ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МЕНЯЛЫ
Неровный свет лампы чуть трепыхался по жёлто-коричневым листам. Старый измочаленный фитиль и некачественный керосин делали процесс чтения трудным и очень утомительным. Вдохновляло лишь одно - это была последняя страница, написанная варварскими знаками-буквами. Ещё немного усилий - и последняя строчка будет, наконец, переведена на нормальные, понятные, милые сердцу иероглифы.
История, описанная в ветхом манускрипте, захватывала воображение, поражала своей возвышенной, но наивной обречённостью и чужестранным колоритом. Сухие строчки древнего, давно почившего автора, уже не казались просто материалом для исследования исчезнувших культур и культов. За ними явственно вставали из глубины веков минувших чьи-то высокие и низкие судьбы, человечьи терзания и стремления, самоотверженность и трусость, благородство и подлость.Время сгладило страсти,переварило их в своем котле,но опять и опять видны за выцвевшими строчками живые люди....
Всё. Труд нескольких напряжённых месяцев закончен. Мёртвый язык он и в Ирокезии - мёртвый. А тут ещё эти древние, пытающиеся записать звуки речи человеческой знаками, почему-то про гласные совсем и забыли. Ну нет у них этих самых гласных, и всё тут! Да и согласные буквы по два-три разных звучания могли иметь. Ну, примерно, как имя популярного в своё время основателя лженауки риторики - можно и Цицерон прочесть, а можно и Кекерон . И то и другое правильным будет, обо за давностью лет кто скажет как оно было верным? Вот и попробуй, прочти, как точно звучало тогда Ерушлеим , Ершалаим , Иерусалим или ещё как? Или вот имя одного из одиозных персонажей то ли Егуда , толь Игуда , а, может быть, и вовсе Иуда ? Тут вообще правило беглых согласных - то ли работает, то ли не работает? Но вот в переводе звучания главного общественного здания ошибку наверняка не допустил в начале названия первокоренное слово могло означать и красный , и синий . Но, помня о том, что красный у большинства народов означает красивый - с большой степенью уверенности перевёл именно так Краснодрион . Да и суть ли важно как они звучали тогда? Важно то, что тогда происходило, почему оно так было, и что с того получилось или могло получиться. Понятно, за мудрствования такие могли и выговор строгий с занесением объявить, но оно и верно что это будет, если каждый-любой начнёт думать о том, что не записано в Постановлениях и Резолюциях, а о вещах сторонних? Однако ж, он-то не каждый-любой, а человек к сему месту приставленный.
Аккуратно свернув и манускрипт, и перевод, учёный монах второй степени Берталуччо Цинь Ляо Сингх-Иваницкий удовлетворённо закрыл усталые глаза. Он сделал это, сделал! Несмотря на то, что старший обермонах Тау Янг Кузьмич Накогава неоднократно взывал к его благоразумию и настойчиво предлагал не заниматься всяческой чепухой, которая может отвлечь человека от Истины и Просветления. Мало того, эта самая чепуха, по его мнению, может оказаться идеологически и теологически вредной, чем может принести непоправимый вред и самому учёному монаху Сингх-Иваницкому.
Спору нет, манускрипт и в самом деле дышал силой и мощью неведомого учения. Кто знает, повернись история чуть-чуть по иному, какое продолжение оно могло бы иметь.
Взять, к примеру, модное когда-то увлечение нигилистически настроенной молодёжи культом Туаранго-Сикоко. Ладно, пока скакали вокруг здоровенного барабана и пели своё заунывное "Туаранго - шиа, шиа, ту Сикоко - шиа, шиа!" - никто особо и внимания на это не обращал. Ну, думали,молодо-зелено, сил некуда девать. Порастрясутся маленько - за ум всё равно возьмутся. А те не просто лоб себе стали брить, наподобие монашества, но ещё и стали себе на нём разные неприличные татуировки делать. То картинку из интимной жизни, да ещё в противоестественном виде, или сцену скотоложства, а то и акт ритуального человеческого жертвоприношения. Одно это уже было оскорбительным для Идущих по Пути Просветления, но они, в доброте своей и терпимости бесконечной, прощали детей заблудших, надеясь на скорое возвращение их к Истине. А те, мало-помалу чувствуя свою безнаказанность, перешли к конкретным делам - сначала животных своему хищному рогатому Туаранго-Сикоко начали в жертву приносить, а потом и людей стали находить с вырванными внутренностями и оторванными конечностями. Некоторые, правда, считали, что это следы от волчьих зубов. Волки, расплодившиеся в последнее время без всякой меры, скорей всего тоже внесли свою лепту в страшный список жертв, но особо разбираться в этом никто уже не стал.
