешь?
–Просто с поручением смотался.
–Ты не про то. Я говорю, что не вижу тебя уже несколько лет…
–Я тебя тоже. Просто мы давно с тобой в разных нишах.
–Хорошо сказано.
–Что-что, а сказануть мне иногда удается.
Однажды я обратился к нему с просьбой защитить мою сотрудницу от бывшего мужа. Тот регулярно – раз в месяц – являлся к ней с ревизией. Скрупулезно осматривал квартиру, оставленную для дочери, пересчитывал вещи: не ушло ли что-нибудь. Иной раз норовил остаться на ночь, лез в постель. Грозился: мол, узнаю, что приводишь мужиков, накажу примерно вместе с хахалем. Был он мясником, то есть с виду кровожадным и от злоупотребления животной пищей отличался массивностью.
Начальник угро сам пошел на эту квартиру. Трахнул мясника по голове, переночевал с благодарной дамой. О чем и рассказал мне в мельчайших подробностях.
Вторично я обратился к нему по поводу личных проблем. Мне стали звонить по ночам, призывая уняться, пугая жену тем, что украдут ребенка. На этот раз мент отказал, заметив, что поставить «на прослушку» мой телефон – дорогое удовольствие, да и нет пока никаких веских оснований. Сказав, что основанием для такой меры может быть только покушение …
–Где?
Фаня остановила магнитофон:
– Мент спросил неожиданно. И ответа на этот вопрос не
последовало. Скорее всего, это был тот самый вопрос, ради которого они встретились.
–Ты думаешь?
–Все-таки он ему как-то сказал где.
–Значит, деньги никуда не уехали.
–Может быть да, может, нет!
–Вряд ли. Они их перепрятали. Включай, хочу дослушать.
Щелкнула кнопка, и Шура продолжил.
Жанна была так мокра, что казалась прозрачной. Мент посмотрел на нее с нескрываемым презрением импотента. А я вспомнил, что у него – большого пузатого дядьки – совсем какой-то детский пенис.
После вступительных экзаменов нас, явно принятых, отправили на институтскую спортбазу на так называемую практику. К тому моменту подоспел мой день рождения. Мы напились бочкового газированного вина, и пошли купаться в море. Было поздно. Полнолуние. Мы купались голяком. Дрочили прямо в воду.
Мент не спеша, допил свой бокал, и хотя дождь все еще продолжался. Пошел к машине.
Взрыв был так силен, что у «Черной аптеки», проломило витрину. А к нам на стол упал осколок стекла. «Фольк» развалило на куски. Я видел, как горел неподвижный силуэт моего однокашника.
И кто-то из тех, кто так и не решался ступить на нашу часть пятачка, пока здесь находился мой однокашник, сказал:
–Поделом!
Я бросился к месту происшествия. А из двери министерства соцзащиты мне наперерез уже бежал немолодой милиционер.
–Как же ты мог проморгать такое? – бросил я на ходу.
–Глаз не спускал с багажника. Он ведь ко мне жопой стоял! Сам-то полковник отслеживал с другой стороны, то бишь с радиатора. А подложили, похоже, сбоку. Видать, из-за кулинарного киоска подлезли!
–Зачем он побежал туда? – спросил страдающий отдышкой телохранитель.
–Мало ли зачем!
–Вот именно, Фаня.
–Он снял с мертвеца то, что перед этим дал живому.
–Жетон камеры хранения?!
–Скорее всего.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш… Помози ми, грешному… умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов… и во исходе души моея помози ми, окаянному, умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, избавити мя воздушных мытарств и вечнаго мучения…»
Жуир – Жанне. «Две вещи пугают меня в последнее время.
Никак не могу дочитать молитву Николе чудотворцу. Все время сбиваюсь. Отвлекаюсь. Вроде какая-то злокозненная сила уводит меня в сторону, рассеивает мое внимание, опрокидывает в греховное забытье. Это первый страх. Второй: мучаюсь бедностью и бездомностью. Проклинаю юдоль свою. А пуще бомжества боюсь благополучия. Кажется мне, как только оно (а вдруг!) вернется ко мне, жизнь моя кончится, потому что хуже того, что я уже пережил, только смерть. А как мне умирать, если Гулюш такая маленькая?! Мне надо жить, по крайней мере, еще лет пятнадцать-двадцать, пока она вырастет и на ноги станет. Еще терзаюсь мыслями о том, как ей жить среди чужих, что из нее (сироты при живом отце) вырастет?»
А покой находит, когда мне кажется, что я умираю, и все это, что я вижу, слышу, делаю – видео прожитого и пережитого – мои грехи и радости, печали и удачи, утраты и достижения… Все так знакомо, не покидает чувство – это уже было. И любопытство: что будет, когда пленка кончится? Тьма наступит или свет озарит?
ТАЙНА РЕЗИНОВАЙ БУТЫЛКИ
Часть третья
Дело совсем не в калибре
Пускай она будет колибри.
Не важно, что может крутиться
В рискованном эквилибре.
Важно, что важная птица.
Когда я была маленькая, мои папа и мама умерли и меня взяли на воспитание хорошие люди. У них долго не было своего дома. Из-за чего нам приходилось жить по чужим квартирам. Мои приемные родители были добрыми интеллигентными и заботливыми. Мама работала в газете, папа лечил животных, брат был слишком большой, чтобы играть со мной.
Я часто оставалась одна. И пока он сидел в интернет-кафе, я развлекалась, как придётся. Особенно мне нравилось рисковать. Однажды я уговорила соседскую девочку и мы поднялись пожарной лестницей на крышу 9-этажного дома. Она была плоская, и потому мы не боялись. Там нас, сидевших на краю, свесив ножки, увидела дворничиха…
Девочке запретили со мной играть. А мой папа срочно перевёз нас в одноэтажный домик с острой крышей. Он был старый, с мышами под полом и воробьями в застрехах. Зато под крышей, на которую было не взобраться, находился чердак с большим слуховым окном. Зная, что бывает за походы наверх, я никого больше не приглашала в свои путешествия.
По скрипучей, давно не крашеной лестнице, я поднималась под самую крышу нашего домика и оставалась там, среди старых вещей, пока дома никого не было. Там я устроила себе убежище. Там было у меня всё, что нужно для взрослой жизни. Стол, правда, с перебитой ногой. Скатертью для него стала тяжёлая темно-зеленая с кистями бархатная штора. Нашлась и лампа под оранжевым, слегка прогоревшим абажуром. В кофейник с отбитым носиком – он так походил на вазу, я поставила фиолетовую бумажную розу. Нашлись сразу две чашки: одна с зелёным, другая с синим ободком. Но самым большим сюрпризом чердака мне казалась большая жестяная коробка с чаем, на которой было написано «Город 25 веков». Мне сразу же подумалось, как только я раскопала его среди чердачного хлама, что чаю, заключённому в коробке, много тысяч лет, и что, на самом деле, вскоре подтвердилось весьма неожиданным образом. Правда, заваривать его было не на чем. Электроплитка была без шнура, да и розетки на чердаке не было.
Ещё там было много старых испорченных игрушек. Наверное, когда-то в этом доме жил мальчик, потому что это были всякие машины: грузовики без колёс, танки, трактора без гусениц и даже вертолёт с отломанной лопастью. Он был такой большой, что в кабину его я умудрилась посадить одноногого космонавта. У него было красивое розовое личико и белые волосы. Мне так хотелось их погладить, но они были спрятаны под прозрачным шлемом, снять который никак не удавалось. Когда-то это было возможно. Я сделала такой вывод, потому что на щеке и лбу космонавта, были нарисованы гелевой ручкой какие-то значки…
А ещё среди чердачного хлама мне попалась большая, больше даже чем для шампанского резиновая бутылка. Сначала я удивилась: для чего нужна резиновая бутылка? Потом, не придумав ей никакой цели, стала наряжать её во всякие тут же сшитые одёжки. И вскоре она с надетой на горлышко головой клоуна, стала моей самой любимой куклой.
Однажды, когда дома снова никого не оказалось, а выти на улицу не позволял противный осенний дождь, я поднялась наверх, чтобы сделать ещё одно самое главное своё открытие.
Взяв на руки куклу-бутылку, я села в кресло, что стояло у самого слухового окна, и стала смотреть, как толстые, извивающиеся струи дождя текут с той стороны по стеклу. Мне было уютно, потому что тепло. И тепло, как я вдруг поняла, исходит от моей куклы. Она была такая тёплая, как грелка с горячей водой. Покачав, и даже встряхнув бутылку, как следует, никаких звуков я не услышала. Тогда, извинившись, я попросила у клоунской головы разрешения, заглянуть в бутылку.
– Можно снять вашу голову, тьфу… снять вас, уважаемая голова? – Спросила я. И, о чудо! Клоун ещё шире растянул рот и согласно моргнул.
Сказав «Спасибо!», – я заглянула в горлышко и ахнула…
По розовой глади пруда плыли большие птицы с оранжевыми носами. Их тонкие шеи были похожи на вопросительные знаки. А пологим, поросшим цветущими розами и сиренью берегом ехала на трехколесном велосипеде девочка. Я повернула бутылку, словно трубу калейдоскопа и картинка приблизилась. Я разглядела девочку, как следует, и подумала, что лицо мне её хорошо знакомо. Особенно тем, что на щеке у неё синим фломастером была нарисована ромашка. Была девочка не причесана. А рот, словно у клоуна, нарисован.
– Это я маминой помадой, – объяснила девочка на ходу. И, продолжая нажимать на педали, сказала, – меня зовут Аня, а тебя как?
И едва я ответила, она остановилась:
– Наконец-то. А то я думала, что ты никогда не появишься.
У малышки кое-как было замазана зелёнкой ссадина на коленке. Одна из педалей отсутствовала. А одно из колес прикручено проволокой.
– Где мы? – спросила я, всё ещё не понимая, что произошло.
–В стране КОЛИБРИ.
–Почему так называется?
–Потому что здесь живут только маленькие дети.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы; и во исходе души моея помози ми, окаянному, умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, избавити мя воздушных мытарств и вечнаго мучения…»
–Как жаль, что мне к вам никак не попасть!
–А ты уверена, что хочешь? – шмыгнула носом и посмотрела исподлобья.
–Кажется, да! – ответила Гулюш и тут же заробела.
–В таком случае, попроси Жака, он поможет.
–А кто это?
–Твой клоун.
–Голова, что ли?
–Вот именно, он у нас голова.
Гулюш оторвалась от горлышка. Нашла завалившегося между ящиками, среди которых сидела голову. Но она лишь хлопала пластмассовыми ресницами.
Повертев ее и так и сяк, Девочка припала к горлышку, но ничего больше там не увидела. Отчего ей стало снова грустно и одиноко.
«Наверно, я уснула и все это мне приснилось!» – подумала. И водрузила голову клоуна на бутылку.
И о, чудеса! – нарисованный рот растянулся, глаза живо блеснули.
–Имей в виду, – сказал клоун надтреснутым тенором, – Ни о стране Колибри, ни о ее обитателях никто из взрослых знать не должен.
–Могила! – сказала Гулюш, содрогаясь от ужаса и восторга.
–Терпеть не могу жаргона. И слово это невеселое, а значит детской стране не подходящее. Тебе не надо клястись. Просто надобно произнести слово, всего одно коротенькое словечко. В первый раз, когда ты его скажешь, это будет твоим обещанием, а потом ключиком, которым будешь открывать вход в Колибри.
–Какое же это слово?
–Никогда не торопи Жака! – голосок клоуна прямо таки треснул от недовольства.
–Извини! Я не знала.
–Ты ничего не знаешь. Будешь слушаться, станешь самой умной.
–Я послушная и я хочу туда!
–Закрой глаза.
–Для чего?
–Увидишь.
Гулюш зажмурилась и увидела это слово: три золотых буквы на черном бархате тьмы.
–Запомни его и никогда не произноси вслух.
–А как же тогда я…
–Мысленно. Пока ты читать не умеешь, просто представь себе эти буковки так, как сейчас видишь…
–И все?
–И сразу же окажешься там, где на цветущих деревьях зреют те фрукты, которые ты любишь или хочешь. А в каждой капле росы можно увидеть все и вся.
–А папу и Шуру, маму и Жанну тоже?
–Возможно.
–А что невозможно?
–Ты никогда не увидишь то, чего не знаешь или не должна знать.
Поначалу Гулюш видела своих близких, но не слышала их голосов. А в самый первый раз она их даже не узнала.
Они стремились, словно листва, гонимая ветром осени.
Я их видела едва ли не каждый день. Они проносились нашей улицей, странно откинув головы, словно искали какой-то адрес.
Однажды я окликнула их. Открыла фрамугу слухового окна и крикнула: «Эй! Эге-гей!»
Троица остановилась и застыла, словно игроки в «Замри!»
Высокий с пегим хвостиком на голове, ожил первым и полез на дерево, чтобы заглянуть на крышу нашего дома.
Я испугалась, захлопнула фрамугу. И побежала вниз. Притаившись в прихожей, стала прислушиваться.
–Это была она! – донеслось до меня сквозь запертую дверь. И я почему-то подумала, что это был хвостатый.
–Голос был! И очень похож на нее! – подтвердила женщина.
–А я ничего не слушал, – устало ответил третий. И мне подумалось, что я уже слышала этого человека.
–Как нам найти ее? – спрашивал маленький тщедушный.
А большой усач с седым хвостом на затылке отвечал на этот вопрос каждый раз почти слово в слово:
–Чует моя душа, где-то в этом переулке.
Женщина помалкивала все глубже, пряча под зонтик туго перебинтованную шалью голову.
–Мне бы сказать ей всего три слова… – шарил глазами по окнам малыш.
–Одна, конечно, надежда на нее, – кивал на женщину с глухонемым лицом, хвостатый, – Вспомнит фамилию, найдем.
А она только рот слегка кривила, словно улыбочку прятала.
Сквозь разлетающийся, падающий в небо октябрь их везли на разных машинах.
У подножья Заманы, у той самой долларовой, как ее назвал Шура, пещеры, на дорогу выскочила косуля. По особо затемненному окрасу было видно, что это немолодая самка. Стреляя поверх наполовину опущенного стекла дверки, Драйзе первой же пулей сбил животное с ног. Вскричав детским голосом, коза билась хребтом о каменистый бруствер обочины, толкала ногами воздух и он, розово пузырясь, дребезжал у нее на губах.
На глазах у всех, кто хотел и мог видеть, Драйзе добил косулю длинным ножом и заставил астматика-толстяка освежевать ее. Тот сделал это быстро и неаккуратно. Белая рубаха его покрылась розовыми пятнами, а руки окрасились кровью по локоть.
На даче из этой свеженины были сделали шашлыки и шурпа. Охотники пили пахнущий падающей листвой коньяк, без хлеба ели мясное, угощали и пленников.
Шура и Жуир охмелели как-то неожиданно быстро и странно: отключились, рухнув под ноги охранников, неотступно находившихся рядом.
Ничего не пившая Жанна потеряла сознание тоже. Потом они пришли к единому мнению, бандиты им в еду что-то подсыпали.
Однако вопросы, которые им задавал Драйзе, они слышали:
–Где вы их спрятали?
–Кого, их? – переспросила запредельным голосом Жанна.
–Два «Д» – с хохотком уточнил Драйзе.
–Мы не понимаем вопроса, – ответила Жанна.
–Уточняю: деньги и девочка.
А потом они проснулись на потолке.
Шура, побывавший в таком переплете, открыв глаза, обреченно застонал. Жуир молча ежился под взглядом Драйзе, глядевшего с экрана телевизора. А Жанна вдруг рассмеялась.
–Не нравится? – участливо спросил мучитель.
–Не то слово! – ответил Жуир, с трудом преодолевая страх, сжимаясь от боли, пронзившей диафрагму.
–Зачем вам девочка? – спросила Жанна.
–Девочка нам без надобности. Нам нужны наши деньги!
–Как только избавите нас от этого ужаса, я все скажу! – вырвалось вдруг у Жанны.
–А я ведь легковерный. – Едва сдерживая ликованье, ответил Драйзе.
Жанна ударила себя по лицу отрытой ладонью. Так машинально бросают в рот крошки рачительные хозяева.
Иным кажется, люди, сметающие со стола крошки, скаредами, мелочниками, кусочниками… и напрасно. Как правило, так делают те, кто, пережил в своей жизни голод, кто знает цену хлебу, разделенному. Более того, такие люди сродни Христу, который поделил сорок хлебов для иудеев. Наверняка досталось тогда всем по кусочку, быть может, по крохе. И этого было достаточно, чтобы насытить голодных…
Жанна ударила себя по губам, закрыла рот. Но не успела перекрыть путь слову, который не воробей. Не поймала она его, но рот свой наказала. Она бы и язык себе откусила – болтливый, неосторожный, неумный… Так бы и сталось, если бы не потеряла сознание.
А когда бедная очнулась, то себя уже не помнила.
