Повесть
В углу зимнего сада, на пятиугольнике возвышения, обтянутого бордовым импортным войлоком, наигрывал провинциальный джаз-банд. За небольшим роялем импровизировал, стоя на полусогнутых, длинный, круглолицый парень. В кругу местных музыкантов считалось шиком лабать вот так, не присаживаясь. Законодателем шика был этот самый парень – Валёк, волею судьбы занесенный в курортный городишко из каких-то столиц и больших оркестров и легко прижившийся на периферии. В ресторане «Чайная роза» птицы такого полета никогда не задерживались, потому лабуха Валька тут ценили и прощали некоторые его наклонности.
Валек присел перед клавиатурой, дал волю пальцам.
Ударили барабаны, вступили духовые. С жиги – лучшей вещи Валька – всегда начиналась в «Чайной розе» активная часть вечера. Пребывающий до этого в лирическом оцепенении зал ресторана ожил. Зимний сад стал наполняться танцующими...
Массивный, с бычьей шеей и широкой приветливой улыбкой на морщинистом лице, одетый с иголочки мужчина поднялся из-за столика и руками, благородно блеснувшими золотыми запонками в манжетах, приветствовал маленький голосистый оркестр. А когда перед ним возник серенький, низкорослый официант, он распорядился добродушным баритоном:
– Лабухам – трио шампанского, и с бригадира глаз не спускать.
– Заказ принят, – ответил официант и через минуту с тремя бутылками «Нового света» уже стоял перед бордовым пятиугольником.
Кончилась жига. Валек махнул оркестру, чтобы продолжили без него, и вышел в подсобку.
Зеленый снаряд в его руках зашипел и выстрелил бархатисто-коричневой пробкой. Валек опрокинул содержимое в высокий фужер, стал жадно пить. И, пока не управился, никак не реагировал на незнакомца, замершего в дверях подсобки. Переведя дух, осведомился:
– Чего надо?
– Мне понадобятся твои шляпа и плащ, – ответил незнакомец и, пройдя в глубь подсобки, присел у стола, не спуская глаз с застывшего в столбняке Валька.
–За сколько просишь? – наконец нашелся Валек.
– Будешь доволен, – ответил бледный, заметно нервничающий гость.
– Вообще-то я не собираюсь продавать одежу. С чего ты решил, что мне ни плащ, ни шляпа не понадобятся? Здесь хоть и субтропики, все ж таки январь. Приходи в апреле. Может, и столкуемся.
– В апреле поздно будет, – ответил гость, продолжая гипнотизировать Валька.
– Ты что, болен? Простыл? Курточка на тебе больно не по сезону. А у моря сыро. Выпей шипучки. И топай, – все больше веселея, говорил Валек.
– Не могу я уйти. Я пришел, чтобы предупредить кое о чем и взять у тебя плащ и шляпу.
– Плащ и шляпу за предупреждение? Да ты знаешь, во сколько они мне обошлись? Да ты знаешь, что эти плащ и шляпа того же фасона и покроя, что носит Челентано...
– Цена этим тряпкам и в самом деле велика, Валек.
– Какая же?
– Твоя жизнь.
– Ты! – Валек расхохотался, снова налил себе вина, но, отпив глоток, нахмурился. – Дошло! Ну, конечно же, тебя прислал Морфий. Решил таким образом поизгаляться. Так вот. – Валек схватил гостя за отвороты легкой куртки и, дохнув безвольной яростью, театрально воскликнул: – Передай ему, что я не согласен! Работать на него не хочу и никогда не стану!
– Он знает. Он уже убедился в этом и сегодня собрался примерно тебя наказать.
– Как это понимать? Он что, избить меня хочет?
– Нет, Валек, тебя просто-напросто сегодня убьют.
– Да? Просто так возьмут и убьют? – Валентин поднял плечи и потерянно развел руками.
– Что ж я такого ему сделал, чтоб меня?..
– Ничего особенного. Просто Морфий не хочет, чтобы другие его люди подумали, будто Морфия можно ослушаться. Чтоб никому больше неповадно было пренебрегать просьбами Морфия. Морфий считает тебя неблагодарным, неплатежеспособным...
– Да! Я задолжал ему. Вот и за это. – Валек раздраженно ударил по полупустой бутылке. Она грохнулась на пол и закатилась под стол, омочив вином обувь гостя.
– Что теперь разговаривать? Я пришел помочь тебе избежать этой участи.
– Но как? – Валек потерянно уставился на своего странного ангела смерти.
– Тебе необходимо вернуться к оркестру и как ни в чем не бывало лабать.
– Легко сказать!
– А когда свое отработаешь, из кабака не выходи. Спрячься где-нибудь. Пережди. Не высовывайся.
– И что? Они уйдут? Оставят меня? Как будто они не знают, где я живу, по какой дороге хожу. Чушь, чушь! – Валек заломил руки. – Уж лучше я сейчас позвоню куда следует...
– А вот этого не вздумай делать. Тогда я не смогу тебе помочь. Сиди. Жди. Ты легко узнаешь, когда можно выходить. Смывайся сразу. Уехать было бы лучше всего.
– Слушай, – Валек быстро протрезвел, – а ты в самом деле здоров? Может, ты псих? Или жулик дешевый, присмотрел на мне одежу и ловко тут разыгрываешь детектив? Я сейчас позову Морфия. Он в зале. Что тогда запоешь?
– Зови, – махнул рукой благодетель, – если хочешь лишиться жизни. Тогда наверняка мне тебя не спасти.
– А как я узнаю, что можно выходить?
– Как только услышишь большой шум, сразу же выходи и, не теряя времени, рви когти куда подальше.
– Ну что там? – спросил Морфий.
– Ничего! Выдул все три бутылки и лабает лучше, чем тверезый, – доложил официант.
– Смотри, Козел, чтоб не улизнул, как это уже было. Правда, в тот раз он мне понадобился по пустяковому делу. А сегодня – важняк. Нельзя тебе его прозевать.
– Пойла подать еще? – вежливо уточнил Козел.
– Еще баллончик и, пожалуй, хватит, – решил Морфий.
–К нему заходил хмырь какой-то.
–Кто?
– Черт его знает. Из местных. Рвань сплошная. Не наш клиент. Это точно.
– О чем говорили?
– Просил купить какие-то шмотки. Валек послал его, но вежливо. Предлагал выпить, тот отказался. Представляете, от «Нового света» отказался. – Козел снисходительно усмехнулся, открыв мелкие с желтинкой зубки.
– Знал бы, что шампань от меня, так не посмел бы.
– Это точно, – хихикнул Козел.
– На всех не напасешься, – отрезал Морфий. – Топай, поглядывай. Я надеюсь на тебя.
– Принято, – поклонился официантик и пропал среди танцующих, заполнивших зимний сад.
«Здорово же меня облапошил этот проходимец», – сокрушался вполголоса Валек, натягивая на себя холодную курточку и
кепку, полученные взамен плаща и шляпы.
За дверью подсобки послышались шаги. Стук в филенку: один раз, другой, третий.
– Валек? Ты здесь? – донесся тихий голосок Козла.
Валек не шелохнулся. Шаги удалились и пропали.
«Положение дурацкое. Ну, конечно, проходимец и бродяга раздел меня, как мальчишку. Никакого здравого смысла не осталось в черепушке. И это со мной и во мне с тех пор, как начал ширяться. Ширма и довела до ручки. Но откуда благодетелю-бродяге известна моя зависимость от Морфия? Ведь именно на ней он так ловко сыграл. Облапошил? Или в самом деле предупредил? А что если они меня таким путем решили сломать? Ну, зачем кому-то просто так, за здорово живешь, рисковать собственной головой, лезть в эту кашу, чтобы выручить давно пропащего лабуха Валька?!»
Человек в сером плаще и темной широкополой шляпе, надвинутой на глаза, уже полчаса маячил на пустынной набережной.
– Хозяин, я уж думал: он смылся. Гляжу в окно – нет. Пришлось сбегать на улицу удостовериться. Это он. Ждет на воздухе.
– Принято, – ответил Морфий и тут же поднялся. – Проследишь, что дальше будет, а сейчас исчезни к своим тарелкам, Козел.
Человек в плаще, увидев приближающегося Морфия, сорвался с места и быстрым шагом двинулся вдоль набережной.
– Валек! Куда ты? – весело окликнул убегающего Морфий. – Постой же!
Убегающий прибавил шагу. Вдруг он резко свернул и по ступеням спустился к самой воде.
– Ну ты и мастак бегать, брат, – сказал подошедший Морфий, задыхаясь.
– Не брат, а шурин, – сдавленным голосом последовало в ответ.
– Какая разница? Я к тебе всегда относился по-братски. Но ты сам не захотел. И потому ты мне не брат и не шурин. Ты никто.
В этот момент «Никто» развернулся и ударил Морфия по лицу. От неожиданности Морфий покачнулся. «Никто» кинулся по ступеням вверх, к набережной.
– Назад! – закричал Морфий, в несколько скачков настиг беглеца и длинной рукой схватил его за спину. – От меня не уйти, шурин. – Жертва медленно повернулась и грудью повалилась на коротко блеснувшее влажное острие.
Морфий бережно обнял свою жертву и потащил, словно перепившегося в ресторане приятеля, к лавочке. Посадил на присыпанную первым снегом доску. Заглянул под шляпу, пробормотал: «Не все умрем, но все изменимся!» И пошел прочь, бросая взгляды на тихое и маслянисто-гладкое море.
Небольшой курортный городок оглушила новость: из городской больницы пропал труп. Тяжелораненого мужчину средних лет «Скорая» доставила в реанимацию сразу после полуночи. К утру, не приходя в себя, пострадавший скончался... Вымотавшиеся вконец реаниматоры, сообщив куда следует, заперли труп в боксе, а сами отправились попить чаю. Спустя час, когда эксперт-патологоанатом вернулся в бокс, тела на месте не было.
Все, кто соприкасался с умирающим, были собраны в следственном отделе городского управления милиции, где фоторобот быстро воссоздал портрет покойного, то есть без вести пропавшего мертвеца. Дальше дело не сдвинулось ни на йоту. И было бы оно сдано в архив как безнадежное, если бы через несколько дней в милицию не поступило заявление об исчезновении скульптора Арусса.
Большую часть времени Арусс проводил в мастерской, которую арендовал вместе с приятелем, живописцем Коляней. Поначалу на исчезновение Арусса серьезно не отреагировали. В местном творческом союзе он слыл довольно амбициозным, неуживчивым человеком, с которым считались лишь потому, что за него горой стоял этот самый Коляня, довольно авторитетная, в отличие от своего приятеля- скульптора, фигура, преподаватель теории мастерства и рисунка в художественном училище. Арусс был за ним как за каменной стеной. Коляня, как правило, сам оплачивал аренду просторной старинной трехкомнатной квартиры-студии.
С Коляней поговорили. От этого разговора, пожалуй, и потянулась ниточка следствия. Она хоть и не привела никуда, однако оставила причастным к этому расследованию несколько совершенно необъяснимых петель и узелков, которые иначе как мистическими не назовешь.
– Когда вы в последний раз виделись со своим приятелем? – спросил следователь Синаний, на котором висело дело о пропавшем трупе. Коляня, глядя безоблачно в глаза следователя, с сочувственным пониманием ответил:
– Арусс жив и здоров.
– На каком основании вы это утверждаете? – оживился пребывавший в полной безнадеге лейтенант Синаний.
– Дело в том, – доверительно продолжал живописец, – что Арусс не ладит с супругой, вследствие чего постоянно обитает в мастерской.
– Когда вы его видели? – устало вздохнул Синаний.
– Не видел.
– На каком же основании утверждаете, что скульптор жив и здоров? – стал выходить из себя следователь.
– Сегодня утром до занятий я забежал туда взять альбом репродукций Дали, а на кухне – чайник с кипяточком. Я даже кофейка растворимого успел дернуть. Судя по всему, Арусс ночевал там и вышел перед самым моим приходом.
– А что, кроме вас и Арусса, больше никто не может бывать в мастерской?
– Никто. Там у нас немалые ценности. Мои картины, его работы. Исключено! Хотя... – вдруг замялся Коляня, затеребил кончик золотистой бороды, стал поглаживать уютную проплешину на макушке.
– Кто еще бывает в мастерской?
– Деликатный вопрос, старший лейтенант.
– В нашем деле все вопросы деликатные. Итак, не терзайтесь сомнениями.
– Видите ли, у Арусса есть женщина. Его, так сказать, пассия... Она бывает в мастерской. Но только вместе с ним. Сами понимаете, без него ей там делать нечего.
– Как ее найти?
– Мне известно только имя этой женщины. Видел ее однажды, случайно. Вошел, а они там... Неудобно получилось. После этого Арусс стал звонить и предупреждать об очередной встрече. Я сам его об этом попросил. Неудобно нарываться, когда...
Беседа продолжалась в мастерской, куда по просьбе Синания Коляня вынужден был пригласить нежданного гостя. Переступив порог студии, пропахшей скипидаром и смолами дорогих пород дерева – Арусс работал в основном с древесиной, – Синаний окончательно покорил Коляню своим полным несоответствием сыщицкой профессии. Он хлопнул себя по ягодицам и с неподдельным сожалением проговорил:
– А ведь я забыл взять санкцию на обыск! Придется вам подождать, пока я смотаюсь за этой формальной бумажкой.
– Пустяки! – поощрил растяпу Коляня. – Я сам рассеянный. Но у меня есть одно, компенсирующее мои недостатки качество. Я не терплю формальности и условности.
Надо вам обследовать мастерскую – валяйте без санкции!
Синаний распахнул платяной шкаф и, замерев в стойке, напоминающей боксерскую, издал тихий протяжный свист.
Теперь и Коляня увидел. В шкафу висел окровавленный импортный плащ стального цвета.