За короткое время Верховный-шестнадцатый создал мощную организацию, в задачу которой ставилось полное искоренение всяческих культов и ересей, препятствующих Великому Пути Просветления. И в ещё более короткое время не стало бритоголовых поклонников африканского идола, а заодно и многих прочих, отклоняющихся от Генеральной Линии Просветления. И это правильно, и это верно, как любил говаривать его предшественник, Верховный-пятнадцатый. Тут любой консенсус - что с консерваторами, что с радикалами - мог привести к непоправимым последствиям. Нельзя допускать разных там правых и левых уклонистов, центристов и отзовистов даже в рядах Идущих. А попустительство по отношению к последователям Туаранго-Сикоко вообще могло привести к хаосу в душах и помыслах подрастающего поколения.Но нет божка,и нет проблемы.
Кто знает, будь туарангцы чуть многочисленнее и сплочённее, что могло бы произойти в новейшей истории Евразийской, да и Ойкуменской в целом. И всё потому, что новый культ мощно затрагивал низкие эмоции, гнал в кровь адреналин и экстремально щекотал неокрепшие нервы идеологически нестойким членам общества.
Вот и тогда, подумалось утомлённому Берталуччо Цинь Ляо, как всё повернулось бы в человеческой истории, если б какие-то мелочи, не давшие победы древнему учению, произошли, скажем, чуть-чуть не так, и это учение не исчезло, не кануло в Лету, а получило бы, хоть на первых порах, маломальское распространение? В голову учёного монаха в какой-то момент даже закралась крамольная мысль, что культ этот смог бы, наверное, стать серьёзным конкурентом Великого Учения Истины и Просветления в борьбе за души людские. Но ведь каждый ребёнок знает, что Великое Учение всесильно, потому что оно верно. Это ещё Классики-Основоположники открыли триста лет назад. А они ошибаться не могут.
Успокоенный этим выводом и весьма довольный собой из-за огромной, трудной, но прекрасно выполненной работы, Берталуччо Цинь Ляо Сингх-Иваницкий, почти уже видя себя учёным монахом третьей степени, блаженно задремал...
...Огромное жёлтое солнце вставало над спящим Ерушлеимом.
Мучимый бессонницей Гулек Тангир, кряхтя и отдуваясь, перевалил своё грузное тело через спящую супругу. О Великие боги, неужто эта жёлтая высохшая мумия, вся в каких-то жабьих бородавках на морщинистом лице и чёрными усищами под крючковатым носом - его любимая, обожаемая Эльфуза?! Куда девались её округлая гибкая фигурка, белая чистая кожа и огромные, бездонные, глядящие на него с такой нежностью карие глаза? Да, эта визгливая злобная старуха уже совсем не та прекрасная невеста, за которую он отдал четырёх белых верблюдов и два полных мешка отборного, редкостного сумсана! На такой калым можно было выкупить и двух жён. Но окрылённый любовью Гулек видел только одну девушку. Эльфуза! За неё он мог бы отдать и последние шальвары.
А сейчас его дела таковы, что денег нет ни на новую жену, ни на нового верблюда, а только на старого осла. Такого, каким был он сам три авара тому назад, когда, хвастаясь перед соседями своим достатком и пытаясь выслужиться перед наместником самого Императора Мира в Ерушлеиме, щедро пригласил на постой полторы дюжины имперских солдат. И вот теперь самый известный ещё совсем недавно городской меняла, уважаемый член совета Краснодриона, вынужден проживать в халупе, которую он раньше постеснялся бы выделить даже самому нерадивому своему слуге. И если он не сможет найти вскорости денег, через два-три лара кушать будет просто нечего. Какой уж тут может быть сон?
Уже прошло два авара, как уважаемые члены Краснодриона перестали его замечать на улице. Почти сразу, как только наглые прожорливые постояльцы разорили его дом. Гулек Тангир в панике пробовал просить помощи и защиты у старейшин, но в великолепное здание Краснодриона его даже не пустили. В Совете нет места нищим голодранцам - читалось на лице угрюмого охранника.
