И. Багдониене.
Столкновение эллинской и христианской культур в раннем творчестве Д. Мережковского («Юлиан Отступник»).
Роман Дмитрия Мережковского «Юлиан Отступник» («Смерть богов», первоначальное название – «Отверженный») относится к его ранним произведениям религиозно-философской направленности, в котором читатель может различить лишь зачатки будущей «апокалиптической симфонии» автора, которая прозвучит в его позднейших трилогиях. Именно этот факт позволяет нам говорить о «Юлиане Отступнике» как о произведении-эксперименте, слабом не только в историко-художественном, но и в выразительном отношении. Текстуальные параллели и реминисценции в романе хаотичны, а образ главного героя не просто противоречив, но и существенно недорисован, в то время как Мережковский уделяет повышенное внимание художественному пространству произведения и эстетической стороне текста.
Тем не менее «Юлиан Отступник» представляет несомненный интерес с позиции изучения апокалиптического жанра в творчестве Мережковского прежде всего как явления, характерного для его ранних литературных опытов. На примере «Юлиана Отступника» мы можем наблюдать истоки эволюции апокалиптики в творчестве писателя, а также основные художественные средства выражения, характерные практически для всей его прозы.
Смешение атрибутики христианства и язычества, которое характерно для позднего творчества Мережковского (роман «Туттанкамон на Крите»), в «Юлиане Отступнике» выливается в грубое взаимопроникновение понятий, во взаимоотождествление сил добра и сил зла, как некую непреложную экзистенциальную данность. Однако, несмотря на вышепериведенную характеристику произведения, «Смерть богов» можно считать не только творческим экспериментом писателя, но и воплощением его религиозно-философских исканий на рубеже веков.
Элементы языческого и зороастрического культов, культуры Древнеримской империи, Эллады и Персии отражены Мережковским с помощью многочисленных историзмов, в изобилии встречающихся в тексте. Этот прием, однако, не служит художественной описательности, а гиперболизирует энциклопедичность и книжность повествования. Мережковский следует здесь букве символизма – приему максимального отхода от реальности, который не только привносит в повествование утонченный образно-художественный эстетизм, но и создает в своем роде неповторимую, условную картину античного мира.
Текстуальная композиция и идейный замысел «Юлиана Отступника» существенно отличается от всемирно известных литературных произведений о Римской Империи, содержащих в себе элементы апокалиптического жанра. Роман-апокалипсис английского писателя Булвер-Литтона «Последние дни Помпеи», отвечающий требованиям избранной тематики, несмотря на несомненную историко-художественную ценность, носит явный описательный характер, а временная дуальность повествования (автор рассматривает события с позиции английского аристократа Х1Х столетия и проводит многочисленные параллели между прошлым и настоящим) практически не оставляет читателю возможности привнести в собственное восприятие данного произведения третьей временной категории – а именно – соотнести «Последние дни Помпеи» с ранними эллинскими апокалипсисами и Откровением Иоанна Богослова.
Второй значительный роман, типологически соответствующий данной жанровой категории, – «Quo vadis?» польского прозаика Генрика Сенкевича, который можно причислить к несомненным шедеврам мировой литературы. Однако свойственный эпохе автора натуралистический реализм, несмотря на эстетическое изящество слога и реминисценции из первохристианских текстов, ставит апокалиптический мистицизм описыванных Сенкевичем последних лет Нероновой эпохи на второй план, тогда как на первом мы видим исторически достоверное художественное пространство и героев.
В «Юлиане Отступнике» Дмитрий Мережковкий, несмотря на вышеуказанные недоработки исключительно литературного характера, возрождает традиции ранних апокалиптических текстов, а именно: главная роль отводится кумулятивной символизации романа, все образы подчинены системе, характерной для апокалиптических текстов, в частности – для Откровения Иоанна, наличествуют все элементы апокалиптического жанра, и, что представляет для исследователя несомненный интерес, - роман «Юлиан Отступник» воплощен автором в форме некоей античной легенды, в которой находится место несовместимым на первый взгляд философским идеям, заимствованным из самых разных культов – зороастризма, древнеэллинского, римского и египетского язычества.
