р а с с к а з
От каменоломни, находящейся неподалеку от непринуждённо бурлящей в своём каменном русле Кубани, до лагеря альпинистов «Узункол» всего каких-то десять километров вверх по ущелью с тем же названием, но без кавычек. От каменоломни вниз по течению реки до аула Хурзук тоже десять километров. Рейсовый автобус, глядя радиатором в небо, со свойственным ему комфортом доставляет пассажиров до аула. Те, кому дальше и не нужно, остаются в нём. Те, кому необходимо попасть в лагерь, начинают искать какой-нибудь транспорт, чтобы доехать хотя бы до той каменоломни. Идти под рюкзаками вверх по ущелью двадцать километров в состоянии нулевой акклиматизации, когда организмы пребывают в дискомфорте от резкого изменения климата и атмосферного давления, особого энтузиазма не вызывает даже у ветеранов горного туризма.
В тот раз альпинистов различных степеней разрядности, и вовсе без них, набралось шестнадцать человек. Незнакомые, пока трамбовали внутренности свои в автобусе, перезнакомились. В Хурзуке, сложив рюкзаки в кучу, рассыпались в разные стороны на разведку: нет ли попутной лошади, ишаков или чего-нибудь с мотором. Пусть бы только хотя бы рюкзаки довёз. Повезло: нашли. Самосвал. Подогнав его к рюкзакам, водитель, с добродушным и невозмутимым лицом спокойно курил, пока мы забрасывали всё своё в металлический кузов, не издав ни слова, ни звука. Так же молчаливо дождался, когда последний из импровизированной группы присоединился к товарищам, комфортно устроившимся среди рюкзаков, и плавно стронул машину с места.
Каменистая, как водится в горах, дорога, присыпанная сверху слоем пыли, сама по себе не живописная, шла вдоль русла реки, постепенно набирая высоту между волнистыми хребтами. Во мне, выросшему на равнинах России, горы всегда почему-то вызывали чувство уюта и защищённости. Казалось, попав в чуждый мир вертикальных плоскостей, летних снегов и сверкающих корон горных вершин, и склонов, угрожающих лавинами, естественно было бы испытывать тревогу. Но её не было. Напротив, странное ощущение чего-то знакомого и родного появлялось сразу же. как только я оказывался в горах. Не отрывая глаз, смотрел вокруг, стремясь увидеть всё, что меня окружало, не пропуская даже деталей… На гребне одной из волн виднеются какие-то строения. Они далеко от аула и высоко над ним.
- Это что такое? – поинтересовался неизвестно у кого Гена Касаткин из Питера, коренастый альпинист с «романтической» бородкой. – Неужели там живёт кто-то?
- Нет. Постоянно там никто сейчас не живёт, - проявил неожиданную осведомлённость Женя Актюганов из Башкирии, впечатляюще длинный и интеллигентный. – Это крепость. Раньше, когда в этих местах междоусобные войны были, да набеги разные, жители уходили из аула и укрывались за её стенами, прятались в башнях, отбивались, как могли. А могли, скажу я вам, очень даже здорово… Теперь это – просто экзотика.
- А ты откуда это всё знаешь? – недоверчиво покосился на него Гена.
- Так я ведь здесь уже не первый год хожу. Со стариками разговаривал, слушал, что говорят… Кстати, если здесь едут «значки», то честь имею представиться: ваш будущий, с завтрашнего дня, инструктор.
«Значков», то есть, тех, кто уже имеет некоторый практический первоначальный опыт в альпинизме, подтверждённый значком «Альпинист СССР», оказалось пятеро, со мной вместе. Все направлялись в «Узункол» с одной целью – взять все вершины, необходимые для заветного третьего разряда. Именно взять, а не «покорить». Этот хвастливый термин не нравился мне давно. Покорить горы нельзя – они лишь терпеливо допускают людей до себя и своих вершин. Терпеливо – до поры до времени…
Доутрамбовав в наших утробах всё, что не успел дотрясти автобус с его относительно мягкими сиденьями, самосвал затормозил у крупных камней, словно действительно кем-то наломанных и намеренно сваленных в хаотическую кучу. Каменоломня. Приехали. Спрыгнув, спустили рюкзаки.
- Так. До полпути доехали – надо шофёра отблагодарить. Сбросимся, что ли, по трёшке? – Обратился Гена к обществу.
- По трёшке – это нормально. Конечно, сбросимся. А только, может, ему мало покажется? – резонно отреагировал Клим Малыгин, тщетно пытаясь очистить от глины, налипшей со дна кузова, свою штормовку.
- Может и покажется. Пойду поговорю.
Гена направился к кабине. Из её окна меланхолически выплывали струйки сигаретного дыма. На слова Гены о трёшках водитель, не отрывая задумчивого взгляда от какой-то точки в пространстве, ничего не ответил.
- Слушай, мы тогда по пятёрке скинемся. Нормально будет?..
Водитель удостоил Гену отсутствующим от всего земного взором.
- Какие трёшки? Какие пятёрки? Я, по твоему, учитель, да? А ты ученик, да? Если ученик, то двоечник. Никаких денег. Я всё равно к геологам еду, на базу, так мне вас по пути подбросить пришлось… Выгружайтесь поскорее. Мне ехать уже надо… Там такие геологини, знаешь… И не давай – выброшу.
- Ну, как же? Ты же нас вёз, - обескуражено забормотал Гена. – Ты погоди. Я с ребятами поговорю.
Ребята не поверили. Везти группу десять километров и не совсем по-пути – пришлось крючок сделать, и денег за это не брать? Три рубля помножить на шестнадцать – не малая сумма получается…
- Давайте, давайте свои трёшницы – ему некогда.
Кому разменивать надо, кому сдачи давать – пачка увеличивалась медленно. Не успел Гена присоединить к ней последнюю купюру, как мотор рявкнул, самосвал чуть не встал на дыбы, как лихой скакун, и рванул с места. Шофёр высунул из кабины голову:
- Хорошей погоды, ребята! Счастливо!..
Давно замечено теми, кто ходил под рюкзаком на дальние расстояния: он утомляет, но и успокаивает. Выезжая в горы, человек оставляет сначала позади, а потом и внизу, все будничные проблемы, неурядицы и огорчения. Но они продолжают цепляться за память, за настроение, теребят, требуют к себе внимания, тревожат, сковывают. Пока не встал под рюкзак. Накинул одну лямку на плечо, подкинул, родимого, движением спины, легла другая лямка на другое плечо, рюкзак мягко и плотно коснулся спины, прижался к ней и – наступает умиротворение. Впереди дорога или тропа, или путь совсем без тропы, мерный шаг, привычная тяжесть. С каждым шагом всё дальше и дальше уходишь от того, что заслоняло жизнь от прошлого похода, приближаясь к тому, чего весь год ожидал от будущего. А в рюкзаке – всё. необходимое для него. Но только необходимое. Причём с учётом его веса. В граммах. На высоте и это играет роль: чем больше вес – тем больших сил он требует, а они нужны не только для переноски тяжестей. Главное – для восхождений на вершины. Естественно: то и другое – лучший способ похудеть.
Вот, пользуясь этим средством, мы и шли вверх по ущелью… Оно, надо сказать, не соответствует слову, обозначающему его. В слове слышится щель, да ещё и у – ущемлённая. То есть, нечто вроде сверх щели – узкое, стиснутое со всех сторон высокими горами и скалами, место. Так слышится. На самом деле ущелье может иметь в ширину несколько километров. Горы по обе его стороны, естественно, имеются, но они довольно далеко и ничуть не стискивают всё, что между ними находится. Если же ущелье ещё и лесом поросло, то его вид просто не отразим по живописности. Таково и ущелье Узункол. Горы, пышные леса, речка, отдельные высокие деревья, облака, синее небо, дальние снега на вершинах гор…
Через час, как и полагается в горах, пятнадцать минут отдыха. Ровно пятнадцать. Ни больше. Ни меньше. Меньше – не довосстановишь силы. Больше – перерасслабишься. И упаси Бог пить воду во время отдыха или любую другую жидкость – лишишься сил окончательно. Кто-то из теоретиков- практиков умудрился подсчитать: снимая рюкзак, тратишь энергии больше, чем надевая его... Пусть так. Получается: в целях экономии сил после снятия рюкзака его потом лучше и не надевать… Или не снимать. В том и другом случае получаешь сумму расхода энергии совершенно не желательную…Теоретиков среди нас не оказалось. Практики кое –кто сел на траву, употребив оставленный на лямках рюкзак вместо спинки кресла. Я пошёл на компромисс: сел, оперев свою ношу на подходящий валун, и вылез из под неё, не напрягаясь.
Сидеть не хотелось среди окружавшей со всех сторон красоты леса, освещённого близким в горах солнцем, делающим поляну уютной, и реки. Её за кустарником не видно. Только слышно. Подхожу к кустам… На плоском, как тумба, камне что-то белеет, прикрытое веткой ближайшего куста. Вытаскиваю. Журнал «Огонёк», свёрнутый в трубочку. В нём… Не иначе, «человек рассеянный с улицы Басенной» проходил нашим же маршрутом. Передо мной паспорт, книжка альпиниста, путёвка в лагерь «Узункол». Третьеразрядник Пётр Данилович Малышкин. Из Мурманска. Всё же не с улицы Басеенной. Теперь вопрос - куда шёл человек: вверх или вниз? Посмотрим на срок путёвки. Вверх – путёвка начинается в тот же день, что и наши. Каково ему сейчас в лагере – без документов-то. Возвращаюсь к своему «абалакову», запихиваю находку в его нутро. Рюкзак молчит, но, кажется, не доволен – несколькими граммами стало больше…
Под величественными соснами на солнечной тропе внезапное видение: женщина в чёрном с чёрным же зонтиком, раскрытым над головой, и почти чёрным лицом медленно плывёт мимо нас.
- Эс салям алейкум, - почтительно кланяется её Актюганов.
- Алейкум эс салям, - отвечает величественно дама кавказской внешности на вид не менее лет девяноста.
- Вы знакомы? – удивляется Генка.
- Нет. Не знакомы, - спокойно улыбается ему в ответ Женя, угадав причину вопроса. – Просто здесь принято приветствовать друг друга из уважения.
- А откуда она здесь взялась? Мы же километрах в пятнадцати от аула, да ведь она такая старая. И не боится одна в такую даль идти… И ты знаешь здешний язык? – продолжал допытываться любознательный Гена.
- Так вот из аула и взялась. В кош, должно быть, идёт. Их два: один в ущельи Мырды, а другой у ледника в цирке Кичкинекол… Или в лагерь по делам каким- нибудь. Там местные шерстью подторговывают. И не такая уж она и старая. Просто женщины здесь так выглядят. А язык я не то, чтобы знаю, а мусульмане везде так здороваются. Не плохой, надо сказать, обычай.
- А ты мусульманин, что ли?
- Я, уважаемый товарищ Геннадий Касаткин, не имею чести знать как вас по батюшке величать…
- Петрович.
- Товарищ Геннадий Петрович Касаткин, просто вежливый человек, и Женя с достоинством погасил окурок о боковую грань камня, на котором восседал, давая понять этим жестом, что перекур, разговор, а заодно и отдых, окончены.
Иван Васильевич открыл глаза после утреннего пробуждения не сразу. Сперва проснулся мозг, прервав очень приятный сон на самом волнующем моменте. Зачем это мозгу понадобилось – не известно, но сон пропал. Некоторое время Иван Васильевич полежал уже просто так, примиряясь со своим существованием в реальном мире. Затем потянулся до лёгких судорог в конечностях и открыл один глаз, наполовину, раздумывая: открывать ли и второй или всё же продолжить блаженную дрёму, закрывши и первый… За стеной что-то громко треснуло, как выстрелило. Оба глаза, уже невольно, раскрылись на всю ширину…
На втором часу движения рюкзачные лямки, откровенно думая, начали слегка утомлять, а рюкзак, казалось, раскалился и жёг спину. Но это нормально. Организм в стадии акклиматизации приноравливается к сюрпризу, преподнесённому хозяином, в виде недостатка кислорода и перепада атмосферного давления. Отрицательные ионы, которым положено кишеть вокруг, почему-то себя никак не проявляли, не вливая в мышцы бодрость и силу. Наверное, тело ещё не знало, что с ними делать… Да, но в прошлые приезды в горы оно вело себя более уверенно…
Впереди между стволами и ветвями деревьев завиднелись не свойственные девственной природе контуры искусственных построек.
- Земля прямо по курсу! – дурашливо заорал Клим. – пришли!
Вот и альплагерь «Узункол», оплаканный дождевой песней Визбора: «Непогода в горах, непогода. В эту смену с погодой прокол, словно плачет о ком-то природа в нашем лагере «Узункол». Не люблю слова воспел. Так и видится при нём некая «поэтическая» фигура, возведшая глаза свои под лоб, воздевшая руку к небесам и завывающая «о-о-о!» Далее что-то «воспевающая»… Юрий Визбор – альпинист, а эти люди не любят вставать в позу воспеваний, хотя много поют, ещё больше слушают песни и все – влюблены в горы. Частенько без взаимности, не влияющей, впрочем, на влюблённость. Как-то будет с погодой в нашу смену…
Всё это так, но с самочувствием, всё же, что-то не то. Ещё в поезде разболелась голова, неистово. Причины, впрочем, известны. За два месяца обыденной работы плюс наша традиционная «штурмовщина», выжимающая силы до предела, - только два дня отдыха, один из которых посвящён вскопке огорода в деревне у родителей. Вот организм и взбунтовался, если можно назвать бунтом дискомфорт настроения, головную боль и слабость, преодолеваемую только силой воли. И весь этот букет ощущений – вплотную перед отъездом в горы… «Мда… «Ситивейшен», то бишь ситуация», - с мрачноватым юмором посверливала мысль. «Как бы медики не зарубили все мои восхождения. На равнине-то всё в порядке, а «здесь вам не равнина – здесь климат иной…» Ну, ничего, отдохну в лагере, восстановлюсь».