И вот вчера утром мальчишка-посыльный передал грамоту, в которой ему предлагалось прийти на собрание Совета. О, великие боги! О, Единый и Незримый! Как же билось его сердце, когда он вошёл в до боли знакомый зал! В груди теплилась надежда, что наконец-то они вспомнили о его былых заслугах и помогут вернуть те положение и имущество, которые он потерял в одночасье, стараясь выслужиться перед властями. Если бы Гулек Тангир только знал, что ждёт его в этих стенах!
Староста Совета, Гаифан, объяснил Гулеку, чего от него требовалось. В городе появился новый учитель, по-своему трактующий Священные Свитки. И нет в его проповедях страха и боязни перед Единым и Незримым. Зато много говорит о любви к Нему и о равенстве всех людей перед Ним. Что, мол, все люди - Его творения, Его дети, и не может быть различия их перед Ликом Его. А раз все люди Его дети, значит, все они братья и сёстры, и не может быть неравенства меж ними. А это подрывает устои и Веры, и государства. И от крамольных речей таких могут быть и смута, и бунт, кровавый и бессмысленный.
Подрагивающий от нетерпеливого ожидания Гулек Тангир никак не мог взять в толк, каким образом эта история может касаться его здесь присутствия. Тогда Гаифан, пряча глаза, пояснил, что в группе учеников нового учителя нашёлся человек, который укажет солдатам на того, как на самозванного кагана всей земли Мигудейской. Человек тот, Егуда Тикариос, сборщик налогов, растранжирил казённые деньги, а теперь его ждёт виселица, если он их вовремя не предоставит. Краснодрион помнит о бедственном положении бывшего члена совета Гулека Тангира, а посему хочет дать ему возможность хоть немного подзаработать. Если упомянутый Гулек Тангир передаст Егуде Тикариосу деньги, тогда он и сам получит такую же сумму.
Старый нищий меняла ослеп, оглох, онемел. Уставившись в закачавшийся под ногами мраморный пол, он чувствовал, как сжимается в крошечный комок его вмиг окаменевшее от позора и стыда сердце. Он был готов на многое, чтобы ухватить Отца Судьбы за бороду. Но такого неслыханного предложения он даже не мог и представить. Одно дело договариваться с предателем, торговаться с ним о цене предательства. Бизнес есть бизнес. Но передавать предателю деньги?! Такое могли поручить либо совершенно опустившемуся человеку, либо приговорённому по суду к смерти, пообещав за это жизнь. А он-то, старый осёл, надеялся на помощь и солидарность бывших соратников. Вот, значит, какова цена его теперешнего положения.Как,все таки жесток этот мир...
Гулек Тангир попил воды из большого глиняного кувшина. Пожевал подсохший инжир, собранный с земли в чьём-то заброшенном саду. Собирал тайком, ведь инжир с земли подбирают только нищие. "А я и есть нищий, - отстранёно подумал о себе старик. - Слава Единому и Незримому, что не дал нам с Эльфузой деток, и не могут они видеть моего позора". С трудом поднялся, опираясь руками о земляной пол, достал из сундука кусок чистого пергамента и прочное ещё стило, полученные вчера в Краснодрионе. Гаифан пообещал шесть золотых кушей, а это тридцать серебряных манов, или сто пятьдесят медных танег. Если жить экономно, то на эти деньги можно вдвоём протянуть пять ларов, а это почти половина авара. Поймав себя на мысли, что по многолетней привычке продолжает считать деньги и сроки, бывший меняла грустно улыбнулся. Кому теперь нужны его самые точные знания курса иностранных валют? Кому нужно его умение быстро в уме сосчитать, сколько медных йонских анги нужно отдать за соринский фунт золотых мерингов, и при этом успеть выделить свои пять процентов за обмен? Кому нужен его каллиграфический почерк, который не знал ошибок и помарок?