Точно так же, как и большинство написанных в апокалиптическом жанре романов Мережковского, «Юлиан Отступник» построен на антитезе Христос – Антихрист, с тем лишь отличием, что если в трилогиях «Царство Зверя» и «Христос и Антихрист» Мессия был персонифицирован посредством идей, исторических личностей и даже империи, то в данном случае Антихрист-Юлиан ведет открытую борьбу с так называемыми галилеянами, то есть практически с самим Христом. В отличие от Павла из Тарса Юлиана не посещает видение Спасителя, и война с Всевышним продолжается вплоть до Его победы.
Мережковский избирает знаковый для мировой истории временной отрезок: христианство уже победило, но язычество еще не изъято. Император Юлиан посвящает жизнь тщетной попытке воскресить еще не остывший труп древнего культа. Автор прослеживает и по-своему интерпретирует весь жизненный путь кесаря-отступника.
Образ Юлиана представляется близким и для самого Мережковского, в чьем творчестве мы зачастую наблюдаем стремление возродить эстетическую красоту как умерших цивилизаций, так и их кумиров.
«Я люблю все уходящее. В старом - мое сердце» [5;192] - произносит император в ответ на упреки в политеизме.
Диалектика души Юлиана Отступника невероятно сложна, и все формирование его личности представляет собой извилистый путь от Христа к апокалиптическому Дракону, от любви к ненависти.
Изначально он любит Христа. Образ доброго Пастыря, запечатленный на наивном мраморном барельефе, является знаковым отражением первичной юлиановой веры: «А между тем, там, внизу, в полумраке, где теплилась одна лишь лампада, виднелся мраморный барельеф на гробнице первых времен христианства. Там были изваяны маленькие нежные нереиды, пантеры, веселые тритоны; и рядом – Моисей, иона с китом, Орфей, укрощающий звуками лиры хищных зверей, ветка оливы, голубь и рыба – простодушные символы детской веры; среди них – Пастырь Добрый, несущий овцу на плечах, заблудшую и найденную овцу – душу грешника. Он был радостен и прост – этот босоногий юноша, с лицом безбородым, смиренным и кротким, как лица бедных поселян; у него была улыбка тихого веселия. Юлиану казалось, что никто уже не знает и не видит Доброго Пастыря; и с этим маленьким изображением иных времен для него связан был какой-то далекий, детский сон, который иногда хотел он вспомнить и не мог. Отрок с овцой на плечах смотрел на него, на него одного, с таинственным вопросом. И Юлиан шептал слово, слышанное от Мардония: «Галилеянин!» [5;47]
Ужас Юлиана перед тайной христианства не означает неверия. Он бежит от Христа к давно постигнутому человечеством сонму Олимпийских богов, дабы обрести утраченное после Константина Великого спокойствие идолопоклонников.
Именующий самого себя искателем мудрости и задающийся извечным вопросом о Боге «есть ли Он?» главный герой романа Мережковского начинает поиск истины в ушедшем, становясь на сторону «ослабевающего» языческого культа. Еще с детства его возмущает христианское кладбище, «оскверняющее» священную рощу богини любви; ужас вызывает в его душе вид искалеченной народом серебряной статуи Деметры:
«Над толпою пронесся крик:
- Смерть олимпийским богам!
Огромный монах с растрепанными черными волосами, прилипшими к потному лбу, занес над богиней медный топор и выбирал место, чтобы ударить.
Кто-то посоветовал:
- В чрево, в бесстыжее чрево!
Серебряное тело гнулось, изуродованное. Удары звенели, оставляя рубцы на чреве Матери богов и людей, Деметры-Кормилицы. (...)
