Пересечение снов
Когда это было, когда это было,
Во сне, наяву?...
Николас Гильен
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву...
Александр Блок
«...Ты помнишь, Ириша, как шли старинные часы?; или это Пугачева напевала своим небесным, тогда еще не севшим голосом – «старинные часы еще идут...»?
Часы шли, они отбивали удары, а время казалось невесомым и легким, бессловесным и незапоминающимся, улетающим и эфемерным.
Ах, Пугачева, пугающая прима прошлого века, целое море цветов бросаем мы ее к ногам, миллион алых раз... боже как это нынче кажется банальным, но сердце сжимается; ты помнишь, Иришка, другую ее песню? - «Жил-был художник один, краски любил и холсты...» Давно уже повыцвели краски, осыпались холсты и куда-то ускользнул сумасшедший художник.
Нет, это ты каждый раз ускользала от меня, и веснушки твои прыгали, как солнечные зайчики, и мир казался неповторимым и новым, как будто его только создали, и цветы падали с небес, и кровля шаталась от ветра, и кровь бушевала, как только в молодости бушует шалая кровь.
И ты шла, дерзкая, дразнящая, юная, нежная, как ласка, как любовь, как трепет, как первая капля росы, павшая на лист, на траву, на мир.
Недаром имя твое переводится как «мирная, мир несущая» - ты несла мир, твой серебристый колокольчиковый голос звучит в моем поседевшем сознании так, будто вчера я только расстался с ним...»
Он вдруг почувствовал, как от расплескавшихся дум и брожения мыслей на него вдруг нахлынуло нечто огромное, затопившее душу, расплавившее сердце; поток света хлынул в окно; птицы швыряли по округе пригоршни мелодий, их хрустальные горла грезили забвением.
«Позвони мне, позвони!» - запел телевизор, пытаясь перепеть сладкоголосых птиц.
- А может, и в самом деле позвонить? – спросил он сам себя.
С самого начала дозвониться не удалось: в трубке были отчетливо и последовательно слышны какие-то всхлипы, поскрипывания, шорох, шум, треск; потом неожиданно прорезался мужской голос, который отчетливо и сухо произнес, как прошелестел бумагой:
- Алло! Слушаю вас...
- Простите, - заторопился он, - будьте любезны, можно Ирину пригласить к телефону?
- Сейчас! – сказал голос и тотчас... пропал, и в трубке воцарилась тугая тишина, бьющая в перепонки. Никаких признаков жизни.
Он еще раз недоуменно сказал «алло», постучал по рычагам, подождал минуты две-три и с сожалением положил трубку.
- Может быть, напрасно я все это затеял? – он отвернулся от телефона и посмотрел в окно. - Черт меня дернул звонить в город под странным названием Старый Оскол!
«Старый Оскол...
Ты снился мне в странных снах, в которых мелькал, соединяясь в причудливые сочетания, образ моей обаятельной одноклассницы.
Старый Оскол, как оскал прошлого, осколок разбитого вдребезги старого фамильного сервиза, оскальзывание в пропасть воспоминаний...
Старый Оскол - старый мотив заезженной пластинки:
Кланяюсь дамам и господам,
Вышедшим из такси.
Бросьте монету, месье и мадам.
Я подберу. Мерси!
Мерси за мое счастливое детство, страна!
Мерси за красный галстук, за красный день в календаре, за красные от водки носы.
Чего уж там?
Не стесняйтесь, пьяницы,
Носа своего.
Он ведь с нашим знаменем
Цвета одного.
Бросьте монету.
Я подберу.
Мерси.»
...Часа через два он с остервенением тычет в выпуклые кнопки телефона. И снова в трубке - космические скрипы, шорох помех...
И - тут - все стихает, и звонкий колокольчиковый голос пробивает полотно пространства:
- Алло, я слушаю, кто это?
- Ириша? – он уже ничуть не сомневается, но так хочется продлить радость подтверждения.
- Да, кто это?
- Тот, кого ты не слышала последние двадцать лет.
- Как интересно... - она смеется, и капельки смеха падают в эфир, и катятся, оставляя после себя светящийся серебристый след.
- Это я, Ириша... – он называет свое имя.
- Как хорошо, что ты позвонил... – говорит она, будто и не прошло этих двадцати лет.
- Мы не виделись с тобой, но все это время пути наши были удивительно похожи, Ириша. Мы шли какими-то параллельными путями, рядом, но не видя друг друга. Ты вышла замуж в двадцать семь лет, и я женился в это же время. У тебя двое детей, и у меня двое; причем, родились они практически в одно и то же время. Ты уехала из нашего родного города в начале девяностых, и я тогда же... Понимаешь?
- Откуда ты это знаешь? – спрашивает она тихо и нежно.