Центр лагеря альпинистов «Узункол» представлял в то время ровную площадь, окружённую по периметру домиками для спортсменов, двухэтажное здание для столовой и того, что считалось администрацией лагеря. Кроме этих сооружений имелись скамейки и древесные корни и сучья, изображавшие фантастические фигуры неведомых природе существ. На ничем особенным не выделявшаяся внешним видом сосне, скромно жившей на краю площади, служившей плацем для утренних построений спортсменов, висело нечто, именуемое слово «бэмц». Слово имитировало звук, издаваемый этим нечто, когда по нему колотили каким-нибудь предметом. Роль последнего исполнял либо металлический прут, либо деревянный дрын. От деревяшки «бэмц» звучал помягче. От железяки – резко и особенно противно: этот звук будил всех приличных людей, населявших лагерь, в семь часов утра – служил сигналом подъёма. После него через динамики громкоговорителей, сотрясая хребты, гремел бодрый глас дежурного, объявлявший, например, следующее: « С добрым утром, леди и мужики! По альплагерю «Узункол объявляется подъём! Температура окружающей среды, сегодня понедельник, плюс два градуса жары!» В последних словах подразумевался юмор. При них, изобразив улыбки, население лагеря, скрепив сердце и зубы, чтобы они не стучали чрезмерно, отбросив естественное желание укутаться в одеяла поплотнее, отбрасывали и их, и выскакивали наружу. Дальше каждый, до восьми часов, мог совершать с собой всё, что заблагорассудится. Большинство занималось зарядкой, гимнастикой и исполнением иных нужд, но в восемь часов все дружно устремлялись в столовую…
Звук, заставивший Ивана Васильевича открыть оба глаза, и был сигналом «бэмца», поднимавшим весь лагерь на ноги. Встал и он. Без особого, впрочем, энтузиазма. Он не любил пробуждений не по собственной воле, а по принудительным сигналам. Несколько дней их не было, и вот опять…Ах, да – новая же смена прибыла – снова всё по расписанию. Что ж, надо идти знакомиться – должность обязывает. Иван Васильевич опять потянулся, превратившись почти в струну, встряхнулся… Хотел крякнуть, но вместо этого чихнул и почесал за ухом: с кого и с чего начать знакомство…
Солнечные лучи, перебравшись через изломанную линию горного хребта и сосновые ветви, осветили лужайку перед медпунктом и странную фигуру на ней. Фигура сидела на самом солнцепёке, укутавшись в ватную телогрейку, невесть где добытую, с головой. А солнце в тот день действительно пекло, заставляя нестранные фигуры альпинистов уйти в тенёк, чтобы, не дай Бог, избежать каких-нибудь неожиданных неприятностей в организмах перед осмотром врача. Фигура же под солнцем не только странно выглядела, но и вела себя так же. В правой руке она держала дымящуюся сигарету, в левой – здоровенную кружку с горячим кофе. Часто затягиваясь дымом, она каждую затяжку сопровождала глотком из кружки…
«Всё ясно,» - подумалось, - «не хочет человек идти на восхождения, признаться в этом не желает и поднимает себе давление таким способом. Врач забракует – и сиди в лагере, отдыхай «на природе»… Вот везёт же человеку: каких усилий требует подъём самому себе давления – настолько оно стабильно…»
- Эй. Светка! Све-ет! Давай к врачу беги – твоя очередь, - крикнула девушка из нашего отделения, обладательница пышных белокурых волос и впечатляющих бюстов, как нижнего, так и верхнего при тонкой талии Марина.
Фигура встрепенулась, сбросила с себя ватник и обнаружила под ней ту самую Светку – тоже из нашего отделения. Отшвырнув окурок и бросив на траву опустошённую кружку, Света ойкнула и замаршировала к врачу.
Проводив её ироническим взглядом, я сосредоточился на своих ощущениях. Они были странными. Голова уже не грозила расколоться в мелкие дребезги от боли, но не проявляла и спортивной бодрости. От головы сверху вниз растекалась неуверенность… Только бы врача пройти благополучно…
Хлопнула дверь, выпустив из себя Светлану. Она если и не сияла солнышком, то оправдывала собственное имя – светилась.
- Мальчики, поздравьте!
- Что, отдыхаешь? Врач зарубил? – изобразил сочувствие я.
- С чего это ты взял?
- Здрасьте: так ты ведь сама себя только что до каления доводила под солнышком с сигаретой и кофе.
- Правильно и делала. Если бы не это – врач меня точно бы зарубил, как ты выражаешься. У меня, видишь ли, гипотония страшенная…
- Это что за животное: вроде гиппопотама?
- Браво. Очень остроумно. Можно смеяться? Невежда ты, Стас, и невежа. Это так пониженное кровяное давление называется. С моим меня врач бы не допустил даже до столовой, а не только до восхождений. Вот я его себе и подняла до нормального – общечеловеческого, значит. То есть, для меня оно не нормальное, а с точки зрения медицины – вполне. Так что теперь всё в порядке и в абажурчике, и «в мире нет таких вершин, что взять нельзя».
И Светка, мотыльком слетев с лестницы, исчезла среди домиков и сосен, радостная, но загадочная. Зачем прикидываться здоровой в горах и идти с группой наравне? Для «спортивного интереса»? А если в каком-то месте подъёма, где ни ни встать, ни сесть, а только на верёвочке висеть, эта самая гипотония себя проявит? Что делать тебе самой и группе с тобой? Спасаловку организовывать и с маршрута срываться? Расчет на традиционный авось. Стимул могучий: может быть, и обойдётся. Горная болезнь любви к горам и приключениям, к общению с единомышленниками, такими же одержимыми, как ты. Это всё понятно… Впрочем, девушки в альпинистские лагеря едут, имея романтические стремления не только к снежным вершинам. Здесь собираются только крепкие парни, спортивные, к алкоголю равнодушные, мужественные и надёжные во всех отношениях… А не сказать ли Актюганову о светкиной авантюре?.. В самом деле: перспектива иметь в штурмовой группе потенциал дополнительного приключения на свою голову – сомнительное спортивное удовольствие…
- Эй, ну кто там следующий? Добро пожаловать! – донёсся из кабинета врача нетерпеливый возглас.
Пожаловать предстояло мне…
Иван Васильевич, не спеша, по хозяйски обходил территорию лагеря, приглядываясь к незнакомым ещё фигурам и приветствуя знакомых…
- Э-э… Что это у тебя с давлением? - опустив губы и подняв брови, взглянул на меня врач, стравив раза три и столько же раз подкачав воздух в положенный на мою руку перехват.
- А что у меня с давлением? – с точно такой же мимикой посмотрел на него я.
- Особенно ничего страшного, но повышенное: сто пятьдесят на восемьдесят пять. Как себя чувствуешь?
- Учитывая то, что ещё не акклиматизировался, нормально себя чувствую… Только голова немного не того.
- Вот потому и «не того»… Пил, может быть, недавно?
- Пил. Чай на завтраке. Я, доктор, в горах кроме этого напитка вообще ничего не пью, только ещё воду и айран. На равнине два месяца без выходных работал. Вот, наверное, и доработался.
- Наверное, – добродушно согласился врач. – В медицинской карточке у тебя всё в полном о кее… Вот, давай, что сделаем. Тебе, ведь, не сию минуту на гору идти?
- Да нет, не сию. Дня через четыре или пять.
- Тренируйся, пока, без перегибов и перегрузок, полегонечку, акклиматизируйся. А потом приходи ко мне дня через три четыре… Нет, лучше через два – три. Посмотрим. Ну, давай. Кто у тебя главный? Женя Актюганов? Так ему и передай от меня: временное и ограниченное «добро», но к строевой службе годен. Будь.
- Спасибо. Доктор! Непременно буду.
Уф. Отлегло и полегчало. Даже голова просветлела и давление, наверное, в норму вошло. И пейзаж теперь выглядел куда более дружелюбнее, ближе и живописнее. Словно невидимая туча с него сползла, грозившая нудным и холодным дождём. Справа вверх, по скалистой тропе поднимаясь среди сосен, уходила тропа в ущелье Мырды и дальше к Главному Кавказскому хребту. Прямо вдоль реки другая тропа полого пролегает между елями и соснами в ущелье Кичкинекол, проходя через два громадных древесных ствола, заменяющих мост над играющей белыми бурунами и пеной узенькой в этом месте, но воинственной Кубанью. В конце этого ущелья дивной красоты цирк и вершины того же Кавказского хребта. Особенно эффектно выглядят там две вершины «Двойняшек». Неподалеку от «цирка» кош с загородкой для овец и жилой частью, придавленной камнями на плоской крыше. Возле него начинается довольно крутой подъём тропы. Поднявшийся по ней оказывается на берегу высокогорного озерка с миниатюрными айсбергами и перед перевалом Южный Доломит, открывающим завораживающий вид на вершины недалёкого уже Баксанского края туристов и альпинистов…
От предвкушения походов по этим тропам и ущельям к горам захотелось взлететь, поднявшись над лесом, лагерем, и… Женей Актюгановым, деловито шагающим куда-то с маркированной верёвкой на плече. Полёт пришлось отложить.
- А, Стас. Привет, гэнацвале. Какое впечатление от нашего доктора?
- Гамарджобо, дорогой! Прекрасное впечатление.
- Я так и думал. Слушай, у меня к тебе вопрос: ты не станешь возражать, если я тебя почаще стану на страховку ставить? Ты, я слышал тут кое от кого, в «Шхельде» выдержал рывок в сто килограммов, сброшенных с пяти метров. Правда, что ли?
- Ну, то было на спор…Но я же, всё-таки, упал и приза не получил.
- Жмот твой спорщик был. Я и говорю, что упал, - сказал Женька, ничего не говоря, - только в противоположную от рывка сторону, потянувши груз за собой. То есть – удержал его… У нас вон сколько девчонок – их же тащить придётся наверх, сам понимаешь.
- Не понимаю. А, может, и не придётся? Они вон с какими бюстами с той и другой стороны.
- Сила бюстов совершенно в другом… А ты на их подготовку посмотри, физическую.
- Я бы и на кое – что другое посмотрел… Да что говорить: надо так надо. Там видно будет. Ты куда такой весь из себя озабоченный?
- Да у моего соседа по комнате проблемы. Где-то посеял все свои документы. И гражданские, и альпинистские. Теперь ни он не знает что делать, ни с ним тоже не знает никто.
- А вот и неправда ваша: я знаю, единственный и неповторимый.
- Иди ты, - изумился Женя, - что это ты такое знаешь?
- Знаю, что ему делать и даже знаю как его зовут: Петр Данилович Малышкин. Делать ему надо несколько шагов до моих тутошних апартаментов и…
И тут я почувствовал, что кто-то взял меня за ногу повыше щиколотки. Взял твёрдо, но не сильно. Взял и держит. Что за шутник такой? Сзади за ногу – другого места пощекотать не придумал…
Женя укоризненно посмотрел за мою спину:
- Ай – яй - яй, Иван Васильевич. Так шутить у приличных альпинистов не принято. Отпусти человека, Ваня. Будь человеком. Что это такое с ним – никогда ничего подобного не видел.
Осторожно, меня всё ещё продолжали крепко держать, оглянулся назад и вниз. Что ещё за психический Иван Васильевич: лагерный сумасшедший?..
Если существуют в природе миниатюрные бурые медведи или медведеобразные кавказские овчарки, то именно такой экземпляр и ухватил меня клыками, склонив башку почти до земли. Гигант стоял неподвижно, не сжимая и не разжимая челюстей, способных запросто перекусить ногу мою, как сухую ветку, и смотрел мне в глаза с эдакой лукавинкой и хитрецой: что, мол, мил человек, делать будешь в ситуации такой? Человек не знал. Только мысль сработала мгновенно: вырываться нельзя ни в коем случае – челюсти автоматически сомкнутся и – конец ноге моей. Показывать свой испуг –тоже. Даже бояться нельзя: от страха выделяется адреналин, собаки чуют его запах и становятся непомерными героями в собственных глазах… Так мы и стояли какое-то время, глядя один на другого.
- Ну и что, Иван Васильевич?.. Что, говорю, дальше делать будем? – изобразив спокойствие в голосе, осведомился я, мысленно простившись уже со своей ступнёй, а может быть и ещё с чем-нибудь повыше, не дай Господи. С ума, наверное, спятил Его Величество.
После этих слов пёс, не отрывая от меня своих карих выразительных глаз, не меняя усилий челюстей своих, медленно провёл клыками по ноге снизу вверх, а потом сверху вниз. Словно погладил. Было даже приятно, несмотря на скрытую жуть происходящего. После этой процедуры собака разжала пасть, отпустила ногу мою, обошла меня и встала напротив, величественно помахивая хвостом и улыбаясь.
- Ну, ты даёшь, Иван Васильич, ну Ваньку и валяешь, - с укоризной заметил потрясённый Женя. – Никогда за тобой не замечал такого, извини, юмора.
- А почему он Иван Васильевич?
- Собственно говоря, его Грозным зовут – за характер, а уж по ассоциации, если Грозный, то уж Иван Васильевич. Соответственно. Он и в самом деле здесь вроде за царя собачьего – вожак. Среди собак – большой авторитет. Правда сказать, и среди людей тоже. Он у нас помощник: все маршруты наизусть знает лучше карт – на всех лично побывал и может быть надёжным проводником. Никогда с пути не собьётся – чутьё просто собачье…Ладно, разбирайтесь тут друг с другом без меня. Так, говоришь, документы Малышкина у тебя? Вот обрадуется. Я ему обязательно скажу.