Драйзе недолго бился над Жуиром и Шурой, потому что те в один голос утверждали, что ребенка без их ведома неизвестно куда увезла эта, впавшая в амнезию, женщина
Драйзе выбросил их вон, пригрозив, что земля под ногами у них будет гореть, по крайней мере, до тех пор, пока он будет жив.
Однажды за чаем, который им заваривала каждое утро Жанна, состоялся этот разговор.
–Купим по стволу?! – спросил как бы между прочим, Шура. И Жуир уже по одному тону, с каким был задан вопрос, понял: поэт уже вооружился.
–Покажи! – Жуир простер непреклонную руку вперед.
–Однако! – крякнул Шура, – Никогда, видать, не привыкну к этой твоей способности.
–Какой же?
–Все знать наперед.
–Если бы…
–Ну откуда ты знал, что он у меня уже есть?
–Да у тебя на лбу пистолет нарисован.
Шура провел тылом ладони по высокому своему порезанному временем челу и, еще более смутясь, вытащил из-под плаща «Макарова» смутился.
–Парабеллум белый - белый, – пропел и подал рукоятью вперед.
–Жуир повертел его в руках, крутанул на пальце и с небрежной решительностью вернул.
–Мне такое не годится.
–Купи что-то другое.
–Нельзя, я – пьеса.
–Не понял слово. Кто ты?
–Пьеса! Я человек-пьеса!
–Это метафора такая?
–Вслед за поэтом лучше не скажешь.
–От такого же слышу. Потому и не понимаю.
–Просто ты неуч, невежа, тьмуторокань…
–Обижае-те, да!
–В литературном институте учился, а законов драматургии не знаешь. Если ружье появилось в первом акте, значит, в последнем оно непременно выстрелит.
–Но причем здесь ты?
–Если у меня появится револьвер, я обязательно кого-то отправлю в другое измерение.
–Тем более что тебе, да и мне, нам всем есть кого…– согласился Шура и покосился на Жанну. – Даже она купила себе газовый баллончик.
Вырвавшись из «Комнаты смеха» троица, путая следы, двинула в Москву. Ехали на перекладных около трех лет. Но для таких, как эта троица, год за день считается. Надеялись, что Жанна Джигит опамятуется. Не станем отрицать, были у нее моменты прояснения. В один из таких привела она своих спутников в дворик подмосковного Подольска. Позвонили в дверь на втором этаже. Вышла пьяная старуха и даже узнала ее.
«Да! – говорит,– Были у меня такие соседи. Съехали они. И дочка приемная была при них. Здоровенькая, смышленая. Лет шести. Аней зовут. А вот куда перебрались, не вспомню…»
Неделю троица обивала порог старой алкоголички. А когда появились новые хозяева квартиры, где до того жила искомая семья, наконец, кое-что прояснилось.
«Они живут то ли в Геническе, то ли в Мариуполе. Адреса не знаем. Но где-то в переулке, выходящем к морю».
Двинули назад. В один присест доехали до Мценска. На обратном пути почти не прятались. Зашли в кафе. Попросили яблочный пирог. Пока ждали. Стали замерзать. В заведении не топилось. Чтобы согреться заказали: себе выпить покрепче, Жанне вина.
–Вам какого белого или красного? – спросила официантка в меховой безрукавке поверх пухового свитера.
По этому уточнению гости поняли, что водку здесь называют белое вино. А вскоре поняли, и что такое красное. Жанне подали жидкость цвета слабого чая, пахнущую прокисшим компотом.
–Как называется? – решил уточнить Шура, глядя на стакан зеленоватого стекла, с номером, намазанном красной краской, на донышке.
–Что называется? – удивилась вопросу барменша, вышедшая из-за стойки – все увидели, что она в валенках.
–Пойло! – снизошел Конокот.
–Пойло коровам дают! – обиделась тетка.
–Извините! – пробормотал Жуир и укоризненно глянул на поэта. – У вина должно быть имя.
–Пейте, не выдумывайте! – смягчилась хозяйка, – Хотя я бы не советовала вам красное. Оно не согревает, а голова болит.
Жуир близоруко сощурился и, приподнявшись, стал всматриваться в выставку в глубине барной ниши.
–А вон там, в узкой бутылке, что это у вас?
–«Кактыбель» какой-то. Два года уже стоит. Грузины какие-то пили. Наши не берут. Дорого, а запах самогонки.
Дожидаться пирога не стали, но заказ пришлось оплатить. Не хватало, чтобы вслед за ними увязался бы тип с поцарапанным носом, сидевший на венском стульчике слева от входа.
–Жить в России трудно! – вздохнул Шура. Но меня все время тянет сюда.
–Потому что тут отдыхать интересно, – подметила Жанна.
–Чем же?
–Пришел в кафе, – усмехнулся Жуир, – выпил водяры, закусил пирогом, дал в морду собеседнику или сам получил по роже. И никакой мадеры, тем более марочной. Дешево и сердито…
Люди это пыль. Чуть ветерок, она поднимается. А если буря, то способна и солнце застить. Но едва наступает штиль, пыли, как не бывало. Даже незначительный дождь прибивает ее. Ливень смывает пыль или превращает в грязь. Люди – это пыль, вызывающая кашель, разъедающая глаза ангелов. Люди это грязь, прилипающая к сандалиям Спасителя.
Поехали в Приазовье. У Шуры, поскольку был родом из Мелитополя, эти края вызывали много разнообразных ассоциаций.
Сюда он вернулся после провала на вступительных экзаменах в литинститут. Стихи его выдержали творческий конкурс. Но сочинение Шура написал на двойку. Обескураженный, с раскалывающейся с перепоя головой, сойдя с поезда Москва–Симферополь, он брел сквозь ночной Мелитополь к автостанции, поскольку надеялся, что свежий воздух степного города поможет ему протрезветь и отвлечься от мрачных мыслей. Жизнь в тот момент казалась ему конченной. Он даже подумывал о том, как бы покончить с нею, постылой, счеты. В разгар очередного наплыва суицидальных размышлений, на одном из центральных перекрестков заштатного города, он вдруг остановился как вкопанный. Шура замер от предвкушения мимолетного счастья в объятиях города, самого имени которого он стеснялся называть, когда в Москве у него спрашивали, откуда ты родом. Всегда, не моргнув глазом, говорил, что из Симферополя. На углу, на фоне обшарпанной стены двухэтажного, некогда купеческого особняка, а на то время гостиницы, он увидал одноклассницу. Господи, как же ее звали?!
«Ты что тут делаешь?»
«Тебя жду!»
«Откуда ты узнала?»
«Я позвонила в приемную комиссию…»
«Поехала к тебе, но мы разминулись… Так я назад – самолетом в Мариуполь! А оттуда ночным автобусом. Иду и молюсь, чтобы снова не разминуться».
«Куда же нам податься?»
«В гостиницу!»
И они вошли в подъезд обшарпанного бывшего купеческого дома. Дежурная не стала спрашивать и паспортов, поскольку взяла наличными за двухместный номер.
Измотанные, они упали рядом и уснули.
Шура пробудился, когда было все еще темно. Рядом никого. Ему вдруг помнилось: все случившееся – сон. Единственное, что ему казалось реальными – это холодок, тянувшийся с балкона. Поднялся, чтобы закрыть дверь, и увидал свою одноклассницу. Совершенно нагая, она курила на террасе.
Пока она не видела, что он проснулся, Шура разглядел ее и решил, что жениться на ней не может. По крайней мере, по двум причинам. Она курит, что вредно для будущих детей и грудь у нее была какой-то круглой. В общежитии литинститута он провел несколько ночей с абитуриенткой из Улан-Уде. Острая грудь поэтессы-бурятки, как потом выяснилось, на всю жизнь испортила вкус Шуры.
Очутившись в Мелитопольской гостинице, Шура живо вспомнил то далекое утро, сказал: «Все! Никуда больше ездить не надо. Гулюш где-то здесь. Иначе, зачем я снова тут и даже в том же самом номере, что тогда?!»
–С чего ты решил, что это тот же самый номер?
–А вот сейчас и проверим. – Шура налег на подоконник, подергал его, покряхтел, обескуражено оглянулся раз-другой. А потом сел на корточки, безнадежно развел руками. Лишь после третьего захода доска сдвинулась. Посыпалась штукатурка, известка. И к ногам старого поэта свалился тетрадный листок, на котором было косо-набосо накарябано: «В ночь на 24 августа 1965 года здесь были Шура Конокот и Света Ломакина!»
«Болезни начинаются, когда жизней остается одна - две. Если бы только физические. Ворчливость, раздражительность, маразм, – или предвестники их, или безобидные попутчики. Паранойя, Паркинсона, рассеянный склероз – последний натюрморт», – такую записку оставили под деревяшкой подоконника Шура и Жуир.
–Приазовье как раз такое захолустье, где можно было бы прикопать нашу добычу, – словно бы сам для себя пробормотал Жуир и внимательно посмотрел на Шуру.
Тот характерно дернулся, что могло означать все, что угодно, в том числе и согласие.
–Давайте, пока деньги окончательно не проели! – сказала Жанна. Она имела в виду деньги, которые выручила с продажи квартиры в Симферополе и возила с собой в нескольких чеках.
Домишко купили у самого моря, в Геническе у дочки той самой Светки Ломакиной. Цена оказалась до того смешной, что Шуре даже стыдно стало. Он все пытался всучить сироте лишних пару тысяч, как будто знал, что сороколетняя разбитная проводница с московского поезда, его некогда зачатая в Мелитопольской гостинице дочка.
Жанна, пока мужики занимались поисками Гулюш, перевезла сваленную в коморке Шуры, мебель, библиотеку и прочий скарб. Запущенный болгарский домик вскоре ожил, словно замершее сердце в руках искусного реаниматора.
Целый месяц, копая пол в кладовке и ночами, вынося грунт в огород, Жуир и Шура соорудили тайник, который довольно ловко замаскировали деревянным полом.
Впервые за несколько последних лет Жуиру удалось прочесть молитву Николе угоднику * до конца.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы; и во исходе души моея помози ми, окаянному, умоли Господа Бога, всея твари Содетеля, избавити мя воздушных мытарств и вечнаго мучения, да всегда прославляю Отца и Сына и Святого Духа и твое милостивное предстательство, ныне и присно и во веки веков. Аминь!».
____________________________________
*Молитва Святителю Николаю,
9/22 мая, 6/19 декабря,
избавляет от потопления на воде, бед, печалей
Напившись с устатку, приятели день отсыпались и на следующую ночь исчезли. Во всяком случае, когда на Жанну вышли люди Драйзе, соседи, которых они вежливо опросили, так и не припомнили, чтобы к мадам Джигит приходили такие или вообще какие-то мужчины.
–Скажи мне, ты спрятала Гулюш или ее у тебя забрали?
–Харитон Петрович, я ничего не помню!
–Давайте определимся: мы ищем ребенка или деньги? – спросил, прежде всего, у себя самого Жуир.
–И то, и другое! – Не раздумывая, бросился с ответом Конокот.
–Когда ты такой, – подала голос Жанна, я не могу тебя называть по имени. Уж больно оно у тебя доброе.
–Мадам, вы моего доброго имени не касайтесь. Это не я потерял Гулюш.
–Потерял я, – сказал Жуир.
–Потеряла я! – не согласилась Жанна.
–Потеряли мы все, и сталось так из-за меня. Я втянул вас в эту авантюру с деньгами. Позарился на чужое, не зная ему цены. А она эвон какой обернулась!
–Все хороши! – оборвал Жуир самобичевание друга.
–У меня идея! – нерешительно подала голос Жанна. И поскольку реакции на ее реплику не последовало, продолжала, – Надо обратиться на телевидение. Есть же там передачи типа «Ищу тебя!»
Одетая дорого и стильно троица отправилась на местное ТВ. они, МТВ. Первую их программу «Карьерист» руководство к рассмотрению приняло весьма холодно. В конце концов, предубеждение провинции к варягам преодолеть удалось. Вскоре их утвердили к показу, и колесо завертелось.
Шура все это время работал над собственным имиджем. Отпустил усы такой длины, которая позволяла их вплетать в затылочную косичку. В таком виде он и появился на мелитопольском экране. Облик его буквально загипнотизировал тамошнюю аудиторию. Когда он предложил себя в качестве ведущего, директор студии даже отшатнулся от него… Ситуацию отрегулировал Жуир. Он отрекомендовал Шуру как замечательного диктора, несколько лет работавшего на Фанагорском радио.
Рейтинг рос, возрастал и поток рекламы. Передача стала приносить вместе с доходом и доверие руководства студией.
Заповеди карьериста
(некогда разработанные Жуиром по заказу некоего политика, поднявшегося вскоре на большую высоту)
1.Обещай все, о чем бы тебя ни попросили. Даже за короткий период тобой обнадеженный успеет, хотя бы однажды сказать о тебе доброе слово. И, во всяком случае, ни одного плохого.
2.Не спеши выполнять даже те просьбы, что тебе по силам. Чем продолжительней надежда, тем больше уважения к подающему ее. Ожидание результата (помощи) – твой самый продуктивный сотрудник (сообщник), авторитет.
3. Держись в тени патрона. Отвечай толково, но только если спросили твоего мнения. Изображать подобострастье, казаться глупее, чем ты есть на самом деле – ошибка. Давать советы тем, от кого зависишь, опасное заблуждение. Нередко ситуация складывается непредсказуемо. И если твои рекомендации не принесли ожидаемого или, что еще хуже, усугубили ситуацию, карьере конец.
4. Рискуй, но только эффектно. То есть лишь после того, как все варианты и возможные обстоятельства успеха или отступления тщательно взвешены, а на случай провала подготовлены уважительные причины, убедительно объясняющие фиаско, обуславливающие, в конце концов, неудачу. Но даже в этом случае постарайся доказать, что отсутствие искомого результата тоже результат.
5. Когда тебя распекают или даже наказывают материально, изображай не только раскаяние, но и обиду не прячь. Шеф должен видеть всю гамму эмоций, переживаемых тобой. Иначе он не поверит в то, что ты основательно прочувствовал свой промах, а значит, сделал правильные выводы из своего поведения.
6.Чтобы не попасть впросак, никогда не ври, если не видишь в том чрезвычайной причины. Лучше признаться, не обязательно во всем, это всегда приносит руководителю удовлетворение.
7.Не показывай боссу, как ты его уважаешь. Но лишь иногда как бы нечаянно, сдавайся на милость победителя, разводя руками, пожимая плечами, показывая, как ты был не прав и как твой начальник, вновь преподал тебе урок впрок.
Такого подчиненного охотнее оставляют как преемника при повышении: дела не загубит, за что предшественнику (протежировавшему его на свое место) плюс; но и далеко не пойдет. Еще один плюс, мол, какого человека в лице бывшего потеряли!
Если начальника «ушли» или против желания отправили на пенсию, такой преемник для имиджа бывшего, хоть и посфактуальный, но отрадный шлейф. А для умного карьериста открывается дополнительные возможности. Серая, как полагали, прежде всего, наверху, личность, вдруг начинает двигать дело по-новому, с неожиданными для всех значительными результатами.
Дожить до этого мига дано далеко не каждому умнику, но только мудрецу. Не спеши, не торопи события, но работай на ускорение их. Помни, на это могут уйти годы, а возможно, десятилетия. Все зависит, на что рассчитывает соискатель карьеры, как высоки его амбиции и вожделенны ставки. Терпение – это умение держать удары, до самого решительного раунда. Однако побеждать лучше по очкам. Нокаут оставляет опасный след в душах тех, от кого зависит дальнейшее развитие твоей карьеры.
8. В критический момент вспомни самое то, что есть в тебе. Возможно, это знание или умение спасет. Иначе, зачем оно тебе дано было. Не поможет, не отчаивайся – ты ничего не потерял.
–Если долго не можешь найти то, чего ищешь, необходимо прекратить поиск и заняться чем-то другим. Например, поиском чего-то другого. И тогда…
–И тогда найдется то, что ты искал до того! – продолжил Конокот.
–Плагиатор! – усмехнулся Жуир.
–Ребенка надо искать, а вы, как ненормальные, ерундой занимаетесь! – вдруг всхлипнула Жанна.
–Твоя правда, детка! Жуир! Ты остаешься с карьеристами. А мы с Жанной начинаем телепоиск.
Вскоре в эфире появилась еще одна их программа «Вспомни и вернись!» Ее авторы верили, что Гулюш, не забыла их. Если она живет в этом краю, то, увидя их, вспомнит.
Проследив за тем, как сели в «СВ» Жанна и Гулюш, он вошел в соседний общий вагон. И переведя дух, вдруг подумал, не зря он взял деньги из пещеры. Не пойди он за ними, сочинял в теплой квартире остросюжетный детектив. А так вот ввязался в приключение, которое может обернуться круче, самого изощренного литературного сюжета.
Помянув Шуру по обыкновению по матушке, Жуир расслабился и вскоре под монотонное постукивание, доносящееся из-под пола вагона, задремал.