Дальше действие стремительно набрало скорость. Коляня, потрясенный тайной своего шкафа, дрожащей рукой в несколько минут набросал портрет женщины, которую случайно увидел здесь. Он хорошо ее запомнил, поскольку Сандра была необыкновенно привлекательной особой. С картона на Синания и впрямь смотрело красивое создание. Зеленоглазое, округлое лицо с чуть вздернутым носиком, темно- каштановые распущенные волосы, высокая шея и изящная рука с длинными тонкими пальцами.
Потом Синаний и Коляня пили кофе, ожидая, пока весь горотдел разыскивал таинственную Сандру. Синаний ждал только ее. А Коляня втайне не терял надежды, что откроется дверь и в мастерскую войдет сам Арусс, и все прояснится с этим плащом.
Однако Арусс так и не появился ни в этот день, ни вечером, ни ночью, ни в последующие утра, дни, вечера и ночи. Зато на закате привезли Сандру, сообщившую вполне спокойно, что именно эту ночь она провела с Аруссом в мастерской и что ушли они отсюда вместе. Где он теперь, она не знает. О следующей встрече не уславливались. Арусс звонит накануне, а заранее они никогда не договариваются.
Синания никак не устраивало ее безмятежное спокойствие. И вот почему. Женщины, тем более любящие, сами учиняют следователям допрос: что случилось, что натворил муж или любимый, почему вызвали?.. Сандру эти вопросы совершенно не взволновали. Это и настораживало Синания.
Подойдя к шкафу, он распахнул его и спросил:
– Вам знаком этот плащ?
Сандра, взглянув на окровавленный плащ, побледнела. Ее даже качнуло. Коляня усадил ее на диван, принес воды. А Синаний ждал, внимательно наблюдая и фиксируя все метаморфозы Сандры. Когда она пришла в себя и прошептала: «Какой ужас!» – сыщик констатировал:
– Вам знаком плащ. Он принадлежит Аруссу?
– У него никогда не было этого плаща. Такой плащ ему не по карману...
– Правда, – включился Коляня. – Да и не любит он дорогих тряпок.
– Не мешайте! – оборвал Коляню Синаний.
Коляня засопел, словно обиженный мальчишка, и ушел на свою половину мастерской.
– Тогда чей это плащ? – продолжал Синаний.
– Впервые вижу его, – ответила Сандра, довольно быстро справившись с потрясением. И Синаний понял, что момент упущен, что она, конечно, многое знает, однако ничего сегодня, а скорее всего никогда, следствию не покажет.
Перекинувшись еще несколькими малозначащими фразами, Синаний и Сандра расстались. Не ошибся прозорливый сыщик и в другом: Сандре окровавленный плащ был знаком, и весьма хорошо.
Два дня назад плащ этот висел в прихожей ее квартиры. Но вот как он очутился здесь, в мастерской, да еще в таком жутком виде, Сандра не знала, да и не хотела знать.
После разговора со следователем она со всех ног кинулась домой. Оставалось каких-то полчаса до обусловленного Аруссом звонка. Сандра никогда его не подводила. А сейчас тем более не могла опоздать. Она должна была во что бы то ни стало предупредить Арусса о нависшей над ним опасности.
Но что же было накануне?
После муторной ночи слегка кружилась голова. Перед глазами клубился розоватый туман. А сквозь сознание текли слова, невесть откуда пришедшие: «Я желаю исполнить волю Твою, Боже мой, и закон твой у меня в сердце».
Арусс ждал Сандру. Он ждал ее в этот час, как никогда до сих пор. Он хотел видеть только что родившегося ребенка. Исчезнуть из этой жизни, не повидав долгожданного малютку, было бы величайшей несправедливостью. Арусс огляделся и только теперь обратил внимание на то, что творилось вокруг него. Это был совсем не январь, как вчера вечером. «Вчера? Господи! Совсем что-то я...» – Арусс поднял глаза, чтобы на электронном календаре узнать время года, день и число.
Арусс похаживал по пустынной набережной. Шторм и сырой ветер сделали этот проспект безлюдным. Протянувшаяся вдоль плавно изгибающегося залива односторонняя улица хорошо и далеко просматривалась. Арусс увидел женщину. Он встрепенулся, хотя фигурка с развевающимися на ветру короткими волосами и полами незастегнутого легкого плаща была довольно далеко. Нет! Не она. Он разочарованно отвернулся. У этой походка легкая. А у той, которую он ждал, походка усталая, хотя с момента рождения ребенка не прошло и месяца. Правда, в эти дни и недели он видел ее только однажды. Но того мимолетного свидания хватило, чтобы понять: былого не вернуть. Той Сандры, веселой и покладистой, легкой на подъем, больше нет и не будет.
Доставила же ему эта Сандра беспокойства! Сперва своей неожиданной заявкой, что беременна, чем сразу же оттолкнула его от себя, и он быстренько убрался из ее жизни. Казалось, что навсегда. Он даже не думал о ребенке. Знал – то забывая, то вспоминая, – что родится. Иногда досадовал, злился на Сандру, но не сильно, не очень долго. Знал, что сам виноват. Нисколько не сомневался, – кстати, и Сандра тоже, – что родится у них сын. О сыне и молил все годы.
Хотя Сандра, встреченная им случайно, сама семейная, при здоровом, молодом муже, казалась ему совершенно безопасной во всех смыслах. И вдруг заявка: беременна и хочу родить; именно от тебя хочу ребеночка.
Минул положенный срок, и Сандра позвонила. Обрадовала? Да! Неожиданно для себя он и в самом деле обрадовался. Тут же побежал на свидание. И увидел какую-то смесь бабы и жабы. Сиреневого какого-то младенчика. И замер, глядя на голубоватое личико младенца и не находя в нем никаких своих черт. Сандра это просекла и, нахально усмехнувшись, выдала: «А мне начхать, что ты не признаешь его. Главное, я знаю, что он твой. Сейчас не видно, а вот через три-четыре месяца сам увидишь, что он твой!»
И вот не выдержал. Нет, не удостовериться на этот раз потянуло: мой, не мой. Повидать захотелось. Самым натуральным образом потянуло к ребенку. Позвонил. Сандра согласилась. Назначили день и час. Почему-то Сандра настояла на раннем утре. Тоже мне конспирация!
Арусс еще раз оглянулся. С противоположного конца улицы все шла легконогая, взветренная женщина, очень похожая на Сандру. Ту, какой она была, когда он встретил ее...
– Заждался? Извини! Не хотела его будить. Ждала, пока сам проснется. Потом – умывались, кормились...
– А где же он? – озадаченно оглядывая женщину, спросил Арусс. Пигментные кляксы, растянутый еще недавно живот исчезли. Сандра стояла перед ним, розовощекая, подтянутая, на высоких каблуках.
– Он в скверике. Я не стала тащить его сюда. Ветрено и сыро у воды.
– В скверике? Ты его там одного бросила?
– А что такого? В коляске. Лежит себе, дремлет.
– Ненормальная! А если его...
– Кому нынче нужен чужой ребенок! Своих-то не жалеют,
бросают прямо в роддоме.
– Дурында! – крикнул он, схватил ее за руку и потащил за собой. Сандра вырвалась, сбросила обувь и обогнала его. Он поглядел ей вслед. И ему захотелось ее.
Когда остановились, сказал об этом.
– Хорошо, – тут же согласилась Сандра, – только мне по такому случаю придется ненадолго отлучиться. Ждите меня тут, знакомьтесь...
И она снова, побежала. Теперь уже в сторону Кизиловой горы.
В сквере было затишно и ароматно. Пахло молодой, буйно проросшей хвоей, растопленной вчерашним солнцем смолой кипарисов и кедров. Он приподнял кисею, нависавшую над коляской, и увидел круглое молочно-розовое личико. Было в этих зыбких еще черточках нечто весьма знакомое. Словом, это был, несомненно, он. Свой, нашенский.
Арусс опустил кисею, отошел и закурил. Выкурив сигарету, он оглянулся. Сандры не было.
Малыш завозился, коляска покачнулась. Силен, восхитился папаша. И тут же испугался: а что если ребенок начнет кричать?..
Вдруг ему показалось, что Сандра больше не придет. Отдала ему его сына, а сама смылась. Навсегда. И даже имени ребенка не назвала. Подарила. На миг стало нехорошо.
Куда деваться? Домой везти? Как же, обрадуются там. Вот вам, дорогие жена и дочка, новый член семьи. Прошу любить и жаловать. Как зовут? Промашка вышла. Не знаю. Нет!
Сандра не такая. К тому же она наверняка его еще грудью кормит. Грудных не подбрасывают... Подкидыш! Надо же! Он снова оглянулся. Сандры не было.
Она появилась минут через сорок. Уже после того, как малыш, накричавшись, переодетый неловкими руками папаши, с трудом отыскавшего в багажнике коляски запасные пеленки, благодарно затих, но не заснул, а с пристальным вниманием рассматривал кусок проясневшего неба, ветвь кедра ливанского, голову попавшего в зону обзора спасителя.
– Извини, милый! Впопыхах забыла свои причиндалы.
Пришлось домой сбегать.
– Я так и думал, – ответил он, облегченно закуривая.
– Плакал? – участливо наклонилась Сандра над коляской.
– Куда двинем?
– Куда, куда? А то не знаешь, куда можно сейчас пойти... – пробормотал он и тут же, спохватившись, спросил: -
Звать-то как? Я ж до сих пор не знаю...
– Мог бы и сам догадаться или подсказать матери, как назвать сына...
– Догадаться? Что у меня голова – Дом Советов?
– Макс. – Сандра рассмеялась и с превосходством взглянула на него.
– Максим? С какой стати?
– Ну, как же? Не догадываешься? Ведь мы его сотворили с
тобой на улице Макса Волошина.
– И в самом деле... – ответил он. – Именно по этому адресу мы сейчас и направляемся. Только хотел бы я знать, как мы назовем второго сына, которого сотворим.
– Второго? Насчет второго я пока не думала. Да и не получится. Я кормлю этого грудью. И, пока кормлю, я в безопасности. А если что – не проблема. Назовем Алексеем, настоящим именем писателя Горького, на улице которого мы сейчас с тобой встретились.
– Согласен, – ответил Арусс.
– А в мастерской сейчас никого?
– Коляня на службе. Я позвоню ему на всякий случай. У тебя есть двушка?
Сандра выудила из кармана плаща горсть монет.
Пока он звонил, она разглядела его. Походка какая-то не такая, скованная. «Видать, переживает, что не сразу принял меня и Максика, – подумала Сандра снисходительно. – Ну ничего, оттает. Все пройдет, позабудется. А может, он болеет? Надо бы его к хорошему врачу повести. Живет как в воду опущенный. Никому нет до него дела. Дочка – еще ребенок. А жене он и даром не нужен. Все! Баста. Теперь мы с Максиком о нем будем заботиться, никому в обиду не дадим».
Сандра катила голубую с развевающимися занавесками коляску. Арусс едва поспевал за ней. И вдруг он ощутил властную, иную силу. Она замедлила ему шаг. Велела оглянуться.
В тупичке мощеной кривой улочки, на бутафорском фоне каких-то низких старинных строений стояли две пожилые женщины и смотрели вслед уходящей с коляской Сандре. Потом перевели взгляд на Арусса. Старшая осенила путь Арусса и матери с ребенком крестным знамением. А та, что моложе, протянула руки, словно звала всех троих вернуться к ней...
Арусс разглядел их лица, хотя они были довольно далеко от него, и узнал этих женщин. А узнав, почувствовал, как запекло сердце.
Печальные, недоступные, утомленные, но светлые, они ответили на вопрос, что занимал его в этот час. Не словами.
Слов он на таком расстоянии не расслышал бы. Сказанное ими долетело до Арусса ветерком, шумнувшим в кронах цветущего миндаля. Густо-густо полетели бело-розовые лепестки. А когда опали на мостовую, в тупике никого не было. Сердце Арусса успокоилось... Он облегченно вздохнул и бросился догонять Сандру.
Вскоре счастливая троица по-хозяйски разместилась в мастерской. Так новорожденный завершил свой первый жизненный цикл: очутился по адресу, где был зачат и благодаря коему получил имя собственное...
Сандра рассказывала:
«Знаешь, я сегодня с ночи не в себе. Из-за моего. Такой он у меня чокнутый. Прибегает часа в два - и давай шебаршиться. Свет включил. Максима потревожил. Ну я и вышла из себя...»
«Сандра, не серчай. Я смываюсь».
«Куда, зачем?»
«На меня охотится Морфий. Совсем озверел...»
«Охотится? На тебя? С какой такой стати?»
«Хотел меня к своему делу приобщнуть, а я не согласный. Вот он и взъелся».
Мне стало жаль мужика. Все же родной человек. Отец моей дочки. Стала собираться. А ему говорю: ложись спать, отдыхай, я все улажу. Он как заорет:
«Не ходи никуда. Не рыпайся! Хуже будет».
Ну, думаю, совсем рехнулся. Запуганный окончательно. Морфий кого хочешь до ручки доведет. Но только не меня. Я над ним могу власть свою поставить. Другой раз у самой душа в пятках. Главное, не показать ему, что боюсь. Знаю, с ним, гаденышем, главное дело – потверже держаться... А мой лабух на колени передо мной бухнулся.
«Не ходи к нему, Санечка. Не ходи, ни сейчас, ни потом. Пусть думает, что это меня он кокнул. А я от тебя и детей не откажусь. Я буду вам писать до востребования. Переводы слать. Авось пройдет время, и все забудет Морфий. А сейчас не ходи. Он же думает, что ухлопал меня».
Слушаю я, а волосы шевелятся. Чокнутых с детства боюсь. А этот, вижу, съехал.
«Пить тебе не надо бы, алкаш ты мой нечесаный. Бросай кабак. Тоже мне – руководитель оркестра. Самая должность, чтобы спиться под музыку...
«Нет. Дело, я думаю, не в питье. Я нормален. Он меня психологически достал. Придет, сядет в зале напротив и наблюдает за мной. Измором решил взять. Я ему, видишь ли, показался подходящим для дела. Конечно, я был бы надежным курьером. И свой, то есть родственник, и вид интеллигентный. А я не согласился. Вот он и стал меня терроризировать. Придет, усядется, бельмы выпучит... Смотрит, ухмыляется и молчит. А вчера заявил, если я не соглашусь, то он меня пришьет».