Женя ушёл, оставив нас с Иваном Васильевичем. Пёс, не обращая внимания на комплименты в адрес своей персоны, продолжал дружелюбно на меня смотреть.
- Что же, Грозный друг человечества, пойдём посидим, покурим. Или ты бросил, ваше величество? – обратился я к собаке.
Грозный слегка увеличил амплитуду колебаний хвоста. Когда я уселся на низкую каменную скамейку, пёс уютно устроился у моих ног. Зная известную собачью слабость, я осторожно, не счёл бы за излишнее панибратство, почесал ему за ухом. Не показывая особого восторга, его величество голову не отклонило.
С того дня я находился под покровительством его величества узункольского собачьего царя. Он не дозволял приблизиться ко мне никакой другой собаке. Да они и не пробовали, видя его возле меня. Неодобрительно относился и к людям, осмеливающимся беспокоить наше уединение. Но не ко всем. Некоторых, по неведомым никому, кроме него, признакам выделял в лучшую сторону. Некоторых просто терпеть не мог – и тоже неизвестно почему…Возможно, влияли какие-то придворные интриги… Сидя или лёжа рядом со мной, он издавал звуки дальней грозы и приподнимал верхнюю губу, обнажая два кинжалоподобных клыка, когда в пределы мысленно очерченной им нашей территории вторгался кто-то посторонний, по его мнению. На собачьем языке такая демонстрация была очень серьёзным предупреждением: опасно – могу укусить… Но быстро менял гнев на милость, когда выяснялось, что нарушитель границы – мой товарищ или знакомый.
Грозен то Иван Васильевич был грозен, но история лагеря не сохранила ни одного случая, чтобы он кого-нибудь покусал. Только не в меру пьяного туриста с соседней ночёвки – знаменитой «Узункольской поляны», сбил с ног, встал лапами на грудь и рыкнул так сильно и долго, что тот мигом протрезвел. Даже в минуты сильного раздражения Грозный ограничивался только устным выговором: рычал или лаял, солидно и выразительно.
История, впрочем, не помнила и такого оригинального способа знакомства, какой пёс применил ко мне. Объяснений ему найти не мог никто. Непонятны были и причины, вызвавшие его особую привязанность ко мне. «Прикормил, конечно», - предполагали недоумевающие товарищи. Логично предполагали, но не верно. До знакомства угостить Грозного я никак не мог. А после него он… отказывался от моих угощений. Просто отворачивал голову и принимался смотреть куда-то в пространство с самым безразличным видом, если я предлагал ему специально для него принесённое из столовой лакомый кусочек. Резонно предположить, правда, что он лакомым казался только мне, а у него были некие иные вкусы. Даже не просто отворачивался, а с укором, как казалось, в мой адрес и с достоинством со своей стороны: я, дескать, от души, а не корысти ради. Да и то верно: на его выбор было почти всё, остающееся после наших отнюдь не скудных трапез. И только одно соблазняло его благородную душу. Лишь одно совращало со стоических позиций Ивана Васильевича. Только оно способно было, даже против его воли, раскрыть внушительную пасть – сыр. В любых видах. Даже дешёвка плавленый. Его он, мне кажется, обожал даже больше других. Он, казалось, сам стыдился своей слабости и взглядом просил не выдавать этого порока, но ел сыр с огромным удовольствием, деликатно беря его с моей ладони. Открытие этой слабости состоялось совершенно случайно, когда я уронил на землю кусочек сырной корочки, а аристократ Иван Васильевич вдруг без колебаний слизнул его, да ещё и обнюхал то место, где он лежал. Тайны его я не выдавал. Она стала нашей общей. Оба наслаждались: он – сыром, я – тем, что нашёл то, от чего он не в силах был отказаться. Очевидно, и цари имеют слабости.
Однако, ехал я в альпинистский лагерь не только для того, чтобы ублажать пса, хоть и Ивана Васильевича, сыром…
Металлическая кружка, прокопчённая на кострах до мраморной черноты, назойливо болтается перед моими глазами уже минут, наверное, двадцать, если не целую вечность, не к её чести будь сказано... Только турист-чайник способен додуматься до того, чтобы подвесить свою заветную кружку снаружи рюкзака так, что она будет прыгать на верёвочке как раз на уровне нижнего бюста своей хозяйки…Эта часть её организма, туго обтянутая спортивным трико, находится на уровне моих глаз. В других обстоятельствах такое зрелище вызвало бы комплекс положительных эмоций, но в настоящее время обстановка к ним не располагает. Мы идём на подъём к перевалу по той самой тропе, начинающейся возле кичкинекольского коша, к месту расположения нашего штурмового лагеря. Идём, неся на себе то, что все подрюкзачники зовут «всё своё несу с собой». Идём под рюкзаками и ясным солнышком, вонзившим свои лучи в нас почти перпендикулярно склону, на котором мы находились. Жара. Обычно на такой высоте прохладно даже в ясную погоду – ледники рядом. Но нам досталось не обычное. Истекаем потом и раздражением…
Кружка, рюкзак, верёвочка с кружкой, девушка – обладательница этих предметов, трико и всего, что под ним находится, нашему отряду не принадлежит. У неё своя группа и свой маршрут. Туристский. Они дойдут до перевала Южный Доломит, взойдут на него, повизжат там в честь такой великой победы на горами, и пойдут дальше – уже вниз. Нам тоже нужен тот же перевал. Но только лишь в качестве трамплина для восхождения на гору – по траверсу гребня хребта… И не было бы мне никакого дела до них, если бы мы не догнали их и мне, шедшему первым, не пришлось приблизиться к девушке, шедшей позади своей группы… Обогнать не представляется возможности – рельеф местности не позволяет. Поэтому и не остаётся ничего другого, как сквозь заливающий глаза пот смотреть себе под ноги и на дёргающуюся, как марионетка, кружку… Наконец, тропа расширилась. Наддав, по мере сил, ходу, на малом радиусе поворота обхожу препятствие с кружкой:
- Добрый день, девушка, - считаю долгом вежливости поздороваться, - куда путь держим? Кстати, это у вас мода так кружки подвешивать?
Вместо ответа словесного девушка метнула в меня взгляд, словно камень швырнула. За ним последовало несколько фраз на неизвестном языке. Но понятно и без перевода: меня послали… Уточнение куда именно, не требовалось: я бы всё равно туда не пошёл, как бы привлекательно оно ни было, имея перед собой совсем иную цель.
Самому Ивану Васильевичу больше нравилось, когда его звали Иваном или ещё проще Ваней. Короче – понятней. Люди этого не знали и продолжали в большинстве случаев величать его по полной официальности – из подхалимажа… Но пёс знал все свои имена и титулы и даже при словах царь, ваше величество и император понимал, о ком идёт речь. Ни в каком подхалимаже он нужды, конечно, но испытывал и к чудачествам человеческим относился снисходительно. Вот кого он не любил – так это людей нервных, порывистых, истеричных, размахивающих руками, идущих шаткой походкой, кричащих, визжащих и какими либо ещё способами выражающих свою неуравновешенность. Наконец, плохо, с его точки обоняния, пахнущих. Это уже было просто не выносимо. Ещё он терпеть не мог, когда люди отдёргивали руки, резко поднимая их вверх тогда, когда он собирался просто понюхать: чем это они вкусным таким пахнут? Он воспринимал этот жест, как замах на него и, бывало, с трудом сдерживался, чтобы не наказать невежу…
А этот человек понравился ему тем, что в нём не было абсолютно ничего раздражающего. И наоборот – всё располагало. Только бы ещё не приставал со своими кусочками. Дикие, всё-таки, бывают у людей привычки, даже у самых приличных – совать в нос всякую всячину. Ну, возьмёшь, бывает, чтобы не обидеть…Хорошо, однако, что новый Друг догадался про сыр…
И ещё было нечто в этом человеке, вызывающее желание защитить его и поддержать… Какая-то слабость ощущалась в нём и подавала сигналы… Друг ходил очень уверенно и, несомненно, был силён – слабаки сюда не приезжают. И в то же время, в окружающей его невидимой вибрирующей оболочке имелся какой-то изъян, какая-то дисгармония. Иван Васильевич улавливал его и жалел своего Друга.
А Друг, как ни в чём ни бывало, принялся ещё и учить Его Величество. Несмотря на своё высокое общественное положение и привычку поучать других, Оно к учёбе отнеслось с большим интересом. Оказалось в новинку, что собаки должны уметь не только ходить, бегать, рычать, кусаться, грызть кости и спать, но ещё и сидеть, лежать, и подходить к Другу по его команде в строго определённом порядке. Не просто так, скажем, плюхнулся наземь, а чинно сел или лёг. Не просто так подбежал, а только справа, потом обошёл сзади и сел возле левой ноги… Очень интересно… Особенно после того, как за правильно выполненную команду тебе дают кусочек сыра…
Два часа подъёма – не так уж и много, и долго. Бывают и более продолжительные тягуны. Но эффекта добавило солнце. Слишком уж жарким оно оказалось в тот день. Крутизна, тяжесть рюкзаков, банная жара склона довели отряд до того, что его члены, выйдя, наконец, на горизонтальную часть маршрута и добравшись до места расположения бивака, забились в тенёк под скалами и пали на то, что там называлось землёй.
- Кто заказывал погоду? – изобразив каприз в голосе, потребовал ответа Гена из Питера.
- Дежурный по Узунколу, - ответил я, не изображая изнеможения.
- А подать сюда дежурного по Узунколу, - добавил требований Гена питерский.
- Щась, вась сясь, - пообещал Клим, глядя на орла, парящего высоко над нами. – Ребята, а орлы, - они вроде воронов добычу чуют?
- Нет, они вроде грифов…
- Отряд! Готовить пищу и через два часа тренировка, - бодро провозгласил Евгений Актюганов.
- Вот ты сегодня у нас дежурный по отделению – ты и готовь, страдалец грифовый, - обратился Гена к Климу.
Клим постарался: от запаха приготовленного им блюда сработали все естественный рефлексы. А потом включился неестественный: никто не смог съесть более двух ложек. Даже вторая прошла с большим напряжением – замутило… И такое в горах случается: защитная реакция организмов от непутёвых своих хозяев, готовых добавить к перегрузке и перегреву ещё и еду. Это почти то же самое, как напиться воды во время бега на длинные дистанции. «Даже ещё хуже», - добавил проходивший мимо с телескопообразной подзорной трубой Женя. «А ты не провоцируй своими командами», - парировал Генка.
Тренировка, вечер и ужин прошли без интересных подробностей, а ночь для меня стала небольшим приключением. Погода стояла жаркая, ночь на этом биваке ожидалась только одна, а сама ночёвка, по словам Актюганова, была тёплой… И поэтому я не взял спального мешка – и без него, мол, спокойно просплю в палатке с четырьмя товарищами. Бывало, и на голой земле спал без каких бы то ни было одеял. Но всё на свете относительно. Относительно теплой была и ночёвка. Это если спать прямо на леднике или высоко в горах ночёвка считается холодной. А там, где ещё травка растёт и снежников рядом нет – условно тёплой. Но до снега – не более метров двухсот… Замёрзнуть я, конечно, не замёрз бы, но о безмятежном сне можно было бы только условно мечтать... Если бы не трое моих соседей. Жизнерадостно похохотав над моей лихостью, они укрыли меня, по-соседски, двумя одеялами с обеих сторон, расстегнув свои спальники на всю ширину. Тепло было всем.
Утро, как ему и полагается в горах, вышло из-за гор прохладным и бодрым до ледяной корочки по кромкам ручьёв.
Восхождение предстояло простенькое. По шкале альпинистской категории трудности – вторая Б. Тоже для тренировки и разминки перед более сложными. Почти прогулка до перевала и уже с него – траверс по гребню хребта до самой Вершины. Перед перевалом пришлось немножко повязнуть в довольно глубоком снегу. Но зато хорошенько разогрелись. На перевале постояли. Полюбовались сказочной красоты панорамой далёких, сияющих под утренним солнцем, вершин, узнавая знакомые, заглянули в туристский тур, сложенный из камней, прочитали ликующую записку, лежащую в нём, и начали свой подъём…
На самом интересном месте, где гребень хребта, не превышающий метра в ширину, обрывается с обеих сторон своих крутыми заснеженными склонами на сотни метров, я бросил под ноги верёвку, которую нёс в руках, сел, свесив ноги в пропасть, и объявил потрясённым товарищам: хочу спать…В глазах всё расплывалось, вершины гор покачивались, как корабли на крутых волнах, а перед носом болталась…кружка на верёвочке. Подняв свою пудовую руку, пытаюсь отмахнуться. Рука попадает по пустоте.
- Что это с ним? – пробивается сквозь звенящую в ушах вату голос Светланы. – Комаров, что ли, ловит?
- Какие, к лешему, комары. Горняшка у него… Вниз его надо, наверное, - это уже Женя подоспел.
- Вниз? – переспросил я, услышав знакомое слово, - это пожалуйста.
И, поднявшись на ноги, поднял одну из них, чтобы сделать шаг в бездну, не соображая, что делаю.
- Стой, гэнацвале!.. Валерка, держи его!
Чьи-то руки мягко, но крепко стиснули мои плечи. Рывок назад и я снова сел на гребень. Голова закружилась. Но кружка исчезла. Вместо неё над горами возникла какая-то бутылка.
- На вот, попей соку виноградного. В нём витамин це – очень от горной болезни помогает, - сочувственный голос Светы.
Несколько глотков просветляют соображение. Кто это мне витамины предлагает? Света… Та самая, кому я собирался сочувствовать, кого должен был страховать и тащить по горам…
- Нет у меня никакой горной болезни. Просто я спать хочу.