И увидел как на него, спящего напал белый удав. Он оплетал его и сжимал – сначала легко, а потом все туже и жестче. Когда наступило удушье, Жуир напрягся, закричал и разорвал гада, словно гнилой канат.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми…» – пробормотал он и уснул еще крепче. Теперь ему снилась дочь. Вернее – утро минувшего дня.
Проснувшись, Жуир некоторое время смотрел на спящее дитя свое. Лицо спящей напоминало ему облик Алтын. Тоска сжимала сердце. Но не больно, как раньше, а так – слегка, как бы пугая или угрожая, мол, не забывай – её не стало по твоей вине. Да, он и не спорил. Так рано эта жизнь пресеклась, потому что он так и не смог защитить семью, попавшую в жернова постсоветского социума.
Гулюш открыла глаза внезапно. Точно так делала и Алтын.
–Что тебе снилось, детка?
–Красный и черный сон.
–Что это значит?
–Дедушка сказал: в красном шарике – желтые птицы...
–Какой дедушка?
–Маленький с белой бородой.
–А в черном – ворона.
–Ворона живет триста лет.
–Я знаю.
–Откуда?
–Дедушка мне сказал.
–Желтые птицы – это твои радости. А ворона – твой долгий век…
Так он растолковал этот сон и от прихлынувших слез закашлялся. В полумраке купе увидел двоих. Они светили фонариком в руки третьего. Жуир прислушался.
–По девчонке и вычислим.
Жуир понял, чью фотографию они рассматривают.
«Значит, они не размножили ее портрет!» – сделал вывод Жуир.
–Мы пройдемся в разные концы, а ты наблюдай тут.
–Мне думается, не на этом они поезде.
–Думают другие. Наше дело искать и выйти на след.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением…»
Двое ушли. А третий, пройдясь туда сюда мимо купе, попросил у папаши закурить.
Жуир осмотрелся, кашлянул, переместился на полку ничего не подозревающего своего пастыря.
–У меня папиросы, – нерешительно подал голос.
Тот оживился, протянул руку.
–Пойдем в тамбур.
Жуир шел первый. Соглядатай следом. И все время в полумраке пытался заглянуть в лицо Жуира.
–Кого-то ищешь? – спросил Жуир.
–Уж не тебя ли? – впрямую переспросил парень и посмотрел прямо. А Жуир внезапно ощутил свое превосходство перед ним. «Вот сейчас возьмусь за него и разорву на куски, – пронеслось вспыхнувшим сознанием – главное дело, чтобы он не успел сообразить, что к чему».
–Кури! – Жуир протянул парню пачку «Феодосии». И повернул щеколду двери. Та оказалась не запертой. Ветер ударил в лицо. И сердце Жуира заныло от предчувствия.
–Закрой, прикурить не могу! – услышал он позади. И увидал боковым зрением, что в противоположном конце вагона появились другие двое.
«Сейчас или никогда!»
Сделав движение в сторону двери, Жуир вдруг рез отступил и с поворота всем телом ударился о несчастного. Но тот, словно бы предвидел атаку, вцепился в Жуира, который обреченно хекнул и без крика сгинул в черном дверном проеме.
Погубитель тоже не удержался, вывалился следом.
–Куда подевался Бора? – озабоченно переговаривались между собой двое вернувшихся.
–Наверное, ему приспичило?
Один заглянул в туалет. Другой обернулся на дверь вагона. Незапертая она постукивала. Стоявший к выходу спиной пассажир, блевал
–Что там?
–Люди отдыхают, а тут ни сна, ни покоя.
– А мне совсем не нравится эта незапертая дверь.
Трупы, найденные железнодорожным обходчиком, на ближайшую станцию доставили дрезиной. Никаких документов, удостоверяющих личность погибших, обнаружить не удалось. На месте падения была найдена фотография девочки лет четырех. Следствие пришло к выводу, что вряд ли она имеет какое-то отношение к погибшим, которые, скорее всего, вывалились из скорого поезда, вследствие драки.
В толпе зевак, окруживших дрезину, были и те – двое. Опознав труп, они отошли в сторону и довольно обстоятельно поговорили по мобильному телефону.
Федя с выводами следствия не согласился. Ему в отличие от железнодорожной милиции, «дело» это квалифицировать как несчастный случай было ни к чему. Тем более что в отличие от нее, ему пришлось провести свое расследование. Когда на следующий день он позвонил в детский сад «Фиалка», ему ответили, что воспитательница Жанна Семеновна на работу не вышла. Слегка заинтригованный Федя послал людей по адресу, поскольку на телефонный звонки квартира не отвечала. Очень быстро Дуня Хавро выяснила, что на фамилию Джигит был выписан билет на ночной Московский поезд – тот самый.
«Девочку вывезла она – вне сомнения!»
Выяснив, когда пребывает курьерский в Москву, Федя позвонил туда своим партнерам. Те добросовестно с привокзальной башни не только взяли на цейсовский прицел все вагонные двери, но и прошлись по всему поезду.
–Значит, вышли раньше! Но где? В Подольске, Серпухове…
Выследила Жанну Пиявкогубая.
Дождалась, когда землячка с доблестной фамилией покинет Москву, организовала похищение Гулюш. О том, куда она перепрятала малышку, доложила боссу.
–Я так и думал, что ты меня и на этот раз выручишь, – сказал тот и по обыкновению запел что-то из репертуара Джорда Джонса. Неуч, он безбожно перевирал английский…
ДОЛИНА ПРИВИДЕНИЙ
Часть четвертая
Массивная широкая машина медленно пересекла автотрассу, скатилась в противоположный кювет. Федя Драйзе – в народе Попсдюх – которого иномарка лихо обошла на подъеме, притормозил. Вышел из желтых своих «Жигулей». Шофер, откинувшись на спинку, спал с полуоткрытым ртом. Федя поежился, представив, что бы могло случиться, если бы какой-нибудь лихач вмазался в машину со спящим водителем. Этому повезло – на дороге на тот момент движения не было.
Когда дошло, что человек умирает, Федя открыл дверку, схватил с панели телефон. Но позвонить не смог – не справился с «мобилкой». Оглянулся. Дороге по-прежнему оставалась пустой. Такое бывает в полдень, когда солнце нещадно палит. И водители на час другой останавливаются где-нибудь в тени – ¬ перекусить, отдохнуть. Потоптавшись, Федя, воровато оглянувшись, залез в машину с другой стороны.
В бардачке лежали пистолет, две обоймы и глушитель. Прихватив деньги, осторожно, словно боясь разбудить усопшего, стал выбираться. Обшарпанная легковушка после салона дорогой машины, в котором пахло крепким табаком и еще какими-то неведомыми провинциалу вещами, показалась ему особенно жалкой.
«Сейчас они подъедут и все!» – пронеслось заполошное.
С перевала шла вереница грузовиков. «Колонна будет здесь минут через десять. За это время надо успеть!»
Когда головной КамАЗ выпятил из-за поворота свой деформированный в полуденном зное квадратный нос,
Федя вернулся в БМВ. Машина завелась легко, словно сама только и ждала этой нежной стартовой искры. Через несколько мгновений она уже смотрела, правда, в противоположную своему первоначальному направлению сторону. Еще теплого, судя по всему мертвого хозяина, Федя перетащил в «Жигули».
Отогнав «БМВ» в отцовский гараж, Федя на такси – теперь он мог это себе позволить – вернулся к «Жигулям». Оставленный лежачим, мертвец теперь сидел. Воскрешение не входило в планы молодого Драйзе. Он за этот час успел свыкнуться со своим новым статусом. С долларами, обнаруженными в БМВ, он собирался круто изменить свою жизнь. К тому же с мыслью этой успел даже свыкнуться. Чужую машину собирался толкнуть. Себе купить не менее крутую. И вот оживающий незнакомец ломал эти едва проглянувшие столь радужные перспективы.
Федя открыл «Жигули», чтобы спасти свою мечту.
Пришедший в себя несчастный едва слышно прошептал: «Воды!»
И Федя растерялся.
–Нет у меня… воды!
–Там таблетки и коньяк…– продолжал бедняга, полагающий, что находится в собственной машине.
–Коньяк? Это у меня есть.
Федя открыл багажник и, отыскав среди бутылок с мускатом «Сурож», вытащил настоящий « Коктебель».
Глотнув прямо из горла, незнакомец открыл глаза. И сразу все понял.
–Помоги мне и я сделаю тебя богатым!
–Я уже богат.
–Ты еще не видел настоящих денег.
–С меня хватит.
–Отвези меня в больницу, и я не стану тебе искать. Моя смерть ничего тебе не даст.
–Пугаешь? – Федя сел рядом, лихорадочно соображая, как поступить дальше.
–У тебя духа не хватит.
–Не думаю.
–Меня будут искать и рано или позже тебя найдут по деньгам.
–Как так?
–Они меченные.
–Ты что совсем не боишься?
–Тебя что ли?
–Тебя ли мне бояться, если я бога не боюсь!
Он, едва дышащий, так это сказал, что Федю морозцем продрало.
Через полчаса несчастный и скончался.
–В «Жигулях?»
–В реанимации?
На эти два вопроса Феде пришлось отвечать дважды. Следователю прокуратуры, которого старый Драйзе за хороший гонорар, попросил закрыть это дело. И парню, вскоре прибывшему к Феде, чтобы забрать БМВ и оружие. Об остальном не спросил, видимо, та сумма, которая досталась Феде, в мире, из которого был покойник, действительно не являлась большими деньгами.
Что это за мир, раскрутившийся на больших оборотах, Федя не мог себе представить до тех пор, пока, спустя несколько лет тот самый парень не появился с полумиллионом в рюкзаке.
–Мы знаем все! Тогда ты нам крепко помог.
–Чем? – испугался Федя.
–Что убрал, Розу.
–Какую еще Розу? Никакой Розы я не знаю.
–Псевдоним у него был Роза! Это был страшный тип.
–Чем же он был так страшен?
–Тем, что стал неуправляемый.
–И всего то?
–Мы таких убираем. С Розой было бы не просто. Он имел свою структуру из родственников, с которой пришлось бы воевать. Она бы никогда не позволила его тронуть. А с твоей помощью все кончилось как бы естественной смертью…
–Он сам!
–Не надо! Это ты… не дал ему спасительной таблетки. А может, и еще чего не дал?
–Чего же?
–Кислорода, например!
–Чего ты хочешь?
–Я здесь, чтобы рассчитаться за это!
–Звучит двусмысленно?
–Если бы хотели тебя убрать, все было бы совсем по другому.
–Поехали!
–Куда еще?
–Мы принимаем тебя в нашу… – парень запнулся, и спустя паузу, продолжил, – артель.
–У меня своя…банда.
–Вот именно, что банда. У нас империя, а у нее законы. Один из них звучит: кто не с нами, тот против нас!
На «Заману» Феде позволили взять только двоих. Он прихватил только Фаню. И правильно сделал. Как чувствовал, что Пиявкогубая его выручит снова.
У подножья пересели в «Стрекозу» – довольно тесный геликоптер, оборудованный детектором, который сразу же загудел, едва Фаня возникла в его проеме.
Лицо Приемщика на миг, словно бы корочкой покрылось.
Подручный, что ждал в салоне «Стрекозы» бесцеремонно облапал гостью. Ловко и совсем не оскорбительно для клиентки. Фаня с неподдельным огорчением глядела, на плоскую серебряную баклажку, которую Подручный извлек из - под ее одежды.
–Я взяла это, в качестве успокоительного средства. – пролепетала Фаня.
–Что там? – спросил Приемщик.
–Херес крепкий.
–Прекрасный напиток! – согласился Приемщик.
–Можешь хлебнуть! – пыталась подмазаться Фаня, облизнув свои супервыразительные губы.
–Спасибо, детка. Но сначала доложимся боссу.
«Стрекоза» взвилась, звуча игрушечно. Через несколько минут он уже садилась на площадку перед «Гнездом стрижа», нависающем над той самой Северной пропастью.
Прием, да это был настоящий прием, происходил в интимном зале довольно вместительного одноименного с замком ресторана.
Федя знал, что посещают это заведение лишь отборные клиенты. И попадают они туда только по воздуху – на таких вот винтокрылых такси. Неоднократно довольно авторитетные строительные фирмы предлагали дирекции «Гнезда» построить канатную дорогу. Все тщетно. Они ведь не знали, что для особых посетителей есть еще один путь – лифт построенные в толще обрыва. К нему надо некоторое время подниматься на своих двоих. Под видом туристов или просто вышедших прогуляться такие гости отправлялись к Стрижу с рюкзачком на плече. А иного и не надо было. Стриж не любил никакой помпы. Сам он всю жизнь ходил в спортивных костюмах. И те, из компаньонов, партнеров, особо допущенных, приближенных он желал видеть, одевались соответственно. Подобная предосторожность отнюдь не была тщетной. Партизанский стиль жизни Стрижа обеспечил ему безопасность в самый разгар междуклановых войн. Достать его можно было только с воздуха или артиллерией. Но эти виды вооружения не так-то легко было спрятать даже от задыхающегося от бессилия закона.
Доставка по воздуху для неофита было великой честью. Но Федя понимал и другое. Столь подчеркнутое внимание к рядовому бандиту проявлено не спроста – видимо от него потребуют чего-то соответствующего уровню сервиса.
Стриж вышел не сразу. Приемщик посадил гостей посреди зала, потому что других столов просто не было. Предложил меню, состоящее из нескольких, звучащих весьма общо названий.
Салаты: рыбные из марикультуры, овощей и фруктов, и трав, выращенных в горах. Первые блюда: уха, шурпа, борщ и т.д. На второе: мясо в любом виде с любым гарниром и т.п. Напитки: водка («Витан»), коньяк и вина («Массандра», «Магарач»), шампанское
«Новый свет», буза, кумыс, квас и прочие минеральные воды Крыма.
Эксклюзив для гурманов: (сырое) яйца – перепелиные, соколиные, соловья, попугая и других экзотических птиц, икра – форели, кефали, судака, осетровых и т.п.
Приемщик взял себе ложку черной икры, размешав которую в стакане Кокура десертного, который и выпил, словно компот из малины.
Федя попросил шашлыка из медвежатины. Полагая, что его не окажется. И не ошибся. Ему принесли шпагу ароматно дымящегося мяса аллигатора.
–Медведь уже в маринаде, поспеет через двадцать минут.
–Дожить бы, криво усмехнулся Федя.
Приемщик поглядел на часы, стоящие в углу зала и выразительно так покачнул тяжелой в шрамах бритой головой, что Федя понял – эту треть часа он проживет наверняка.
Фаня же, как всегда поразила своего патрона. Она заказала полдюжины яиц перепелки. И на глазах у изумленного Феди проглотила их со скорлупой, запив свои завтрак глотком кумыса.
В ожидании встречи гости глазели по сторонам. Конечно же, не могла привлечь их праздного внимания простершаяся на всю стену картина.
–Называется «Долина привидений», предвосхитил вопрос приемщик.
Урочище под таким названием находится на подступах к Замане. Пологий склон, утыканный фигурами, изваянными природой. Ветер, влага, холод и зной создали их безликими. Однако почти все силуэты удивительно выразительны. Самое элементарное воображение способно найти в этих зарослях песчаника повод для ассоциаций.
Художник же извлек из этого естественного ландшафта не просто пищу для своих фантазий. Он просто таки устроил пиршество из бесчисленных яств.
Кого он только не увидел под непроницаемой для прочих глаз вуалью недосказанности. Для Феди в большинстве своем, выявленные кистью лица и одеяния ни о чем особенном поведать не могли. Зато некогда учившейся на факультете культуры Фане Бакладжон говорили и одежды, и даже вооружение.
Был тут, прошедший этим краем и Святой Андрей Первозванный, и греко-скифский поэт Анахарсис, убиенный ударом в спину своим родным братом, и замученный в пытках вождь восставших против Боспора рабов Савмак и легендарный покоритель Востока Митридат великие воители-россы Суворов и Кутузов и усмиритель татар князь Долгорукий… А над всем этим сонмищем возвышался бюст императрицы, некогда предпринявшей поход в Крым сквозь эти пределы. Поэты, живописцы, известные классики и полузабытые гении, политики и временщики – нынешние и давно прошедших времен стояли и сидели в своих вечных позах на склоне Заманы, словно приговоренные потомкам в пример к этим посмертным смотринам. К нижней части полотна плотность персонажей достигала предела. Фане на миг даже показалось, что она где-то нам стала узнавать своих современников, то есть и тех, кто живет и здравствует ныне. Она уже хотела встать и подойти поближе. Но Приемщик удержал ее жестом, указующим на лежащий на передвижном столике бинокль. Пиявкогубая потянулась, было взять. Но тут как раз и прозвучал гонг.
Стриж – высокий полноватый, с профессорской осанкой старик спустился в зал по винтовой лестнице, которая беззвучно как бы выпала с потолка в затемненной части зала.
Опираясь на сверкающую камнями трость, подошел к руке Фани. Но только имитировал поцелуй довольно звучным чмоком.
–Ты мой должник, попсдюх! – сказал он глядя к себе за пазуху.
–Я уже понял?