–Тебе интересно? – Сандра уткнулась подбородком Аруссу в грудь, смотрит исподлобья. – Если надоело, я перестану.
– Что ты! Напротив, очень интересно. Просто детектив, продолжай.
–Ну вот. Собрал он манатки. Побросал в вещмешок. Сел на пол у двери. А меня прямо слезой прошибло – таким несчастным он выглядел. Я решила позвонить в «Скорую». А он:
«Я чудом спасся. Вернее не спасся, а один... Я его не знаю. Видел, помнится, пару раз в городе. Пришел он к нам в оркестр с черного хода. Поманил меня пальцем. Я подумал, вот он – мой палач, манит выйти, а там и пришьет. Однако пошел за ним. Он просил у меня плащ и шляпу. Я, ничего не соображая, отдал ему болгарский плащ – тот самый, что ты подарила на день рождения, – и шляпу – коричневую, с большими полями. Он ушел, а я стал себя ругать: олух, балда, да ведь тебя раздели. А потом вспомнил, что меня ждет, успокоился; все равно помирать. Я тебе на всякий случай рассказываю. Может, потом пригодится, если... Если меня эти подонки все-таки достанут. У них руки длинные. Поэтому не оставляю тебе адреса. Позвоню, когда доберусь до места. Это не близкий свет... Ну и... Работаю. Вида не подаю. Хотя играю из рук вон... Как никогда плохо. Ребята на меня смотрят. Понять не могут, что со мной. В перерыве окружили: уж не заболел ли. Я криво усмехаюсь, шучу даже, мол, заболел и часа через два концы отдам. Смеются, наливают. А я, веришь, поднес рюмку к губам, и такое отвращение, будто в жизни не пил, не нюхал даже. Кое-как доработал смену. Сделал вид, что на выход направляюсь, а сам на кухню, забился в подсобку, как таракан, сижу - ни жив, ни мертв. Наши все давно разошлись. Посудомойки тоже кончили дело. Тут прибегает Соня, уборщица. Кричит: девки, на Набережной человека убили! Я туда. Смотрю, грузят его в «Скорую». В моем плаще. Весь в кровище. А шляпу не заметили. Я ее хотел взять, да передумал. Зачем она мне...»
–Он говорил, и я видела, как ему страшно. Думаю, Валек сильно задолжал Морфию. Выпить он не дурак. А в последние месяцы замечала, что колоться стал. Словом, Морфий пристрастил его. А взамен потребовал работы. Любишь кататься, люби и саночки возить. Морфию нужны не просто курьеры, экспедиторы. Ему нужны свои люди, близкие. Вот он и решил приобщить шурина. А шурин передрейфил... И рванул куда глаза глядят...
Сандра рассказывала. А Арусс прикрыл глаза. И увидел молодую, красивую женщину с отрешенным лицом, заросшего мужчину, держащего за руки хрупкого ребенка в длинной белой сорочке. У мамы волосы темно-золотые, а у ребенка – белые.
И храм белый позади них.
– Ах! – вырвалось у Арусса.
–Что? Что ты? – прервалась Сандра.
– Да так. Только что вдруг храм свой увидел.
– Храм?
–Есть у меня храм. Одни стены остались от некогда изящной базилики. Она мне снится – белая, словно облако. Я эти руины люблю, потому и называю, мой храм. Я хотел бы восстановить этот храм. Иногда просто мечтаю, а сейчас вдруг увидел его. Целый-целехонький.
Извини. Рассказывай дальше.
–Поцеловал детей. Руку мне облобызал – когда-то этой манерой он меня махом купил, – и был таков. Я часа два глаз не сомкнула. А потом, успокоившись, вспомнила о тебе. О нашем свидании. Плюнула на все и заснула. Чуть не проспала. Максим разбудил. Уехал, ну и скатертью дорога. Оно даже к лучшему. Теперь я совсем вольная птаха. Да?
– А то ты была подневольная. Жила, как хотела. Все сама решала...
– И то правда. Слушай. Ты не заболел ли? Какой-то не такой. Да ты никак поседел. И довольно заметно. Особенно за ушами... С чего это?
– Поседел? Может быть... – Он встал, подошел к зеркалу, долго всматривался.
А ей показалось, что не себя он разглядывает, а что-то другое, отдаленное, о чем обычно говорят: так далеко, что отсюда не видать.
–Значит, переживал... Дал мне развод и запереживал. Знаю тебя. Хотел покончить наши отношения одним махом. Да не сумел. А я тебе – сына. Тут ты и скис. И постарел, да?
–Сандра рассмеялась, вскочила, обняла его сзади. И они увидели себя в зеркале.
–Чем не семейный портрет, – обронил Арусс.
– Все хочу у тебя спросить: что это у тебя за колечко?
С глазком каким-то?
– Деревянное...
–Вижу, что деревянное, но из какого дерева?
–Сам не знаю. Представь себе, полгода ношу, а до сих пор не разобрал.
–Так это не твоя работа?
–Мне подарила его одна...
–Можешь не продолжать. Небось, молоденькая дурочка. Они теперь шустрые. И все норовят на старого повеситься. Гипнотизируете вы их, что ли?
– Значит, я старый? Ну, спасибо!
– Да нет! Это они так называют вас, охотников на маленьких. Себя они называют маленькими, а вас... стариками. С вас можно что-то поиметь. Я имею в виду сармак, гонорар.
– Наверное, ты права насчет малышек с набережной. Но мне подарила это кольцо она. – Арусс посмотрел на фигурку из красного дерева.
– Эта?! – Сандра поднялась, подошла к полуметровому изваянию, замершему посреди мастерской, прикоснулась к смуглому телу скульптуры. – Ничего баба. Ты с ней был?
– У тебя всегда одно на уме.
–Можешь не продолжать. Я тебя знаю достаточно, чтобы самой разобраться... Стала бы она просто так дарить что-то. Тем более кольцо. Из такого дорогого дерева. Кольцо – подарок со смыслом...
– Хочешь, я расскажу, как все было.
–Расскажи...
Тут в коляске завозился маленький. Сандра наклонилась к нему и, так вот неловко стоя, дала своему чаду грудь.
Арусс отвернулся. И вспомнил, почти увидел тот переполненный сентябрьский троллейбус... И когда Сандра освободилась, а малыш успокоено засопел, принялся рассказывать.
Она замечательно сложена, и, наверное, поэтому я сразу же обратил внимание, что колготки на ней драные.
Но оглянулся я на голос. И некоторое время не мог понять, почему никто не замечает ее неприличные, даже хулиганские реплики. Потом подумал: кажется, у нее не все дома. И успокоился. В троллейбусе никто не реагировал на это беспардонное существо, видимо, из-за духоты. Я стал украдкой разглядывать ее. Точеная шея. Свежий золотистый загар. Лицо – чистое, молодое. Сильный, но изящный изгиб талии... «А этот уставился. И что за люди – ни стыда, ни совести!», – услышал я и сразу же понял – в мой адрес прошлась нахалка. Мне стало жарко. Я поднял глаза от ног в рваных колготках и встретился с ее гипнотическим взглядом.
– Баб любишь? – спрашивала она меня на весь троллейбус.
Я отвернулся и попытался переместиться от нее подальше. Но зеленые глаза меня не отпускали.
– Куда же ты, красавчик? Ах, мы испугались огласки? Похвально, похвально! Хоть на этом еще можно тебя прищучить. Но лучше было бы, если б все-таки из стыда, чтобы от уколов совести...
Я рассматривал ее овальное лицо с чуть вздернутым носиком и вдруг почувствовал легкое головокружение. Сердце замерло на секунду и пошло, спотыкаясь. Господи, губы... рот...
Не шевелятся губы. И рот не открывается. Она говорит с закрытым ртом?!
«Да! Наконец-то дошло, как до жирафы, – услышал я её резкий, насмешливый голос. – Да, кроме тебя, меня никто тут больше не слышит. А ты слышишь. Нравится?»
«Может, я того...» – пронеслась паническая мысль.
«С головой у тебя все в порядке. Ни жара, ни духота в салоне тут ни при чем. Просто я вошла, и мы с тобой совпали, пижон!»
«Почему пижон?»
«Не нравится, не надо. Но как-то же я должна тебя
называть...»
«У меня есть имя...»
«Твое имя не годится. Имя должно быть наше, общее. Одно
на двоих».
«А при чем тут ты... вы?»
«Можешь называть меня на «ты». Ведь ты и я – по сути – одно... И не стремись все сразу понять. Постепенно, со временем непонятное прояснится перед тобой. Но не все, ибо непонятное неисчерпаемо. Откроется же тебе оно настолько, насколько ты достоин и способен постичь открывающееся тебе...»
«Бред какой-то!»
«Но ведь ты говоришь со мной. И никто нас не слышит. Ты ведь тоже говоришь сейчас с закрытым ртом. Почему же бред? Хотя... Я знала, какой ты. И потому не удивлена... Мне с тобой не повезло, потому что ты такой... и тут Ничего не поделаешь».
«Какой такой?»
«Если бы ты был другой, – в голосе появилась нотка сожаления, – я бы тебя расцеловала».
«Другой? Что значит другой? И почему бы тебе не расцеловать меня таким, каков я есть, если мы с тобой так хорошо друг друга... слышим?» – Меня вдруг понесло, что называется, по кочкам. Я видел перед собой молодую женщину, весьма, правда, странную... Я знал, что слегка странные женщины весьма пикантны, с фантазиями... С ними очень и очень бывает интересно, хотя надолго меня с такими не хватает. Я приблизился к ней вплотную. От нее веяло каким-то поразительным ароматом. Снова закружилась голова, и сердце опять споткнулось. «Наваждение какое-то», – испуганно пронеслось.
«У тебя грязные мысли. Бррр... Гадость какая! Работы с тобой будет! – нараспев протянула она. – Прямо хоть сейчас начинай...»
В глазах у меня потемнело. Я увидел троллейбусный салон в каком-то полумраке. Вокруг меня теснились потные, обезображенные возрастом и жиром, тощие, мохнатые, склеротические тела... Это было ужасно. Я зажмурился, прижался лицом к стеклу.
Троллейбус качнуло. Я открыл глаза, увидел свою собеседницу на тротуаре и кинулся к выходу. Люди сторонились, ворчали, толкали меня в спину. Протиснувшись к двери, я со стоном вывалился на тротуар. Дверь с лязгом захлопнулась, и, пока троллейбус трогался с места, я увидел, как моя собеседница хохочет за окном салона. Укоризненно жестикулируя, я шагнул следом за откатывающимся троллейбусом. А она высунула руки и что-то обронила мне под ноги. Я наклонился. На тротуаре лежало деревянное колечко.
Спозаранку на пляжах царит суета. Желающие устроиться поудобнее столбят место под солнцем. Именно в этот момент, когда курортному люду не до любования морем, не до рассматривания кораблей или игры вод с небесами, в дикой части побережья из воды вышел стройный, спортивного вида, немолодой человек. Он шел покачиваясь, видимо, далеко заплыл, не рассчитав силы и переоценив себя. Это бывает.
На его счастье, море в то утро было спокойным. Окажись сей чудак вдали от берега хотя бы при двух-трех баллах – не выбраться ему. Сколько таких – дорвавшихся и зарвавшихся – нашли себе жуткую погибель в глубинах прекрасного, теплого залива. Этот же счастливчик, благополучно выбравшись, упал на гальку возле кучки своей одежды и полчаса лежал неподвижно. Отдохнув, вполне бодро оделся и уже через несколько минут очутился в самой оживленной части городка – на Набережной улице. Ел мороженое. Пил газировку. Шел расслабленной походкой свободного человека. Судя по всему, в карманах его модных полотняных брюк имелись деньги; и с жильем он уже устроился; а по тому, как хладнокровно проходил мимо зазывно-ароматных забегаловок общепита, легко сделать вывод относительно и этой стороны его благополучного бытия. Он выделялся среди дефилирующих мужчин тем, что не обращал внимания на женщин, которых здесь несчетно и на всякий вкус, а внимательно присматривался к мальчикам, сновавшим по Набережной.
Седой субъект добрался до Кизиловой горки, некогда утыканной частными домиками, а ныне тесно застроенной высотными жилыми зданиями.
«Где же она теперь живет?» – озадаченно пробормотал он и, оглядевшись, направился к телефонной будке. Справочная служба выдала ему необходимый номер, и он тут же набрал его.
В трубке раздался девичий голосок:
– Слушаю вас.
– Девочка, мне надо поговорить с Александрой Александровной.
– Я не девочка, – ответила трубка. – А мама на работе.
– Все ясно. Сколько же тебе лет, мой мальчик?
– Девять. А что?
– Надо же! – обрадовано выдохнул в трубку пловец. И, словно испугавшись, что трубку на том конце повесят, заторопился: – А где твоя мама работает?
– На почтамте, до востребования. А вы кто?
– Я друг твоей мамы. Друг молодости...
– Значит, вы не местный?
– Когда-то жил тут.
– Вы не найдете ее. Давайте я вам объясню.
– Не нужно. Я найду.
- Тогда поспешите. Мама сегодня в первую смену. Скоро она кончит, и вы можете не застать ее на работе.
Мужчина повесил трубку и пошел назад, на Набережную. Спустился к молу. Долго стоял там, слушая, как кричат чайки, споря о кусочке хлеба, брошенного катающимися на морских трамвайчиках. Электронные часы показывали тринадцать часов. Потом на экране появилась и другая информация: температура воды, воздуха, балльность волнения, день недели, число, год. Спохватившись, мужчина побежал, и прохожие оглядывались на высокого, хорошо одетого человека с ослепительной шевелюрой. На подступах к почтамту он перевел дыхание. В зал вошел неторопливо. Направился к отделу «До востребования». За барьером сидела полная рыжеволосая женщина. Он отметил: «Перекрасилась!»
На мгновение в лице женщины что-то дрогнуло.
«Постарела. Особенно руки. Смотрит, словно под гипнозом».