- Вот и я то же говорю, - подхватил Женя, - конечно, нет у тебя никакой горняшки. Тебе бы сейчас горянку в самый раз…Конечно, самое время и место поспать, вот ты и поспи… Всё-таки тебе нужно вниз… Только не этим маршрутом, - спохватился он, предупреждая моё стремление снова ринуться к подножью хребта наикратчайшим путём…
Не дойдя до вершины каких-нибудь двухсот метров, я бесславно шествовал вниз между двумя товарищами, привязанный к ним репшнурами, постепенно возвращаясь в нормальное состояние и расстраиваясь: ну надо же такому случиться…
- А ничего особенного и не случилось, - веско возразил Петя Малышкин, - горная болезнь в горах – вполне нормальная вещь: где же ей ещё и быть, как не в горах. Это даже не ЧП… Вот чрезвычайным было то, как я все документы забыл на перекуре. И опять, то, что ты их нашёл и принёс в лагерь – нормальное дело. Так что ты и не расстраивайся – ты самый что ни на есть нормальный человек.
- По твоему, нормально, значит, что я год тренировался, кроссы, как псих ненормальный, бегал и на стенки кидался, как одержимый, и до вершины не дотянул, и вас, к тому же, с восхождения сорвал?
- Это – уже другая сторона явления и другой вопрос…Но в данный момент ты поступил совершенно правильно, решив идти вниз.
- Ни чего я не решал, потому что соображал не больше своего ледоруба.
- Ну, мой, знаешь, ледоруб тоже не лучше твоего соображает. А правильно потому, что ты сейчас сам идёшь, а не несут тебя, не дай Бог, конечно. Вдруг с набором высоты тебе ещё хуже бы сделалось? – продолжал теоретизировать Петр. – У тебя ещё что, а то, ведь, бывает глюки начинаются и чертовщина разная мерещится… У нас при восхождении на Джан – Туган один чудик козу с собой на вершину вёл…
- Это как?
- Как… За рога и вёл.
- Настоящую козу – на вершину?
- Вот видишь: я же говорю, что ты правильно поступил, что дальше не пошёл… Не настоящую, конечно… Нет, он-то думал в тот момент, что настоящую. Тот мученик в один прекрасный момент от нас отстал. Мы оглянулись посмотреть что он там делает и видим: идёт мужик, руку за спиной держит так, словно кого-то за собой тащит, а то, что он тащит, упирается, но никого за ним не видать. Подождали, когда приблизится, спрашиваем: «Что это с тобой?» «Да вот», - говорит, - «эта чёртова коза не хочет идти наверх. Не знаю, что с ней и делать». Это у него таким образом горная болезнь проявилась. А второй разряд у человека уже был…
- И чем это окончилось?
- Хорошим советом. Мы ему подсказали: ты её лучше пропусти вперёд и толкай сзади в зад. Расчет был на то, что померещить себе что угодно, толкаемое сзади, гораздо труднее, чем то, что ты тянешь за собой.
- Помогло?
- Ага, а как же: он сказал, что коза в женщину превратилась…
От хохота с соседней вершины сошла небольшая лавинка…
- Юмор прорезался – это уже лучше.
- Да мне вообще нормально стало. Послушайте: может быть, обратно пойдём?
- Да нет уж. Мы теперь ребят не догоним и если даже поднимемся, то в то самое время, когда они уже будут возвращаться. Не опять же им к вершине идти…
- А почему вообще эта горная болезнь появляется, да ещё и таким странным образом? Человек будто рассудка лишается.
- Разные называют причины. Высоко в горах свой особый климат, вертикальный мир, не похожий на весь остальной. Здесь из горных пород выделяются какие-то особые излучения, кислорода не хватает для привычного человеку дыхания…И от состояния самого человека тоже что-то зависит. Вот, ты: почему, как думаешь, с тобой это произошло именно теперь?
- В моём случае и думать особенно не приходится. Два месяца перед отъездом не отдыхал – всё время на заводе. По десять – двенадцать часов ежедневно, а если и восемь, то в поту и брызгах.
- Ты разнорабочим вкалываешь?
- Нет. Мастером отдела технического контроля на авиационном заводе в механическом цехе.
- Почему же вы так работаете? Преувеличиваешь, наверное. У нас же самый короткий в мире рабочий день и рабочая неделя такая же. И по радио так говорят, и в газетах пишут.
- Мы, видишь ли, не в газетах работаем, а на заводе… План надо выполнять – вот и вкалываем…Давай оставим эту тему. Мне она на равнине поднадоела... Отдохнуть бы перед отъездом с недельку – всё было бы в норме… Ты думаешь, почему в альпинизме нет рабочих? Да потому, что при их работе им необходим физический отдых, а в горах то, чем мы занимаемся, отдыхом может считать только человек в состоянии горной болезни….
Мы уже спускались с перевала, когда справа сверху послышался странный полу рёв полу шорох.
- Стой. Лавина, - как-то даже задумчиво и буднично объявил второй мой попутчик, Рома, средних размеров парень из Омска.
С горы стремительно сползала не пышная красавица в клубящихся облаках снежной пыли, а похожая на пенящийся поток масса мокрого снега. Не достигнув метров пяти до тропы, замерла.
- Жирная лавина, - определил знаток лавин Пётр. – Подлая, скажу я вам, штуковина. На вид, вроде бы, так себе, а на деле, если попадёшь в неё, подсечёт, уронит, накроет и – хана – из под мокрого снега не поднимешься… Один горнолыжник погиб в такой. Из-за лыж. Нёс их, привязав поперёк себя к рюкзаку. Лавины каким-то образом не слышал или не успел среагировать. Она его подсекла. Он повалился на спину, снег повалился на него, накрыл с головой. Парень мог бы и встать, но на лыжах оказалось слишком много сырой снежной массы. Он не смог ни поднять её, ни от лыж освободиться – задохнулся под снегом… О, гляньте-ка – ещё одна лавина.
С того же склона, где прошла первая, неслась вторая…
- Они что там: размножаются? – съехидничал в адрес лавин Роман. – Давайте посмотрим, не сойдут ли ещё - ведь поперёк нашего курса идут. Мы тронемся, а они нас и того…
Действительно, через несколько минут ожила очередная злодейка. Посовещавшись, решили засечь время интервалов между сходами лавин. Получилось десять - двенадцать минут.
- Успеем в промежуток проскочить и даже не спеша, - подвёл итог Петя.
Не спеша не удалось. Коварная хулиганка поспешила сорваться раньше договорённости и хорошо, что не со сверхзвуковой скоростью: её приближение мы услышали всё-таки загодя – предупредила о себе утробным рокотом. Пришлось применить спринтерский бег на длинную дистанцию и всё же она успела прихватить нас за ботинки на исходе своих сил, прежде чем остановиться, высунув шершавый от комьев снега язык.
Ивану Васильевичу не спалось в ту ночь. Тревожно было как-то на душе. Кажется, и причин не имелось, а тревожилось. Причина неприятно зудела не внутри. Таилась где-то в пространстве… Под утро где-то неподалеку дурным голосом заорал медведь, а потом завыл волк… Во время утренней разведки по ближайшему лесу возле ствола упавшей сосны обнаружились две обглоданных оленьи ноги с остатками шкуры и мяса на них. Грозный обнюхал их. Отведать побрезговал – волчьи объедки не царская еда…Следы имели свежий запах. Волков было двое… Постоял, задумавшись…Кто здесь хозяин: медведь или волки?.. Вернулся на свою законную территорию – в лагерь. Сюда звери не сунутся ни за что…Ваня подошёл к домику, где жил Друг, лёг возле двери, вздохнул не весело, вытянул передние лапы перед собой и положил на них голову. Он знал, куда ушёл приятель… Альпинисты всегда возвращаются. Хотя бывает…
- Ну что, дорогой. Сейчас у тебя всё, кажется, близко к норме, но я вынужден тебя от восхождений воздержать. Можешь никаких доводов не говорить – сам всё знаю и понимаю. Но вынужден. Да –да: абы чего не вышло – ты прав. Видишь – я не спорю… Давай отдыхай в лагере, погуляй по окрестностям… Пообщайся с учёным миром в лице его славного представителя – кандидата психических наук. Приехал вчера материалы для диссертации собирать о психологии альпинистов. Мы, по его мнению, все – окончательные и бесповоротные психические. Мог бы помочь ему в этом убедиться или наоборот разубедиться…
Спорить с врачом после происшедшего представлялось делом, не имеющим положительных перспектив. Вздохнув и пожав плечами, вышел из его кабинета. Вынул из кармана штормовки пачку сигарет «Опал», выщелкнул одну… Посмотрел на неё с сомнением: может быть, курить – действительно здоровью вредить?.. А, чего уж вредить, когда хуже некуда – с восхождений сняли. Запалил сигарету, затянулся… И дым какой-то отвратительный. Тьфу. Сигарета от щелчка полетела в зелёно-белую воду реки.
- Что стоишь, качаясь, словно тонкая рябина на мосту? Не топиться ли собрался? Валяй, только учти – вода нынче чересчур холодна – не располагает – простудишься ещё, - улыбаясь от уха до уха сказал Женя, подходя.
- Рябины на мосту не стоят и вообще у меня по полу больше с дубом сходства. Топиться, раз уж вода, говоришь, так и быть, не стану. Спасибо, отсоветовал. Да и Иван Васильевич не пустит… Может, ещё чего путного скажешь? – угрюмо попытался пошутить в ответ я.
- А как же. И всенепременнейше. Имею одно задание и столько же предложений. Задание: тут у нас психический появился, страх любознательный…
- Знаю. Доктор уже рассказал…
- Ты, друг голубичный, не перебивай – не вежливо и не этично это. Так вот, он любознательный, а в горах первый раз и от любознательности своей может где-нибудь чего-нибудь… Вот ты над ним пошефствуй, ежели он прогуляться захочет по окрестностям, вроде тело и душехранителя. Об этом тебя начальник лагеря просил попросить – вот я и прошу его просьбу просто исполнить… Что-то я залепетался…От него же и предложения. Через три дня ребята на Далар пойдут. Им необходимы, как сам понимаешь, два наблюдателя. Вот ты, стало быть, одна из кандидатур на сию почётную должность.
- Серьёзно?! Я, конечно, за. Вот спасибо! А врач как же? Разрешит?
- Врач – его вторичная профессия, а первично он – альпинист. Договоримся. Ты же не на само восхождение пойдёшь, а всего лишь наблюдать за ним. Это занятие больших физических нагрузок не требует.
Да, у наблюдателей иные задачи: поддерживать связь по рации с восходителями и с базовым лагерем в обе стороны. Напрямую вести диалог база – восходители получается не всегда – мешают горы, преграждающие и отражающие радиоволны. При восхождении на Далар иного способа связи, как база – наблюдатели – «Узункол» и в обратном порядке не могло быть. Это и являлось основным делом наблюдателей. Иногда даже такую связь не удавалось осуществить. Подключались рации альпинистов с других вершин и только после этой сложной цепочки на базе могли узнать о происходящем на маршруте… Если же случалось несчастье и требовалось срочное вмешательство спасателей, один из наблюдателей оставался на месте, а другой отправлялся вниз встречать группу спасателей и показывал им самый короткий и удобный путь к подножью горы, ставшей поводом для восхождения и причиной происшествия.
- А вторым кто будет?
- Вторым?.. Вторым, скорее всего, будет самый настоящий профессор…
- Тот самый - психический?1
- Психический не профессор, а только кандидат, я тебе говорю…Тот, который второй, профессор Грушев, Григорий Филиппович. Преподаватель МГУ. Не старый. Приехал новичком за значком, да приболел, простудившись. Да он особенно и не стремится к высотам в альпинизме. Больше из любопытства явился… Есть, правда, ещё один экземпляр. Да ты его, наверное, видел – тот, с чемоданом который…
Чемодан явился в «Узункол» в руках своего пониже среднего роста лысоватого хозяина, обладавшего, кроме чемодана, серо-синим костюмом, белой рубашкой при галстуке и туфлями, сверкавшими сквозь пыль безупречным чёрным лаком. Выйди он на лагерную площадь из лакированного лимузина, или даже грузовика, то выглядел в наряде своём более – менее логично. Но, судя по всему, человек двигался к альплагерю пешком все десять километров, если считать от каменоломни, в лучшем случае, и все эти километры тащил в руках чемодан…Сверхъестественный для лагеря альпинистов образчик пришельца привлёк внимание всех, находившихся в те неповторимые минуты на площади. Кроме усталости, лицо страдальца и носителя чемодана выражало печаль, досаду и недоумение. Причина такой сложности чувств выяснилась уже при регистрации человека в административном пункте.
Семен Яковлевич, так звали чемоданоносца, стал невольной жертвой своего же собственного доблестного труда в должности главного бухгалтера на заводе «метизов». Наградив его премией, директор заводика решил свершить ещё один широкий жест: «Вот тебе, Яковлич, путёвка на Кавказ. Юг, сам понимаешь, тепло, свежий горный воздух, пейзажи, экзотика, эротика, девушки – на Кавказе обязательно не без того. Они туда, как мухи на липучку или вино на шашлык. Курортное местечко альпийский лагерь – «Укункол» называется. Поезжай. Отдыхай, набирайся силов. Спасибо потом».
Уже в Хурзуке главбух заподозрил неладное, узнав, что до «курорта» нет и никогда не было никаких автобусов. Но ничего иного не оставалось делать, как идти к цели. До каменоломни его всё же довезли на «пазике», попутно. А вот оставшуюся дистанцию он отмерил собственными шагами. Персонально. По его чистосердечному признанию, он никогда в жизни столько километров пешком не проходил… Информация о том, что отдых в «альпийском» лагере представляет собой пешие походы под тяжеленными рюкзаками к перевалам и подъём, с таким же грузом, на макушки горных вершин, превратили его лицо в меловую маску. Придя в себя от шока, он перечислил всё, что сделает со своим директором - если посчастливится вернуться домой целым и невредимым…
- Ребята. Товарищи. Я же не могу. У меня, понимаете, грыжа, геморрой и двое детей дома остались…Не помышлял никогда ни сном, ни духом, ни бредом. Меня сюда премировали на курорт…
Ему деликатно посочувствовали, раздумав подшутить: дети, ведь, геморрой с грыжею – и посоветовали не расстраиваться. Путёвка есть, стало быть, живи в лагере весь полный срок в двадцать четыре дня, дыши воздухом, питайся со всеми в столовой. Если в горы не ходить, то здесь и в самом деле что-то вроде курорта. На всю страну знаменита среди туристов Узункольская поляна… А девушки – это уж как повезёт, от оперативности и инициативы.