–Не спеши, я не кончил.
–Слушаю!
–Проглотил окончание! Это что дефект речи или непочтение к старшему?
–Не понял?
–Ты не до конца договорил слово, проглотил окончание «сь», тупица!
–Простите великодушно!
–А сейчас сказал лишний слог. Общение на «ты», усложняет замыслы обманщику. Друзья познаются на «ты» – мой афоризм.
Сначала по коже продрало морозцем, а затем уж Федя осознал, что имеет дело с сумасшедшим.
–Радуясь смерти врага, мы уменьшаем груз его греха! – Стриж с интересом вперился в лицо Феди, будто хотел прочесть истинную мысль того на этот счет. Потом перевел взгляд на Фаню. Однако, не найдя удовлетворения своему ожиданию, продолжил, – Но почему же тогда подобное считается предосудительным, аморальным?
–Радоваться горю другого, грех! – всхлипнула Пиявкогубая.
–Тепло, но и только. Что думает попсдюх!
–Я бы попросил… – заикнулся Федя, но тут же под взглядом Стрижа проглотил остаток фразы.
–Эксклюзивно думать не способен, потому что самолюбив, малообразован, мелочен… Она лучше. Но почему не она, а ты босс? Не правда ли, вопросец?
–Я бы хотел перейти, наконец…
И тут принесли шампур с медвежатиной.
–Вкушай свой заказ! – снисходительно предложил Стриж.– а дерзость твою, неуч. Я прощаю только потому (сейчас ты рассмеешься!), что я тоже люблю медвежатину. Видишь, и мне принесли шашлычок из медвежонка. Я их тут выращиваю, как цыплят…
–Благодарю! – Промямлил Федя и, почти не жуя, проглотил сочный кусок.
– А потому мы все скрываем наше ликование по поводу бед наших обидчиков, что Господь не велит. Гневается на тех, кто лишает его в полной мере наказать грешника.
Стриж жевал свой шашлык с закрытыми глазами. Улыбка наслаждения, смазанная обильным жиром зверя, совсем не казалась зловещей. Запив мясо зеленым чаем, старик, как потом эту встречу квалифицировала Пиявкогубая, продолжал свое тестирование:
Сквозь стекло окна розаны
Жадно смотрят на герань
Плачет красными глазами
Линь, а может быть тарань.
Я иду базарным шагом
Вдоль рядов, где врут весы.
Рыбка машет белым флагом
Из невысохшей росы.
Словно женская мятежность
Под участливой рукой,
Исторгает зной и нежность
Воблы розовый левкой.
Пиво пенится, играя
В золотом бокале дня.
Пьет плотва и солнце рая
Пробивается до дна.
–О чем это! – интонациями учительницы литературы спросил Стриж.
–Что-то про пивбар, – испуганным голосом, явно вспомнив свои школьные доблести, ответил Федя.
–Тепло, как в морге, – злорадно изрек Стриж.
–Тогда, быть может, Птичий рынок? Нет? Там и рыбок продают…
–Температура та же.
–Ну что свино-пас? – Хохотнул Стриж. Первоначальное настроение к нему явно не хотело возвращаться.
–А ну-ка, что думает дама?
–Прошу прощения, это… свидание с перерывами на пиво?
Стриж опустил благородную свою голову, спустя паузу лукаво глянул на гостей исподлобья.
–А что я говорил! Старик был прав – она прелесть!
За окнами «Гнезда» сверкала туго натянутыми склонами гора-палатка. Полдень стекал по его камуфляжной парусине. Она трепетала, струилась и хлопала.
–Стрельба? – всполошилась Фаня.
–Кстати о стрельбе! – Стриж с отеческой нежностью посмотрел на Пиявкогубую, – Какая же она у тебя умница! Отдай мне!
–Как так отдать? – смутился Федя.
–Ладно, об этом позже. – Стриж обратился за все время впервые к Приемщику, – Позови Арахуса.
–Да! – Тот вышел из-за стола, и, отойдя к винтовой лестнице, позвонил по мобильнику.
–Я купил Палатку. – Продолжил беседу Стриж. – Не правда ли, красиво?!
–Очень! – поддакнул Федя.
–Ты снова меня не понял. Гора красива, небо голубое, солнце светит… не об этом надо говорить деловым людям.
Федя и вовсе сник, размазанный презрительными интонациями Стрижа. До сих пор никто себе не мог позволить и намека на нечто подобное по отношению к преуспевающему Драйзе.
–Зачем ты меня все время обижаешь? – однако, набравшись духу дерзнул Федя.
–Наконец я услышал голос мужчины. Надежда на то, что услышу, таяла. Я даже занервничал. – Стриж поднялся и пошел прямо на стену, которая перед ним раздвинулась, и все очутились в саду, полном экзотических растений, птичьего пения, нагих женщин. Тут их и дожидался тот самый Арахус.
Маленький, похожий на карлика, он прохаживался по дорожке, заложив коротенькие руки за спину, словно боялся нечаянно прикоснуться к осоловевшим от безделья гуриям Стрижа.
–Мой главбух! – представил его Стриж.– О вас он знает, не считая нужным представлять поименно гостей хозяин. И спросил, где рюкзачок?
–Где надо! – женским тенором ответил Арахус.
–Ара! – Стриж вдруг схватил главбуха за ухо и, словно непослушного мальчонку дернул, – Увидишь, я тебя сброшу с вертолета.
Карлик взвыл, вырвался и, отбежав, показал боссу язык!
–Он мои деньги своими считает, только поэтому терплю. А потом, безопасен. Нет ни жены, ни детей, ни родных, ни близких. Сирота полная.
–Полный! – поправила почему-то осмелевшая Фаня.
Стриж потрепал ее по щеке и сказал:
–Детка, я знаю, что говорю.
–Надо же! – Изумилась Пиявкогубая, с нездоровым любопытством провожая взглядом нелепую фигурку главбуха.
Глядя на рюкзачок, который Арахус спустя несколько минут приволокла к ногам Стрижа, тот сказал:
–Тут гонорар за идею, которую мне подарил старый Драйзе.
Настал черед всхлипнуть и Феде.
–Сколько там? – спросила Фаня, некогда осчастливленная так до конца неоплаченными идеями старого мошенника.
–Мир тесен и мы в нем повязаны, порой невидимыми, но неразрывными нитями, – не отвечая на вопрос Пиявкогубой, начал Стриж. – Это он, твой папа, пусть Господь будет снисходительным к его слабостям, подсказал мне купить Заману. Люди покупают острова. Это дорогой товар. Но до твоего папочки еще никому не приходило в голову приобретать в собственность горы. Сам он был для этого беден. Потому и подарил мне эту идею. Бедняки – люди нежадные.
–А вы? Ведь вы не бедняк, а тут, видно, немалые деньги, – не унималась Фаня.
–Значит, не так уж и богат, коль оплачиваю идею, давно сошедшего в ад грешника, причем его никчемному потомку, нажившемуся на мародерстве.
–Я все вернул! – вскричал Федя, не сводивший глаз с вожделенного мешка, словно пытался сквозь ткань разглядеть и сосчитать количество пачек, заключенных в нем.
–До цента?
Федя затравленно оглянулся и схватил мешок.
–Бери! Бери. Я не передумаю, – рассмеялся Стриж. И его хохоту вторили не только нагие гаремницы, птицы, мужеподобная карлица-главбух, но и горы, среди которых происходил этот фантастический сон.
Горы, конечно, не смеялись. Эту иллюзию создавал тот самый вертолет, который завели, чтобы раз и навсегда вывезти из «Гнезда Стрижа» оглушенную сюрпризом парочку.
–Ну что, пойдешь ко мне работать? – спросил Стриж у Фани, пока Арахус, пересчитывал и передавал по акту содержимое рюкзака. Фаня издали видела. Что денег там куча. Их там было так много, что ей вдруг казалось, что они фальшивые.
–Думаешь фальшивые?
–Подумалось.
–Так пойдешь?
Фаня же, бросив косяк на Федю, опустила голову.
–Боишься при нем сказать «да»?
–Боюсь!
–Я не зверь?
–Я связана клятвой и чувствами!
–Благородно!
–Спасибо.
–Не бойся. Я передумал. Ты должна оставаться рядом с ним, покуда выполняется наказ.
–Наказ?
–Старый Драйзе завещая эту сумму сыну, наказав мне посмотреть, как распорядится тот отцовскими деньгами.
«А мне он, часом, ничего не завещал?»– чуть было не вырвалось у Пиявкогубой.
–Насчет тебя тоже было распоряжение, – словно прочел мысль Фаня Стриж.
–И что же?
–Тебя он завещал мне. Но я вижу, что с Федей у вас и семья, и бизнес.
–Да уж! – вздохнула Фаня.
–Решай сама. Надоело – ко мне. В этом саду и тебе место найдется.
Фаня с ужасом огляделась. Живописный уголок мгновенно показался ей тюрьмой.
–Вот-вот. Эти масштабы для тебя тесны. Перед тобой открываются другие перспективы.
–Что я должна делать?
–Контролировать? Или…
–И то, и другое. Я не могу рисковать. Ты же видишь, какой он!
Та же «Стрекоза», на борту которой помимо приемщика зачем-то оказался некий Псам.
–Ты что карай? – спросила его Фаня. Едва вертушка оторвалась от «Гнезда».
Псам ответил «нет», покачав при этом головой по-болгарски. То есть отрицательно.
–Забавно, – пробормотала, но так, чтобы тот, для кого это предназначалось, слышал. Заметив, что уловка удалась, придвинулась к нему вплотную, и одними только магические губами предложила: – Хочешь? У меня кое-что для тебя имеется. – При этом она достала из-за пазухи плоскую бутылочку и горячую от долгого соприкосновения с грудью, подала Псаму. При этом же с таким презрением глянула в сторону Феди, что неожиданный попутчик совершенно уверовал в искренность ее вспыхнувших к нему чувств.
Псам отвинтил колпачок и приложился. После первого же глотка крякнул. Вторым прополоскал рот. И глаза у него блеснули, сузились, стали, как лезвия.
Приемщик, утративший на это время бдительность, недовольно выхватил у него баклажку, намереваясь выкинуть ее за борт. Фаня бросилась на него словно кошка и уже у самого ветровичка, вцепилась в свое сокровище.
Так на пустом, как будто бы месте завязалась эта свалка в воздухе. Пилот, понятное дело остался вне игры. Псам сидел под роскошным кайфом: Фаня смешала коньяк с маковым взваром. Однако вдвоем с Федей против Приемщика им пришлось не сладко. Он с кольтом, они с мешком долларов. В результате приемщик улетел в пропасть. К сожалению, Псам оказался крепким на голову. Пока Фаня приходила в себя, чудом не последовавшая на грешную землю вместе с Приемщиком, который никак не желал ослабить свою мертвую хватку. Спасла блузка, которую Фаня накануне передержала в отбеливателе. Бандит выпал, крича и размахивая куском белого батиста, словно белым флагом.
Приставив к шее пилота выбитый из рук Приемщика пистолет, Федя давал наставления, куда тому теперь надо поворачивать. А пришедший в себя Псам завладел рюкзачком.
Он его и выбросил над пригородом. За что и получил пулю в грудь. Больше в магазине их не было. К счастью, пилот этого не понял. Не дергаясь, он благополучно приземлил «Стрекозу» на заброшенной автостоянке, откуда наша парочка без проблем убралась восвояси.
–Сколько там было? – упавшим голосом спросила Фаня.
–Пятьсот! – все еще тяжело дыша ответил Федя.
–Полмили?!
–А то ж!
–И что дальше?
–А ничего. Вот что у меня есть! – Он вытащил прибор, один к одному напоминающий мобильный телефон. – Заряда у этого локатора хватит на неделю. Вот за это время мы и должны найти наши бабки.
–В рюкзаке жучок?!
–Маячок.
Вообще-то Жуир, когда-то сочинивший это стихотворение про вяленую рыбку, никакого сексуального смысла в него не вкладывал. Но в том, видать, и сила поэзии, что каждый, читая, слышит свое. Стриж лукавил. Он и сам так толком и не мог свести к однозначности смысл, заложенный в эти строки. Но ему хотелось в тот момент унизить обладателя полумиллиона и возвысить его подружку. И хотя старый бандит был из интеллигентов, он знал, что вся жизнь подручной женщины, даже если с нею босс делит ложе, сплошное унижение.
Жуир: Общество роботизируется. Это видно из того, как нынче относятся к чувствам. На каждом шагу, особенно в присутственных местах, то и дело слышишь: «Только не надо эмоций: без лирики, пожалуйста!»
Шура: Просто нами давно правят пришельцы: бесчувственные тупые киборги. А это значит, что всем нам скоро придет полная хана.
Это говорит нам поэт, написавший такую вот сентиментальную песенку.
Ты выпал из гнезда,
Беспомощный птенец–
Семьи моей звезда,
Любви моей венец.
Припев:
Дорогой не прямой
Идущие без слез
Меж ними есть и мой,
Потерянный всерьез.
Бредут они толпой
По Млечному Пути.
Спаси их, Боже мой!
А грешных нас, прости!
Мне больно, это я
Спугнул, дитя, тебя.
Вернись, душа моя,
Прощая и любя.
Припев:
Дорогой не прямой
Идущие без слез
Меж ними есть и мой,
Потерянный всерьез.
Бредут они толпой
По Млечному Пути.
Спаси их, Боже мой!
А грешных нас, прости!
Войди же в дом отца,
Мой маленький изгой.
Мне снится без лица
Твой образ дорогой.
Потух твой голосок,
Упал твой волосок.
В моих глазах песок
Вернись, ребенок мой
Хоть на часок домой.
Хотя бы покажись.
Вернись, дитя, вернись!
Нам без тебя не жизнь.
Вернись дитя, вернись –
Остановилась жизнь!
Эта песенка стала позывной, визитной карточкой передачи «Ищите и обрящите» еженедельно выходящей по Мелитопольскому телевидению. За полгода тут были разысканы десятки детей и взрослых не только из тех, безвести пропавших местных, но и других, довольно отдаленных регионов.
Ведущие Жуир, Конокот и Жанна Джигит в национальных костюмах караев пели ее на три голоса под собственный аккопанимент на струнных народных инструментах. Трогательная мелодия, простенький текст брали за душу. И вскоре передача стала рейтинговой. На нее собирались, как на блокбастерский сериал. Ее стали покупать центральные каналы, а значит, ее стали смотреть по всей стране.
Однажды они сидели в комнате, щедро выделенной для них задыхающимся от нехватки площадей телеколлектива. Их ценили хотя бы за то, что невесть откуда свалившаяся троица исправно пополняла за счет рекламы его захудалый бюджет.
–Жуир, тебе не кажется странным, что мы до сих пор живы?
–Я тоже думаю об этом. Причем, давно. Едва ли не с самого начала. Такое ощущение, что кто-то нарочно придумал всю эту игру, чтобы наблюдать за нею.
–Свысока, – добавил Шура.
–Я боюсь покоя. Мне кажется, как только он наступит, придет новая беда.
–А я не боюсь больше ничего. Даже смерти. Мне сдается, ее вовсе нет. Всякий раз миг риска или опасности – это лишь репетиция акции, которая никогда не состоится.
В дверь постучали. И, не дожидаясь ответа, вошли. Вернее вошел молодой человек небритый и вежливый. Кажется, он забыл поздороваться. А возможно не счел нужным это сделать. Не спрашивая разрешения, сел и сказал:
–Мы хотим вам помочь!
–Материально? – уточнил после паузы Шура.
–Не без того.
–Так помогайте.
–Кто тебя прислал? – спросил Жуир.
–Тот, кто прислал, ждет вас, – как будто обрадовался вопросу Приемщик.
–Хорошо! Поеду я, – сказал Шура, поправив усы, опавшие после часового пребывания в эфире.
–Все!
–Что значит все? – Жуиру гость не нравился.
–Условие такое – вы отправитесь с нами втроем.
–Куда и когда?
–На Заману, сейчас.
–Ближний свет.
–В нашем распоряжении вертушка. Час полета и мы на месте.
–И что мы там забыли, на Замане?
–Зато вас там не забыли. И ждут в гости.
–Интриган!? – вдруг, сам не ожидая от себя этих интонаций, осклабился Шура.
Жуир даже головой затряс, так ему не понравился срыв старого поэта.
–Геликоптер ждет на крыше центра.
–Не мешкая и больше ни о чем не спрашивая, словно загипнотизированные, они поднялись по пожарной лестнице на плоскую крышу здания телевидения.
Винтокрылый аппарат, ведомый Псамом, почти беззвучно взмыла в еще более синюю от белоснежных облаков высь. И, взяв курс в сторону моря, повлеклась, словно стрекоза, несомая ветром.
Жуир глядел в окно, и вяло размышлял, откуда пришла к нему эта фраза: …как тонированное стекло: отсюда видно, а с той стороны темно. Постепенно ему вспомнилось, что такие вещи с ним случались и раньше. Особенно когда он забрасывал творчество, не писал месяцами.