- Какая разница?! – восклицает он. – А впрочем, и в самом деле – какая разница? Я искал тебя, и случайно наткнулся в Инете на твою соседку, она мне рассказала о тебе, потом мы нашли еще одну общую с тобой знакомую, и она тоже мне что-то поведала...
- Что они могли обо мне знать? – говорит его далекая собеседница. – Так, понаслышке, я же с ними не очень-то и общалась. В институте у меня были друзья, подруги, многие из них тоже перебрались в Старый Оскол. Мы до сих пор встречаемся, ходим друг к другу в гости.
«Опять я что-то не то говорю, опять мне не удается найти нужный тон, попасть в тональность. Разве об э т о м надо говорить? Разве о т о м надлежит спрашивать? Разве т а к необходимо признаваться в тоске и печали?
Это с Олей Радченко можно было общаться по Интернету, пытаясь выяснить подробности из жизни своей ускользнувшей и никогда не состоявшейся возлюбленной...»
Оля Радченко.
Он, может статься, никогда бы ее и не вспомнил, если бы ни столь неожиданный оклик из прошлого, пересечение времен, внезапное "крещендо" скрещения судеб.
Все началось с того, что, шастая по шелудивому Интернету, наткнулся он на портал, объединивший разбросанных по всему миру бывших его земляков, и наудачу забросил туда объявление о поиске сгинувшей Иришки. По правде говоря, на результат и не очень надеялся: в безбрежности всемирной паутины подобные поиски, как правило, ни к чему не приводили, все попытки просачивались сквозь ячейки да и пропадали без следа.
И вдруг - вдруг! - через пару месяцев на его электронную почту пришло сообщение от Оли Радченко, которую он помнил молоденькой вихрастой девчушкой, на год старше его, милой и обаятельной, ходившей всегда рука об руку с рыжей Наташей Захаровой.
«Мой муж, - писала Оля, - занимается поиском своего друга и заодно моей подруги, я ему помогаю, так вот я наткнулась на то, что вы ищете Меркурову И.»
Слог послания был неказистым, но искренним, он ломался, как свежий хлеб, и ощущения от слога казались такими же душистыми и свежими.
В письмах Ольги ожило не только прошлое, связывавшее его с городом, который он некогда проклял, простившись с ним навсегда – в бесхитростных строчках, бегущих ровными рядами по голубому полю компьютера, оживал давно забытый мир, затерянный и щербатый, как древнегреческая амфора.
«Здравствуйте, дорогой друг! – так начиналось одно из писем от Ольги. - Сегодня я хочу вернуться в прошлое и рассказать, почему я вас запомнила в школьные годы. Когда я училась в шестом классе, наша учительница русского языка Мария Григорьевна прочла ваше сочинение, которое вы посвятили маме. И еще она сказала, что оно было отмечено на каком-то конкурсе. А потом был какой-то праздник, и ученики пятых классов подготовили спектакль по повести Горького «Детство», особенно нам тогда понравилась сцена, когда была покрашена белая скатерть в черный цвет.
Цыгана играл брат нашей одноклассницы Якофиди.
И вы потом после спектакля читали стихотворение, и кто-то сказал,
что это и есть тот мальчик, который написал то сочинение.
В старших классах наш класс всегда соперничал и вашим классом в спорте. И вы приходили болеть за свою команду гандбола.
А потом после окончания школы была еще одна история, я не знаю, помните вы это или нет.
На встрече выпускников, это был ваш первый вечер после выпуска, а у меня второй. В параллельном классе у нас учился Шилов Вова. И в тот вечер он очень хотел со мной танцевать, а моя одноклассница Сквирская Карина пыталась все время приглашать его на танец. И когда он танцевал с ней, то на танец приглашали меня вы. Но вы всё время не давали ей его приглашать. Когда я спросила Вову в чем дело, он мне сказал, что у него есть вами договоренность, чтобы вы
его страховали. Тогда, я помню, на вас был красный вязаный шарф.
И вот, спустя столько лет, мне приснился сон. Зал, где у нас проводились все вечера. Много людей. Мои одноклассники, выпускники старших классов, особенно выделялся Сергей Карагедов (мне кажется вы жили в одном доме с ним), и навстречу ко мне шли вы в красном шарфе.
И спустя несколько дней, я увидела вашу фамилию и поняла, что это вещий сон.»
Какое странное пересечение снов!
Примерно в то же, по его расчетам, время ему приснился сон, в котором действующим лицом была Иринка: какое-то странное помещение, не то дом, не то глинобитный сарай, не то подпол... И он стоит наверху, наблюдает с какой-то непонятной высоты за Ирой, которая находится где-то внизу.
- Ира! – кричит он. – Ира!