- Да какие девушки, ребята? У меня грыжа, геморрой и двое детей!
- Ну, дело ваше, Семён Яковлевич…
- Шутишь, Евгений Сидорыч? Такого – в наблюдатели?
- Конечно, шутю, то бишь, юмор у меня такой… А вот с профессором без шуток – некого больше послать. Не будь его – хоть того чемоданоносца. Ел, мол, и спал – отрабатывай. Опять шутю. Ну, бывай и будь готов через три дня. Чава какава!
Иван Васильевич, уставив морду точно в ту сторону, откуда ждал Друга, углядел его издали. Явился, наконец, бродяга. Прижав уши, заулыбался, но встал не сразу – из солидности. Оторвал голову от передних лап, перебирая ими, сел на задние, посидел несколько секунд и только потом встал на все четыре. Пушистый хвост несколько раз важно махнул из стороны в сторону, выражая высшую степень радости и удовольствия, на какую был способен пёс, знающий и ценящий своё положение в обществе…
- Рад тебя видеть, Иван Васильевич!
Друг тоже улыбался и ускорил шаги, приближаясь.
- Приветствую вас, ваше величество! Давай лапу – здороваться будем.
Грозный склонил голову в левую сторону и, подняв, протянул правую лапу, как и подобает мужчине.
- Извини, дорогой, сыра у меня сейчас нет.
«Чудаки, всё же, эти люди», - подумал снисходительно Иван Васильевич, - «какой такой сыр? Да я бы и не взял его. Я разве из-за сыра сидел здесь, ждал? Я же по дружбе».
Пёс мелко переступил лапами, подходя к ноге Друга, и прижался к ней тёплым мохнатым боком.
Снизу ущелья, вдоль и вверх по течению реки, по самой каменистой земле медленно поднимались косматые серые облака, похожие на странные призраки. Снизу вверх – примета близкой непогоды…
Прогулявшись с кандидатом «психических» наук по Кичкинеколу почти до самого цирка и обратно, я решил подобные эксперименты больше не повторять. Никогда не слышал более странных вопросов, да ещё и в сомнительных для них местах. Медленно проходя по самому краю каньона, в глубине которого ревмя ревела стиснутая скалами река, превратившаяся в бешеное белогривое чудовище, кандидат задумчиво спросил, обращаясь ко мне, идущему в тот момент между ним и кромкой каньона: «Послушайте: у вас не появляется иногда мыслей о самоубийстве?..» Вместе с холодом, поднимавшимся снизу, меня охватил мороз изнутри. Мурашки, величиной с грецкий орех, поползли по коже… «Одно из двух: или он сию же секунду бросится в реку или, чего похуже, - спихнёт в неё меня… С какой стати он такой вопрос задаёт?» «Да знаете, не только иногда, но и никогда не появляется». После этих слов, пользуясь разницей в весе в свою пользу, я стал потихоньку отодвигать спутника от края пропасти. «А почему же вы тогда пошли в альпинизм?» «Странноватые у вас ассоциации, Сергей Иннокентьевич. Не вижу связи альпинизма с самоубийством». «Это, коллега, потому, что вы не специалист». «По чему не специалист: по самоубийствам? Тут вы правы - не имею практики». Ну-ка, его ещё подальше от каньона… «Специалисту по психологии изначально ясно: альпинизм – один из способов самоубийства. Самый, пожалуй, романтический и красивый. В этот вид спорта могут идти только люди с определённым складом своей психологии. Ещё великий Эрих Фром в своём великом труде «Анатомия человеческой деструктивности» писал о стремлении человека прекратить своё человеческое существование, что сознание делает человека каким-то аномальным явлением природы, гротеском, иронией вселенной. Он – часть природы, подчинённая её физическим законам и неспособная их изменить. Одновременно он как бы противостоит природе. Природе чуждо самоубийство, но противостоящий ей человек сам стремится к нему. Альпинист – типичный представитель обоих этих свойств. Он преклоняется перед красотой природы. Но в то же время противостоит ей, стремясь преодолеть её преграды и покорить её высоту, сознавая опасности такого предприятия. Осознавая – значит, стремясь к сознательному риску – к самоубийству. Вот это я и хочу доказать…».. «Знаете,Сергей Фром…, извините, Иннокентьевич, я как-то больше по женщинам специалист. Я в психологии ничерта не понимаю. Давайте поговорим на общие темы». «Женщины? С удовольствием! Знаете, женщины – один из самых мощных стимулов к самоубийству для мужчин. А женщина – альпинистка, это должно быть нечто феноменальное: стимул в квадрате или даже в кубе, только не понятно: зачем они сами-то в альпинизм идут, если и без него можно вполне успешно обойтись…» « Кошмар!» - полыхнула жуткая мысль, - «Он везде своё видит…Хоть бы его отвлечь от самоубийств поскорее. Пока до лагеря не дошли, пронеси, Господи, и избави меня от лукавого, Отче Наш, иже еси на небеси…» Слава Богу, до лагеря дошли оба живыми…
После многочисленных и придирчивых проверок готовности группы к выходу на маршрут, после тщательного изучения линии маршрута по карте и устной сдачи экзамена по его знанию начспаса дал добро на выход. Через три часа группа сбилась с маршрута…
Над «Узунколом» сияло безмятежное солнышко, не обращая внимания на скромно белеющие, и чуть ли не блеющие, над хребтом облака, похожие на не стриженных овец; штурмовой отряд альпинистов бодро вышагивал по ступенеобразной тропе, поднимавшейся в ущелье Мырды; за ним, по-журавлиному переставлял ноги профессор Грушев, а позади отряда мысленно подсчитывал количество навьюченных на себя килограммов я. Как ни считалось, а всё выходило не менее двух пудов плюс ещё килограмма два – три… «Когда на плечах сорок два килограмма - мы идём только прямо», пел много походивший Юрий Визбор. Так что, мне ещё легко…Должно быть. От сознания лёгкости груз, однако, не убывал. Возможно, ощущения определяла, главным образом, рация. Её остроугольный ящик не уместился в мой абалаковский рюкзак и не оставалось иного выхода, как повесить её на единственный свободный участок моего организма – шею. Спереди. Нести груз в руках у альпинистов не принято, да и не возможно. За спиной – рюкзак, в правой руке – ледоруб, левая свободна для хватания за выступы скал и для опоры, если оступился. Так вот эта деталь болталась на шее в такт шагам, колошматя по груди при прыжках через ручьи, попадавшиеся почти на каждом шагу. Нести её, кроме меня, оказалось некому. Восходителям лишний груз ни к чему – силы на восхождении понадобятся, профессор и под своим рюкзаком, странным каким-то, едва двигается. А я ещё и главным радистом назначен… Мне и рацию в руки, то бишь – на шею. Ну, ладно бы моталась, да и только, так она ещё и равновесие сбивает – на камнях это имеет значение – того и гляди грянешься об них вместе с рацией… «Когда на плечах тридцать три килограмма, я иду словно спьяну», - начало складываться в уме нечто, отдававшее плагиатом…
Плотные полосы тяжёлых туч над хребтами с обеих сторон начали вспухать, клубиться м разворачиваться на глазах в два противостоящих фронта. Видимо, накопив достаточно сил и энергии, они начали сближаться и вскоре сомкнулись над нашими головами. Грозно, но пока ещё глухо, громыхнули артиллерийские раскаты канонады громовых залпов. Зрелище обещало быть грандиозным и прекрасным своей неукротимой силой. Участниками или только зрителями придётся нам быть? Гроза в горах полностью оправдывает своё название – грозная мощь. Тревожащая, иногда пугающая, но притягивающая к себе эффектностью. Тучи, словно продолжения гор, тяжело и грациозно в одно и то же время ворочаются вверху, как покрытые доспехами рыцари в сражении: щиты, шлемы, кирасы, копья молний, разящие удары мечей, лязг, вой, грохот. А там фантастические животные схватились между собой в жестокой схватке. Вот одно из них разинуло пасть, выплеснуло из неё километровую струю огня и рыкнуло что было сил. Оглушительный грохот потряс горы, сорвав множество лавин. Слева от нас, как с трамплина, на бешеной скорости понеслась в атаку одна из них и яростно ударила в отвесную стену груди соседней горы. Устояла гора, отразила атаку, с невероятным грохотом разбив противника в снежную пыль и брызги…
- Смотрите! – крикнул сквозь адский шум один из восходителей, указав на схватку острием ледоруба, - Вот это да! Какая красотища!
Скорость нашего движения снизилась. Шли, поражённые великолепным зрелищем. Нас пока ещё не задевало. Мы радовались своей временной недосягаемости для лавин и тому, что над нами почему-то буквально не капало, оставляя штормовки сухими. На склонах гор даже снег шёл…
Не спокойно было на чуткой душе Ивана Васильевича. Всё, казалось, хорошо: и поел вкусно, и сколько хотел, «от пуза», и за ухом почесал задней лапой, и отдохнуть бы от еды не мешало бы, да что-то не то вокруг… С Другом простился по человечески… Пошёл бы с ним, да не позвали, а навязываться – не солидно как-то… Очень уж сильно гремит там, куда ушёл Друг… Опасность… Но люди – существа всемогущие – они всё могут и умеют. Даже то, чего не могут сделать самые сильные и умные собаки – тут им можно отдать должное. На кое-что, правда, и не способны – на самое простое. Не могут, скажем, унюхать даже колбасу за каких-то сотню другую метров… Или следы на камнях – уж чего, кажется, проще… Опять загрохотало…Странная, едва уловимая струна коснулась сердца собаки, зазвенела тревожной нотой в пространстве…Вот она лопнула на самой высоком щемящем звуке, но не пропала – продолжала тонко вибрировать, постепенно замирая… Иван понял, откуда исходит этот звук.
Мы шли всё ещё сухие. Это радовало. Беспокоила темнота, всё более сгущавшаяся вокруг на дне ущелья, служившего отряду дорогой. Если можно так назвать зигзагообразное подобие тропы среди скал и крупных камней. До наступления полного мрака необходимо было достичь места ночёвки и установить штурмовой лагерь. Какая-то, видимо, поверженная, туча упала вниз и превратилась в туман. Этого ещё не хватало. И вот пришёл момент, когда стало понятно: заблудились. Где-то вот тут, слева от курса… Или справа…Не доходя до ледника под вершиной Гвандры нужно свернуть направо и выйти к подъёму, обязанному привести нас к биваку. Свернуть, пожалуйста – можно. Только в этом месте можно и шею свернуть, причём – свою…
- Пашка! Ты же здесь, говоришь, ходил. Так веди нас, Сусанин горный, мы тебе не поляки, чтобы заводить в непроходимость, - обратился к спутнику долговязый Саша, слегка погнутый рюкзаком.
- А ты вот только что начспасу назубок маршрут рассказывал и по карте его очень даже здорово изобразил, ты и веди, - отпарировал Павел, благоразумно оперев свой рюкзак о выступ скалы, возле которой стоял.
- Так я бы и повёл, да не видно же ни черта в тумане.
- Ага, а я, по твоему, вроде радара всё вижу или собака всё чую… Не видно, не видно, - разворчался Саша, - не ночевать же здесь? Всё равно идти нужно. Нам же на связь выходить, как договорились, до двадцати двух часов. Не выйдем – тревога. Спасаловку объявят.
- Всё ты верно говоришь, оракул ты наш прозорливый и вещий. Но всё равно ничего не понять вокруг. Будто и то место, да не совсем то, - растеряно озирался Павел. – Давайте вот что: вы все оставайтесь на месте, а на разведку пойду я. Если мы на верном пути – скоренько вернусь.
- А если не на верном, то, стало быть, не вернёшься? – не без ехидства отозвался Александр.
- Эй, аксакалы – саксаулы, кончайте препираться, - вмешался третий восходитель, поддев каску свою пальцем надо лбом, - надо же что-то предпринять и куда-то идти.
- Весьма мудрое и своевременное предложение, - одобрил Саша…
Наступило молчание.
Всю эту сцену мы с Грушевым, как два наблюдателя, не имеющие права решающего, и бессмысленного, голоса, созерцали молча. Я переводил дух, отдыхая от намозолившей и намылившей шею рации, а профессор, по внешнему виду, состоял в не очень устойчивом положении и в некоторой прострации, стараясь состояния своего не обнаруживать так старательно, что это бросалось в глаза…
Плюх!- шлёпнулось что-то в лужицу у камня, возле которого я стоял. Вслед за взлетевшими брызгами в грудь мою упёрлись две мокрые и грязные лапы, а перед глазами явилась громадная и ликующая морда.
- Грозный!
- Ванька!
- Иван Васильич!
- Батюшка ты наш, отче родимый! Выручай! Ты же дорогу точно знаешь.
И собачьи, и человечьи радости были от души искренними. Пёс, оказывается, не раз ходил этим маршрутом до самой ночёвки и не нуждался в свете: чутьё работало и ночью так же, как днём. Моментально поняв что от него требуется, Ваня улыбнулся и уверенно пошёл между скал.