Неужели мне еще суждено что-то сочинить? Но о чем? И зачем? Пустое ведь, никому ненужное занятие. Сколько времени потрачено было на него? Чего ради? Иные в это время жили, искали способ заработать, воровали, в конце концов, делали карьеру… А он сочинял и не замечал, как скользит к краю пропасти…
Внизу уже курчавились негустые с пролысинами на скалах горные леса.
–Куда мы летим? – вскричал вдруг Шура.
–Зачем? – вторила ему Жанна.
–Не все ли равно? Может, они что-то знаю про…
–Имени Жуир не назвал. Троица давно в всуе старалась не поминать этого дорого для них имени. Не договаривались об этом. Потому что синхронно боялись спугнуть нечаянно пролетающую удачу. Вдруг присядет около?!
«Нет! Писать больше не надо. Сочинительство стало для меня грехом. Быть может, потому что достиг в этом ремесле уровня, близкого к совершенству. Сейчас, когда стиль и слог для многих писак, понятия как недостижимые, так и непонятные, мастера слова, определены в ранг изгоев. Когда Господь не с нами, то и достоинства наши становятся проклятьем. Даже – мастерство».
Вертолет накренило, потоком воздуха, который словно из духовки, выбило из ущелья. Тут же мелькнули башенки висящего над пропастью замка. Еще несколько виражей, и «Стрекоза» присела на пятачок, вымощенный лабрадоритом.
Приемщик и Псом любезно проводили троицу сквозь залитой зноем внутренний дворик, полный роз и нагих женщин, в прохладный полутемный, и потому кажущийся необъятным зал.
По фризу его пульсировала, словно в телевизоре, бегущая строка:
Не радуйся чужой беде
Поскольку сам стоишь в чреде,
Чтоб повиниться Богу.
Не радуйся беде врага,
Поскольку сам не без греха,
Чтоб обрядиться в тогу.
Не радуйся, ведь твой восторг
Нечистый из тебя исторг
Каким-то боком.
Любая радость – двери в рай,
В них проникает негодяй,
Прощеный Богом.
Это были стихи Жуира, но столь давнишние, что даже в нем, не получившие ни трепета узнавания, ни малейшего отклика.
Внимание троицы сразу же приковала простершаяся на всю стену картина.
–Так это же «Долина привидений»! – восхитилась Жанна.
Урочище под таким названием находится на подступах к Замане. Пологий склон, утыканный фигурами, изваянными природой. Ветер, влага, холод и зной создали их безликими. Однако почти все силуэты неповторимо выразительны. Самое элементарное воображение способно найти в этих зарослях песчаника повод для ассоциаций.
Художник же извлек из этого естественного ландшафта не просто пищу для своих фантазий. Он просто таки устроил пиршество из бесчисленных яств.
Кого он только не увидел под непроницаемой для прочих глаз вуалью недосказанности. Для Феди в большинстве своем, выявленные кистью лица и одеяния ни о чем особенном поведать не могли. Зато некогда учившейся на факультете культуры Фане Бакладжон говорили и одежды, и даже вооружение.
Был тут, прошедший этим краем и Святой Андрей Первозванный, и греко-скифский поэт Анахарсис, убиенный ударом в спину своим родным братом, и замученный в пытках вождь восставших против Боспора рабов Савмак и легендарный покоритель Востока Митридат великие воители-россы Суворов и Кутузов и усмиритель татар князь Долгорукий… А над всем этим сонмищем возвышался бюст императрицы, некогда предпринявшей поход в Крым сквозь эти пределы. Поэты, живописцы, известные классики и полузабытые гении, политики и временщики – нынешние и прошлых времен. Одни стояли и сидели в своих вечных позах, словно позировали. Другие, как граждане мертвого города, застыли, остановленные роком на полужесте и полуслове. Толпы на склоне Заманы, словно приговоренные потомкам в пример к этим посмертным смотринам. К нижней части полотна плотность персоналий достигала предела. Казалось, что там, стоит только напрячь зрение, можно разглядеть всех, кого ты хочешь увидеть: в том числе и современников. Жанна уже хотела встать и подойти поближе. Но Карлик толкнул к ней передвижной столик, на котором лежали театральные бинокли. Жанна потянулась, было взять. Но сделать ей это помешал звук гонга.
Дальний угол зала осветился. Упавший сверху столб света стал ослепительно ярким, но длился этот накал недолго. Спустя несколько мгновений, когда смотреть было невозможно, фитиль как бы прикрутили. И на месте столба проявилась винтовая лестница, по которой сошел… отец Николай. Жуир прямо таки онемел.
–А он что тут забыл? – вырвалось у Шуры.
–Это хозяин, – сказала Жанна.
–Я знаю этого… хозяина. Он священником работает в Петра и Павла.
–А я его видел недавно на кладбище, – наконец вернулся дар речи к Жуиру.
–И я его видел, – сипел Шура, – на кладбище – во сне. Он там с мертвецами общался.
–Жуть какая-то. Второй раз комнаты смеха я не переживу, –
поежилась Жанна и прижалась плечом к Жуиру.
–Ну, вот и мы! – сказал тот, что так напоминал видом своим Отца Николая. Священник был голосом гуще. А этот – его двойник – обладал довольно высоким тенором. Да и ростом был повыше, да и стройнее. К тому же опирался на палку, набалдашник которой посверкивал камнями. – Никакой комнаты ужасов не будет. Я иначе воспитан. Я пригласил вас выяснять кое-какие отношения, возникшие между нами помимо вашего желания, но не без вашего участия.
Оглядевшись, хозяин, ударил палкой в пол и Жуир вдруг услышал свои, никогда не публиковавшиеся афоризмы:
«Крым – это гора, вершиной которой является степь.
Не всегда то, что размерами превосходит другое, вправе называться большим. Разве большой палец самый большой?
Глянь сначала на кулаки того, с кем намерен сразиться.
Прежде, чем отдавать ребенка в музыкальный класс, посмотри на его пальцы.
Рукой подперев подбородок, кто-то задумался.
Иным такая подпорка без надобности, поскольку тяжести никакой не испытывают. Счастливчики!»
«Все известно, даже такая ерундовина!» – ужаснулся Жуир.
Между тем голос хозяина, распространенный невидимыми динамиками, с нарочитой строгостью вопрошал:
–Почему непорядок? У меня гости, а на столах пустыня!
Тотчас по залу забегал персонал – молодые люди в темно-зеленых смокингах. А перед гостями появился бамбуковый столик на колесиках, уставленный едой в мелких тарелочках. На каждой щепотка гарнира и кусочки на один укус деликатесов. Это была рыба и мясо нескольких названий, икра, салаты и ни кусочка хлеба, ни капли спиртного.
Между тем хозяин представился:
–Меня зовут – близкие – Жак, остальные – Стрижак!
–А водочки дадут? – спросил Шура.
Тот час принесли бутылку и стаканы – граненые, зеленоватого стекла.
–Спасибо! – выдохнул поэт. – А даме – красненького можно.
–Нет, нет! Мне сока. А лучше кофе, – возразила Жанна.
–А тебе, Жуир? – снова только теперь подал голос хозяин «Гнезда»
–Что-то не хочется.
–Ты завязал или настроение такое?
–Хочу трезво разобраться со всем, что со мной происходит.
–Произошло! – поправил Стрижак.
И стал рассказывать гостям то, что они пережили за последнее время. Да еще с такими подробностями, что те не могли не подумать: «Это все он, это она устроил им такую жизнь. И наблюдал за нею, вел их все эти месяцы. Но зачем? Ради развлечения? Может быть, у богатых свои приколы. Но ведь он не Федя, изобретший комнату для истязаний одних и наслаждения других. У этого запросы должны быть иными, повыше. Почему, Жуир, ты так думаешь? Да потому хотя бы, что говорит он о твоих мытарствах, да еще с такими интонациями. Участливыми? Нет, скорее философскими, как… священник бы говорил».
Слушая Стрижака, Жуир время от времени бросал взгляд на картину, и всякий раз ему казалось, что фигуры, изображенные там, шевелятся. Нечто подобное с ним происходило раньше, когда он много писал. Пока работал, усталости не ощущал. Но после подолгу не мог уснуть. Стоило глаза прикрыть, картинки одна – за другой, словно в диафильме. Только там они неподвижные, а тут с движением. Но движение какое-то не такое – замедленное.
«С чего это вдруг теперь? Может, я уже того: от нервных перегрузок поехал?»
Жуир посмотрел на Шуру. И понял, что тот и сам ждет его взгляда. Конокот выглядел слегка ошарашенным. Жуир переглянулся и с Жанной. «Они видят то же!» – пронеслось сознанием и морозом продрало.
–Без паники, господа! Если внимательно всмотреться, то на этом живом панно можно увидеть еще и не такое!
–Это что, проекция?
–Где же вы видели экран такого размера и формы?
–Чего не бывает по нынешним временам, – обронил Конокот.– Тем более, для такого состоятельного, как вы, заказчика.
–На что вы намекаете, Шура? – старик поднялся во весь рост и даже посохом пристукнул.
–Вы состоятельный заказчик, вот и весь мой смысл! – Конокот говорил негромко, интонациями демонстрируя полную не только свою, но и бедных своих друзей зависимость.
–Ты хочешь сказать, что это я вас заказал? – в голосе, слышался некий рокот, словно бы даже молния проскакивала перед тем, как громыхнуть ему. Так было спланирован этот зал и так было подобрано место для Зевеса.
–Тогда почему же мы до сих пор живы? – вставил Жуир.
–И я согласен с товарищем! – возвысил голос Шура – Ведь Федя давно уже мог нас пустить в расход.
–Вы так полагаете? – Стрижак расхохотался. – А кто бы ему позволил этот сделать?
–Наверное, вы! – вставила Жанна.
–За что, за что, скажите, мне я обожаю женщин, прежде всего? – снова привстал со своего трона Стрижак. Он вопрошающе оглядывал всех и троицу гостей и тех, кто, сопроводив их в зал, остался по только им заметному мановению хозяина.
Свои и не думали отвечать. Они только смотрели в рот Стрижаку, словно заговоренные.
Шура, словно школьник, дернулся, было отвечать, но, оглянувшись на друзей, вдруг усомнился в правильности своего намерения, а значит и знания, прикусил язык.
–Я обожаю их, прежде всего, за ум. Женщины очень умны, хотя сами об этом часто даже не подозревают.
Жанна повела бровью и слегка поежилась под откровенным взглядом самодура.
–Ничего не говорите, детка! Можете считать, что вы уже в моем гареме. Это не значит, что вы отныне моя наложница. Слово- то такое! Я не собираюсь вас брать силком. Просто знайте, что для вас там забронировано место и все блага, какие вы пожелаете.
–Я думал, что Федя только пугает, – пробормотал Конокот.
–Да?! – возвысился до тенора голос Стрижака. – А с чего же тогда у тебя крыша поехала?
–После комнаты смеха у кого хотите она поедет! – помрачнел Конокот.
–Только у тех, кто по - настоящему поверил в ужас комнаты,– возразил Стрижак. И, обращаясь к Жанне, снова произнес ласково – А ведь ты, детка, все, наверняка, поняла. Не так ли? Поняла в чем секрет той комнаты?
–Не уверена! Может быть?
–Сейчас! Хотите, сейчас я верну этой умнице память! – вскричал старец и ударил посохом так, что зал загудел, что тарелочка гонга. – Хочешь все вспомнить, малышка?
–Да! – едва слышно ответила Жанна
И тут же свет погас. И взорам находящихся в зале открылась та самая комната. А в ней Стрижак, сидящий рядом с люстрой на лодыжках. Он помахал рукой, встал и прошелся по потолку вокруг люстры, пересек его по диагонали…
Свет вспыхнул с новой силой. Это мгновенно поднялись все шторы.
Жанна вскочила и бросилась к Стрижаку. То, что произошло в следующее мгновенье было столь неожиданным, что повергло в шок всех, кроме самого Стрижака.
Жанна, приблизившись к нему, налетев на него, с размаху ударила по лицу, раз другой. Сделать это в третий раз ей не позволил Приемщик, перехвативший ее руку.
–Отпустите даму! – весело сказал Стрижак. – Приятно, видеть ярость благородную. – Хочешь, я распущу весь гарем, женюсь на тебе и мы улетим отсюда за тридевять земель, чтобы нам никто никогда не надоедал? Мы даже именами созвучны: Я – Жак, ты – Жанна!
–Да! Но сначала я хочу вернуть отцу дочь.
–Ты знаешь? Вспомнила? – вскочил Жуир.
–Знает она! – сказала Жанна и указала на картину, что все это время жила на стене своей жизнью.
Жанна бросилась к стене и в тот же миг очутилась там среди них – обитателей иного измерения. Протолкавшись сквозь толпу, она схватила Пиявкогубую за руку. А когда та попыталась вырваться вцепилась ей в волосы и волоком втащила в зал.
–Вот кто забрал у нас девочку! – вскричала Жанна.
–Не обижай, Фаню. Она, как все мы, по - своему несчастное существо. Делала, что приказано.
–Кто же ей такое приказал? – не унималась Жанна.
–Неважно кто! В тот раз, например, Федька-Попс. И тут все услышали…
Майя Бакладжон работала во Львовском цирке. Номер назывался «С козами на торг». Это была интересная дрессировщица. Зритель обижался, если в программе отсутствовало ее выступление. Майя никогда не пользовалась стеком. Животные понимали ее с полуслова. Новый директор узнав, что дрессировщица разговаривает с козами по-русски, потребовал перейти на «ридну мову». Для Майи это не представляло проблемы, а вот мелкий рогатый скот переучить было делом просто немыслимым. После нескольких, последовавших один за другим провалов, номер с программы был снят. Майя и ее тринадцатилетняя ассистентка – собственная дочь – остались без средств к существованию. Спустя некоторое время их пригласили в Московский цирк, но к тому моменту животные стали болеть и вскоре одно за другим погибли. Майя запила, попала под машину. А осиротевшая Фаня оказалась на улице.
Сошедшая со стены Фаня Бакладжон, озираясь, словно спросонья, осматривалась, постепенно узнавая присутствующих.
–Привези нам девочку, детка!– сказал Стрижак. – Садись в «Стрекозу» и поняй. Мы ждем.
–Да, Босс! Прошелестела, словно ива на ветру, Бакладжон.
И вернулась туда, откуда ее вытащила Жанна. Все видели, как, пригибаясь под ветром, возникшем вокруг винтокрылой машины, она подошла к трапу, поднялась и села рядом с пилотом.
–А мы покамест будем время убивать, поскольку больше нечего и некого! – рассмеялся Стрижак и ударил палкой в пол. Зал загудел и стал заполняться гостями. Откуда ни возьмись, появились официанты. Каждый их них катили перед собой небольшие столики на колесах, уставленные множеством яств и напитков.
–Ты что и в самом деле решилась связать с ним жизнь? – не скрывая ревнивых интонаций, спросил в полголоса Шура.
Жанна вдруг обняла Жуира.
–Ребята! Выходит, что я кому-то еще нужна в этой жизни!
–Ему ты не нужна. Это я знаю точно! – продолжал Шура.
–Ну, если ты такой знаток, скажи тогда, кому еще нужна стареющая воспитательница детского сада «Фиалка»?
–А хотя бы вот ему! – ответил Шура, хотя было видно, что назвать ему в этот миг хотелось другого.
–Он молчит, значит не ему.
–Если не ему, то нам, всем. Мне, в конце концов.
–Вот это уже ближе к правде. Только ты мне, Конокот, совсем не нужен в том качестве, которое подразумеваешь.
Все бы ничего, если бы не это нечто. Что-то было не так. Что-то постоянно провоцировало ощущение недовольства, дискомфорта.
Ах, да! Неудобно было сидеть. Слишком низкие кресла. Даже коротышка Жуир не знал, как распорядиться с коленками. У Шуры они торчали чуть ли не у самого носа.
Низкая посадка как знак зависимости от хозяина, неполноценности гостей. Вроде пустяк, а вот ощущение, что большего унижения им испытывать не приходилось, троицу не покидало.
–Знаешь, что Стрижак с нами делает? Думаешь, обедает, разговаривает? Он хочет вызвать у нас чувство вины.
–Коллективной причем, – добавил Жанна.
–Зачем?
–А затем, Шура, что чувство это – есть одна из форм наказания Господня.
–Не самая жестокая.
–Бог не жестокий. Он не мучает, он ставит тебя в неловкое положение, тем самым заставляет думать и делать выводы.
–Что-то еще! Чего мы не сделали, о чем забыли?
–Всего не упомнишь, не переделаешь. Мне, к примеру, хочется все забыть и выйти на улицу. Положишь чехол и наигрываешь любимую мелодия под звон и шуршанье падающих денег.
–Так в чем же дело? – насмешливо спросила Жанна.
–Инструментов нет. В хибаре остались.
–Ребята! В церковь надо бы пойти! Завтра большой день.
–Какой такой большой.
–Андрея Первозванного.
–А где тут церковь?
–Здесь, – вступил в разговор Жуир,– нет ни одного храма.