Теперь этот почерк будет служить ему прикрытием поручения, данного Гаифаном. Пока Краснодрион думает, каким благовидным пунктом расходной части бюджета можно провести два раза по шесть кушей, Гулек Тангир должен походить за новым учителем, делая вид, что записывает за ним якобы заинтересовавшие его толкования. Благо, тот всем желающим разрешает ходить за ним и по-детски радуется, если среди его учеников появлялось новое лицо. А на самом деле Гулек Тангир будет должен в назначенный срок незаметно передать деньги Егуде. А пока на текущие расходы ему выделили пятнадцать танег. На две недели хватит не помереть с голоду. А ведь раньше, в день весеннего равноденствия, он, облачившись в праздничные одежды, мог раздать пятнадцати нищим по пятнадцать танег. Да, что было - то было. Надо об этом забыть навсегда, будто этого и не было. Ведь он, наряду с отцеубийцей, теперь на земле самый презренный человек. Он - отдающий плату за предательство.
До открытия базара, на котором частенько видели нового учителя и его учеников, было ещё предостаточно времени, но сидеть дома было уже невмоготу.
Гулек Тангир надел свой единственный халат, подпоясавшись дорогим когда-то кушаком, ныне превратившимся в серую облезлую тряпицу, в которой сейчас не было завязано ни одного куша, повязал на голову дешёвый акчак, спасающий от полуденной жары, и тихонько, стараясь не разбудить спящую жену, вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Дорога до базарной площади длинна,а ноги не молоды.И камень на сердце тяжелее,чем любой груз на плечах.
Успев дойти до места ещё по утренней прохладе, на площади появились первые приказчики и продавцы. Широко зевая, они открывали магазины и готовили прилавки. Скоро должны прийти хозяева-купцы, нужно успеть красиво разложить товар. И им дела не было до скорбного нищего старика, тихонько сидящего в тени разлапистой смоквы. Мало ли их таких, неприкаянных и убогих, бродит по базару каждый день? Лишь бы поменьше путались под ногами и пореже клянчили милостыню.
Мало-помалу потянулись и первые покупатели. В первую очередь, конечно, шли к зеленщику, чтобы выбрать свежий, ещё не увядший товар. Зеваки и те, кто готов выложить свои денежки за солидные покупки, всегда появляются позже.
Но вот и они стали заполнять узкие проходы меж ларьками и лавками.
Сердце ёкнуло в груди Гулека Тангира. Зная учителя только по описанию, он безошибочно выделил его средь небольшой, человек в десять, группы, несуетливо остановившейся на главной улице базара. В последний раз сделав усилие над собой, старик с трудом поднялся и несмело подошёл к ним. Не спрашивая его ни о чём, слушавшие почтительно посторонились, пропуская старшего по возрасту на более удобное место. Многие из них что-то писали в маленькие и большие свитки, стараясь не пропустить ничего из того, что говорил учитель. Гулек Тангир, достав свои пергамент и стило, тоже начал записывать за ним быстрые серые строчки.
Речь учителя ложилась ровной чередой неосмысленных знаков. Гулек Тангир не имел сейчас даже сил, чтобы вникнуть в смысл и значение того, что говорил этот стройный, с печальными проникновенными глазами молодой ещё человек. Весь день старик, боясь поднять взгляда, послушно ходил вместе со всеми, и записывал, записывал, бездумно и механически. Ему казалось, что сейчас,прямо в эти самые минуты, все вдруг узнают его подлую постыдную тайну. Но никто его не гнал, с ним даже поделились куском чуть почерствевшей лепёшки.
Вечером, когда солнце тронуло своим кроваво-красным краем пики дальних гор, слушавшие учителя стали расходиться по домам. Гулек Тангир с огромным облегчением также покинул базарную площадь. Он так и не посмел за весь вечер поднять глаз, чтобы выяснить, кому из учеников должен передать плату за предательство. Прикрыв за собой дверь, обессилено опустился на пол рядом с входом.
Эльфуза, так и не дождавшись его, уснула на низенькой кровати, прикрывшись полинялым истертым покрывалом.
Гулек Тангир достал исписанный мелким убористым почерком свиток и начал читать его при свете едва теплящегося жирового светильника.Сначала без всякого интереса,лишь бы скоротать невыразимо длинные ночные часы,но чем дальше читал, тем явственней и громче звучал в его ушах голос этого странного учителя. Нет, не учителя, а Учителя, именно так, с большой заглавной буквы.
"Быстрее слон проскользнёт в замочную скважину, нежели обирающий своих собратьев богач попадёт в сад небесный.Нет такому пути и на гладкой дороге,и темно такому и в ясный день.".