Тропа оказалась крутой. Некоторых её участков можно было коснуться рукой, почти не наклоняя туловища. Соответственно и шлось по ней. Груз всё больше и сильнее давил на плечи. Пот буквально заливал и щипал глаза. Приходилось то и дело его смахивать пальцем. Казалось, он кипел от жара под каской. И в то же время – невероятно – отчаянно мёрзли ступни ног. На равнине они наоборот – греются при напряжённой ходьбе вместе со всем организмом. Здесь: всему телу жарко – ногам холодно, не смотря на то, что главная нагрузка приходилась именно на них… Или, всё-таки, на плечи. Но тогда уж и на нос – с него тоже капал пот…
Профессор остановился. Стоит молча. Только дышит натужно.
- Что с вами, Григорий Филиппович? – спросил из под каски Саша.
- Всё, ребята, кажется, мне не дойти – выдохся… Хана, как говорится.
- Это вы, товарищ профессор, бросьте всякую такую хану, - строго утвердил Александр. – Хана, видите ли…Точно скажите: что вы чувствуете.
- Не могу рюкзак нести. Сил нет.
- Экое дело… «Хана»… И лексикончик у вас. Снимайте с себя вещички… Рацию сможете нести?
- Рацию? Если не слишком тяжёлая…
- Стас, отдай рацию. Скидывай своего «абалакова» и бери рюкзак профессора.
- Скинуть-то я скину… А ты его со своим поднимешь? В нём почти два пуда.
- Эк, хватил. Что у тебя в нём.
- Что что… Лишнего не беру. Что надо – то и есть. Все продукты я несу. У Грушева только тушёнка да два вилочка капусты.
Замечено было, как после слов о тушёнке профессор слегка вздрогнул…
- Ну что уж теперь делать… Григория Филиппыча нужно разгружать.
Профессорский рюкзак в одиночку поднять я не смог…При первой попытке это сделать, потерял равновесие и едва не повалился вниз по склону тропы. При второй только приподнял и понял: до уровня лямок его, чтобы вдеть в них руки, не дотяну. Внутренне опешил: неужели я слабее «чайника» профессора – и я не могу поднять его груз, слабак. Саша, заметив моё замешательство, решил помочь:
- Ух ты! Вот это «ридикюльчик»… Ещё рывок…
Приподняв профессорскую поклажу снизу, Саша на счёт раз вместе со моими усилиями взвалил её на мои плечи…В спину мою, чуть повыше поясницы, сразу же вонзились несколько острых углов, торчащих из нутра чудовищного рюкзака Григория Филипповича. Ещё какая-то твёрдая вещица вонзилась в загривок. Гравитация планеты потянула меня к себе с неимоверной силой. Чтобы преодолеть её, напрягаю все силы. «Ай да профессор-чайник… Как только он пёр на себе эдакую тягу столько времени. На его месте мне, пожалуй, «хана» пришла бы ещё раньше… Или своя ноша не тянет?» Все эти мысли выжимались из меня вместе с горючим потом.
Сквозь облака тускло светила луна. Этот свет виден нам был только в виде жемчужного сияния за далёким ещё перегибом подъёма – мы находились в тени. На его фоне чётко выделялся силуэт Ивана Васильевича, давно вышедшего на высшую точку подъёма непостижимо легко и непринуждённо.
Всё имеет свой конец. В том числе даже бесконечные подъёмы, вынуждающие сомневаться в этой простой истине. Последний шаг по вертикали и – горизонталь. Понять всю прелесть ходьбы по ней способен только альпинист, несущий на себе «всё своё». Через несколько шагов полегчало и с грузом, и с дыханием, а ещё через сотню мы сбросили рюкзаки с плеч. Немедленно – устанавливать палатки. Скорее. Ступни ног уже почти не ощутимы. Не хватало ещё их отморозить… Опоры поставлены, растяжки укреплены камнями. Можно поселяться.
- Ребята, а Иван кого-то уже ест, - объявил Саша.
- Не кого-то, наверное, а что. Небось, объедки нашёл, - небрежно возразил Павел.
- Иван Васильевич объедков не ест. Вот добыча на охоте – другое дело.
- Три с половиной хи-хи. На кого здесь охотиться? Высота три тысячи триста метров над уровнем пляжа Ривьера.
- А здесь ласки, представь себе, водятся – вот они на объедки падки.
- Так и быть: приятного ему аппетита, но и от нас ему что-нибудь вкусненькое нужно дать – вывел и привёл.
- Отдайте ему весь запас сыра, если таковой имеется, - выдал страшную Иванову тайну я…
Не раскладывая по местам вещи и спальники, срочно и немедленно – разжечь примус и вскипятить чай. До ближайшей воды – спуск метров на пятьсот и столько же подъёма. Обойдёмся. Снег рядом. В чайник его. Вот и загудел голубой огонёк. Ботинки, носки долой. Ноги – к огню, ступни – в руки. Растирать, греть. Да, и чайник – на огонь. В палатке постепенно становится теплее. В неё запрессовались все участники восхождения.
- А что, если нам всем взять, да и раздеться до гола? – трясясь от озноба предложил Павел.
Все посмотрели на него очень внимательно.
- Паша, ты как: в порядке? – осторожно поинтересовался Саша, не забывая активно массировать себе ступни.
- Не в полном. Но не хуже тебя. А что?
- Да так, ничего… А тебе зачем стриптиз коллективный здесь устраивать?
- А-а, вон ты про что. Думаешь, я сбрендил и крышу потерял? Ничего подобного. Я вспомнил историю о том, как чукчи свои чумы нагревают. Причём это – не анекдот, а истинная правда: рассказывал очень серьёзный товарищ.
- И как же? Как в том старом анекдоте про альпинистов?
- Что за анекдот? – оживился Григорий Филиппович, пришедший в себя после разгрузки.
- Собственно, это даже не анекдот. В таком состоянии каждый из нас бывал не раз… Рассказывают, что шли однажды альпинисты после восхождения. Голодные, мокрые, холодные – зуб на зуб не попадает. Вот шли, шли и один говорит: «Ба-ба-ба-ба…» Другой подхватывает: «Бу-бу-бу-бу…» Третий продолжает: «Бы-бы-бы-бы…» Первый снова: «Да-а п-погор-ряч-чее». А четвёртый покрепче был – закончил: «Во – во, и чтоб не приставала».
Улыбнулись.
- Нет, ребята, - не унимался Павел, - это не анекдот, говорю вам. Они, чукчи то есть, когда зимой ставят чум, то для того, чтобы его побыстрее нагреть, всем стойбищем забираются в один чум, раздеваются до нага и…
- И начинают групповуху. – предположил первый восходитель.
- Попрошу не опошлять великое. Так вот, подумайте: температура тела тридцать шесть и шесть градусов. Тел много. От них исходит тепло и – нагревает воздух в чуме. Просто и оригинально.
- Молодцы, ребята чукчи… Только мы – не они. Может быть, и жаль. Но у нас ещё и огонь есть, примусный, но тёплый. Вот и кипяток готов.
- Что-то уж больно скоро, - усомнился профессор.
- Так ему здесь положено – на высоте вода быстрее закипает. У кого заварка? Давай сюда.
Запахло домашним ароматом чая. Несколько глотков и уютное тепло растеклось по всему телу. Согрелись. Снова носки – на ступни и в ботинки, носящие гордое имя «вибрамов», не являясь, строго говоря, таковыми… А где же Ваня? Голову – в щель палаточного входа:
- Грозник! Иван! Где ты там?
- «Да тут я», - едва не сказал пёс, лежащий сбоку от входа, прижавшись к палатке.
- Иди сюда, в палатку, погрейся. На вот печенья. Может, чайкю?
Иван Васильевич с достоинством потянулся к угощению и хрумкнул его в один приём.
- Иди ко мне, Ваня, иди, - настаивал я.
Пёс не двинулся с места. Только хвостом раза два шевельнул: «Понял, но не пойду».
- Да оставь его, Стас. У него вон мех какой. Согреется на любом холоде. Полежит, полежит, да на базу и вернётся. С его способностями там через час окажется.
Началась постепенная разборка рюкзаков. Сочтя момент подходящим, задаю вопрос:
- Будьте так любезны, Григорий Филиппович, не могли бы вы сказать: что это такое остроугольное в вашем рюкзаке едва не продырявило мою спину, да и вашу покарябало наверняка?
- Пожалуйста, сказать могу. Это – четыре тома специальной литературы. Там есть ещё три, но они в другом месте, и художественной немного, - невозмутимо ответствовал профессор.
- Так вы, что же, библиотеку с собой прихватили?
- Библиотеку не прихватывают, молодой человек, а берут. Да, маленько взял.
- А зачем, позвольте вас спросить?
- Позволяю… Странный вопрос, коллега, - читать, разумеется.
После сих откровений Григорий Филиппович извлёк из рюкзака своего солидных размеров металлический будильник и едва ли не канделябр для свечей.
Стала понятной причина несусветной тяжести профессорского «ридикюльчика». В нём ещё оказалось несколько бутылок, стеклянных, каких-то соков…Это было видимой частью содержимого рюкзака. Не видимая осталась тяжёлой загадкой.
- Григорий Филиппович, вон в том, правом, углу возле входа у нас будет продовольственный склад. Давайте положим туда всю нашу провизию.
- Давайте, - живо отреагировал Грушев и выложил с десяток картофелин и два маленьких вилка капусты.
- Товарищ профессор, а вы не забыли достать ещё и тушёнку?
- Нет. Не забыл… В смысле достать не забыл. Я её в лагере оставил. Поэтому доставать из рюкзака, знаете ли, больше нечего.
- Ну да – книги в штурмовом лагере, естественно, гораздо нужнее. Что ж, питаться будем паштетом, рыбными консервами, гречневой кашей без мяса, чаем с сахаром… Печенье ещё есть. Капуста для щей без тушёнки не понадобится так же, как и картошка…
- Почему? Картошку и без мяса можно есть.
- Можно то можно. Но варить её очень долго придётся. Если вода закипает на нашей высоте меньше, чем при ста градусах, то и продукты варятся дольше и, следовательно, больше расходуется горючего для примуса. Если ради картошки с тушёнкой ещё можно рискнуть приготовить себе «домашнюю еду», то без неё – не стоит, пожалуй. Вдруг занепогодит и придётся задержаться, так лучше чай горячий пить, чем сухое печенье жевать, да снежком свеженьким закусывать.
Картошка с капустой так и пролежали нетронутыми потом все дни, проведённые в штурмовом лагере. Грушев виноватым себя, наверное, всё-таки чувствовал. Но скрывал это настолько искусно, что никто не смог заподозрить его в столь сложных переживаниях. Оставил он общественную ценность, в виде продуктов, конечно, не намеренно для того, чтобы досадить кому-то. Просто не сосредоточился на них мысленно: взял с собой то, в необходимости чего не сомневался – книги.
А над нашими палатками возвышалась ироническим предупреждением гора «Пик шоколадный». Тёмно- коричневого цвета, она действительно напоминала шоколад. Но названа была не в честь своей похожести на лакомство… Не учли первовосходители на вершину этой горы коварства погоды. А она напустила тумана со снегопадом, закрыла видимость напрочь и продержала людей на горе четыре дня. И всё это время они питались исключительно только шоколадом, прихваченном с собой в целях экономии веса и места… Говорят, они потом много лет не могли не только есть, но и видеть шоколад… А напрасно – чёрной неблагодарностью отплатили спасителю своему.
Отогрев тела, впали и в благодушие. Покурить выбрались из палатки на свежий и явно потеплевший, надо полагать от нашего чаепития, воздух, и очутились в сказочных декорациях. Фантастической красоты ночь показывала соединение необъятности космоса с земными стихиями. Абсолютная чернота неба выглядела не плоской, а бесконечно глубокой и необъятной. Среди множества крупных звёзд сияла ярчайшая, полная света прозрачная луна, освещая три слоя плоских облаков, пронизанных её светом. Нижний слой находился под нами и выглядел сверху, как поверхность призрачного живого моря. Горные вершины выглядывали из него, словно странные тёмные существа. Верхний слой тонкими светлыми островками плавал явно выше луны, а третий, средний, бесплотными клубами колыхался над нашими головами… В них тоже чудилась какая-то необыкновенная волшебная жизнь и облака видели нас и о чём-то неслышно переговаривались. Тишина нежно окутывала всё пространство вокруг и только в моих ушах звучала бетховенская «Лунная соната»…
- Вот только ради одной этой красоты стоит ходить в горы! – не сдержал эмоций Саша.
- «Внизу не встретишь, как ни тянись, за всю свою счастливую жизнь десятой доли таких красот и чудес», - пропел тихонько Павел, не отрывая заворожённых глаз от неба.
Оглядываясь по периметру вокруг и вниз, заметили далеко под собой маленькое созвездие оранжевых огоньков почти возле самого ледника.
- Новички. Там у них ночёвка и штурмовой лагерь. Завтра на Гвандру пойдут, значки делать… Если их туда поведут – очень уж погода сомнительная. Три слоя облаков при луне – очень красиво, но – признак плохой погоды, - авторитетно отметил Саша.
Живые огоньки, светящиеся на дне ущелья среди первобытного хаоса, состоящего из туч, облаков, гор, скал, снега, ледников и луны, создавал впечатление уюта. Мы уселись на край отвесной стены, обрывающейся рядом с нашим лагерем, свесили ноги, курили, молчали, говорили на хорошие темы…
В пуховом спальнике тепло даже нагишом. Так бы и спали, если бы не перспектива вылезать утром наружу в холодную атмосферу ледника и надевать на себя промёрзшую одежду. Спали одетыми, заодно просушивая промокшее. Ими оказались носки, таинственным образом – ног никто не промочил… Самый лучший способ просушки – положить мокрое, но мало габаритное, себе на грудь. Можно на живот. Можно на то и на другое. К утру всё будет сухим и доброжелательным.