–Такой это город, Мелитополь!
–Не в Мелитополе дело.
–Просто, это сон, ребята. И все, что вокруг и с нами творится, неправда.
–Храм – это жизнь. Это признак земной жизни. Обратите внимания, когда мы последний раз болели?
–Просто мы здоровые.
–У меня астма. Ты – алкаш с циррозом. А с нами ничего не происходит. Я не задыхаюсь, ты не зеленый. Ты видел здесь больницу хоть одну? Их тут нет. Тут и кладбищ нет. Здесь, ребята, никто не умирает
Такой вот сон.
–Значит, надо проснуться скорее.
–Чтобы отправиться в церковь, а потом на кладбище?
–Жуир, не кощунствуй. И не пугай Жанну.
Но этих слов Жуир уже не слышал, потому что впал в какой-то безотчетный внутренний диалог с самим собой.
«Живы мы или нет?»
«Никто не может объяснить?»
«Иной раз, как теперь, мне кажется, что я давно умер и сам себе снюсь. Но чаще, я ощущаю себя не просто живым, но вечным».
«Так, наверное, оно и есть. Вечность выходит к нам пирамидами. Да, да! Теми – самыми. Пирамиды – это лишь верхушка айсберга»
«Так что, как бы ты не чувствовал себя: живым или мертвым, – в любом случае, все это лишь признаки бесконечности времени, пересекающиеся в тебе самом»
Между тем два измерения: тот, что двигался за гранью картины, и этот смешались. Гости с той и с этой сторон пожимали друг другу руки, звучно лобызались, шумно приветствуя друг друга. И непринужденно, не дожидаясь особого приглашения, приступали к трапезе. По мере того как опустошались бутылки марочных мускатов, хересов и портвейна, гвалт нарастал. И только у нашей троицы настроение было отнюдь не тусовочным.
–Почему не участвуете? – раздалось вдруг над головой у них, так и оставшихся сидеть в своих креслах. Они подняли головы и увидели над собой монитор. Из коего на них с веселой пытливостью взирал Стрижак.
–Мы ждем! – ответила Жанна.
–Ты, детка, здесь полная хозяйка. Вводи своих приятелей в наш круг. Вт и столик на троих. Гуляйте. Девочку уже везут.
–Пока не увижу Гулюш, кусок в горло не пойдет! – огрызнулся Шура.
–Конокот! Не дратуй меня! – усмехнулся Стрижак. – А лучше пей и закусывай. Где ты еще увидишь такую гастрономию!
–И то! – легко согласился Шура и хлопнул бокал коньяка «Ай-Петри».
И тут как раз и раздался этот смешок. Этакий безобидный хохоток, на который не отреагировал никто, кроме Шуры и Жуира.
Они его уже слышали. Где и когда – вспомнилось им сразу – уж очень этот звук был характерный: так смеялась хозяйка купленного друзьями домика под Мелитополем. Она это делала часто – всякий раз, когда испытывала удовольствие от общения. Своеобразный тот хохоток казался необычным, квохчущий, но раздражающий, но выдававший ее обладательницу с головой: недалекая, всем довольная провинциалка, чтобы не сказать больше. И вот теперь он звучал здесь, где-то рядом – в толпе много пьющих, обильно закусывающих и громко разговаривающих и, как казалось не слушающих друг друга гостей.
Шура увидел ее раньше, поскольку был высок ростом.
–Надо же! – сказал он.
–Но что она тут забыла? – подумал вслух Жуир.
–Пора, ребята!
–О чем ты? – собравшийся было пробиваться к старой знакомой Шура.
–Пора удирать! Вот что, – продолжил Жуир.
Конокот ударил себя по бедрам:
–Ну что же я такой тупой? Ничего опять не понимаю.
–В таком случае, смотри в оба!
И Шура вслед за Жуиром уставился во все глаза в ту сторону, где, нагибая толпу, как траву, приземлялся вертолет.
–Я вижу ее! – вскричал Конокот и первым ринулся и в одно мгновенье очутился по ту сторону. Вслед за ним, рванулись, было в тот мир, но почему-то не вошли в изображенный на стене мир Жанна и Жуир. Они стояли посреди зала, но каким-то образом понимали, что находятся у самого края.
По короткому трапу спускалась девочка в розовом. Конокот, расталкивая зевак, приблизился к ней. Вот он подхватил ее на руки и несет.
–Это не Гулюш! – всхлипнул Жуир и зажмурился.
–Она! Девочка наша! – повторяла Жанна, простирая руки навстречу приближающемуся Шуре с девочкой на руках.
Конокот шел, но не приближался, как то бывает, когда смотришь на идущего вдалеке сквозь окуляр бинокля или видеокамеры. Жуир, словно сомнамбула, двинулся навстречу. И как только преодолел невидимую, разделяющую зал и картину, грань, тут же очутился рядом с дочерью. Несомненно, это была она – подросшая за пролетевшие три с лишним года. Она его тоже узнала. Отец и дочь слились в одно целое, замерли, в объятиях друг друга, слегка покачиваясь, как потревоженное ветром дерево.
–Пойдем домой, детка, – наконец прохрипел Жуир.
–Папа! Как давно мы не виделись, – ответила Гулюш и потерла глаза. – Раньше ты мне чаще снился.
–Я не снюсь! Я нашел тебя!
–Родненький! – Девочка вдруг заплакала.
–Не плачь, теперь нас никто никогда не разлучит.
–Но для этого, папа, мне тоже придется умереть?
Жуир не сразу понял, что это вопрос. «Может быть, я сплю?» – ужаснулся Жуир.
И ущипнул себя. Боль испугала его сильнее.
–Ты не можешь пойти со мной?
–Нет, мне туда нельзя. Я еще слишком маленькая.
–Как же мне теперь жить, детка?
–Есть на свете несколько таких, как здесь, мест, где мы сможем видеться…
–Это невыносимо!
–Если нет других возможностей, надо пользоваться тем, что есть.
–Но как же ты без меня? Сама?
–Я живу у хороших людей. Они обо мне заботятся, не обижают.
–А ты?
–Я тоже забочусь, как могу. Я ведь еще ребенок. Правда, иногда, когда очень по тебе скучаю, веду себя плохо, и этим их обижаю. Я вижу, что поступаю плохо, а поделать с собой ничего не могу.
–Ты хорошо одета. Значит, вы живете в достатке.
–Папа хорошо зарабатывает. Старший брат недавно пошел на работу. У мамы тоже хорошая профессия…
–Расскажи мне о них…
–Позови Шуру и Жанну, пусть и они послушают. Ведь им тоже, наверное, интересно.
Они уселись среди роз, около фонтана. И долго говорили всласть, выясняя, казалось бы, самые неважные подробности жизни Гулюш. Она рассказывала, ни о чем не спрашивая.
А когда Шура спросил ее о саквояже, запнулась. И тут же сделала вид, что вопроса не поняла.
–Умница! – раздался в следующее мгновенье голос Стрижака, а затем последовал это хохоток.
«Оказывается, это он так смеется!» – отметили все трое.
–Да! Мы становимся невольными звукоподражателями тех, кого крепко любим. А я ее любил пуще жизни. Этот смех во мне остался навсегда. Большего не дано. Это тебе, Жуир, можно. Я грешнее, потому и сижу здесь в междумирье. Ни туда нельзя мне, ни сюда. Развлекаюсь, как могу, на сколько хватает воображения.
О саквояже спрашивающий забыл.
Жуир украдкой утер глаза.
–Если бы не слезы, – с важным выражением лица выдала Гулюш, – наши глаза просто бы не выдержали.
–Чего не выдержали? – спросила Жанна.
–Температуры. Когда нам обидно или еще что, температура подскакивает высоко. Слезы охлаждают ресницы…
–Веди-ка, дитятко, отеня, показывай свой рай. Ему, счастливчику, с тобой можно. Это тебе с ним нельзя!
–Спасибо тебе, Жак! – тихо сказала Гулюш и, бросившись к нему, обняла.
Как только отец с дочкой отошли, Стрижак стал говорить Шуре и Жанне.
Деньги в банке на ее имя. Саквояж уничтожен, потому что она не детским умом своим сделала вывод, беда с вами случилась из-за него проклятого.
–С нами беда? – спохватился Шура.
–Беда, но не из-за саквояжа, а рюкзака!
–Какая разница?! – прошептала Жанна.
–Дело в том, что в одном из кармашков был спрятан маячок. По нему вас и вычислили. ¬ – Стрижак говорил тоном, который можно было бы определить как укоризненный, если бы не эта его кривая, почти истерическая улыбочка.
–Главное, живы!? – с плохо скрываемой надеждой на лучшее спросил Конокот. – И спасибо, что вернул нам девочку.
–А вот это, ребята, вопрос!
–Ну, и как вас прикажете понимать? – вскинулся Шура.
–Понять? А зачем? – снова обронил кривенький смешок Стрижак.
–Спасибо мы говорим за то, что дали возможность повидаться, – испугалась вдруг Жанна.
–А я тут при чем? Приговор выносят другие.
–Приговор?! То-то мне все кажется, – глядя на гуляющих во внутреннем дворике «Гнезда» отца и дочку, добавила Жанна чуть слышно, – что эта встреча напоминает тюремное свидание.
–Только вот никак не дотумкаю, кто к кому пришел, – потухшим голосом продолжил Шура.
–Не к кому пришел, за кем, – в свою очередь уточнил Стрижак.
–Все-таки я тупой! – пробормотал Шура и, нашарив на ближайшем столике бутылку, приложился к ней.
–Как все поэты,– рассмеялся Стрижак и, став вдруг серьезным, добавил, – просто не ко всем и тем более не за всеми приходят. За тобой, как, к стати и за мной, никто не придет.
–Это почему же?
–А потому, что мы – я и ты – стали причиной чужого страдания. Причем, слово чужой тут чисто условно. Ведь Жуир и его малышка отнюдь не чужие тебе.
–Ближе нет!
–Вот поэтому, Конокот, за тобой никто не явится. А уж обо мне и говорить нечего. Грех моей души – брат родной. Пусть не моими руками, пусть это сделал Федя - Попс, смерть его на мне. Я так сказал. И Бог со мной согласился.
–Зачем же ты… Неужели нет…
–Наступает момент, когда остается только сознание. Но далеко не каждому дается такой выход. Он предоставляется свыше только самым тяжелым грешникам. Это им дается шанс. Бог долготерпим, он ждет, подсказывая нам способы спасения – один за другим до тех пор, пока мы не поймем и не схватимся как за соломинку. Мы не можем не спастись. То, кто будет брошен Богом, подберет антипод. Создатель же не может себе это позволить. Из потерь господних антихрист намерен строить свою рать. Мы частицы Творца – он ведь нас из своих духа и плоти создал – не можем стать материалом для Зверя. Сатана знает, что Бога победить можно только Богом. Помните, как обольщал он Сына его – нашего Спасителя?! Сказать себе правду, какая бы они ни была, значит увидеть и схватиться за ту самую соломинку. Такое «нет» обозначает «да»!
Один из признаков того, что ты спасся или погиб в отсутствии, в исчезновении разницы между «нет» и «да», «добром» и «злом», «любовью» и «ненавистью», «жизнью» и «смертью», «землей» и «небом», «адом» и «раем»…
–Но как же? Ведь… Во имя чего тогда?..
–Все зависит от выбора. Выбирая одно, ты перестаешь знать другое. Сам. Все ты делаешь сам. На все, что касается тебя лично, твоя воля. Ты сам выбираешь ад или рай. Но есть и третий путь. Он для неверующих. Атеист – ты сталкиваешь их в себе, и они сжигают друг друга, то есть ты сам себя уничтожаешь. Так ты уничтожаешь себя навсегда, то есть ничего не оставляя ни Богу, ни черту. Где тут «нет», где тут «да» неважно, потому что Вечность с такой потерей теряет все или ничего.
–Бред! – обронил Шура.
–А вот она так не думает! – сказал Стрижак и поднялся, опираясь на посох. Прежде всего, потому что женщина.
–Подумать только?! – трусливо сыронизировал Шура.
–Женщины они другие, совсем не такие, как мы, – со смешком продолжал Стрижак, – Да и мы разные. Одни из нас думают, что деньги падают с неба, другие полагают, что, подобно мухе, можно удержаться и на потолке. А третьи понимают, что большие деньги можно заработать или наворовать. А на потолке не удержаться. Можно создать иллюзию перевернутого помещения. Прибить к потолку мебель, а люстру к полу.
–А что, по-твоему, думает Жуир? – не унимался Конокот.
–Хар - и –Тон помалкивают, потому что им труднее всех! – И хотя Стрижак поделил имя Жуира надвое, фразу он закончил так, – Его спасет дыхание любви.
Тут же произошло пренеприятнейшее. Стрижак исчез вместе с его интерьером, картиной, гаремом, розарием и замком. Всех троих охватила и понесла в бездну некая, напоминающая сон, сила. Прошу прощения, двоих, поскольку Жанна с исчезновением декорации тоже исчезла. Правда, некоторое время рядом с ними оставался ее голос. Она оставалась как бы с ними, пока читала эти стихи Жуира.
Меня твое дыханье воскресит,
Мне жизнь продлит твое воображенье
В трюмо твоем оставят отраженье
Мой грех, мое раскаянье, мой стыд.
В трех зеркалах тебя я обнажал,
Но лишь в одном тебя боготворил я.
В трех измерениях тебя я обижал
Простишь ли мне за то, что натворил я?!
Я раздевал тебя, чтобы увидеть
Не только наготу, но красоту.
А вышло, что вознес на высоту
Лишь только для того, чтобы обидеть
Тебе со мной бывает тяжело
Мое добро порой тебе во зло
Тут все не так, все для тебя иное
Поскольку ты явленье неземное.
О чем же там Писание гласит?!
Люби, не сотвори себе кумира…
Когда умру, упав с вершины мира,
Меня твое дыханье воскресит.
АНТИТВАРЬ
Часть пятая
1.
Тон поднялся на стенку и, как пловец, оттолкнувшись, бросился вниз.
Пыль в одно мгновенье забила ему бронхи. Слепой от нее, уже в начале падения он задохнулся.
Просыпался Тон с трудом. Затяжное пробуждение для него в последнее время дело привычное. Не бывает вечера, чтобы он не наклюкался, не напился, не надрался. И хотя своих для этого средств у него давно не водилось, всякий раз находились приятели, которые щедро угощали: стоило только появиться ему на людях. Кому не в престиж порисоваться в центре города со знаменитостью, пусть и вчерашней. История штука такая: сегодня ты властитель дум, завтра тебя оплевали. А послезавтра возвеличили еще сильнее, чем даже того, чего ты заслуживаешь. Так что одни из уважения угощали впавшего в немилость классика, другие в знак протеста к этакой несправедливости, третьи – на контрасте, мол, я вот все еще огурец, а этот гений в полном умате, я пью, но знаю норму, а этот до поросячьего визгу и еще сверх того. Но были еще и четвертые, которые несмотря ни на что сохраняли к Жуиру искреннее чувство. Оставались рядом с ним рядом из соображений безопасности последнего.
Открыв глаза, Тон увидел как раз одного из таких. Конокот лежал справа на зеленом газоне, придавив косматой своей башкой новенький джинсовый рюкзак.
–Шура, – прошептал Тон, хотя в этот оклик он вложил силу, которой бы в иной момент более благоприятный, хватило бы на громогласный зов. Тон, зная себя, все теперь делал так, с большим запасом прочности. К сожалению, удавалось ему такая поправка все хуже, потому что самой прочности в нем самом почти не осталось.
Огромный волосатый Конокот резко сел. Поскреб в курчавой седой груди. И малозубо зевнув, спросил: «Ты чего так громко?»
–Разве? – изумился Тон.
–Рычишь, аки Левинафан!
–Надо говорить, Левиафан, – зевнул в свою очередь Тон. И вдруг, сузив свои и без того степняцкие глаза, спросил,– В чем это у тебя уши?
Шура обеими руками лапнул себя и поднес пальцы к носу. Он всегда так делал, сначала нюхает, потом рассматривает.
–Понятия не имею! – озадачено сказал и поморщился.
Тон вдруг закашлялся, хватаясь за грудь. Глотая воздух, он прижимал горсти ко рту, пытаясь приглушить голос.
Кашель вдруг кончился, и Жуир увидел у себя на ладони камешек.
–Проклятый табак! – прошептал он. – Никак не могу бросить!
И посмотрел на дочку, тревожно перевернувшуюся в своем спальнике с боку на бок.
–Что ты там нашел? – поинтересовался Конокот, отвинчивая китайский термос, и наливая в крышечку кофе. Он был еще горяч. Дымился. Но это было сродни иллюзии, которая длится недолго. Налитое из термоса остывает мгновенно.
–Петрификат выпал! – ответил Жуир.
–Что выпало? – Шура был вполне образованным. Но когда терялся, как многие из нас впадал в реликтовое состояние, начинал говорить несогласованно.