Он быстро отвернулся и вышел на улицу. Сел неподалеку в скверике.
«Скоро пересменка. Пойдет домой. Подойти?»
Минут через десять появилась она.
«Высокие ноги. Походка та же».
Он уже решился подняться и подойти. Но в последний момент что-то его удержало.
«Нет! Зачем? Да и как объяснить? Перепугается».
Мужчина поперхнулся.
«Господи! Все, как раньше. А думал, что давно уже все отмерло. Не как у людей...»
Из кустов выскочили двое ребятишек. Загорелые, светловолосые.
– Мама! – завопил один из них. Нос и щеки в веснушках.
«Этот подходящий. Этот, пожалуй, то, что надо. Мой!»
Встал и пошел за матерью с сыном. Крадучись, сторонясь и боясь упустить из виду.
Но вот мальчишки отстали. Женщина ускорила шаг и пропала в аллее Приморского сквера.
– Ну что, парни! – окликнул он ребят. – Какие проблемы?
– Проблем хватает, – ответил тот, которого он выбрал.
– Может, я помогу?
– Бабки нужны, – хитро сощурился конопатый.
– Тоже мне проблема!
– Если для вас бабки не проблема, то мы с вами дружим, – ответил второй.
– А зачем вам бабки?
– Цирк приехал, – ответил конопатый. – Билетов не достать. Но тут один обещает за тройную плату.
– И что, интересный цирк?
– Там фокусник пилит бабу на виду у всех. Настоящей пилой. А потом она срастается; снова живая становится. Охота посмотреть. – Глаза конопатого горели. Он даже взмок от предвкушения счастья.
Мужчина дал мальчишкам денег. Наказал взять билет и на его долю.
Ждать пришлось недолго.
Размазывая по лицу пот и слезы, мальчишки выскочили из-за угла и стали наперебой жаловаться, что Козел их надул.
Деньги забрал, а им еще и пинкарей навтыкал.
Пришлось идти разбираться. Козел, невысокий, вертлявый человечек неопределенного возраста, увидев, что мальцы вернулись с заступником, попытался улизнуть. Но разве от пацанов скроешься? Тогда он решил идти ва-банк. Подлетел к заступнику, надеясь взять его на испуг. Пришлось поставить беднягу с ног на голову и вытряхнуть из него все содержимое – деньги и пачку билетов в цирк. Козел вопил, брыкался.
– Пусть пацаны берут свои билеты, остальное отдай, иначе не обрадуешься!
Но деньги и билеты были уже подобраны. Судя по всему, их никто не намеревался отдавать.
– Длинно-белый. Ты, я вижу, приехалом. Имей в виду, Морфий тебя накажет. Не слыхал про такого? Ну, подожди, услышишь. Вертай бабки и квитки по-хорошему, иначе...
– Что? – воскликнул один из мальчишек. – Морфием пугаешь? Это тебя Морфий наследства лишит, если я расскажу, как ты хотел нас надурить. Да, да! Морфий – мой дядя. Понял, Козел?!
После таких доводов Козел замолчал и исчез. А троица пошла к цирку и, к восторгу оставшихся без билетов, стала раздавать их бесплатно. Начиналось дневное представление.
Троица с наслаждением смотрела, как фокусник перепиливал девицу, сам проваливался сквозь землю, спускался с неба в кубическом ящике. И всякое другое творил – невероятное, несусветное.
После цирка Длинно-белый провожал приятелей домой. Один из них жил тут же, на Набережной. Другой – подальше. Когда Длинно-белый остался наедине с конопатым, он обнял его за плечи, поднял и поцеловал.
–Что это за новости сезона? – вывернулся из рук мальчишка.
– Извини, брат, – смущенно пробормотал мужчина. – Это я так. Больше не буду.
– Ладно, извиняю, – возмущенно пробормотал мальчишка. И вскоре забыл об этом инциденте, который, судя по дальнейшему, нисколько не убавил его интереса к Длинно-белому.
– Где это вы так ловко изучили приемчики, которыми скрутили Козла? – спросил конопатый.
– Да было дело, – последовало уклончивое.
– А кто вы? Откуда? – не унималось любопытство мальчишки.
– Ну что ж, давай знакомиться. Тебя я уже знаю. Мак?
– Мак.
– Что ж, вполне иностранное имя. Я тоже иностранец. Только что из Франции. По заданию. – Глаза его улыбались, и Мак недоверчиво спросил:
– Неужели шпион?
– Боже избави. Я прибыл сюда, чтобы спасти хорошего человека и наказать плохого, очень неважного, надо сказать, типуса.
Значит, вы из Интерпола. Я читал, что эта полиция помогает тем странам, которые сами не могут со своими бандитами справиться. Да?
–Что-то вроде того, – нахмурился иностранец.
– Какие же в нашем городе могут быть преступники?
– Есть и у вас. Да еще какие!
– Вы, наверное, имеете в виду наркоманов?
–Ты угадал.
– Ясно! – заключил Мак и пристально взглянул на Длинно-белого. – Мне надо бежать. Мама не любит оставаться одна по вечерам. Спасибо вам за цирк...
– Мы еще увидимся, Мак?
– Ладно, – чуть подумав, решил Мак. И побежал прочь.
– Только у меня одно условие! – крикнул ему вслед
иностранец.
– Какое? – остановился Мак.
– Приходи на мол. Но один, без приятеля.
– Ладно. А почему?
– Сам понимаешь, конспирация у меня. В тебя я верю, а вот приятель может проболтаться и все испортить. Я имею в виду мое задание.
– Согласен, – ответил Мак.
Всякий раз, возвращаясь, он как бы предчувствовал, куда возвращается. В калейдоскопе уходов и возвращений он не видел никакой закономерности или системы. Выныривая из небытия чаще всего в новом для себя месте, он тут же ориентировался во времени и пространстве. Шел туда, где был необходим, и сразу же находил пару: убийцу и жертву. И, не теряя ни минуты, начинал работать. Зачастую времени не было не только на отдых, но и на размышления. Уходы порой следовали один за другим. И тогда он воспринимал все происходящее с ним, как мучительно затянувшийся сон – тяжелый и изнурительный. Обычно после такой серии уходов он попадал на какое-то время в родной город. Здесь отдыхал, иногда довольно долго: неделями, а то и месяцами.
Где его только не носило, какими только способами его не отправляли на тот свет! В последний раз в него всадил всю обойму из автомата чернокожий наркоман, захвативший частную аптеку в предместье Лиможа. Арусс только приступил к службе. Взяли его подменным патрульщиком в дорожную полицию, куда и поступил сигнал о захвате аптекаря с женой и дочерью. Когда прибыла группа захвата, Арусс предложил комиссару полиции свой план. Мол, он с мегафоном пойдет прямо к парадному входу в аптеку, а ребята, пока будет переговариваться с захватчиком, ворвутся через черный ход.
Для пущей важности Арусс надел жилет. Короче, он беседовал с черным наркоманом до тех пор, пока не увидел, что ребята вошли в помещение. Арусс бросил мегафон и начал вламываться в аптеку с улицы. Его сочли ненормальным, однако проверить это было невозможно, так как прямо от аптеки Арусса повезли в морг, откуда он благополучно испарился.
Еще в ушах пробуждающегося Арусса звучало: «Призри, услышь меня. Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным, – а сквозь тяжелые веки уже текло солнечное земное сияние. Ушные раковины наполнялись шумом, памятным еще не определившейся в сознании гармонией.
Все возвращается. Скоро я все увижу и пойму».
Сверкнула радостная искорка: «Домой иду!»
И дернулся, и вышел на поверхность того, что глухо и отдаленно шумело, и задышал.
«Дома!»
Сюда он возвращался всегда морем. Выходил где-нибудь на диком пляже. Шел именно туда, где ждала его одежда. Одевался – и в город. В карманах всегда находились деньги на первый случай. Он не торопился, гулял, рассматривал заметно изменившийся облик города, вспоминал...
На следующий день они встретились. Катались на морском трамвайчике. Поднимались в горы по канатной дороге. Рассматривали город и море в подзорную трубу. Обедали в ресторане на скалах. Вернувшись в город, Арусс почувствовал в этот раз, как накатила подстерегавшая его все это время тоска.
– А кто у тебя отец?
– У меня знаменитый отец, – ответил Мак. И было в его голосе нечто неведомое Аруссу, но такое необходимое. Что это? Аруссу захотелось схватить мальчонку, вцепиться в его щуплое тельце, полное будущего, дышать родным ароматом. И говорить ему. Пусть поймет, пусть запомнит, что этот Длинно-белый, щедрый, нежадный человек и есть его отец.
– Чем же он знаменит? – спросил Арусс.
– Он был скульптором. Только рано умер. На выставке, устроенной уже после его смерти, его хвалили и почти все раскупили. За большие деньги. Осталась самая малость, у Коляни. Коляня сказал, что отдаст мне, когда я стану совершеннолетним.
– А ты был на той выставке?
– Нет, я тогда совсем малой был. Это мне Коляня недавно пересказал, да и мамка кое-что сообщила. У Коляни осталась одна, как все говорят, шедевральная статуэтка. Когда вырасту, заберу ее. А пока она стоит в мастерской.
– Что же это за статуэтка?
– Женщина из красного дерева. Очень красивая. Из дерева, а как живая... Я даже боюсь в той комнате один оставаться, такая она...
– Что ж! – пробормотал Арусс. – Я рад за тебя! Как же фамилия твоего отца, ну и твоя, конечно?
– У нас разные фамилии. Мама не успела с первым мужем развестись. Жила с этим нелегально. А когда он умер, ей было все равно, какая фамилия, у меня будет. Неправильно она сделала. Надо было записать меня на фамилию моего отца. Когда стану совершеннолетним, возьму ее себе. Так я решил. Правильно?
– Правильно, малыш! – Арусса качнуло.
Заметив его состояние, мальчик сказал:
– Пойдем в тенек. Посидим в парке. Жара сегодня несусветная. Да и день такой.
– Какой такой день?
– Магнитные бури. У мамки всегда накануне реакция. Ее тоже качает.
– А у тебя?
– Меня не берет. Мне эти бури нипочем. Я весь в отца… Мамка никогда через перевал не ездила, в море не выходила, даже в штиль. А самолета даже в глаза не видела, качки не переносит.
Придя в парк, Арусс и Максим уселись под старым, раскидистым ливанским кедром. Глядели на море и горы. Дышали духом древней хвои. И одному из них казалось, что они уже сидели вдвоем под этим деревом. А другому вспоминалось их первое свидание под этим деревом, когда впервые плоть породившая соприкоснулась с плотью рожденной, чтоб запомнить этот контакт навеки.
Арусс обнял ребенка. Мальчишка приник к нему и тихо спросил:
– Ты скоро уедешь?
– Завтра-послезавтра.
– А я это почувствовал сегодня.
– Ты не хочешь, чтобы я уезжал?
– Не хочу.
– А чего бы ты хотел?
– Чтобы мы жили вместе: ты и я... и мамка. Ты не думай! Она у меня красивая. Знаешь, как на нее мужики оглядываются! И добрая она... и умная.
– Спасибо тебе! – прошептал Арусс. – Я знаю... То есть я и подумал, что она у тебя такая.
– А почему ты так о ней подумал?
– Потому что твой отец не полюбил бы никогда некрасивую, злую и глупую.
– Ты тоже умный. И с виду ничего... Но для мужика красивым быть не обязательно. Мамке моей нужен мужик авторитетный. Чтоб глянул, сверкнул глазами – и все. Она сама мне так объяснила. Понимаешь?
– Не совсем.
– А я понимаю мамку. Очень хорошо понимаю.
Арусс слушал этот голос. Дышал рыжей макушкой своего малыша. Дышал до спазмов в горле и в сердце. Душа его пела и плакала. И он боялся, что смятение его души почувствует мальчишка. На счастье, душа ребенка пребывала пока еще в стесненном состоянии, и доступны ей были лишь те сигналы извне, которые она ждала и хотела услышать.
– Слушай, я тебе еще кое-что хочу сказать напоследок.
– Говори, слушаю тебя.
– Я хотел заложить тебя Морфию. Он ведь мне дядя, мамкин брат, и ко мне хорошо относится. Матери помогает. Я и хотел... Если его арестуют, то все пропало.
– Что все?
– Все его богатство накроется. А он обещал, когда постареет, все свои деньги мне отдать.
– И ты возьмешь?
– А ты бы не взял?
– У Морфия не взял бы...
– Так ты приехал, чтобы арестовать его?
– Я никогда никого не арестовываю. Тюрьмой, наказанием ничего не исправить в человеке.
–Значит, ты не тронешь Морфия?
– Нет. – Арусс наклонился и, глядя в глаза Мака, спросил: – Ну и почему ты не заложил меня Морфию?
– Он бы тебя убил. А я против убийств.
– Я тоже против убийств. – Арусс поднялся и вздохнул. – Ну что, прощай и не поминай лихом. Помни меня, малыш, и не обижай мать.
– Постараюсь, – ответил Мак и шмыгнул носом.
– Будь счастлив, перебежчик!
– Почему ты назвал меня перебежчиком?
– Да так, вспомнилось кое-что. Однажды одной женщине приснился, а у другой родился один и тот же ребенок. Он как бы перебежал от одной к другой. То был мой сын. Ты мне напомнил его. Понимаешь?
Когда-то Арусса разбудил телефонный звонок. Звонила жена Коляни. «Несусветная женщина», как прозвал ее сам Коляня, разбудила ни свет ни заря! И чего ради? Ну, не ночевал муж дома. Он художник. Ему свободы хочется. А тут контроль... Арусс тогда едва сдержался, чтобы не нагрубить. Посоветовал отправиться «несусветной женщине» в мастерскую, полагая, что Коляня заночевал именно там. Всегда так делает, когда малость переборщит в питии. Только положил трубку, собственная жена на хвост упала. Сон ей, видите ли, приснился. Поразительный сон. Идет якобы она в полном тумане. И видит двух женщин, жалостливо смотрящих на нее. Она подходит к ним и говорит: помогите, у меня такое горе, я сына потеряла... Женщины переглянулись, ни слова не сказали. Старшая осенила ее троеперстием. Младшая руку простерла – путь указала, куда ей идти...