Ночь прошла над нами на мягких бесшумных лапах… Если не считать храпа Ивана Васильевича, сотрясавшего окрестные скалы. К утру и он затих. В блаженной тиши заснуть бы безмятежным сном, сня себе что-нибудь… Мало ли что может приятное приснить молодой сон. Разбудил громоподобный рёв и рык. Подняв головы, прислушались: гроза? Не похоже. Тогда не лавина ли прёт прямо на нас? Выставили головы из палаток для обозрения окрестностей и прояснения ситуации. Ни о каком прояснении, однако, и речи быть не могло – густой туман вокруг. Может быть, лавина и катит на нас, но ничего не видно – сослепу и врежется в лагерь…Погремело и затихло. Полежали ещё некоторое время, прислушиваясь. Опять начали впадать в дрёму.
Да, судя по звукам, лавины бродят где-то поблизости, но до нас не достают. Явление это скоро стало привычными обыденным настолько, что мы лишь переворачивались с боку на бок, недовольно ворча: опять спать не дают, канальи. Потом обнаружили один источник лавин. Он находился прямо напротив лагеря – по другую сторону пропасти. По лавинному жёлобу снег регулярно обрушивался вниз, создавая звуковые эффекты и внушительный лавинный конус под собой. По прямой до него было не более сотен двух метров, но для нас он был безвреден. Другой так и не нашли. Правда, очень-то и не искали, да и нас он не нашёл, к счастью. Гремел и громыхал он, порой, так нагло и угрожающе близко, что все тревожно выскакивали из палаток, вглядываясь в туманную непроглядность туч, взгромоздившихся на все окрестные горы: пронеси, господи. Проносило…
В такую погоду альпинистам, как и пилотам в известном фильме, делать нечего не только вечером. «Непогода в горах, непогода», грустил и Юрий Визбор. Занятие оставалось одно: ждать улучшения погоды, заполняя время какими-нибудь второстепенными, попавшимися под руку или придуманными, делами. Профессор, освободив рюкзак от веского груза книг, расположил их аккуратной стопочкой возле изголовья своего спального мешка и… использовал их для подставки под будильник и фонарик, не углубляясь в чтение ни разу.
Выяснилась, ненароком, его паническая боязнь горящего примуса. Как только я его разжигал, чтобы приготовить еду, Григорий Филиппович стремительно из палатки выскакивал и не возвращался до тех пор, пока до его ушей не переставало доноситься ровное и спокойное гудение «Шмеля» - популярнейшего у альпинистов и горных туристов примуса. В какой-то степени он был прав. И степень эта была, пожалуй, довольно высока. Примуса время от времени действительно взрывались. Палатки «Памирки» после того воспламенялись молниеносно настолько, что находящиеся в палатке люди не успевали из них выскочить или выбросить взбесившийся ни с того ни с сего примус. Заживо и дотла не сгорали, но ожоги получались сильными. Выброс примуса тоже, случалось, имел печальные последствия. В Узунколе же и произошёл такой случай. На одной из ночёвок в палатке полыхнул такой же «Шмель». Разжигавший его альпинист успел мгновенно выкинуть его наружу. Горящий агрегат угодил точно на ноги стоявшему возле этой палатки инструктору и облил их огнём. С сильными ожогами человека спустили вниз и срочно отправили на грузовике в ближайшую больницу, сплетя в кузове из верёвок оригинальную подвеску для пострадавшего. Сгоряча наказали и альпиниста, выбросившего примус, словно он нарочно метил в ноги товарищу, - списали с восхождений…
Грушев поступал мудро, надо отдать ему должное. Но если постоянно бояться повторений всех несчастных, диких и страшных случайностей, происходящих в горах, то лучше не ходить в горы. « Зачем тебе реки вот такой ширины? Зачем тебе горы вот такой вышины? Сиди дома не гуляй – руки ноги береги!» - пела Красная Шапочка в фильме. Профессор руки – ноги, видимо, не берёг, покинув дом ради гор, но и понапрасну рисковать всё же не хотел.
А в палатке, когда в ней горит примус, тепло и уютно почти по-домашнему. Словно настоящее насекомое погудывает «шмелёк», парит котелочек… Подрёмывается в это время. А разумный Грушев в это время сидит снаружи, ёжась под пронизывающим холодным ветром, каких на равнине не бывает. Уговорить его войти в палатку при включённом примусе было невозможно. Правда, он никогда не признавался в своём страхе перед ним – всегда придумывая какие- нибудь уважительные, с его точки зрения, причины.
Я было попробовал от нечего делать построить ветрозащитную стенку – для того, чтобы пользоваться подозрительным прибором вне нашего жилища. Строительного материала в виде камней валялось вокруг предостаточно даже для сооружения Вавилонской башни. Намереваясь покончить со своим архитектурно – строительным делом в полчаса, я взялся за него рьяно и через десяток минут выдохся больше, чем мог бы это сделать в течение часа. Задохнулся и удивился: с чего бы? Опять «горняшка» напала? Отдышавшись и поразмыслив, догадался: опять акклиматизация, опять нехватка кислорода. Стенка получилась короткой и не высокой. Сквозь щели между камнями её всё равно продувало: огонь примуса за таким сооружением сметало бы ветром ежеминутно… Но она неожиданно приглянулась Ване. Он и устроил возле неё свою временную, штурмовую, базу. Внутрь палатки он не входил.
Иван Васильевич питался со всеми «за одним столом», если народ предпочитал трапезу на открытом воздухе, или на своей базе. В специально предназначенную для него банку из под консервов накладывалось то же, что ели и люди. Маловато было. в альплагере кормили куда обильнее. Но Ваня не уходил…Лежал, укрыв нос пушистым хвостом, возле палатки, где чувствовался запах Друга и слышался его голос, или неспешно бродил вокруг лагеря. Гонялся несколько раз за гибкими и ловкими ласками, но больше из спортивного интереса – очень уж ловкие бестии. Да и спрятаться им в камнях надёжно и быстро – не выкопаешь их оттуда. Ходил он и к той горе, куда вскоре должны были идти восходители, как только наладится погода. Перед ней простиралось обширное снежное поле. И оно не нравилось Ивану Васильевичу, хотя он не мог точно определить почему...
Утром, покончив с приготовлением завтрака и дав отбой примусовой тревоге профессору, я решил отправиться на экскурсию к подножью Горы. Её так и не было видно всё это время за плотной завесой туч. Но вот они начали подниматься, как театральный занавес, открывая декорации предстоящего действия. Восходители должны были подниматься по отвесной стене. Хотя бы взглянуть на эту стену, полюбоваться и позавидовать… Путь представлялся простым: вот она – Гора, видна из лагеря, перед ней снежное поле, ровное и белое. Всё – больше никаких деталей. Туда, по прямой, и обратно по ней же.
Беспорядочные громады туч и облаков, имеющие местами разрывы, сквозь которые пробивались замутнённые влагой солнечные лучи, окрашивались ими в разные цвета. Достигали лучи и гор, освещая отдельные их части. Пейзаж, для равнины, не реальный и очень красивый. Хотелось не только любоваться им, но и войти в него, стать его частью, пожить с ним его таинственной, и внешне прекрасной, жизнью. Ветер утих. Вокруг стояла такая тишина, какую можно услышать только в горах. Только мелодичные голоса уларов, горных индеек, доносились откуда-то, подчёркивая тишину… Вот позади условная граница нашего лагеря. Иду по снежнику. Ваня рядом переступает по снегу, сосредоточенно его нюхая. Что здесь можно вынюхать любопытного?.. Вот и подошва Горы. вершина её не видна – облака ещё не поднялись выше, представляя собой некое подобие парика ли чадры… «Гюльчатай, покажи личико»… Постоял, подумал невесело о своей неудачной альпинистской судьбине. Махнул, мысленно, рукой: что стоять, в печаль впав, - всё равно в этом сезоне никаких высот уже не достичь. Пусть повезёт другим. Нужно возвращаться.
Иван Васильевич к живописности мира никакого интереса не проявлял. Шёл деловито, часто прикладывался носом к снегу, фыркал недовольно… Что-то здесь не так, как надо бы на ровном и чистом поле… А Друг идёт себе, спокойно и уверенно – человек же – он всё знает. Но всё-таки под снегом что-то есть…
Место, однако, незнакомое…. Это в городе по асфальту или в базовом лагере можно топать, беззаботно погладывая по сторонам. Здесь же созерцание красот природы как бы не обернулось случаем совсем не красивым…А, да втемяшили в голову разные страхи спасатели. Ничего подозрительного вокруг нет – дошёл же до Горы без приключений и назад возвращаюсь по своим же следам – вот они… Ледоруб, как тросточка, вертится в руке, другая засунута в карман штормовки – там печенье. Пощипываю. Иду. Высвистывается: «В тишину суету городов и в потоки машин возвращаемся мы…» Иван Васильевич встал поперёк пути боком, преграждая его.
- Ты чего, Васильич?..
Пёс стоял, как скала, твёрдо и неподвижно, глядя прямо в глаза.
- Не хочешь меня пропустить? Почему?.. Мы же с тобой здесь недавно проходили. Вон, смотри, мои следы, а вон твои. Смотри, Ваня, смотри…Другой стороной лучше не идти: она нам не знакома, а тот, кто не рискует – тот не проигрывает… Давай, не дури. Нам идти пора.
Иван молчал, продолжая пристально смотреть мне в глаза, и не двигался. Толкнул его коленкой. Как в броню танка – пёс даже не шелохнулся.
- Ты что-то хочешь сказать?.. Говори, дорогой, телепатические сигналы я принимаю только по средам, а сегодня пятница…Ладно: стоишь – стой себе, а я пойду.
Перекидываю ногу через спину собаки, перешагиваю. Пёс забегает вперёд и опять преграждает путь…
- Ну, успокойся, Ванюша, успокойся. Не чуди. Идти-то нам с тобой всё равно нужно. Тут уже совсем недалеко осталось.
Снова перешагиваю через собаку. И – чувствую на своей икре её клыки. На этот раз пожатие гораздо более твёрдое и прочное, пока ещё не болезненное, но чувствовалось: рванись – не отпустит…
- Иван Васильевич, да что это такое, в конце концов?! Ты что тут хулиганишь? Отпусти немедленно, кому говорю? Фу! Ты знаешь, что такое фу?
И вспомнил: пёс ещё не знает – мы с ним этой команды ещё не проходили… Несколько минут так и простояли: я – неподвижным столбообразием – и собака, вцепившаяся в мою ногу. Забавный, должно быть, вид представляли мы со стороны. Но видеть и забавляться некому. Вокруг – безжизненное пространство. До лагеря ещё минут десять ходьбы…Ходьбы, а мы стоим и кабы знать почему. Впрочем, почему стою я – известно, а вот причина остолбенения Вани Грозного совершенно не понятна. Что встревожило собаку? Опасность? Какая? Никаких хищников здесь быть просто не может, снежные барсы водятся только в альплагерях, да и то в виде матёрых альпинистов, имеющих такое звание… Какая-то часть тревоги от животного передалась и мне. Стало не уютно на душе.
- Иван, чёрт тебя побери, перестань Ваньку валять. Идти нужно нам с тобой а ты… Сидеть!
Почти эврика – эту команду собака уже привыкла выполнять автоматически – на рефлексе – отработали, развлекаясь. Чтобы выполнить её, пёс должен отпустить мою ногу…Хватка клыков ослабла.
- Сидеть, Грозный!
Рефлекс сработал. Пёс разжал пасть и покорно уселся возле моей левой ноги на задние лапы. Глаза его продолжали смотреть на меня. Теперь уже с укоризной.
- Хор-рошо, Грозный. Вот и умница. А теперь р-рядом и вперёд.
Команду «рядом» собака усвоила недостаточно твёрдо, но подчинилась, когда я взял её за ошейник. Потом отпустил. Иван Васильевич не шёл – он брёл, понурившись и неохотно. Что ему взбрело в башку?.. «Если друг оказался вдруг», - насвистываю… Туси развеялись. Впереди очистился от них и хребет, над Гвандрой показались пятна чистого синего неба. Это значит – новичок на восхождение пойдёт «и ничего с ним не случится!» - высвистилась другая мелодия… И вдруг всё исчезло. Ни гор, ни неба, ни снега… Перед глазами – мутная грязно-зелёная стена льда. Трещина! Совершенно невидимая снаружи. Никаких признаков. Я шёл по своим следам точно след в след. Я уже проходил здесь и ничего не произошло… Мы прошли по снежному мосту, способному выдержать нашу нагрузку только один раз. На второй – обрушился. Глубоко ли? нет, не очень… Но рядом, Господи помилуй! Рядом трещина расширялась настолько, что я пролетел бы в неё, как щука в прорубь – вполне свободно и до дна, и каюк бы мне в тот же час. В том месте, куда я угодил, трещина суживалась и я заклинился в ней… Повезло. Так вот чего опасался Иван Васильевич! Каким-то образом он почувствовал опасность под снегом. Наверное, ощущал разницу в запахах снега…А я – дурак… Где же он сам? Не видно. Не провалился ли тоже?
Ладно. Нужно как-то выбираться. До края трещины рукой не дотягиваюсь…Ледоруб на темляке. Хорошо. Он достаёт клювом до кромки. Зацепиться и подтянуться… Проклятье: лёд крошится и ноги заклинило… Над краем трещины появилась морда, нет – лицо Ивана Васильевича. Жив, родимый! Собака тревожно и озабоченно смотрит на меня, поскуливает.
- Извини, брат, не послушался я тебя, извини. Помогай теперь. Одному мне. пожалуй, не выкарабкаться, да и положение моё шаткое – как бы не загреметь дальше вниз…Хватай за рукав. Тащи… Апорт, Грозный, апорт!