Он видел, как расплавленное серебро струилось по лицу ее, подобно каплям предсмертного пота, а на устах по-прежнему была непобедимая, спокойная улыбка».[5;74]
Образ императора Юлиана у Мережковского типологически можно соотнести с характерным для русской литературы образом «лишнего человека», не только не вписывающегося в пространство окружающей реальности, но и активно противостоящего ей. Вставая на защиту агонизирующих богов, Юлиан Отступник как бы предпринимает гипотетическую попытку воскресить мертвеца. На уровне подтекста Мережковский подчеркивает, что данная привилегия принадлежит вышним силам, а не простому смертному.
Осознавая собственное слабосилие и будучи искателем мудрости, Юлиан принимает тайное посвящение через иерофанта Максима. Мрачная и величественная мистерия сменяется потусторонними видениями: Юлиан встречается с титаном Прометеем. Автор намеренно прибегает к данной символизации, проводя явные параллели между судьбами Христа и Прометея. Подобная реминисценция не является новой в символистской прозе, однако в интерпретации Мережковского и в тематическом контексте романа «Юлиан Отступник» она представляет несомненный интерес.
Образ Прометея представлен писателем в качестве одного из многочисленных искушений, посещающих Юлиана на протяжении всего его астрального путешествия. Древний Титан как бы пытается занять место Христа в душе юного цезаря:
«Ему снились тучи, снежные горы; где-то внизу, должно быть, шумело море. Он увидел огромное тело; ноги и руки были прикованы обручами к скале; коршун клевал печень Титана; капли черной крови струились по бедрам; цепи звенели; он метался от боли;
- Освободи меня, Геркулес!
И Титан поднял голову; глаза его встетились с глазами Юлиана.
- Кто ты? Кого ты зовешь? – с тяжелым усилием спросил Юлиан, как человек, говорящий во сне.
- Тебя.
- Я – слабый смертный.
- Ты – мой брат: освободи меня.
- Кто заковал тебя снова?
- Смиренные, кроткие, прощающие врагам из трусости, рабы, рабы! Освободи меня!
- Чем я могу?..
- Будь, как я.» [5;80]
Образ мифологического героя Прометея у Мережковского выполняет роль дуального символа: он также явлется персонификацией язычества – не религии вечного праздника, а жертвенного и гибнущего древнего культа, пленяющего грозной и могучей красотой; культа, закованного в цепи последователями Христа и ждущего своего часа избавления Геркулесом-Юлианом.
Обряд «посвящения Юлиана в Антихриста» завершается явлением темного ангела, который не требует, а «просит» цезаря отречься от Христа «далеким, слабым голосом умершего друга». Зло в романе Мережковского представлено не воинствующей силой, а обольстительным, печальным Демоном. Этот парадоксальный авторский прием мы можем наблюдать как в русской, так и в мировой литературе в эпоху романтизма; в частности на примере лермонтовской поэмы «Демон», где враг рода человеческого впервые представлен «духом изгнанья», тоскующим о «жилище света», откуда он был изгнан.
В тексте романа Мережковского иерофант называет его Отверженным. Здесь мы имеем дело с непосредственной образной параллелизацией: первоначальное название произведения - «Отверженный» - позволяет напрямую соотнести фигуру императора Юлиана с главным противником Христа. Здесь следует обратиться к системе образов Апокалипсиса св. Иоанна Богослова, на которую Мережковский нередко ориентируется в собственных творческих опытах.
«Первый Зверь – Дракон из книги Бытия, Диавол, стремится только к одному – поработить Жену и Ее семя (гл.12), а Жена эта – Матерь Божия, Матерь тела Христова в его полноте, Непорочная Церковь, порождающая перед Драконом новое человечество, Мария – архетип Церкви и первая Церковь.