Она могла бы родить Максимку. Но потеряла такую возможность. Ибо дети рождаются в любви. В ненависти ничего не рождается, кроме горя. Она потеряла, а Сандра нашла.
Арусс проник в мастерскую легко, потому что ключи его так и лежал в условленном некогда месте – в щели под дверью. Все здесь было без каких-либо особых изменений. Даже станок стоял на прежнем у окна месте. Всю ночь точил на нем из моржового клыка кольцо...
И лишь под утро решился позвонить. Сначала той, что потеряла, потом той, что нашла.
Ответил незнакомый, довольно приветливый голос, объяснивший, что прежние хозяева перебрались в разные места.
Мать и дочь повыходили замуж и разъехались.
Арусс облегченно вздохнул. И позвонил той, что так больше и не вышла замуж.
– Сандра, ты слышишь меня?
– Кто это? Я слушаю! Кто звонит?
– Не узнаешь? Сандра, давай повидаемся. Завтра я... Словом, у меня остается меньше суток. И я не могу не повидаться с тобой.
– Арусс?
–Только не пугайся. Приходи скорее...
– Куда?
– Я тебя жду там, где всегда...
– В мастерской?
– Да, да! Жду, приезжай.
– О Господи! Да что же это?.. Я боюсь.
Арусс положил трубку. Пошел на кухню. Поставил чайник. В мастерской все оставалось, как уже было замечено, по-прежнему. Старый друг оказался верным другом. Сохранил его работы. Арусс и после этого случая приходил сюда по ночам, открывал дверь ключом, благополучно пролежавшим все эти годы его тайной жизни в тайничке, забирался под крышу некогда милого пристанища и точил из моржового клыка перстень – близнец деревянному.
Сандра влетела в мастерскую, тяжело дыша от волнения, граничащего с обмороком. Арусс шагнул к ней. Она замерла, поставив перед собой руки.
– Не подходи. – И перекрестила его троекратно.
– Этого-то я и опасался прежде всего, – пробормотал Арусс.
– Какой ты старый! Зачем ты явился, Арусс?
– Ты думаешь, я с того света явился?
– Господи! Откуда ж тогда? – едва слышно прошелестела Сандра.
– Ты в общем-то недалека от истины. Но все-таки я живой. Я не привидение, не тень. Я человек. И не мог покинуть этот город, не повидавшись с тобой. – Арусс хотел коснуться Сандры, но она вскрикнула и потеряла сознание.
Арусс поднял ее, положил на диван, побрызгал водой. Сандра со стоном открыла глаза.
– Зачем ты явился, Арусс? За мной? Но ведь я еще не старая. И ребенок у меня пока еще маленький. Арусс! Ну что я тебе плохого сделала?
– Успокойся, милая! Не нужна ты мне! То есть очень нужна. Я люблю тебя. Ты, как теперь вижу, остаешься единственной женщиной, которую я любил, люблю... Вот не мог уйти, не повидавшись, как бывало уже не раз! Прости! Мне ничего не надо. Поверь, ничего не грозит ни тебе, ни нашему мальчику...
– Ты! Ты и с ним хочешь... или уже? – Сандра приподнялась, пытаясь сойти с дивана.
– Не волнуйся, Сандра. Ты ведь была такой смелой, отчаянной. Ну, что ты, в самом деле?.. Да, я видался с Максом. Мы даже подружились. Хороший пацанчик растет. Смотри за ним. Не подпускай к нему Морфия.
И вот эти слова, эта житейская опаска отца за сына, как-то отрезвили перепуганную Сандру. Она глубоко вздохнула, села, спустив ноги на пол.
– И ты признался? Он знает, кто ты?
– Нет! Он так ничего и не узнает. Просто мы провели вместе несколько замечательных дней. Вот и все, что позволено мне. Сандра!..
– Все! Все! Будь ты хоть мертвяк, сатана, тень на плетень... С тобой! Вместе. Никуда больше не пущу. Не пущу! Все!
– Ладно! Ладно, Сандра. Угомонись. Ну вот... Молодец! Хорошая моя. Золотая моя девочка... Сладкая... Радость моя.
Сандра вдруг заплакала.
– Я забыла, – срывающимся от рыданий голосом бормотала она. – Я забыла все твои слова. Да и какая там девочка. Сорок лет скоро. Дочка замужем. Скоро внуком наградит.
Господи! Не отдам тебя больше никому. Ни за что...
– Ты очень постарел, Арусс! – после некоторой паузы раздалось в темноте.
– Таков закон неба, – ответил Арусс. И тут же спохватился.
– Закон чего? Неба? – Сандра приподнялась, и кошачьи ее глаза полыхнули, как в прежнее время.
– Не знаю. Наверное, я не должен был тебе говорить. Но меня относительно этого не предупреждали, и я хочу тебе кое-что рассказать. Помнишь, когда-то я рассказывал тебе об этом вот деревянном колечке.
– Да! Хотя я тебе не поверила. Значит, правда, если вспомнил. Выходит, это она тебя захомутала. Забрала у меня.
– Правильно, Она. Но...
– Я все эти годы так и думала, что ты с нею.
– Все не так, как ты думаешь. Хочешь, я расскажу дальше?
– Хочу, милый. Хочу... Но только... не сию минуту. Чуть позже, попозже, …же...
– В следующий раз мы встретились с нею осенью. Я пошел в горы – поискать древесины.
– Так ты завтра, то есть уже сегодня, должен к ней вернуться?
– Не перебивай. Прошу тебя, послушай...
– Если не хочешь отвечать, значит, к ней. Здорово же она тебя поработила! И как это у них получается? Умеют же. Есть же такие бабы.
– И к ней, и не к ней. Да и не баба она!
– А кто же? Девица! – Сандра горько рассмеялась. – Или ангел?
– Ты недалека от истины, Сандра.
– Легкий морозец высушил окрестности. Кончился слякотный период, начался звонкий и прозрачный. Среди слегка остекленевших ветвей скакала крохотная пичуга, клевала что-то среди покрасневших веточек.
«Пусть бы так всю жизнь», – всхлипнул кто-то рядом.
Я оглянулся и понял, кто это. У меня уже бывало, когда внутренний голос кажется прозвучавшим извне.
«Господи! Наверное, такова вечность!» – пробормотал я.
И услышал: «Ты недалек от истины...» Голос был мне знаком. Во всяком случае, я его уже слышал. Тут же вспомнил, где, когда и как это было. Обрадовался. Прошло почти три месяца с тех пор, как я впервые увидел эту странную женщину в троллейбусе. Все это время я носил на безымянном пальце ее колечко. Из какого оно дерева, выяснить не удалось. Местные специалисты так и не пришли к единому выводу. Кто-то предположил, что оно из можжевеловой древесины, кому-то показалось, что это красное дерево. Один ювелир предположил даже саксаул... Кольцо было необыкновенным. Оно все время блестело, как платиновое, и пахло. От него постоянно исходил не похожий ни на какой другой приятный аромат.
Я снова оглянулся и никого не увидел. Однако голос подал – откликнулся то есть.
И снова услыхал: «Значит, недалек от истины. Так всегда – не хватает какой-нибудь малости до полного счастья».
Стал отвечать: «И все равно это не так уж мало... Мне трудно судить. Истина – я знаю наверняка – не угадывается, а познается. И то, что кто-то сумел приблизиться к ней, совсем неплохо.
Она отвечала: «Надо ждать. Ощутишь свет в душе, притаись и жди. Возможно, тебе посчастливится в этой жизни...»
«В этой? Выходит, что была или будет еще другая?»
И тут я ее увидел. Короткая русая коса, темно-зеленые глаза, вязаное платье едва достигало загорелых колен.
«Почему ты босая? «– вырвалось у меня.
Она стояла на фоне розового куста жасмина, по которому только что бегала птичка.
«Ты уже прожил семь раз по семь... Йота. Мое имя Йота. Наше с тобой имя». – Она поднесла руки к своему лицу, подышала на них. И пальцы ее засияли.
«Семь раз по семь?» – воскликнул я, чтобы хоть как-то отвлечься от светящихся рук.
«Сорок девять жизней из ста восьми».
«Значит, осталось, – попытался я подсчитать, но, к своему удивлению, никак не мог справиться с элементарным арифметическим действием. – Осталось не так уж и мало».
«Пятьдесят девять раз осталось», – уточнила Йота.
«И что с того? – подосадовал я. – Разве я что-нибудь помню из того, что было со мной в те сорок девять раз?»
«А ты бы хотел помнить? Все?»
«Зачем же все? Самое лучшее из прожитого!»
«Ишь какой! Лучшее. Так не бывает, запоминается только
то, что полезно, поэтому не всегда лучшее».
«И что же запоминается?»
«В первую очередь рождения и смерти...»
«Это должно быть ужасно... потому что больно».
«Да. Рождаться и умирать больно. Но не это главное. А то, что при этом видится. Что видится в такие моменты, то и остается с тобой навсегда. Рождение и смерть закрепляют этот опыт. И чувство утраты. Оно непременно в обоих случаях».
«Утраты? Ладно, при умирании – я понимаю, но при рождении?..»
«Рождаясь человеком, ты покидаешь вечность, то есть теряешь бессмертие, как же тут не сокрушаться. То, что потеря эта временная, человек не знает. Он не знает, потому что не способен понимать (постичь) сущность бессмертия. Кроме того, ему не дано помнить, что было с ним в прежние жизни».
«Неправильно! Несправедливо! – От возмущения меня перестали пугать неподвижность Йоты и ее сияющие уже до локтей руки. – Не ведая о прошлом, забыв о своих ошибках, человек никогда не станет лучше. Он обречен повторяться, то есть топтаться на месте».
«Человек никогда не повторяется. От жизни к жизни идет – медленно или быстро, у кого как получается, – к своему совершенству».
«И кто же это о нас так позаботился? Кто же это нас так жалеет, оберегает? Прямо святая ложь какая-то...»
«Будто бы не знаешь... – улыбнулась Йота. – Только не думай, что это правило абсолютное. В нем есть исключения для желающих».
«То есть, если я захочу, мне будет позволено помнить?»
«Вспомнить».
«Уж не ты ли спросишь меня о моем желании?»
«Именно я, ты не ошибся».
«Тогда прошу тебя ответить прежде всего на такой вопрос. С какой стати ты выбрала именно меня?»
«Просто пришел твой срок: ты жил сорок девять раз».
«Но что такое сорок девять раз? Почему такая честь не оказывается, скажем, после сорока восьми, или тридцати девяти, или на сотом разе?»
«Потому что семь раз по семь».
«Выходит, это единственный шанс?»
«Шансов несколько. Они возникают при пересечении великих цифр: тройки, семерки, девятки...»
«Значит, у меня в запасе по крайней мере еще два шанса: шестьдесят третья и восемьдесят первая жизни. Жаль, мало...»
«У тебя еще четыре раза в запасе. 77 и 99 жизней».
Она смолкла, давая мне переварить полученные сведения. Спустя же некоторое время спросила осторожно:
«О чем ты сожалеешь?»
«О том, что ты не появилась раньше. Жаль предыдущих упущенных возможностей».
«Ты сам их упустил, но не помнишь об этом. Ты трижды отказывался».
«Отказывался? Странно. Тогда почему я сейчас готов согласиться?»
«Потому что ты пока не знаешь, чем за это придется заплатить».
«Заплатить?»
«В первый раз ты сказал, что еще не нажился, что у тебя еще будут шансы. Во вторую нашу встречу ты отказался, потому что у тебя все пошло на лад. Ты двигался на редкость успешно. Ты был – как никто другой из твоих ровесников – близок к цели. Тебе оставалось одно-два возвращения, чтобы достичь абсолютного. И в тот раз ты был прав. Мы это поняли. Но в третий раз, когда шла тридцать третья жизнь, все пошло прахом. Ты был отброшен к началу...»
«Что ж я такого натворил, что пришлось начать сначала?»
«Ты убил».
«Я? Кого же?»
«Теперь это не важно».
«Но я хочу знать».
«Ты узнаешь все, но при одном условии».
«Каком?»
«Тебе придется пожертвовать всеми оставшимися жизнями».
«Всеми?! Боже! Это же больше половины! Ничего себе!»
Какой-то посторонний звук остановил Арусса на полуслове. Оба он Ир Сандра – затаили дыхание. И услышали, как открылась дверь. В прихожей вспыхнул свет.
– Это Коляня! – облегченно выдохнул Арусс.
– Господи! Этого нам как раз и не хватало.
– Не переживай. Он пьян. Слышишь, мастерская настежь...
В прихожей было подозрительно тихо. Арусс тихонько поднялся и выглянул. Убедившись, что Коляня и в самом деле лыка не вяжет, Арусс захлопнул входную дверь. Затем бережно взял Коляню на руки и перенес в другую половину мастерской, где и уложил на топчан. Но едва только вернулся к Сандре, как на половине Коляни что-то грохнуло, послышался невнятный возглас, и, ударившись о косяк проема, на половине Арусса появился Коляня.
Щелкнул выключатель. Щурясь в неярком свете, Коляня с изумлением всматривался в негаданных постояльцев, нахально разместившихся на его – теперь его – диване. Жмурился, кряхтел, дергал себя за бороду, изрядно поседевшую за последние девять лет.
– Арусс! Это ты... На этот раз ты мне не снишься. А если снишься, то не так, как раньше. Во-первых, старый ты какой-то. Слушай, брат, что-то ты сильно постарел! Это что? Это у вас там такая геронтология? Или ты сам выбрал себе этот возраст? Значит, решил взять этот возраст, чтобы отказаться от женской зависимости? – Тут Коляня хихикнул и погрозил пальцем. – Шалишь! Меня не обманешь. Вижу! Кто это у тебя за спиной прячется? Баба! Значит, причина в другом. То-то! Ладно! Раз тайна, не говори! Вековуй там себе. Но все-таки странно, что ты такой старый, а с бабой.