–Кусочек кальция, – пояснял Жуир дальше, не забывая отхлебывать кофе с полынью. – Когда-то я болел. У меня был на инфильтрат легких. В те годы лечили паском. Средство такое. Три раза на дню горстями пьешь эти таблетки. Одно лечишь, другое калечишь. Легкие у меня затянулись. А вместе с ними на почках камни наросли… Меловой период какой-то! Однако давно я не плевался такими кусками.
–Вот, значит, откуда у тебя проблемы с бронхами!
–Оттуда, оттуда. Из самого нежного возраста, – подтвердил Тон и растер в крепких пальцах желтый, похожий на местный известняк камешек.
Умывшись в ручье, наскоро позавтракав, восходители посмотрели вверх, куда намерились подняться.
–Спальники брать не будем! – решил Шура, когда свежие от раннего купания они вернулись на свои бивуак.– Я их припрячу в пещерку. Я тут знаю одно местечко.
–Все равно к вечеру нам надо вернуться! – согласился Тон.
В который уже раз Тон упрекнул себя за то, что взял ребенка. Конокот – это он настоял на том, чтобы взять, девчонку, из кожи вон лез, оправдывая свою настоятельность. Большую часть маршрута он тащил Гулю на плечах, а Тон всю дорогу боялся, что восседающая на плечах высокого Шуры малышка, поранится ветками.
Так бы он и тащил свою ношу, если бы сама девчонка не воспротивилась. Шея у Шуры жесткая, девчонка забастовала и попросилась наземь. Уже на первых десятках метров стала хныкать, и Тону пришлось взять ее на руки. Он тут же стал потеть и задыхаться. Троица все чаще останавливались. И край плато, который в течение всего восхождения, заметно приближался, теперь, как бы замер на недосягаемой высоте.
– Это потому что склон набрал крутизны, – пояснил Шура. И попытался перехватить Гулюш, но благородный его порыв, жестокосердным чадом оценен не был. А чтобы тот больше не приставал, оно заявило: «Я папу люблю! А ты мне надоел!»
Шура умильно рассмеялся. У Тона же не достало мочи даже на то, чтобы хоть для престижа солидаризироваться с ним.
Он плелся следом за груженым двумя рюкзаками старым поэтом и молил Бога лишь об одном, облегчить это восхождение хотя бы на йоту.
Воистину: никто так не вредит нам больше, нежели мы сами, никакая ноша не может быть тяжелей, нежели родительская.
Творец, создавший горы и красоту, открывающуюся все шире с каждым нашим шагом вверх, но которую Тон так не мог толком разглядеть из-за тумана в глазах и пота, заливающего веки, наконец, смилостивился.
Шура женоподобно охнул и, бросив рюкзаки на плоский камень: «Пришли!».
Оглядевшись, Тон не поверил ему. Они остановились в заросшем шиповником тупичке, среди экскрементов, и прочего мусора.
Облегченно переводя дыхание, Тон спросил:
– Откуда у тебя этот рюкзачок?
– Ты не поверишь, – начал, было, Шура.
– Тут гадко воняет! – перебила Шуру девчонка.
– Ладно вам! – глядя на солидарную с заявлением малышки гримасу Тона, сказал Шура. – Никакие вы не романтики?!
–Просто это место не нравится! – сказала дочка и потянула отца за руку.
Шура подхватил оба рюкзака и, не надевая на плечо, взошел на плоский камень, отгораживавший тупичок от оперативного, так сказать, простора. Папа с дочкой последовали за ним. Перед нами открылся невысокий глиняный край плато, напоминающий деревенский дувал, по кромке которого сверкали памятные доски состоятельных восходителей.
Они дошли! И это было счастьем, потому что по местному поверью совершающий это восхождение избавляется от проблем, особенно касающихся здоровья. Возвращаясь вниз, счастливчик начинает свою жизнь как бы с нуля.
Тон во всю эту чушь, конечно же, не верил, но согласился подняться на эту почти километровую высоту ради одного – дать измученным в смоге бронхам хоть немного свободы. Отдышавшись, я вдруг вспомнил о кашле, так ни разу не проявившемся за все эти почти три часа подъема.
Что ж, может быть, есть некая сермяжная правда и в этом древнем поверье.
Они подошли к самой стеночке и Шура, уронив поклажу, зачарованно облокотился на нее.
– Папа! Смотри! – завизжала от восторга Гулюш.
Тон приподнял ее и только после этого глянул сам.
На самом краю пропасти висело «Гнездо Стрижа» – недоступный для простого люда замок, построенный несколько лет назад каким-то залетным миллионером. Говорили, что разбогател он где-то в Латинской Америке на нещадной эксплуатации, купленных по дешевке, плантациях то ли бананов, то ли цитрусовых.
Легкое марево, поднимавшегося из ущелья тумана, словно флером маскировало пирамидальные башенки неприступного сооружения. Мираж да и только, подумал Тон и всхлипнул.
Полюбовавшись панорамой, приятели решили отметиться. Условия для полноценного отдыха на плато имелись.
–Сначала накормим ребенка, – распорядился Шура и решительно свернул в богатое, судя по еврофасаду заведение.
Тон, зная за приятелем эту ни на чем не базирующуюся фронду, остался на улице. Гулюш, не понимая, что Шура, играет роль, последовала за ним.
Вскоре она выскочила и позвала:
–Папа, тебе что, особое приглашение нужно?
Тон, ругнувшись, переступил порог дорогого ресторана. Шура с видом босса, переодевшегося в бродягу, развалясь за белоснежным столом беседовал с официантом.
Тон подошел и ушам своим не поверил.
Конокот заказывал баснословные блюда и напитки.
Между тем Гулюш уже уплетала за обе щеки клубнику в сметане. И бросала собственнические косяки на мороженное с изюмом.
–Ты не рехнулся? – на всякий случай уточнил Тон, опускаясь на краешек изящного венского стула.
–Отнюдь! – самодовольно скалился в прокуренные усы черными от табака зубами старый клоун.
Дрессировщика его выгнали из цирка за творческий застой. Программа из-за беспробудного пьянства у него не обновлялась. Он и сам не заметил, как поменялся менталитет, быть может, не столько зрителей, сколько руководства цирка. Новый директор ОАО «Арена», заявил: « Шура, если бы вы были девицей, я бы еще согласился, что на то. Как вы бегаете по арене в неглиже. Но вы старый, кривоногий, к тому же нетрезвый, и несете такую пошлятину, что просто уши вянут. Или вы меняете имидж, или мы с вами простимся!» Шура пытался что-то изменить. Обратился к Тону и то сочинил ему новый сценарий. Однако себя Шура изменить уже не мог. Его выгнали на пенсию. Юная партнерша, с которой Шура работал последние три года – дрессировщица голубей – покинула его в день увольнения. А через месяц Шура уже копался в мусорных баках, ища стеклотару на опохмел души.
–Ты никак разбогател? Или… хочешь, чтобы нас отсюда батогами? – наклонясь над столом частил Тон.
–Отнюдь!
–Ты знаешь, сколько это мороженное стоит?!
–Знаю!
–Тебе голову напекло?
–Есть малость!
–Ты, мешком ударенный, пойдем отсюда! – Тон судорожно пересчитывал, не вынимая руки из кармана наличность, понимая, что возможность выпить им сегодня уже улыбнулась.
–Мешком, – согласился Шура. – Все из-за него, проклятого, вот этого как раз и показал на рюкзак, валяющийся под столом
–Папа, я хочу на верблюдике покататься! – сказала Гулюш, расправляясь с мороженным.
–Верблюдика своего ты уже с изюмом съела.
–А вот и нет! – сказал Шура и потряс перед носом Тона пачкой зеленых.
–Откуда? – затряс тон, глазам своим не веря.
–Из мешка! – и пнул валяющийся рюкзак ногой.
–В таком случае наливай и рассказывай!
–Сейчас расскажу. Надеюсь, успею.
–Ты спешишь?
–За мной следят! – пробормотал Шура.
–За что?
–Давай выйдем отсюда. Пока ребенок будет кататься на аттракционах, я и расскажу
Они сели ввиду карусели и прочих лодок, горок и качелей. Раскрыв бутылку водки Шура под вяленые абрикосы с черной икрой поведал приятелю весьма неправдоподобную историю
–На меня упал мешок с долларами… Этот самый рюкзак, пробил крышу моей каморки.
–Ты хочешь рассказать мне сон?
–Зря иронизируе-те.
–Значит, мы богачи?
–Я тоже так подумал, когда мешок, полный денег, повис на стропилах.
–Шура, ты в порядке?
–Не перебивай-те!
–Услышав удар, я поначалу подумал, что коты на крыше даму делят. Подождал, ни звука больше. Полез на чердак – вдруг, бомж поселился. Потолки у нас хлипкие, провалить ничего не стоит. Гляжу, висит этот мешочек. Развязываю, а там пачки – одна в одну – пятьдесят штук.
–Ладно, кому ты насолил?
–Мне что забожиться?
–Божба атеиста ничего не стоит!
–Это я атеист?
–А кто же, если так живешь.
–Как же я не так живу?
–Неправильный вопрос. Я спрашиваю, Шура: чем ты зарабатываешь?
–Знал бы ты, как я богат, не стал бы так меня оскорблять.– Шура рассмеялся, демонстрируя половину левого резца. – Старый клоун, почесавшись под мышкой, вынул из-за пазухи еще одну пачку долларов.
Неловко поймав небрежно брошенную пачку, Тон принялся ее рассматривать. И вдруг как бы отпрянул от Шуры.
–Сколько. Ты говоришь, у тебя таких пачек?
–Полста.
–Полмиллиона?!
–Не сносить нам всем головы, если это правда!
–Гуля не в счет, а ты ничего не знаешь!
–Ты не дуришь меня.
–Тебе дырку в крыше показать?
–Смотри, как бы тебе дырку в голове не сделали!
–Плевать! Я – лучший комик России – за всю жизнь столько не заработал!
–Вот они денежки. – Шура бросил на стол еще одну пачку. Но не все. Остальные не здесь!
–Где же?
–В лесу, в той самой пещерке, где мы спальники спрятали.
–Ты их тогда, там оставил?
–Я их туда ночью оттартал.
–Но как же хозяин денег про тебя узнал?
–В рюкзаке был маячок. Если бы я оставил их там с рюкзаком, они бы их нашли. Не запросто, конечно. Пещера секретная.
–А ты как выкрутился?
–Я сказал, что мешок нашел на помойке.
–Поверили?
–Отпустили, думаю, под негласный надзор.
–Поэтому мы еще долго будем нищими?!
–Поэтому. Но, я полагаю, недолго. Нам надо будет уехать. Они за мной следят, поэтому ты пойдешь за деньгами, потом, когда они замучаются меня пасти.
–Они, зная, что мы друзья, и за мною наверняка приглядывают… – Тон вдруг вскочил, ударил себя в грудь, – Они ведь, если слежка ничего им не даст, могут взять в залог Гулюш!
–Гулю? Шура даже поперхнулся. – Как?! Как мне это в голову не пришло! Что же делать? – Шура яростно поскреб под рубахой – Надо Гулюш прятать.
–Надо деньги вернуть!
–Вот! – Шура свернул кукиш и стал тыкать им в разные стороны.– Не каждый день такие бабки с неба падают.
–Полмиллиона – сумма смертельная, Шура!
–Это спасение для нас! Это будущее Гули! Я издашь книгу. Мы откроем свою газету или журнал. Что захочешь, что захотим, то и…
–Шура, не сходи с ума!
–Не смей-те мне перечить! – вдруг взвился Шура и охрип.
Тон даже язык прикусил. Воспользовавшись передышкой, Шура успокоился и продолжил:
–Деньги здесь не меняй. И хотя я без последствий, пару бумажек уже истратил, поостерегись.
–Что ты имеешь в виду, говоря «здесь не меняй»?
–Чем скорее вы с Гулей отсюда уедете, тем целее будут наши полмиллиона!
–Во-первых, не вижу связи между твоими долларами и нашим отъездом. Во-вторых, с чего ты решил, что именно мы должны куда-то ехать?
–Деньги наши: твои, мои, Гулюш! Разве я не сразу об этом сказал?
–Нам не надо никаких долларов. Без них жили как-то и дальше проживем.
–Вот именно как-то. Пока малышка – дитя, проживем, а потом? Ей надо учиться…
–Зачем тебе рисковать судьбой ребенка?!
–Ты хотел сказать «тебе неудачнику»?!
–Не надо! Ты знаешь, как я тебя ценю. Потому и рассказал о даре небесном. Потому и хочу, чтобы ты вывез эти бабки из Семиградия.
–Я? Вывез?! Понятно теперь, зачем ты мне все рассказал. Тебе нужен кто-то, кто, рискуя головой, помог бы тебе спрятать полмиллиона. И я бы рискнул, мы ведь давно вместе, если бы не еще одна, эта невинная головенка моей дочери.
–Не смей-те так обо мне думать. Вы знае-те, как я люблю малышку, что я за нее готов свою голову положить, удавом зашипел Шура и оглянулся.
–Я не могу принять твое предложение! – Тон подвинул пачку долларов к бокалу Шуры.
И в этот момент в калиточку выгогородки, где сидели наши спорщики, вошли двое. Привстав, Шура с размаху врезал Тону в лицо. Тон тут же залился кровью. Шура схватил его за грудки и, дыша неподдельным страхом прошептал, – Уходи, за мной пришли. Не забудь про бабки, умоляю! И еще раз ударил беспощадно уже головой, словно врага лютого.
Тон свалился под стол. Шура, изображая в дым пьяного, полез к стойке. Сбил батарею бутылок. Бармен ошпарено вскинул короткие женские свои руки, и закричал: «Бора, выкинь этого поца, вон!»
Появившийся Бора – младший сын хозяина – перетянул Шуру ногайкой. Плетеная казацкая плеть с утолщением в форме чечевицы на конце, порвала рубаху, оставила два горящих рубца.
Падая, Шура увидел своих преследователей. Они, слегка замешкавшись, уселись за столик у самого входа, изо всех сил стараясь не проявлять к происходящему никакого интереса. Жуир, похоже, их не заинтересовал.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче! Помози ми, грешному и унылому, в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов…»
Намочив шейную косынку под колонкой, Жуир пытался остановить кровотечение. Шмыгая разбитым носом, он матерился и едва вы не слух размышлял. Можно было бы обрить голову, отпустить бороду, притвориться хромым и, пересаживаясь с электрички на электричку, уехать в Россию. Можно было бы вполне, если бы не Гулюш. Её не спрятать. Она сразу же станет подобно тому, спрятанному в рюкзаке маячку, по которому хозяева денег отследили Шуру. Его не убили только потому, что он знает, где эти злосчастные полмиллиона. И гулять молодцу недолго осталось. Они за него ни сегодня завтра возьмутся всерьез. А потом и на меня выйдут. А я – слабак. И у меня Гуля. Они без особого шантажа меня вмиг расколят. Зачем, зачем он это сделал?! Что сделал? Сказал об этих долларах. А еще раньше присвоил их. Лучше бы вернул. За что, наверняка получил бы премию. Одного только вознаграждения хватило бы надолго. А возможно, благодаря ему, удалось бы даже всю жизнь изменить. Положить в банк и существовать на проценты. А так – всем хана. Невинный ребенок тоже пострадает.
Придя в себя, Тон стал оглядываться вокруг, ища Гулюш, и нигде не находил ее взглядом.
Расспрашивая одного, другого о девочке, он все сильнее впадал в панику. И даже ощутил приближение знакомого спазма. Почему-то спазм этот зарождался где-то в области желудка и словно червь в яблоке начинал прокладывать себе дорогу к самому горлу.
И только плач, раздавшийся где-то позади, остановил моего грудного паразита. И тот, словно бы испугался голоса потерявшейся моей девочки, притих, притаился.
Тот бросился через площадь, вымощенную какими-то брикетами из искусственного материала. Посреди одного из концентрических орнаментов он и увидал свою моя малышку. Безнадежно заплаканная, она кинулась к нему. И, очутившись на руках, прижалась, дрожа.
– Что случилось? Ты почему так далеко ушла от меня? – поглаживая по горячей от пережитого спинке, выговаривал я ей.
–Крестного жалко!
Наконец я разобрал сквозь всхлипы.
– Что с ним? Где он? – спросил Тон, и сердце его сжалось от предчувствия новой неприятности.
– Он… Его… Какие-то дядьки…
Не успела она выговорить, что с ним произошло, как появились те самые двое…
Один из них невысокий и коренастый вплотную приблизился к нам. В руке его сверкнуло нечто напоминающее симбиоз шприца и авторучки. Его поведение было угрожающим. В какой-то момент Тону показалось, что он сейчас уколет ребенка. Малышка притихла и с ужасом смотрела на сверкающее острие, зажатое поросшими рыжим волосом пальцами.
– Чего тебе? – бесстрашно оттолкнув его Тон.
– Она все видела, – выдавил тот сквозь зубы.
– Она ребенок. Ей всего лишь три года, – отводил страшную руку Тон.
– Она все знает.