Диавол – лжец и человекоубийца – сеет лжедуховность, идолопоклонство, поклонение себе, от каз от служения откровению, порабощение ложной свободой. (...) И, чтобы достигнуть своей цели, Дракон выпускает другого отвратительного зверя, своего пособника, «зверя, выходящего из моря» (гл. 13), т. е . порождение сил смерти. Это тоталитарные идеологии всех времен. Утверждается цивилизация смерти поклонившихся Зверю, они строят град, подобный Вавилонской башне. Этот Вавилон богоотступнической гордыни и идолопоклонства уподобляется «великой блуднице». Суетное место, место торговли и распутства, он в конце концов рушится сам собой; и даже если кажется, что на земле борьба двух воинств неравна и завершается поражением «воинства святых», то в Боге их победа уже достигнута». [2;24]
Именно эту двойственность образа Зверя Мережковский использует как в романе «Юлиан Отступник», так и во многих других произведениях, созданных в апокалиптическом жанре (так, например, в романе «Александр 1» русскому самодержцу, олицетворению империи, отводится роль Дракона, а фигура Аракчеева, согласно схеме Апокалипсиса, соответствует образу «Зверя, выходящего из моря»).
В идеологической концепции «Юлиана Отступника» тема борьбы Антихриста с Женой (т.е. с христианской Церковью) выдвинута автором на первый план, а каноны образной системы из текста Откровения соблюдены с математической точностью; так, например, встреча юного цезаря с Ангелом тьмы должна создать у читателя впечатление о присутствии в романе образа того самого апокалиптического Дракона как абстрактной негативной идеи, в то время как Юлиану отведена роль второго Зверя.
Общеизвестно, что в библейской эсхатологии Антихрист из Откровения Иоанна Богослова изначально ассоциировался с римским императором Нероном, гонителем христиан, однако этот факт не исключал «повторения» в истории данной фигуры. В своем романе Мережковский, по всей видимости, стремился показать попытку воскрешения умерших богов как ту самую «войну Зверя с Женой»; представить читателю картину кратковременного торжества языческих кумиров над истинной Церковью. Если судить по приведенным выше цитатам из текста Мережковского, то убежденный в собственном могуществе император Юлиан, отрекаясь от Христа, является всего лишь орудием в руках Сатаны.
Несомненным парадоксом является тот факт, что Мережковский, апеллируя к текстам св. Писания, использует в качестве авторских реминисценций постулаты зороастрической философии, прямо противоположной философии библейской. Это явление мы можем наблюдать и в романе «Юлиан Отступник», в котором остро ставится вопрос не только о дуальности добра и зла, но и о взаимопроникновении этих двух начал. (Подобные философские эксперименты Мережковский допускает вплоть до кульминации произведения включительно: характерный для всего его творчества прием непременного финального катарсиса предусматривает конечное торжество позитивных истин, однако путь к нему автор избирает весьма оригинальный).
Цезарь Юлиан, стрямящийся «соединить правду титана с правдой Галилеянина», невольно становится жертвой иерофанта Максима, который, будучи сам «атеистом от язычества», вводит его в заблуждение посредством гипнотического воздействия и хитроумных фокусов:
«- Зачем ты обманываешь бедного мальчика?
- Юлиана?
- Да.
- Он сам хочет быть обманутым. (...) Таинства наши глубже и прекраснее, чем ты думаешь, Орибазий. Человеку нужен восторг.» [5;84,85]
Вероятно, по мнению Д.С. Мережковского, «разоблачение» языческих идолов было тождественно их гибели. Приведенная выше выдержка из романа «Юлиан Отступник», по всей видимости, призвана еще на стадии завязки произведения убедить читателя в финальном поражении главного героя, показать как тщетность его исканий, так и безысходность пути. Но цезарь Юлиан хотел быть обманутым, он променял истину на восторг, в надежде на то, что и Рим поклонится идолам.
Ностальгия по утонченной красоте язычества в совокупности с непониманием жертвенности христианства пробуждает в Юлиане Антихриста.