Слава Богу, и эту команду он помнит. Опустив голову ниже края трещины, пёс вцепился зубами в рукав штормовки… Только бы не порвался… Тянет вверх за левую руку. В правой ледоруб. Ещё раз закидываю его клюв на край трещины. Ага – зацепило. Подтягиваюсь осторожно на нём. Одновременно двигаю ногами, освобождаясь от заклинивающей хватки ледника. Кажется, поднимаюсь понемножку… Лапы собаки срываются с края…Он клюнулся в трещину сам… Удержался, упав на брюхо. Рукав не выпускает. Поелозил туловищем. Ищет опору. Нашёл. Нащупал задними лапами. Упёрся. Мелкими рывками подтягивает меня к себе наверх…Силён, каналья…Подтягиваюсь на ледорубе… Ноги постепенно высвободились. Уже можно опереться на какой-то выступ. Всё позади. Кажется, будем жить вне ледника. Ещё немного – и я наверху. Иван Васильевич, видимо, почувствовал то же самое: воодушевился, рванул посильнее… Его тело, сорвавшись с края трещины, с шумом пролетело мимо меня - в ту самую расширенную чёрную пасть…
Сердце моё, кажется, полетело вслед за ним, а потом горестно заколотилось…Деталей того, как я оказался на поверхности ледника, не помню. Это было уже не трудно – помог Ванюша. Он сделал самое главное в своей жизни дело – спас Друга – вытащил его из ледяной могилы и сам в неё провалился…
Всматриваюсь в глубину трещины, лёжа на её краю.
- Ваня!.. Иван Васильевич!.. Грозный!..
Тихо.
Ни звука не издал Иван, сорвавшись. Вёл себя, как настоящий мужчина…
В лагерь примчался как только мог быстрее.
- Что случилось? – встревожился Саша.
- Иван Васильевич в трещину упал.
- В какую такую трещину? Где?.. Там же их, вроде, и нет совсем.
- Значит, вот, есть…
Рассказал о трагедии.
Похватав верёвки и наскоро одевшись, побежали к провалу. Может быть, удастся спасти, спустившись в трещину…Но уже первый осмотр с мощным фонариком показал: безнадёжно. Трещина на глубине метров десяти суживалась настолько, что человеку спуститься в неё возможность исключалась. Покричали ещё и ещё раз…Молчание. Все сняли шапки и каски.
- Жаль Ванюшу... Хорошо, если погиб сразу, а не заклинился там и завис. Жуть… Но каков че… Каков пёс! Ты ему, Стас, кланяться каждый день должен, как спасителю своему… Из за тебя погиб. Как там в евангелии сказано: «За други своя…» Мы бы тебя, конечно, хватились и нашли бы, в конце концов, если бы тебе до того времени конец не пришёл: мы же не знали, куда вы пошли. Где тебя искать?.. Вроде опытный человек в горах, а элементарного не сделал – не сказал куда идёшь. За это тебе бы всыпать бы кое-куда кое-чего…Ваня только и мог бы к тебе привести – опять спас бы… Так ему и нужно бы сделать, а не самому браться…Но ведь ещё не известно, как бы у тебя тут сложилось…Эх, ты, альпинист называется, - и Саша с досадой махнул рукой…
- Извините, ребята. Я не предполагал, что так может обернуться…
- А те, кто в подобных оборотах оказывались, предполагали?.. Да ладно уж. Что теперь тебе морали читать… Такой пёс пропал, такой пёс…
- Ребята, а собакам в церкви свечки ставят? – осторожно осведомился Павел.
- Не кощунствуйте, молодой человек, - возмутился Григорий Филиппович, - и не святотатствуйте.
- Я и не святотатствую. И не кощунствую. Он же, вроде, и не совсем собакой был – Иван Васильевич же… И человека спас же… Надо как-то это отметить.
- Хватит, Пашка, не трави душу.
В тот день впервые Григорий Филиппович остался в палатке после того как зашумел, разгоревшись, примус. Ни он не объяснил причин героического своего поступка, ни я не спросил. Оба были удручены происшедшим. Я считал себя виноватым в гибели собаки. Грушев, надо полагать, тоже так думал, но лишь теоретически – со стороны. Я же бесконечно прокручивал в памяти мельчайшие детали трагедии, добавляя их воображением. Оно с почти реальной чёткостью представляло ужасающую картину отвесных стен скользкой трещины, опускающихся в тёмную глубину, и меня самого, сжатого ими почему-то вниз головой. Почему «почему-то»? Такое вполне могло произойти в действительности… Медленное замерзание с изводящим чувством обречённой безнадёжности…Или другая вероятность: собака не пролетает мимо, а обрушивается на меня всей своей немалой тяжестью, вклинивая моё тело ещё глубже в лёд, и мы оба беспомощно возимся. Сопенье, хрип, кошмар… Крики из трещины не очень-то слышны. Мне не остаётся ничего другого, как попытаться сбросить его с себя…Трясу головой, старясь прогнать непрошенные ужасы, порождённые разбушевавшейся фантазией…
- Каково же, всё-таки, самопожертвование, - доносится сквозь воображаемый лёд голос профессора.
- Что?
- Какое благородство, говорю, со стороны животного. Какое самоотречение… Впрочем, он, должно быть, не осознавал, что рискует, и не боялся собственной гибели – не понимал.
- Не скажите, Григорий Филиппович. Собаки очень чётко всё понимают и боятся не меньше человека, когда видят угрожающую им опасность. Во время дрессировки приходится применять различные приёмы для снятия с них чувства страха. Особенно они боятся высоты. Даже на полутора метрах от земли некоторые из них дрожат крупной дрожью. Но, преодолев себя, могут держаться спокойно…У вас, наверное, не было своих собак?
- Да, вы правы. Не имел. За ними , ведь, уход необходим: кормить, мыть, причёсывать, гулять выводить и ещё что-нибудь… А времени нет, нет времени… Да и, знаете, шерсть по комнатам…Днём все на работе. Собаке скучно и одиноко – ещё выть примется. У наших соседей имелся рейзен…нет, ризен, как бишь его там дальше, шнауцер – черношёрстное чудовище, но красивое, в своём роде. Так оно, чудовище то есть, выло днём настолько невыносимо жутко и громогласно, что даже прохожие на улице ужасались. Да ещё говорят, что собаки воют к покойнику… Собака в городе – несчастное существо и те, кто их имеет – тоже.
- Это с вашей точки зрения. Но собаки-то своего несчастья не знают. Они, небось, уверены, что всё так и должно быть: вот их дом – их крепость, а вот хозяин, любимый – что ещё для полной собачьей радости нужно…
- Но у собак вольных, каким был Иван Васильевич, жизнь полнее…Они сами выбирают себе друзей и, как видим, готовы жизнь свою за них отдать… - Григорий Филиппович опасливо потянулся к крышке кастрюльки, приподнял, заглянул под неё. – Что-то долго готовится обед наш.
- Так вы не забывайте, что на нашей высоте он варится медленнее…Сварится, в конце концов... Вот Ивану Васильевичу он больше не понадобится…Даже не скажешь, что пусть будет ему земля пухом, а лёд пухом как-то язык не поворачивается… Ведь запросто мог сбежать, жизнь себе сохранить…Нет, не мог – не в собачьем такое характере – это уже очевидно…
- Если бы он не стал спасать вас – погибли бы вы, а он остался жив. Получилось наоборот и он, пёс, сохранил миру более ценное существо – человека, - подхватил профессор. – Его жизнь – явление менее существенное, чем жизнь человеческая…Здесь всё соответствует логике Высшего Разума.
- И вы верите в наличие в мире такой логики, Григорий Филиппович ?.. Нет, так нельзя подходить к этой проблеме. Когда человек спасает человека, рискуя собственной жизнью, он сохраняет жизнь другого – более ценного? Они, по вашей логике, - оба ценны равнозначно, следовательно, незачем спасать другого, если при этом сам погибнуть можешь, достаточно сохранить одного, чем потерять двоих…
- Но необходимо спасти обоих… Во всяком случае попытаться – иначе в одном из них погибнет человек, даже если спасётся ценой жизни другого…Но давайте не будем путать. В нашем случае речь о взаимоотношениях человека и животного…
- Стоп, стоп. Человек – тоже животное. Только утратившее многие качества животного, дарованные ему природой. Вот, ведь, одно животное из вас двоих сохранило чувство опасности, а другое, извините, вы – нет. Вам бы довериться ему и действовать соответственно, но вы поступили с позиции более высокого, в вашем понимании, разума - едва не погибли сами и погубили своего верного друга… Высшее существо.
- А вы бы иначе поступили?
- Да вы, Станислав, не обижайтесь. Я… Сейчас говорить об этом трудно объективно – ситуация известна и её итог. Поэтому мне естественно ответить: конечно – иначе. Но я так не скажу – не знаю. Да и не во мне дело. Я бы не сунулся, а я и не сунулся, разгуливать в неизвестном месте в горах. Но вернёмся к теме. Мы как-то забываем, что мы, люди, высшие существа лишь относительно. Есть ещё, а я верю в него, и Абсолютный Разум. Но это слишком сложно. Есть очевидное. Мы живём в нём и не видим его – не видим очевидного. Парадокс, но факт. Не видим так же, как и свои собственные внутренние органы, обеспечивающие нашу жизнь, и множество мельчайших клеток бактерий, микробов, исполняющих ту или иную роль в нашей судьбе. Но то, что мы их не видим, не означает их отсутствия. Земля – единое живое существо. Единое и живое. На мёртвой почве и в безжизненной воде не может быть жизни, а она есть – значит и планета – живая. И жизнь эта состоит из величайшего множества разнообразнейших живых существ. Это, в свою очередь, значит, что в ней всё взаимосвязано. Каким образом и с каким смыслом – нам ещё не известно. Это – тайна Высшего Разума. У каждого существа – своё предназначение. Нет, по сути, нужных и не нужных. Мы, вот, провозгласили стариков мудрейшими и что им «везде почёт», а татары или моголы, или те, кого так называли, в 1215 году захватив девяносто китайских городов, убили много захваченных в плен стариков, как людей, совершенно бесполезных – по их глубочайшему убеждению. Об этом Карамзин писал в «Истории государства российского». А они, моголы, не такими уж и дикими были. У них и религия своя имелась, и философия…Человек, как высшее существо и высший на земле разум, в своих понятиях, казалось бы, должен внести в свой мир гармонию, а он вместо этого и наряду с этим, занимается самоуничтожением. Истребляет себе подобных, не внимая голосу рассудка, ибо этот же рассудок и толкает его на убийства. При этом воодушевляет такое действо различными красивыми теориями. И я – продукт той же технологии обработки сознания. От неё очень трудно освободиться, а иногда и не нужно – все мы в одном целом. Животные, собаки в частности, нашими идеологиями не обладают. Они исходят из высших и чистых чувств: любят, ненавидят, жалеют или равнодушны… Думаю: окажись я на вашем месте в той трещине, Грозный не стал бы меня спасать. Скорее всего, он побежал бы в лагерь «сказать», что что-то произошло…
- Скорее всего вы бы просто не знали как заставить его спасти вас. Он же не сам принялся тащить меня за рукав – это я ему подал команду «апорт» и он её выполнил. Если бы я его не приучил к этой команде – он не знал бы. что ему со мной делать…Впрочем, кто его знает, - он был очень умным псом… Вашу, конечно, мог и не исполнить… Так какой же вывод следует из ваших рассуждений о человеке и животном?
- Вывод… Знаете, мы с вами не задачки решаем, где непременно требуется ответ, и не на партийном собрании, где «слушали – постановили». Слишком часто категорические выводы оказываются весьма далёкими от истины, хотя выглядят весьма красиво и запоминаются. Мои рассуждения – чистое дилетантство… Давайте без выводов радоваться тому, что вы сидите сейчас возле горящего примуса, дай Бог ему не взорваться, и мы с вами скоро будем пить чай, и огорчаться тому, что ваш Ваня лежит в трещине. И гордиться его подвигом… Очень жаль, что нельзя сказать: собака – это звучит гордо. Человек слишком часто гордо только звучит… Пожалуй, один вывод, парадоксальный, для забавы сделать можно: Иван Васильевич поступил, как высшее существо, а вы... А вот вы стали бы и смогли бы спасать собаку, если бы она провалилась в трещину, а вы остались сверху?
- Если бы он заклинился так же, как я, то, конечно, стал бы и, конечно, смог бы.
- И каким же образом, позвольте спросить?
- Ответить бы вам так же как Шерлок Холмс, «элементарно, Ватсон», да Шерлок Холмс никогда так не говорил. Но всё же в предложенном вами случае - элементарно. Спустил бы к его морде любую прочную ткань или верёвку и подал ту же команду: «Апорт!». Он бы вцепился в неё намертво зубами и я бы его вытащил.
- Да, просто…Спасти просто, погибнуть просто… Всё-то у вас здесь «элементарно».
- Не всё, Григорий Филиппович. Далеко не всё. Практически ничего простого в горах нет. Вы и сами убедиться в этом уже смогли. Каждый год альпинисты гибнут.
- Но ради чего?
- Ради жизни.
Восхождение прошло успешно и без других чрезвычайных происшествий. Да гибель собаки и не считается чрезвычайным происшествием…Так – эпизод. Печальный, но всего лишь эпизод…Не мало и людей гибнет в горах… Вершину горы ребята взяли за трое суток упорным, но неспешным, штурмом. Положили, как водится, свою записку, взяли предыдущую…
На месте гибели Ивана Васильевича положили заметный камень. Постояли моляа несколько минут. Свернули лагерь, начали спуск по крупно-зернистому фирновому снегу. Там, где площадка нашего лагеря должно было скрыться из вида, я оглянулся, чтобы увидеть её в последний раз и, вздрогнув, замер: на том месте, где находилась наша палатка, стоял большой лохматый пёс и смотрел нам вслед, медленно помахивая пушистым хвостом…
28 июля 2005 г.
|
|