–Кому и что может рассказать дитя?!
– А мы думаем иначе!
– И что ты готов такой грех взять на душу?
–Больше ничего не остается…
– Подождите! Куда она… мы с ней денемся?
На какой-то момент бандит вроде бы усомнился в правильности своего намерения.
Между тем его напарник зашел за спину направляющегося к ним вооруженного в камуфляже блюстителя. До этого момента Тон ни его, ни других стражей порядка, не видел ни на этой площади, ни у края пыльного каньона. Продвигаясь к ним, одной рукой он придерживал короткоствольный автомат, висящий на шее, другой нащупывал на поясе рукоятку ножа.
– Мы вас найдем, даже если вы улетите отсюда! – услышал Тон.
Оба тут же исчезли, неожиданно как появились.
–В чем дело? – спросил камуфляжный.
–Эти двое – с ним был напарник – убили моего приятеля, – помимо воли вырвалось у меня.
–Пройдемте со мной! – словно окаменев на мгновения, сказал страж и, не оглядываясь, пошел дальше – в ту сторону, куда глядели его глаза.
тон оставался на месте, потому что не чувствовал ног, потому что знал: убийцы Шуры где-то поблизости. Они наблюдают. И, как только поймут, что Тон их сдал, нанесут, свой неотвратимый удар иглой.
Наконец Тон ощутил, что ноги, все еще гудящие после затяжного подъема, слушаются. Он сдвинулся с места, но совсем в другом направлении. Малышка, обнимавшая его за шею, казалось, обмерла от пережитого ужаса.
Не успели они отойти от площади на несколько шагов, как позади услыхали свисток. Не оглядываясь, Тон прибавил шагу. И увидал свою убийственную парочку. Попсдюх и его наперсница стояли в тени агавы, то есть свистящему блюстителю видны не были. Боковым зрением Тон уже видел бегущего через площадь стража порядка. Но видно было ему и то, как реагировали на происходящее киллеры. Сухощавый в тенниске со шнурками вместо пуговиц подталкивал напарника в сторону отца и дочери. Сейчас коротышка подбежит и нанесет свой удар. Сам не понимая, что делает, Тон бросился к стене, из-за которой совсем недавно впервые заглянул в каньон. Смерть ребенка, любимого единственного в моей жизни родного существа, казалась ему в тот момент уже решенной. Допустить этого я мог ни в коем случае. Но только где же он этот случай? Я еще не ведал, хотя и ощущал рвущейся из сердца душой.
Встав на стену, он снова увидел, как справа пологим склоном в клубах золотой пыли, словно в струях водопада какие-то сорвиголовы беззаботно бросаются вниз. Эта картина все решила. Он оттолкнулся.
2.
Хар, трусил вдоль запущенной улочки к детскому саду, постанывая от боли, видимо Шура, не рассчитав своей бычьей силы, не только нос ему сломал, но сотрясение мозга обеспечил, конспиратор хренов! Детский сад для бедных находился в старой части города. И был поистине даром небес для таких, как Хар, несостоятельных родителей. Трехразовое вполне сносной питание, медицинский присмотр, какие-то занятия, игры – Гулюш нередко там оставалась на ночь, – все это выручало Хара, который, конечно же, не в состоянии был ничего подобного дать несчастному ребенку.
Вдруг он остановился как вкопанный: почему?! Вот именно, почему деньги упали с неба? Что за чушь такая? Что-то здесь, любезный Шура, не так, не совсем так… Или нет. Авария? Взорвался самолет? Почему об этом нет никаких сообщений, хотя бы слухов? Шура их нашел, потерял рассудок. Жадность фраера обуяла и обрекла всех троих на преследование. Жлоб! Бежать. Сейчас же, откладывая, пока есть такая возможность, пока есть еще выход. Ведь с каждым днем, а может и часом выход, лазейка эта становится все уже… Спешить надобно, пока не закрылась! И никаких денег, пускай они сгниют в той пещере!
В этом тесном, но уютном дворике – летом тенистом, зимой – солнечном и затишном, и проходили лучшие дни его Гулюш. Вот и сейчас Хар некоторое время наблюдал, как, сидя в кругу детей, его малышка что-то рассказывает им. Преодолев жжение в глазах, – события последних лет сделали Хара тонкослезым, – он вошел в калиточку и приблизился к дочке. Но та некоторое время не замечала отца, что позволило ему услыхать: девочка рассказывала о своем походе в горы.
–За тобой пришли, раздался чей-то голосок. Гуля обернулась, синие очи просияли. Она кинулась к отцу, стала, было, целовать, затем резко отстранилась и, глядя в его разбитое лицо, спросила участливо: «Опять подрался? – и тут же напустив строгость, принялась его отчитывать,– Я сколько раз тебе говорила, сколько раз просила, а ты снова за свое?!
–Извини, детка! Нечаянно получилось!
–Только не обманывай меня, что споткнулся, упал!
–Вот именно упал.
–Значит, снова напился! Горе ты мое, и когда ты уже поумнеешь?!
Гуля снова обняла отца и поцеловала в лоб.
А Хар вдруг испуганно подумал, нет, ее брать нельзя. Пропадет со мной, если бежать из Семиградия. В дороге, по электричкам, без еды, зама надвигается! Что же делать?
–Здравствуйте, Хар Петрович!
Хар оглянулся:
–Добрый день, Жанна Семеновна!
Воспитательница радушно рассмеялась, посмотрела Хару прямо в лицо. Он потупился. Женщина эта его смущала.
–Что с вами, Хар Петрович?
Ему вдруг захотелось все ей рассказать, испросить у нее совета. Люди, воспитывающие детей, да еще чужих всегда ему казались если не умнее, то мудрее прочих.
–Вы надолго хотите забрать? – не отступала воспитательница.
–Даже не знаю, наверное, надолго.
–Дело в том, что она у нас во всех сценках задействована. Послезавтра праздник города…
–Послезавтра? – (могу ли я до послезавтра ждать!?).
Похоже, он пробормотал этот размышлизм, иначе Жанна… не стала бы так спрашивать…
–Вы куда-то хотите уехать?
–Пока не знаю точно.
–Если надолго, разговор один, если нет, то ребенка можно, вы ведь знаете, оставить у нас.
–Но ведь там несколько дней выходных вместе с праздничным…
–Ничего, я бы могла Гулюш к себе взять. Мы с ней ладим.
–Зачем же такие неудобства? – воскликнул Хар и поежился, так фальшиво прозвучал этот его протест.
–Она ни раз уже бывала у меня, извините, что без разрешения! – почему-то покраснела воспитательница. И это ее смущение позволило Хару поднять глаза и несколько мгновений рассматривать ее. Красивая средних лет дама. – Я живу одна. Мне даже лучше, когда рядом Гулюш, она сущий ангел!
«Ах, вот оно что? Старая дева! Понятно, что лучше».
–Я и впрямь собрался довольно далеко и, видимо, надолго. – Хар вдруг ощутил, что искушение одержало верх, и он уже не сможет остановиться, а значит, все расскажет этой женщине и тем самым решит вопрос с Гулей. Если Жанна Семеновна так любит его дочку, значит, у нее можно будет оставить дитя на неопределенное время. А это спасение для Гули. А для него – шанс быстренько унести ноги подальше от безумного Шуры с его сумасшедшими бабками.
–Вот и хорошо! – словно прочла его мысли воспитательница.
–Дело это опасное, потому я просил бы вас … продолжал Хар.
Но Жанна Семеновна жестом прервала его.
–У них сейчас полдник, я отлучусь ненадолго. Вы меня подождите, пожалуйста, ладно? – в ее серых миндалевидной формы глазах кроме просьбы промелькнуло еще что-то, что и задержало Хара еще на полчаса.
Она вышла не скоро. Без детей.
–У них сейчас чтение. Так что нас ничто не будет отвлекать, пожалуй, целых полчаса.
Провела Хара под навес, где только что Гуля рассказывала о своем походе в горы.
–Я попал в пренеприятнейшую ситуацию, снова начал жуир и снова почувствовал, что не стоит ему посвящать в случившуюся с ним передрягу эту мало знакомую ему женщину. – Это связано с деньгами и очень опасно. Так что, я бы вас попросил, если что… - нибудь со мной, вы уж позаботьтесь о…
–Вы никогда, Хар Петрович, не думали, что вам еще не поздно изменить свою, говоря вашими словами, ситуацию?
–Что вы имеете в виду?
–Гуле нужна мама. Вам жена, семья, дом…
–Кто же за меня… такого, на меня такого польститься? – вырвалось, да таким тоном, что самому вдруг стало себя жалко, глаза опять защипало… Но Хар тут же взял себя в руки и сделал все, чтобы дальнейшие его слова прозвучали иронично, – у меня невыносимый характер, я старый пьяница и попрошайка…
–Человек вы известный. Когда-то я читала одну вашу книгу.
–Вот именно когда-то. В том когда-то и остался навсегда тот самый писака и его литература.
–Не говорите так, по крайней мере… мне!
–Все мое осталось в прошлом веке, в прошлом тысячелетии. Время назад не сдает.
–Сколько вы должны?
–Должен? Я ничего, никому… кроме Гулюш, не должен.
–Но вы сказали про деньги?
–А! То не мои деньги. У меня есть друг, это его… – и Хар осекся.
–Вы не обязаны мне рассказывать. Но знайте, я материально хорошо обеспечена, у меня энная сумма на счету. И я ради, Гулюш, готова с вами поделиться.
–Речь идет совсем о других деньгах.
–Тогда я не понимаю.
–Очень сожалею, но рассказывать вам я не могу, потому… чтобы не подвергать вас опасности.
–Не надо рассказывать, – Жанна даже отодвинулась от него, видимо, чтобы заглянуть ему в глаза.
«А может быть, по иной причине. Неделю не был в бане…!» козел обругал себя Жуир.
–Хар Петрович! Я делаю вам предложение! – Жанна покраснела и этим еще больше смутилась.
–Предложение?! О чем же оно?
–Перебирайте с Гулей ко мне. Живите, пишите книги. И вам – условия для творчества и девочке хорошо. Она мне доверяет, а я ее люблю.
–Я должен буду на вас…
–Совсем нет… необязательно. Просто будем жить под одной крышей. У меня трехкомнатная квартира. Займете кабинет папы… Он умер два года назад. Вы его наверняка знали. И она назвала имя довольно известного уролога.
–Что с ним случилось? – Хар помнил этого бодрого высокого старика с кавалерийской фамилией, поскольку несколько раз обращался к нему, когда носился с подозрениями по поводу развивавшейся, как потом выяснилось мнимой, импотенции.
–Облеттерирующй интертерит.
–О господи! – вырвалось испуганное.
–Ему нельзя было курить. Если бы бросил, пожил бы еще…
–Увы, жизнь даже самая благополучная всегда – трагедия.
–И папа говорил о том же, только называл жизнь человеческой комедией.
–Царство ему небесное. Я к нему тоже обращался молодости лет.
Воспитательница еще раз возвратилась к Гулюш.
–Она у вас просто чудо. Послушайте, что она мне рассказала утром. Наверное, это был сон. Любопытно, что значит он.
«Жанна, – говорит Гулюш, – она меня только так называет, по имени, – Жанна, а по дороге жук идет. Черный такой, рогатый. У него еще глаза слепые. Прямо ко мне идет. Я даже испугалась его. Убегаю, а он крылья распустил и полетел за мной. И тогда я превратилась в дом. Закрыла за собой одну дверь, другую… И он меня не нашел…»
Жанна, как то часто бывает со старыми бездетными незамужними девами, готова была говорить о детях бесконечно.
–Знаете, какая самая безжалостная детсадовская страшилка.
–Нет.
–За тобою никто не придет! – Так дети говорят друг другу, когда хотят напугать. Это есть самое страшное оскорбление, на которое способны толком не умеющие разговаривать малыши. Это их самое изощрённое ругательство. По этой фразе можно проследить закономерность и мата, и афоризма, что по сути одно и то же. Слова, выстроенные в определённый смысловой ряд (по всему свету) одновременно и повсеместно, как раз и есть аксиома. Самозародившаяся, раз и навсегда принятая к употреблению формула детства. Неотразимая по своей универсальности, уникальная своей всепреемлемостью, безоговорочно точная и многомерная, доступная своей однозначностью понимания.
Подтверждением тому является вездесущесть её. Фраза эта говорится, всюду: и в столицах, и поселках, и в деревнях. Повсюду в неё вкладываются вседетский страх: остаться без мамы.
Пугают друга те, кто ещё не знает, что такое остаться без родителей, очутиться вне семьи. Наверное, им свыше дано это понимание, как предупреждение.
Никогда так не говорят другу другу сироты. Им этот ужас знаком не по страшным своим снам. Они предпочитают не дотрагиваться до этой своей раны. Зная, как больно бывает от неосторожного прикосновения к ней, стараются не причинять боли таким же, как сами.
3.
Первым пришел в себя, Шура. Увидев, что лежит на потолке рядом с основанием люстры, почувствовал, как сжались его истерзанные алкоголем внутренности. Приоткрыв глаза, он увидел, что лежит как раз над креслом качалкой, с оставленным на нем мобильным телефоном. Увидев стол с настольной лампой, работающий в углу телевизор, ковровую дорожку, книжный стеллаж вдоль стены… Шура зажмурился и перевернулся на левый бок. Последнее обычно ускоряло пробуждение, каким бы возлиянием накануне не был он свален с ног. Убедившись, что не спит, открыл глаза снова. Рядом лежали Тон и Жанна. Под ними была комната – незнакомая, чужая.
«Сейчас проснусь! И грохнусь вниз! – пронеслось сознанием. И оно дрогнуло. Шура замер, боясь пошевелиться…
Шура знал, что такое падать. В молодости он ездил в Симеиз прыгать со скалы Дива. Этим он – студент эстрадно-циркового училища – зарабатывал на жизнь. Зеваки платили. Иной раз по червонцу за прыжок. Каждый день полста рублей. За два месяца большие деньги набегали. И даже разгульный образ жизни не мог разорить этого женского угодника и пьяницу.
Конец рисковому способу заработка положило одно отнюдь не прекрасное утро. В то утро штормило, но народу на пляже было полно. Пьяный лже-самоубийца упал в воду под углом. От удара потерял сознание.
Первым делом, когда Шуру вытащила на берег, он заорал.
Душераздирающий крик привел в себя Жанну. Не обращая внимания на то, что находится в столь неудобном положении, она стала на колени и наклонившись над Харом, попыталась нащупать пульс. Корчившийся рядом с люстрой Шура, продолжал пытаться оторваться от потолка, извивался, словно уж на сковороде. Не прекращая телодвижения, он встал на ноги и с ужасом посмотрел вниз.
–Снимите! Я боюсь! – кричал Шура. И ему не было стыдно.
Ему вдруг живо вспомнилось то ощущение, пережив которое он больше ни разу не даже не подумал пригнуть с Дивы еще хотя бы раз. Потом он всем рассказывал «Вонзаясь в воду, я успел подумать: так чувствует себя тот, с кого сдирают кожу!»
Пульса не было.
–Помогите, он умирает! – Закричала Жанна. Так что боль полосонула по голосовым связкам.
–Сейчас, то есть сразу после того, как вы ответите на наш вопрос, где бабки? Обращался он к пленникам некто с экрана перевернутого телевизора.
–Все что угодно, только снимите меня отсюда! – прохрипел Шура.
Припавшая к Хару Жанна, пыталась массировать ему грудь. Потом, впившись ртом в его уже холодеющие губы, стала выдыхать в него воздух. Она качала в него это небесное горючее до тех пор, пока Хар не всхлипнул, а она от недостатка кислорода не потеряла сознание.
Хозяин распорядился поместить Шуру в первой, напоминающей мидию, машине, между собой и толстяком, страдающим отдышкой.
–Смотри, клоун, одно неосторожное движение и твоя голова треснет в руках моего человека, как гнилой орех, – предупредил Хозяин. Всю дорогу Шура молился только об одном, чтобы проклятые деньги оказались на месте.
Опасался он не напрасно. Когда обнаружилось то, чего бедняга боялся, Шуре захотелось думать, что деньги забрал Хар, а не кто-то случайный, залезший в пещеру переночевать или переждать дождь.
В лесу было тихо. Бабье лето опутало лес эфемерными нитями. Паутинные пересечения казались тончайшими лучами некой электронной сигнализации. И когда Шура сквозь них входил в пещеру, ему казалось, что сейчас где-то на контрольных пультах мигают лампочки, ревет сигнал тревоги. Но то, что кажется, не всегда деется. Никто не услышал, никто не заметил этого вторжения в пещеру, быть может, потому что тайник уже был опустошен.
«О всесвятый Николае, угодниче преизрядный Господень, теплый наш заступниче и везде в скорбех скорый помощниче!»
На этот раз небо услыхало его. Потому и на выручку Шуре никто не пришел.
«Мир не для добрых людей» – пронеслось в сознании старого клоуна в самый его последний миг.
Симферополь
20. 09. 02 – 31.12. 02
|
|