Это во-вторых! А я ее знаю. Ее зовут... Дай Бог памяти! Вспомнил! Массандра! Ну, коль явились вы мне оба, запечатлею вас. Художник я или не художник?! Давно хотел. Да все откладывал. А теперь напишу я тебя, брат ты мой, вместе с нею. Не возражаешь?
Арусс кожей почувствовал, что Сандра решила подать голос, прижал палец к губам. Прошептал ей в самое ушко:
– Ни звука, иначе он поймет, что мы действительно живые. Его хватит кондрашка. Пусть думает, что это галлюцинация.
Коляня притащил мольберт и холст. Принялся выдавливать краски на круглую палитру. Он красил холст. Он мазал. Он писал. И трезвел с каждым мгновением работы. Арусс так увлекся, наблюдая за своим феноменальным другом, что не заметил, как заснула Сандра. Загипнотизированный таинством творца, он и сам стал подремывать. И, наверное, тоже бы уснул, если бы не грохот. Это упал вконец обессиленный художник. Арусс поднялся и приблизился к холсту.
Этюд был практически завершен. Особенно удалась Сандра.
–Невероятно, ничего подобного нельзя было и вообразить! – пробормотал Арусс, и отнес во вторую половину мастерской мольберт с холстом, кисти и палитру. Затем аккуратно вытер пол на своей половине, поставил чайник, разбудил Сандру.
Они молча выпили чаю и навсегда покинули это прибежище.
– Ну а теперь ты куда? – Сандра крепко вцепилась в него обеими руками.
– Теперь мы расстанемся, золото мое. – Арусс отвел взгляд. Смотреть в лицо этой женщины у него больше не было сил. «Жена твоя как плодовитая лоза в доме твоем; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей», – пронеслось печальным мотивом.
–Никуда я тебя не пущу!
– Это невозможно, Сандра!
–Невозможно что?
– Остаться.
– Тогда я с тобой!
– А это тем более невозможно. – Видя, что глаза её наполняются решимостью безумия, сдался: – Ладно, можешь проводить меня. Но только до определенной черты. Когда я побегу, ты должна будешь остаться. Понятно?
– Да! Сделаю все, как ты сказал. Только не уходи сейчас, не бросай меня совсем.
– Иди домой. Отдохни. Потом я позвоню.
– Нет! - Сандру трясло. - Не надо звонить. Говори сейчас, где и когда мы встретимся.
– Ладно. Приходи к восемнадцати часам в парк на наше место. Помнишь? Только оденься получше, в парикмахерскую загляни. Я хочу тебя видеть в полном блеске. Понятно?
– Да! – Она жалко улыбнулась, сжала ему руку и сказала:
– Вот теперь я вижу, что ты меня не обманываешь.
В половине седьмого вечера у комплекса «Интурист» остановилось такси. Из него вышли броская, довольно молодая женщина и пожилой представительный мужчина. Пара эта машину не отпустила, водитель, проводив их озабоченным взглядом, развернул свой лимузин и поудобнее припарковался в сторонке.
Однако в зал ресторана женщина вошла без сопровождавшего ее джентльмена. Пожилой мужчина из вестибюля свернул в курительную комнату.
Писателя Сандра увидела сразу. Он сидел, как объяснил Арусс, за столиком и был удивительно похож на Арусса.
Такого же роста, с такой же седой шевелюрой, с такими же усиками. Сандре внезапно захотелось убедиться, настоящие они у него или такие же бутафорские, как у Арусса.
– Можно к вам? – весело спросила Сандра.
Писатель поднял глаза, и Сандра подумала: «Сейчас как погонит!» – Но по тому, как загорелись эти пустынные мгновение назад глаза, она поняла, что перед ней еще один совершенно заброшенный, никому не нужный человек.
–Откуда вы такая? – вскочил писатель. – Ради Бога садитесь. Как вас зовут? – Он с каждым словом оживал, распрямлялся. И, не дожидаясь ответов, задавал все новые вопросы: – Вы читали мои книги? Вы меня знаете? Разве мы уже встречались? – Наконец он иссяк и потупился.
– Вас ждет в курительной комнате один человек, ваш друг, – тихонько проговорила Сандра.
– Друг? А почему он там?
– У него к вам экологическое дело. Он хотел поговорить с вами, но не здесь. Тут много глаз и ушей.
Писатель сразу же поднялся, а Сандра осталась. Поудобнее расположилась в кресле. Когда вошел Арусс, она – как ей казалось – интеллигентно обмахивалась, фирменным меню в золотом тиснении. Для всех сидящих в зале вернулся не кто иной, как элегантный столичный гость – писатель, сидевший за этим столиком. Тот самый, что неделю назад выступавший с беседами о вреде, который будет нанесен природному комплексу в урочище Синяя бухта, чем страшно огорчил местную кооперативную строительную фирму, успевшую заключить взаимовыгодный контракт с одной из английских корпораций.
В это время такси на всех парах везло в аэропорт человека в сером плаще и темной широкополой шляпе, улетающего в Москву через полтора часа.
–Он, этот писатель, сломал местным бизнесменам всю игру. Ставки в международной пульке оказались настолько высоки, что оставаться столичному лектору-экологу нельзя было ни минуты.
–Сегодня я целый день трудился, чтобы отправить его побыстрее. А у нас, милая Сандра, остаются буквально минуты.
–Поработать? – похолодевшими губами шевельнула Сандра. Она поняла его слова о минутах правильно и, чтобы хоть как-то смягчить удар, спросила о первом, что пришло на язык.
–А как же! Заказать билет на самолет да еще в разгар сезона – дело немыслимое. Я никуда не езжу. А самолетов боюсь как черт ладана, – тараторила Сандра, вцепляясь длинными пальцами в руку Арусса. И тут она вспомнила о колечке, которое обнаружила у себя на пальце, придя домой после ночи, проведенной в мастерской. – Арусс! А я и не заметила, когда ты нацепил мне эту прелесть! – почти истерично воскликнула она. – Откуда оно у тебя? Неужели сам соорудил? Давай, сравним с твоим. Ну! Невозможно отличить. Тот же тон, тот же глазок.
– А вот и наш Серенький Козлик писательский заказ тащит! – как ни в чем не бывало, воскликнул Арусс.
В щуплом, низкорослом официанте трудно было узнать спекулянта цирковыми билетами. Арусс с любопытством разглядывал еще одного своего убийцу. Козел поставил флакон с вином и закусками, словно почуяв подмену, поднял глаза.
Убедившись, что не ошибся, побледнел, спросил дрогнувшим голосом:
– Что принести даме?
– Спасибо, ничего не надо. Не до того мне сейчас. – Встретив взгляд Арусса, Сандра смолкла на полуслове. Арусс тем временем налил вина в два бокала и подмигнул официанту: выпьем, мол, за компанию.
– Извините, не пью, – задушено пробормотал Козел.
Арусс, любезно улыбаясь, тихо проговорил в опрокинутое лицо:
– Поди к ним и доложи, что писатель выпил свой херес и ушел.
– Зачем вы его спасли?! – не своим голосом спросил официант, догадавшись о подмене.
Отпустив официанта, Арусс допил свой бокал.
–Я не его, а тебя, дурашка, спасаю. Все, Сандра! Пошли на улицу, на воздух, на волю...
– Зачем, зачем ты выпил? – почти кричала Сандра, догоняя Арусса, устремившегося к выходу.
Арусс несся вперед, уже не видя и не слыша этой жизни. А следом, задыхаясь от слез и горя, мчалась Сандра, обдирая на гравийных дорожках Приморского парка лак со своих лодочек на высоком каблуке.
Она летела, чтобы увидеть. И увидела все – от начала до конца. Кольцо на его руке вдруг засветилось, вспыхнуло ярким фиолетовым сиянием и тут же брызнуло, словно бенгальский огонь. Еще несколько мгновений, и лежащее ниц, нескладное тело Арусса было охвачено этим беззвучным стремительным огнем...
Тесный сырой мощеный двор. Большая тяжелая женщина в халате неопределенного цвета развешивала на невидимом в вечернем полумраке шнуре белье, неловко наклоняясь над жестяным тазом. Прямоугольные пятна белья зависали на фоне сиреневого неба. В старом, обшарпанном доме кричала допотопная радиола. Переругивались базарными голосами невидимые соседки. Брехала собачонка... Женщина услышала позади себя шаги, гулко отразившиеся от унылых стен, но не обернулась.
Вошедший во двор бродяга, в кепке, спортивной фуфайке и холщовых штанах, остановился неподалеку от женщины, ожидая, когда она обратит на него внимание. Услышав покашливание, женщина нехотя оглянулась.
«Как изменила ее жизнь!» – поразился бродяга. И снял кепку, обнажив яйцеобразную лысину.
– Снова ты. И не надоело тебе являться? – устало проговорила женщина и отодвинула таз ногой. Таз громыхнул. Ноги у женщины были голые, в синих хризантемах склеротических сосудов. – А что теперь тебя привело?
– Я и сам не ожидал, что снова окажусь здесь, – ответил старик хрипло.
– Но как ты нашел меня?
– И в самом деле... Ты ведь раньше не здесь жила.
– Пришлось разменяться. – Женщина усмехнулась. – Дочка замуж вышла... А когда в доме две семьи, ничего не остается, как разъехаться.
– Дочка счастлива?
– А почему ты не спросишь, счастлива ли я?
– Не слепой, и так вижу...
– Ну и что ты видишь? – Она уперла руки в толстые бока, и на миг из глаз, обесцвеченных временем, пахнуло на бродягу далеким, но незабытым светом. – Говоришь уклончиво. Не бойся. Мне уже давно не больно и не обидно.
– Как же ты живешь? Здесь?
– По-всякому. Если бы не Коляня, который... Ну, словом, сошлись мы с ним, нелегально, конечно. Он и помогает...
– Коляня? Это... замечательно. Слушай, я так этому рад...
– Ладно, ладно. Не суетись. Как можем, так и устраиваемся. Жить-то надо.
– Конечно. Я понимаю. Просто спросил.
– Аж оттуда притопал, чтобы спросить? Вспомнил? Ну и ну! Что ж так долго вестей от тебя не было? Ни посылки, ни письма. Увы. Теперь я другому отдана и буду век ему верна. Так, кажется, в песне поется. Опоздал, милый.
– Я же тебе объяснял, что собою не распоряжаюсь.
– Может, и объяснял. Только я не помню ничего. – Сандра присела, навалившись массивным животом на колени, всхлипнула, выхватила мокрое дырявое полотенце и стала утирать рыхлое лицо. – А мужик мой пропал. На моих глазах погиб. Вином его отравили. Я ж его любила. Души не чуяла за ним. А поделать ничего не могла.
Потом потеряла сыночка.
–Как? – Бродяга присел рядом на корточки. – Что ты говоришь? О ком?
– О мальчике моем. Сгорел он синим пламенем. В третий раз в принудиловке лежит. Видал бы ты его! Старик стариком. Мне было двадцать, ему тридцать пять, когда познакомились. Они очень похожи: отец и сын. Первый сгорел на моих глазах. И второй догорает. Старик, старик, старик... – Она покачнулась и, потеряв устойчивость, рухнула на брусчатку ничком. Он стал помогать ей подняться. Она, став на колени, продолжала, – Я боролась. Не хотела отпускать. А он, упрямый, мне сказки стал рассказывать: мол, я должен, у меня задача, поставленная небом. Все впустую. Вынес из дома все, что можно было продать. А когда уже нечего было продавать, мужеву работу отнес – статуэтка красного дерева. Коляня говорит, что ей цены нет.
Арусс вздохнул, лицо ему свело гримасой.
– Ну что ты кривишься? – Женщина встала на ноги, принялась развешивать оставшееся белье. Управившись, села на перевернутый таз и сказала почти спокойно, – В том-то и дело, что трупа не нашли. Я побежала за людьми, а когда вернулась - ничего. Пустое место. Я сильно кричала, и все сочли, что я спятила... Меня долго держали в клинике. Я ни в какую не соглашалась с диагнозом, но в конце концов Коляня настоял, чтобы я поддалась. Мол, чем тебе плохо – пенсию дадут. Присвоили мне вторую группу. Дали сто рублей. Все равно не хватает. А когда с ним это началось, меня тут и взяло по-настоящему. Пока я находилась на лечении, он попался на крючок.
– Я хочу поговорить с ним...
– Хочешь узнать, почему это случилось? А кто ты такой? Ты – старый бродяга... А для такого дела нужен ловкий, молодой, храбрый человек.
– Пойдем к нему.
– Куда? Он уже пошел мстить. Его теперь не найти. О нем узнают, когда он достанет этого подонка Морфия. Мальчик поклялся мне. И я его благословила. Он за всех с ним рассчитается.
– А Морфий, где он теперь обитает?
– Всюду. Он везде. Иногда его можно застать у моей дочки. Сначала он ее сломал и сделал своей наложницей. Так он называет своих баб – наложницами. А потом моего мальчика завлек в сети. Не горюй, говорил, мы ж не чужие. Я сделаю твоего парня наследником. Все движимое и недвижимое его будет. И успокоил. Я уши развесила. Когда же увидела, в кого превращается мой мальчик, кинулась к Морфию, умоляла, на коленях просила спасти дитя. Он и бровью не повел, только сквозь зубы цедил. Я и сказала ему, что на всякого палача удавка припасена. Он думал, что на него управы нет.
И вот пришло время. Дни его сочтены. Мой мальчик его прикончит, он у меня смышленый...
– Но ты сказала, что он лежит...
– Да! Он залег. Он в засаде. Не зря мы его с тобой сотворили. Ой, не зря. – Сандра яростно рассмеялась и пошла прочь в темный подъезд, ни разу не оглянувшись на Арусса.
Какой дорогой Фазан пойдет убивать спрятавшегося в горах Морфия? Возможно, и сам виновник переполоха в то раннее утро до конца не решил, с какой стороны лучше подбираться к логову главаря наркобанды.