"Любите других, как самих себя, ибо нет различий меж людьми. Пред всевидящим оком Единого и Незримого все равны. И тогда всеобщей любовью и справедливостью наполнится мир".
"Нищий, открывший душу Единому и Незримому, возлюбивший братьев и сестёр своих, богаче самого богатого правителя, что копит золото для себя самого. Богатство - тленно,но любовь - вечна".
"Нет на земле большей ценности, чем человек. И каждый из них ценен и неповторим,перед лицом Его, ибо каждый - есть огромный мир. И любовь к человеку откроет вам его,и Его, и порадуетесь вы богатству человеческой души. И нет под луной ничего более ценного".
Сердце, казалось, выскочит из взволнованно вздымавшейся груди. Никто и никогда не говорил ему таких слов. Да, он был богат и знатен, но любили ли его? Уважали, боялись, завидовали - но не любили. Впрочем, как и он сам.
Сонно всхлипнула Эльфуза, заворочавшись под зябким покрывалом. Гулек Тангир внимательно посмотрел на неё. О, Великий! Ладно, он, по глупости и неуёмной гордыне своей наказан, но за что такое испытание ей? И ведь не ушла от него, хотя богатый брат её давно зовёт к себе, обещая вкусную еду, мягкую постель и новые одежды. Почему не ушла? Неужели... Неужели она его всё-таки любит?! О,Эльфуза,моя Эльфуза!
Тёплая волна нежности нахлынула на него. Подойдя к кровати, Гулек Тангир встал перед женой на колени и неловко погладил её по морщинистой щеке. Эльфуза, не просыпаясь, благодарно откликнулась этой незатейливой ласке, двумя руками прижав его ладонь к своему лицу.
Всю ночь простоял на коленях около кровати Гулек Тангир. И до утра на глазах его не просыхали очищающие душу слёзы.
На следующий день,на той же базарной площади,и снова в первых рядах, Гулек Тангир жадно и с вдохновением писал, стараясь не пропустить ни одного слова. То, что говорил Учитель, врезалось в мозг крепче, чем законы на камнях у ворот Краснодриона. Всё услышанное было простым и понятным, даже само собой разумеющимся, но только Учитель смог собрать вместе эти слова и донести их людям. Увлечённый записью, старик не заметил, как оказался совсем рядом с Учителем. Удивлённый неожиданной паузой, Гулек Тангир недоумённо поднял глаза и вдруг увидел прямо на себе добрый, грустный взгляд Учителя. Сердце чуть не взорвалось от ужаса, что этому человеку он должен принести боль, а, скорее всего, смерть. И Гулек Тангир понял, что так быть не должно.
"Учитель! - начал он, твёрдо глядя ему в глаза с решимостью обречённого. - Я хочу сказать тебе, что я не просто так пришёл к тебе. Я и ещё один человек ..."
"Я всё знаю, - с грустной улыбкой прервал его Учитель. - Но я прощаю тебя и люблю тебя. Всё в ладонях Единого и Незримого. Не мучай свою душу понапрасну. Только не забывай, чему я учил вас. Люби людей, как я люблю вас. И учи людей любить друг друга. А пока - иди, и делай дело своё.Мир тебе и любовь.".
Гулек Тангир слепо шёл по дороге, даже не понимая, куда он идёт и зачем. "Он всё знал, он всё знал!" - крутилось в его воспалённом мозгу. И малодушно просил для себя смерти. Кто-то властно тронул его за плечо. Перед Гулеком Тангиром стоял правая рука Гиафана, холодный и не знающий жалости Кионофан. Если б ещё два дня назад этот человек тронул его за плечо, старик, наверное, окаменел бы от страха. Но сейчас бывший меняла не чувствовал ничего - одно лишь равнодушное безразличие к себе самому и ко всему миру.
"Сегодня всё свершится, - жёстким голосом произнёс Кионофан. - Вот, возьми деньги, передай их Егуде Тикариосу. Если завтра он не восполнит эти деньги, его вздёрнут за растрату. И ты не получишь свою награду".