Текст романа «Юлиан Отступник» изобилует парадоксальными реминисценциями, образами и аналогиями. Так, например, судьбы двух взаимодополняющих героев – Юлиана и Арсинои, кажущихся на первый взгляд олицетворением эллинской культуры, тесно связаны с христианством: Антихрист Юлиан облачается в монашескую рясу, Арсиноя, «Артемида-охотница», становится послушницей. Для Юлиана христианство – это начало, для Арсинои - конец. Эта символьная авторская игра, по всей видимости, должна показать непреложность христианства, которое суть альфа и омега. Примечателен тот факт, что роман начинается и заканчивается победой религии Галилеянина.
«Юлиан Отступник» представляет несомненный интерес для изучения апокалиптического жанра в творчестве Дмитрия Мережковского. И, несмотря на то, что ранняя его проза еще не обладает тем философическим, мощнейшим мистицизмом, который свойственен его позднему творчеству, она в полной мере соответствует духу эпохи и умонастроениям декадентства, а почти персонифицированные понятия позднего язычества и раннего христианства приближают данный роман к стоящим «вне времени» шедеврам мировой литературы.
Литература.
1. Деяния св. Апостолов. См в: Библия, изд. «Жизнь с Богом», Брюссель, 1989
2. Дюмулен о.Пьер. Апокалипсис: решающая битва. Изд. св. Петра, СПб, 2000, 345 с.
3. Евангелие от Матфея. См в: Библия, изд. «Жизнь с Богом», Брюссель, 1989
4. Книга Бытия.См.: Библия. Изд. “Жизнь с Богом», Брюссель, 1989
5. Мережковский Д. Собр. соч. в 4 т., т. 1. М., «Правда», 1990.
6. Откровение св. Иоанна. См. в: Библия, изд. «Жизнь с Богом», Брюссель, 1989
И.Багдониене. Столкновение эллинской и христианской культур в раннем творчестве Д. Мережковского («Юлиан Отступник»)
Резюме
В данной работе проводится анализ одного из самых монументальных исторических романов Д. Мережковского «Юлиан Отступник», в котором нашли непосредственное отражение идеи двух противоположных культов – языческого и христианского. Борьба между Мессией и Антихристом представлена на примере этих двух полярных религий, но Мережковский не только сближает эти два понятия, но порой и отождествляет их между собой.
Автор уделяет особое внимание романтике отходящей языческой цивилизации, но подчеркивает неизбежность победы Христа в борьбе за обладание миром. В статье представлена так называемая «теория равновесия», пронизывающая все прозаическое наследие Мережковского.
Произведение и его реминисценции анализируются в соотнесенности с текстом Апокалипсиса св. Иоанна, так как апокалиптические мотивы играют важную роль в творчестве русского декадента. Внимание также уделяется символьным атрибутам двух полярных культов, которые в романе несут иллюстративную нагрузку.
I.Bagdoniene. The collision of Hellenic and Christian cultures in D. Merezhkovski’s early creation. (“Julian the Apostate”)
Summary.
In this article is analyzed one of the most monumental historical novels of D. Merezhkovski “Julian the Apostate”, in which had found the direct reflection the ideas of two polar religious cults – pagan and Christian. The struggle between Messiah and antichrist is presented on example of these two opposed religions, but Merezhkovski not only draws together these two comprehensions, but also sometimes equates them between themselves.
The author also pays a special attention to romantic of outgoing pagan civilization, but underlines the cogency of Christ’s victory in struggle for possession of world. In this article is mentioned the so-called “theory of balance”, piercing almost the whole prosaic creation of D. Merezhkovski, which also plays a role of final accord in novel “Julian the Apostate”.
This literary work and its reminiscences are analyzed in sense interrelationship with the text of Saint John’s Apocalypse, because the apocalyptical motives play an important role in creativity of Russian decadent. Also it is paid a special attention to symbolic attributes of these opposite cults, which is the illustrative addition in novel.
|
|