Маршрут знал, кроме самого Фазана, еще один человек... Пожилой, лысый, бродяжьего вида мужик знал, что мальчишку надо перехватить заранее, то есть до первой заставы, которыми окружил свое убежище полубезумный Морфий, иначе очумевшие от наркоты боевики поднимут такой шум, что никаких концов не спрятать. Или шустрого Фазана придется вычислять снова. Каждый охотник должен знать, где сидит фазан. А рассчитывает точно всегда тот, кто спокоен.
Молчаливый старик, которому, судя по всему, спокойствия не занимать, Фазана на этом маршруте просто предвидел. Неважно, как ему это удалось. Важно, что именно такой человек вызвался помочь Морфию.
– Тебя рекомендовали достойные люди, – сказал ему при встрече Морфий. – Твое имя меня не интересует, а какое ты впишешь в свой международный паспорт, о котором мечтаешь, знать не хочу. Мы встретились с тобой потому, что понадобились друг другу. Итак, по рукам? Мальчишка опасен, но, к счастью, наивен. Он думает, что я спрятался от него. Пусть думает. Пусть ищет. Пусть олухи из моей охраны не спят по ночам. Для чего? А для того, мой милый, чтоб ты – никому не известный в этих местах человек – мог остановить этого сумасшедшего малолетку еще на подступах к моей даче.
Пусть подозрение падет на меня. На кого еще? Начнут таскать меня, моих ребят... Но мы не проговоримся, потому что чисты. Мы не убивали...
А вот тебе главное оружие. Если мальчик остановится, начнет прислушиваться к тебе, подпустит к себе, расстарайся, изловчись, дорогой мой, но введи ему эту вполне детскую дозу. Я бы хотел обойтись без кровопролития. Потом он постепенно войдет во вкус и сам ничего не захочет, кроме головокружительного поцелуя белого жала. Паспорт я тебе принесу сам. Туда. На место. Подождешь там, ко мне не поднимайся.
Арусс вышел на Фазана, как и предполагал, в овраге. Парень буквально носом к носу столкнулся с ним, выхватил «Макарова», но, разглядев, что руки Арусса пусты, успокоился.
– Кто ты? И чего тут шляешься? – воскликнул с хрипотцой Фазан.
– Какой же ты, однако, невежливый. Фазан! – мягко ответил Арусс.
– Ступай своей дорогой. И не оглядывайся. А не то получишь свинцовую оплеуху.
– Это от кого же получу? От тебя или от Морфия?
– Ах, вот оно как! – Фазан вскинул пистолет, навел его на Арусса. – Одна, значит, компания. Тем хуже для тебя.
– Морфию ничего не стоит тебя уничтожить. Подумай, почему он этого до сих пор не сделал?
– Я исчез. Меня нигде нет. Но я всюду.
– Исчез. Как знакомо мне это.
– Я ушел от людей. Я ненавижу ваш мир и не вернусь туда.
– Будешь жить, как Робинзон?
– Я должен уничтожить Морфия. Это моя цель. А потом не важно, что и как будет.
– Ты не знаешь своей цели. Мало кто знает ее. Убить человека – это не цель. Это – незнание. Зачем ты хочешь убить? И разве этим можно что-то поправить? От людей уйти невозможно, если ты человек. Тебе кажется, что ты ушел, спрятался. А я ведь вычислил тебя без особого труда.
– Видать, Морфий знал, кого нанимать. Сколько он тебе заплатил, дед? Что ж ты так промахнулся? Почему не напал на меня? Или Морфий послал тебя для другого: отговорить меня от покушения? Не верю.
– Он сказал, что не хочет пролития родной крови. Он что, твой родственник?
– Если ты мне заговариваешь зубы, имей в виду, как только они появятся, первым, в кого я стреляю, будешь ты.
– Все равно не успеешь. И вообще нам лучше не поднимать шума. Да и стреляют они лучше. Уж ты поверь. Повидал я стрелков.
– Не пугай! Я обязан увернуться. И я увернусь. У меня хороший слух. Только они меня и видели.
– Ничего такого не будет. Никого поблизости нет. И мы с тобой скоро уйдем отсюда. Я не хочу, чтобы ты убивал. Моя задача – остановить тебя. Любой ценой.
– Но кто вы?
– Я – искупитель.
– Искупитель?
–Я пришел, чтобы искупить твой шаг.
– Я не боюсь смерти.
– Ты не чувствуешь страха, потому что не знаешь.
– Чего не знаю?
– Просто: не знаешь. Нет в тебе знания. А я знаю, и мое знание – уберечь тебя. Ты понял, малыш?
Фазан зажмурился. Потряс головой. Засунул пистолет за пояс.
– Все-таки кто ты?
– Я – Арусс!
– Арусс? Это имя?
– Фамилия.
– Ты иностранец?
– Нет. Я русский. И фамилия моя что ни на есть нашенская. Арусс – так в древности прозывалось наше с тобой племя.
– Я не верю тебе. Ты ловкий старик. Я ухожу, иначе ты меня охмуришь окончательно, а я должен достать Морфия.
– Подожди! – со стоном позвал Арусс. – Ты не ответил мне, за что хочешь его убить.
– Он, конечно, тебе не объяснил, почему я начал охотиться на него. Еще бы! Так слушай. Он погубил моих братьев и сестру. Вколол сестре вполне детскую дозу, а брата сделал своим подручным. Теперь Мак за поцелуй белого жала на что хочешь пойдет. Он и меня пристрелит. Пристрелил бы, если... Сейчас брат на принудительном лечении. Ему всего-то двадцать пять лет, а выглядит старше тебя. А о сестре я и вообще молчу. Мать заговаривается от горя. Он и меня хотел приобщить. Но я не слабак. Я объявил ему войну. Так что не держи меня, Арусс. Или как там тебя...
Арусс почувствовал, что сейчас этот угловатый, жилистый мальчишка уйдет. И не решался остановить его.
– Постой еще чуток! – воскликнул Арусс, приветливо помахивая рукой. – Скажи напоследок, что это у тебя за имя такое? Откуда?
– Фазан – это для краткости. Да и понятнее: птица такая. А имя у меня немного не так звучит. Усфазан я!
– Странное имя. Кто тебя так назвал?
– Когда я родился, мама, говорят, застрессовала. Все боялась, что я не выживу. Кто-то и посоветовал окрестить меня. Вот в церкви и дали такое имя. Маме было все равно, а там, видно, больше свободных имен в тот день не оставалось. Все? Можно идти?
– Скажи, а как зовут твою маму? Брата, сестру?
– Похоже, старик, ты хочешь потянуть время. Ждешь Морфия? Извини, я пойду. У меня свой план встречи с дядюшкой!
– Нет, нет. Просто меня заинтересовала твоя семья, малыш!
– Хватит заливать, дедуля. Ишь, ловкач, семья его моя заинтересовала! Не лезь в чужую семью. Не лезь! – Фазан рванулся, намереваясь убежать за дерево и броситься в овраг.
Арусс выхватил огромный белый маузер и, теряя на бегу куртку, несколько раз выстрелил.
Фазан замер. Через мгновение рухнул в папоротники.
– Ну ладно! Не прикидывайся. Вставай. Я же знаю...
В этот момент раздался выстрел Фазана. Теперь уже Арусс, обронив оружие, повалился наземь.
– Ну что! – Фазан подошел к Аруссу. Поднял с земли его маузер и стал недоуменно вертеть в руках странное оружие. –
Ну что? – машинально повторил он несколько раз. – Ну что? – И, отбросив пистолет, кинулся к Аруссу. – Как же так, дед? Ты обманул меня? – Фазана трясло. – Я же не знал, что...
– Уходи отсюда, малыш! – прошептал Арусс. – Они придут сюда. И тогда...
– Зачем ты так? Арусс!
– Хорошая игрушка, не правда ли? Хлопает, как настоящий, а пуль нет. Ты сплоховал, малыш. Придется тебе еще раз...
– Сплоховал? Еще раз?
– Возьми свою пушку и поскорее стрельни еще раз, чтоб я умер...
– Нет! Нет!
– Вот видишь, убить человека – дело не простое. Но ты не бойся!
– Не могу! – Фазан зажмурился, затряс головой и брызнул слезами на бледное лицо Арусса.
– Не бойся, Фазан! За это тебе ничего не будет. А мне облегчение сделаешь. Ну же, сынок!
– Никогда! Я сейчас пойду позову людей, тут недалеко пансионат...
– Не надо. Стрельни в меня и исчезни отсюда. Не теряй время. Они уже в пути. Я не хочу твоей смерти. Не могу допустить ее. И я бы не допустил, если бы... А, да что теперь!
– Нет! Я остаюсь. Я буду ждать их. Пусть они делают со мной, что хотят, лишь бы тебе помогли.
– Нет же! Они не помогут. Рана тяжелая. Да и не нужен я им. Они сделают то, о чем я сейчас прошу, а потом и тебя прикончат.
– Мы будем защищаться. У меня еще обойма имеется.
– Ну что с тобой делать? Ведь не уйдешь. Раз так, возьми у меня в куртке шприц, ампулу и вкати дозу. Больно мне.
– Значит, и ты... – Фазан уронил пистолет. Взобрался на кручу за курткой. Нашел шприц и ампулу.
Когда делал укол, Арусс увидел на его руке кольцо из моржового клыка.
– Твою маму зовут Сандра? – спросил он.
– Сандра. – Фазан отбросил шприц, наступил на него, растоптал.
– Тогда твоего брата зовут Максим.
– Мак!
– А сестра старше Максима на три года. И она вам не родная.
– Нет. Морфий пригрозил ее отцу, и он смылся. Так мать рассказывала.
– А кольцо это она тебе дала и сказала, что оно в память об отце.
– Об отце. Но я не верю. Мать – она у нас, сколько помню, странная, в последние годы вообще не в себе. Конечно, отец был. Как же без него? Все остальное – ее фантазии. Конечно, она его сильно любила. Еще до несчастья с сестрой мать говорила, что виделась с отцом уже после его смерти. Якобы отец приходил к ней оттуда и оставил кольцо на память. Сказка все это, бред!
– Не так все просто, сынок, – проговорил Арусс. – Совсем непросто. А матери надо верить. Верь и позаботься о ней. Расскажи ей обо мне, обо всем, что тут было. Как только ты скажешь, что видел меня и что я узнал это кольцо, она выздоровеет. Только не говори, что я погиб. Скажи, что исчез. Она поймет.
– Ты не умрешь, Арусс! – Фазан вдруг заплакал.
– Не плачь, сынок. Лучше послушай меня. Я испытал десятки смертей. И каждая не походила на другую. Были мгновения, полные ужаса, но были и упоительно-страстные.
Задыхался в невыносимой тоске; безболезненно проваливался во тьму; то как бы взрывался изнутри, извергаясь огнем, то уносился, ускорением, пьянящим, низводящим естество до мизера, превращающим материальное «я» в абсолютное ничто. Нечто подобное ощущалось и тогда, когда тело – уже парализованное, бездыханное – мгновенно разрасталось во вселенную. Распятое в бесконечности, оно становилось невесомым и невидимым...
–Ты бредишь?
–Видимо, да! Сейчас появится Морфий. Отдай мне «Макарова». А сам отыщи мою игрушку и сделай вид, что я тебя... понимаешь ли, пришил. За меня не бойся. Во-первых, я сам хочу, во-вторых, если что... Я при оружии.
Фазан ушел в глубь оврага. Упал в зеленых зарослях так, чтобы сверху – с кручи обрыва – Морфий сразу же увидел: опасность устранена.
Воздетые руки Йоты сияли кончиками пальцев.
– Без крови нет жизни земной. Без боли – тоже. Рождаются, становятся женщинами – все через боль и кровь. И слава стоит крови. А в причастии вкушаете вы плоти и крови Заступника нашего. Осознай свой путь, и страх покинет тебя.
Теперь твой путь будет у тебя светел и легок, потому что кончится наконец долгая забота о других, нуждающихся в твоем участии. Искупил ты их преступления страданием плоти твоей, пролитием крови своей
– Но ведь с болью ухожу я отсюда, и не будет мне покоя, знаю. Там, в папоротниках, чадо мое, мне неведомое до последнего часа, с исстрадавшимся и полным ярости сердцем. Разве чужой он мне? Почему я, отдавший столько жизней своих за других, не могу спасти плоть и кровь мою?
– Не можешь, ибо не твое это дело. Рождение второго сына твоего не одобрялось, но прощено. А это немало. Знай! И облегчай этим знанием страдание свое.
– Но ведь погибнет он!
– Не ведаю о том. И мне не всякое знание ведомо. А ты свое выполнил. Ты чист и высок. Не оглядывайся назад. Там тлен и страсти. Изгони из себя плотское, земное. Недостойны они тебя отныне, ибо внешнее и временное все, что во плоти и на земле.
–Выходит, мой ребенок мне чужой, если плоть – нечто внешнее, временное, и к душе его я не имею никакого отношения. Тогда почему я испытываю к этому ребенку такую нежность? Почему я скучаю, тоскую по нему? Почему испытываю болезненно-сладкое состояние, когда хрупкое это создание прижимается ко мне?
– В жизни не так, как в вечности. В жизни реальна плоть, а душа – миф. ТАМ же эфемерна плоть...
– А ТАМ? Разве я не смогу любить своего малыша Там? Разве мои мать и бабушка не любят меня Там? Тогда зачем они приходили?
– Они приходили?
– Я видел их, как тебя сейчас вижу.
– И что?
– Они молчали. Но я их слышал. Они одобрили меня и благословили. За сына... Я был рад этому. Ведь я сомневался, не знал, как поступить. Пусть сын не знает меня, но я просил сына. И он был мне дан. Тогда первый, потом этот – второй. Я хочу, чтобы он вырос человеком.
– Этого хотят все. А ты люби его на расстоянии. Этого будет достаточно. На земле. А Там... Там в любви не нуждается никто. Бессмертие – это и есть способность всем любить всех.
…Сто восемь возвращений на земле как раз и есть тот минимум, который делает человека способным к бессмертию.
– ...Да он никак помирает... – Арусс открыл глаза и увидел стоящего над ним Морфия.