Кионофан брезгливо сунул кисет с деньгами в ослабевшую руку бывшего менялы и пошёл быстрым шагом в сторону главных ворот. Сколько времени простоял Гулек Тангир на самом солнцепёке на узенькой улочке невдалеке от базара, он не помнил. Жаркое светило уже стало клониться к горизонту, и тут ясная мысль пронзила его голову.Он решился...
На площади у Краснодриона, как всегда, сидели нищие. Это были самые слабые из своего сословия, которых собратья по ремеслу не пускали на благодатную для сборов милостыни базарную площадь. Шестеро увечных и немощных, они тоскливо провожали глазами беззаботно проходивших мимо них людей. Чувствуя в груди вдохновенный подъем, Гулек Тангир решительно развязал кисет, отсчитал каждому по пять серебряных кушей. Пустой мешочек с улыбкой бросил у входа Краснодриона, вызвав недоумённый и свирепый взгляд стражника. Но стражник мог бы даже отрубить ему голову, но не смог бы лишить его того ощущения радости, которое испытывал сейчас Гулек Тангир. Не будет предательства! Не будет! И Учитель не погибнет на скорбном столбе с перекладиной. Что будет с ним самим - старика сейчас совершенно не волновало. Главное-учитель останется жить, он будет учить любить людей, а Гулек Тангир никогда не станет передающим плату за предательство.
Когда утром за ним пришли стражники с длинными блестящими саблями наголо, Гулек Тангир был уже собран. Спокойно и нежно поцеловал в лоб свою самую прекрасную на свете Эльфузу. "Прости, родная, - сказал он. - Так надо". Эльфуза поняла, что больше никогда не увидит мужа. Громкий крик отчаянья вырвался из её горла. Она бросилась к нему, обняла его колени, в исступлении целуя старые туфли Гулека Тангира. Он бережно поднял её за вздрагивающие от рыданий плечи, прижал к себе. "Я люблю тебя, - сказал Гулек Тангир. - И всегда любил". Стражники грубо оторвали его от Эльфузы, поволокли наружу. На прощанье старик успел оглянуться и увидеть счастливые и несчастные одновременно, всепрощающие и всепонимающие глаза жены.
Новый староста Краснодриона, Кионофан, стоял за городскими воротами Ерушлеима у старого разлапистого дерева с зыбкими листьями. "Вы славно выполнили свою работу, - сказал он с кривой ухмылкой двум повешенным на дереве. - И ты, несостоявшийся предатель, и ты, так и не передавший плату за предательство. Гиафан не смог осудить этого опасного бунтовщика, а потому теперь я - староста Краснодриона. Учитель продолжает проповедовать, но это уже не страшно, ведь по древнему предсказанию тот, кто перевернёт веру нашу, будет предан, казнён, и смертью своею спасёт мир. А учитель-то - жив!" - и засмеялся сухим, колючим смехом, от которого даже у виды видавших стражников по спине побежали мурашки...
... В дверь запертой на засов кельи громко постучали. Стук был настолько требовательным и властным, что Берталуччо Цинь Ляо Сингх Иваницний быстро проснулся и спешно открыл дверь. Два унтермонаха в синих подрясниках, дюжие и красномордые, ввалились в келью, пропуская за собой аббат-ламу, судя по поясу, как минимум, шестого дана. К чинам такого уровня Сингх Иваницкому ещё не приходилось обращаться, а уж чтоб они сами приходили к нему в келью...Он согнулся в глубоком поклоне.
- Сам выдашь опасную запрещённую литературу, или придётся здесь всё перевернуть? - брюзжащим голосом спросил аббат-лама, скучающе глядя сквозь остолбеневшего от волнения и непонимания учёного монаха второй ступени.
-- Я, Ваше Превосходительство, запрещённой литературы не имею. Всё, что есть у меня - научный перевод из древних культов. Вот он, - Берталуччо Цинь Ляо дрожащей рукой почтительно протянул оба свитка лысому старику в жёлтой рясе с чёрным поясом.
-- Выдал сам, похвально. Может быть, это тебе зачтётся, как смягчающее обстоятельство, на суде Святой Шамбальской Инквизиции. Для первого раза просидишь лет пять в каменном мешке с понижением в звании до рядового.Если,конечно,расскажешь,кто тебя подговорил на это богомерзкое дело. И запомни раз и навсегда: мы у себя в нашем свободном государстве вольнодумства и инакомыслия не потерпим!
|
|