Двое направлялись к Фазану, а на круче обрыва маячила еще фигура.
– Мы так не договаривались. Ты обещал один, – прошептал Арусс.
– Что-то я не дотумкаю, – продолжал свое Морфий.
– Всё, как условились. Я... Мне удалось его уколоть...
– Он тебя тоже... И, как я понимаю, основательно уколол. Ловкий пацанчик. Моя порода! Приучу гаденыша. Послужит дяде родному. А то, ишь ты, террор объявил. Ты, старик, молоток. Жаль, конечно, тебя. Но ничего не поделаешь. Я хотел помочь. – Морфий полез в карман. – Это твой паспорт. Твоя фотка – наклеена, придавлена печатью. И написано: международный. Осталось только заполнить его твоими данными. Но ты сам подкачал, в таком виде тебя никакая заграница не примет. – Морфий бросил на Арусса взгляд, в котором было неподдельное сожаление, и хотел отойти, но неожиданно упал навзничь, так и не сообразив, что произошло.
Выстрела он не услышал и никак не ожидал ничего подобного от умирающего лысого бродяжки, мечтавшего выбраться куда-нибудь подальше за границу...
Опять весна, и опять цветут яблони. Вдали – храм, а окрест – домики, домики под красной, оранжевой, розовой, черепицей.
– Где это мы?
Глаза Йоты светились каким-то таинственным злато-зеленым светом.
– Спасибо тебе, – сказал Арусс.
– И тебе спасибо, – ответила Йота. – Сейчас я уйду. А ты чего хочешь?
– Увидеть землю...
-–Зачем? – Йота изумленно посмотрела на Арусса и рассмеялась. – Ты удивительный, однако, тип. Что ж, смотри!
И Арусс увидел зависший над оврагом вертолет, бегущих по лесу, отстреливающихся людей, светловолосого парня, сидящего около распростертого тела...
– Сынок! – прошептал Арусс.
Парень поднял голову, и Арусс увидел его сухие, вопросительные глаза.
– Прости меня.
Глаза оставались непонимающими.
Арусс заплакал и прошептал:
– Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову твоему.
– 3АЧЕМ? – вскричала Йота.
Арусс оглянулся. И не увидел ее. Только злато-зеленый свет брызнул в лицо. И пахнуло морским ветерком.
Ведь, понимаешь, что снится тебе это стремительное падение с огромной высоты, а все равно жутко. Постепенно оно замедляется и превращается в полет. И тут же начинает звучать пение. Я давно знаю эту музыку: песня рабов из «Набуко». Какой совершенный хор! Не земной. Я слышал его Там... Какой хор! Если бы не сигнал, диссонирующий с гениальной мелодией Верди... Звонок! Он все портит. Убивает.
Болит голова. Ноют суставы плеч. Подкашиваются ноги.
А тут еще эти звонки!
«Проснись! Ну проснись же! Па-а-а-па! К телефону
тебя».
Какой капризный голос! Или испуганный? Дочка! Слышишь голос, а глаза не открываются. Какое-то вязкое бессилие.
Наконец возвращается способность говорить:
– Ну что там? В такую рань!
– К телефону иди! – Дочка, розовая, дылдастая, вздыбленная какая-то.
– Слушаю... Кто? Понял. Коляню не видел. Давно не видал. В мастерской? Не был. А что? Дома не ночевал?
Значит, в мастерской. Нет в мастерской? Странно!
Пошли гудки отбоя.
– Что там стряслось? – Жена, тоже вздыбленная, усталая, словно всю ночь не спала.
– Коляня дома не ночевал.
– Коляня! Никогда бы не подумала. Божий одуванчик! Значит, и он туда же... Твоя школа!
– При чем тут это! Что ты сразу... с утра пораньше начинаешь!
– Да пошел ты! – Жена начинает метаться. – Это тебе звонят ни свет ни заря!
«Господи! Какая же она стала невыносимая! И куда все подевалось? Ведь было же, было, и совсем недавно: и свет, и нежность, и что-то похожее на счастье».
– Мне скоро сорок! Теперь бы только жить да радоваться. А я уже старуха.
Снова звонит телефон.
– Слушаю.
– Привет, Ваня! Что молчишь? Не узнал?
– Узнал! Чего уж...
– Поздравляю тебя!
– С чем это?
– Ни с чем, а с кем.
– Что-о-о?
– А то! Сын у тебя народился.
– Давно?
– Скоро месяц...
– Ты где, где ты?
– Все там же.
– Жди. Я сейчас.
Разлетаются двери спальни.
– Куда это ты так рано? Может, позавтракаешь?
– Спасибо, нет! Коляня пропал. Надо... бежать.
– Да не ври ты! Куда денется твой Коляня! Ладно. Беги, беги! И когда уже совсем уберешься отсюда? Надоело!
Никудышная весна. Тоже мне, субтропики. На Набережной пусто. Ветрено. Море бьется о бетон. Пыль соленую несет с мола. Вот и счастливая мамочка.
– Заждался? Извини, что без него. Не хотела будить. Ночь выдалась сумасшедшая.
– Здравствуй, Шура.
– Здравствуй, Ваня. - По лицу жуткие пятна беременности, отвисший живот. Голова недочесанная.
– Что же ты, Шура?
– А что я?
– Ну, так вот. Перед фактом ставишь. Нате вам, подарочек! Можно было посоветоваться, решить вместе.
– «Вот я в беззаконии зачат, и в грехе родила меня мать моя». Так, что ли? От этой печки плясать будем? – Шура сдернула с горла косынку. Расстегнула малиновый плащ. Оказывается, он малиновый, а когда подходила, казался серым.
– Ну и весна нынче! – попытался перевести разговор на другое. – Апрель называется.
– Это мое дело: быть или не быть ребеночку. Ты, конечно, извини, что я решилась, тебя не спросясь...
– Я мечтал. Я даже просил Бога, – ответил он.
Ее трясло. Она не могла и слова выговорить, только мычала. Он гладил ее по спине, плечам, голове, целовал мокрые руки. А когда она смогла идти, повел ее на пирс и умыл морской водой.
– Пошли к нам, – горячо прошептала она. – Увидишь маленького, бабку, деда... Увидишь, какое гнездышко у твоего птенчика. Золотое место – Кизиловая горка. Прямо над морем. Пошли же...
– Меня сегодня ни свет, ни заря взбалмошили. Жена приятеля позвонила. Да ты его знаешь: Коляня. Дома не ночевал. Я знаю, где он – в галерее. Выставка там сегодня открывается, вот он и пашет всю ночь. Там и его картинки будут. Слышь, Шурик, пойдем, а потом – будь по-твоему – к тебе, к вам. Надо Коляню предупредить, что он в розыске. Жена у него несусветная. Скандал может учинить. К тому же увидишь одну вещицу. Коляня нас с тобой изобразил.
– Когда это было, что-то не помню.
– Однажды застал нас в мастерской, когда мы уснули, и набросал, а потом доделал по памяти.
– Голыми?
– Да не волнуйся ты. Мы там неузнаваемы. Знаешь почему? Он написал нас не в том возрасте. Мы на картине старше, чем есть. Так что никто и не узнает.
– А я вспомнила. Ты мне тогда еще это колечко подарил...
– Колечко? Не помню... Покажи-ка.
– Ну как же, из моржового клыка. С глазком. Ты тогда еще присказку говорил: «Смотри в оба, зри в три!»
– Моя работа! Но, убей, не помню, когда делал, когда дарил...
– Правда? Ну, ты даешь...
– Я давно замечаю в себе какие-то чудеса с памятью. Помню, чего не было, и не помню, что было.
Они шли по Набережной. Ее черно-блескучие волосы играли. Глаза светились синим огоньком. Пигментные кляксы исчезли.
– Жуткая, Ваня, новость. Слышала, когда ехала сюда в троллейбусе: якобы из больницы мертвяк сбежал.
– Чушь какая-то. Вечно люди выдумывают...
– Я тож так думаю, Ванечка.
Внезапно он остановился. И, встревожено глянув на Шуру, сказал:
– Шурик, подожди меня тут минуту. Я загляну в мастерскую на Волошина. Может, Коляня там?
– Ты ж говорил, предполагал...
– Все-таки я сбегаю, тут рядом. Подожди.
– Тогда и я с тобой.
– Не стоит. Я мигом. А потом - в галерею.
– Нет уж. Я с тобой.
– Ладно. Пошли.
Достав из тайничка свой ключ, Иван открыл мастерскую. Шура вошла первая.
– Тут человеческим духом пахнет, - сказала она. И направилась на кухню.
Иван же прямым сообщением бросился на половину Коляни, открыл шкаф. Там висел серый окровавленный импортный плащ.
– Арусс, Ваня! – кричала с кухни Шура. – Чайник совсем еще горячий.
– Значит, все в порядке, ничего с Коляней не случилось плохого, – ответил Иван, оглядываясь и запихивая злосчастный плащ в один из старых вместительных этюдников Коляни.
Тут и раздался звонок. Иван не успел дух перевести, как Шура уже впускала в мастерскую незнакомого парня. Он бесцеремонно обежал все комнаты мастерской, ринулся к шкафу, заглянул в него, потом представился:
– Следователь Синаний Валентин Антонович, лейтенант милиции. А вы, как я понимаю, Арусс Иван Митрофанович?
– Вот именно.
– Мне поручен розыск без вести пропавшего художника Коляни Степана Степановича...
– Чем могу – помогу. – Арусс оглядывал молодого сыщика. И он ему не понравился. То ли из-за отсутствия военной выправки – был этот Синаний низкорослый и щуплый, – то ли потому, что начал с обыска, не представив никакой на то санкции.
– Когда вы последний раз видели своего товарища?
– В последний раз? Затрудняюсь сказать.
– Да жив Коляня, – вмешалась Сандра. – Только что здесь был. Чайник на плите горячий. Чашка, из которой он пил кофе, немытая.
– Чашка? Это интересно. – Синаний бросился на кухню. – Где же она? Чашка немытая?
– В буфете, – ответила Сандра. – Я ее помыла и спрятала. Не разводить же мух.
– Жаль! – вышел из кухни Синаний. – Можно было бы дактилоскопировать чашечку.
– Да не волнуйтесь вы, – продолжала Сандра. – Сейчас мы его вам покажем. Мы знаем, где он. Пойдемте с нами. Правда, Ваня?
– Конечно. Отчего же не пойти? Выставка ожидается что надо, – пробормотал Арусс и бросил взгляд на старинный этюдник Коляни.
Стали собираться. Сандра размашисто натягивала на себя розовый балахон. Взмыло над коленями широкое платье. Обнажились ляжки, обтянутые дырявыми колготками. И Арусс перехватил взгляд Синания, воровато пробежавшийся по небрежно прикрытым прелестям восхитительной Сандры.
Симферополь,
1987
Почему я пишу именно такие повести.
(Послесловие автора)
Кому-то мои произведения отнюдь не кажутся детективами, хотя эта повесть оказалась (без моего ведома!) на литературном сайте Интернета. Причем в разделе детективы, а не, скажем, фентези. Что, на мой взгляд, так же является местом вынужденной посадки. Я пишу не детективы и не фантастику. Проза эта – более или менее полное воплощение моего беллетристического метода. Внежанровость – хороша тем, что дает свободу действия. Быть может, абсолютную. Она позволяет автору, прошу прощения, позволить все. То есть делает чтение увлекательным, захватывающим. Что в свою очередь делает современную литературу конкурентоспособной. Позволяет ей не уступать сегодняшнему кино, с его умопомрачительными приемами и спецэффектами.
На чем зиждется детектив?
На смерти. Факт ее становится предметом следствия. А всякое расследование само по себе занимательно, любопытно, занятно.
Как многие, я тоже читал такую литературу, но фанатом ее так и не стал. И, видимо, вот почему. Сам по себе факт смерти, тем более насильственной – явление печальное, а во втором варианте и ужасное. Последнее страшное преступлением, смертный грех убийцы.
Но, обратите внимание. В детективе с первого же тезиса, абзаца, пассажа, автор быстренько уводит читателя от сути содеянного, превращая смерть в повод для начала своей игры. Таким образом, смертный грех одного и беда другого человека (пусть даже и придуманная) в сознании читателя превращается лишь в отправной момент, становится обстоятельством завязки. В таких повествованиях мы не видим горя близких, мы не сопереживаем несчастью, нам неведомы чувства и мысли людей, которых коснулась эта трагедия. Мы, предвкушая развлечение, получаем его.
Все чаще я ловил себя на мысли, читая такие книги, что я оказываюсь в роли зеваки на пожаре, где горит нажитое добро, кричат оставшиеся в огне люди и животные. Автор лишает меня возможности броситься в гущу событий. Он приковал меня на безопасном для моей жизни расстоянии цепями и говорит, смотри на это потрясающее зрелище. Мне же всегда хотелось участвовать в событиях, тем более опасных, моя душа всегда открыта сопереживанию, я хочу сам бороться с бедой, делить ее с теми, кто оказался в ней, сострадать несчастью.
Такова психофизическая основа моей прозы. В ней всегда важна причина смерти, анализ этого горя, чувства утраты, конечно же, и жажда истины, поиска и наказания виновника. Но самым важным из всех «почему» для меня был и остается сам человек: и тот, кто убит и тот, кто это свершил этот грех.
Уход из жизни ¬ естественный и не вольный, легкий и мученический – явление не однозначное, не случайное. Смерть для меня – событие, полное непонятного, мистического смысла. Смерть – явление, уводящее нашу мысль за грань постижения. Моя проза – попытка догадаться, предположить, что же за горизонтом земного бытия. Потому на этом пути все жанры хороши. Я их смешиваю, и мне удается, как я смею, надеяться, если не понять лучше нашу земную юдоль, то хотя бы научиться и научить других понимать нечто такое в себе, или хотя бы задуматься всерьез над вечными, то есть непреходящими добродетелями и пороками. Ощутить ту грань, где они, соприкоснувшись, незаметно неощутимо для нас перетекают одно в другое.
ВВМ,
23.04.05
|
|