- Это я, не кричи, - шепчет она, - просто я здесь, понимаешь? Так получилось...
«...так получилось, - писала Оля, - что Ира, когда мы с ней общались ничего не говорила о вас.
Девчонки вообще хвастались, когда на них обращал внимание мальчик.
Но от нее я никогда ничего не слышала. Даже то, что она встречается с Юрой Воробьевым. Мы узнали это от него, на том вечере, о котором я вам писала.
Когда я училась в десятом классе, а вы в девятом, я больше общалась с Ветой. Мы с ней ходили тренироваться на стадион «Спартак» в сборную молодежи. На тренировки к Нинель Алексеевне мы не ходили. С Ирой мы общались на соревнованиях, когда выступали за нашу школу, и на школьных вечерах.
После окончания школы я поступила в институт нефти и химии, там тренировалась у мужа Нинель Алексеевны. Но мне всегда хотелось работать на ЭВМ.
Увидев однажды объявление о наборе операторов ЭВМ, я бросила институт. Окончив курсы, начала работать. А потом поступила на вечернее отделение Политехнического института.
Учась там, выступала за команду института нефти и химии, где в это время училась Ира. Но спортом она не занималась. Летом мы с ней вечерами встречались во дворе нашего дома, когда были свободны. У нас во дворе было интересное место, где стоял стол и скамейки, а вокруг росли маслины. Там собиралась молодежь нашего двора. Летом поздно темнело. Мы ходили на территорию детского сада, играли в волейбол, бадминтон, и даже в игры, в которые мы играли в детстве. Со стороны это смотрелось очень смешно. Взрослые говорили, что «им жениться и замуж пора, а они пуляют друг в друга мячом» (лапта).
А если Юра организовывал общее мероприятие для своих школьных
подруг и для Иры, то разговор у нас был о учебе, а не о том, как мы проводим свободное время. О своих поклонниках мы не говорили.»
Юра, Юра... Хороший был парень. Зубы чуть выступали над нижней губой, отчего, улыбаясь, он был похож на кролика. Веселый, неуемный, размашистый, он явился вместе с Иркой на тот самый вечер, о котором вспоминала Ольга, с опозданием. Они пришли, держась за руки; Иришка был так хороша, чуть раскрасневшаяся, улыбающаяся от смущения, а Юра был рад и доволен.
«С Ирой Меркуровой мы общались в летнее время, когда у студентов были каникулы. – вспоминала Оля. - Она встречалась с Юрой Воробьевым, который учился в нашем классе, и мы с ним дружили. Но он оказался подлецом. Юра закончил институт на год раньше, чем она.
Он учился в другом городе на архитектора. И обещал ее родителям, что приедет за ней, когда она закончит институт.
Он приехал и зашел ко мне. Меня не было дома, и он передал моей матери, чтобы я пришла к нему. Когда он ушел от нас, к нам пришла мать Иры. Она спросила мою маму про наши отношения с Юрой. Моя мама сказала ей, что мы дружим еще со школьной скамьи. Тогда она сказала, что он уже здесь почти неделю, а к Ире не зашел.
Когда мы с Наташей Захаровой пошли к нему в гости, он нам сказал, что женился. Ему надо было остаться в том городе после института, а для этого ему нужна была прописка. Он попросил меня передать об этом Ире. Но я ему сказала, что это он должен сделать сам. После этого я с ним не встречалась, он стал мне противен.
Когда он приезжал, то приходил к Наташе и через нее передавал мне привет.
После ее разрыва с Юрой, при наших встречах, Ира никогда не упоминала о нем. Хотя я думаю, что ей было очень плохо. Но время берет свое.
Сейчас для нее это, скорее всего, только забытый эпизод жизни.
Ира вышла замуж, кажется, в 1982 г., ее муж работал с моим мужем на заводе «Искра». Этот завод находился недалеко от нас.
Моя дочь была у моей мамы, муж пошел за ней, и этот парень тоже пошел с ним, сказал, что ему нужно в 3 микрорайон, а по пути они выяснили, что идут в один дом. И он тогда сказал,что у него в этом доме живет невеста Ира Меркурова. Так я узнала, что она выходит замуж.»
Да, некогда он жил в третьем микрорайоне, в панельном доме, который, по правде говоря, мог бы с чистой совестью называться времянкой (да и жизнь наша не казалась ли такой же времянкой?). Ибо прочность его была рассчитана по всем параметрам от силы лет на двадцать.
Он видел недавно фотографии этого микрорайона, размещенные на каком-то полубезумном, ностальгирующем по проклятому прошлому портале.
- Нет-нет, - говорил сам себе, - вглядываясь в эти странные строки признания в любви к городу-призраку, человек порой цепляется за прошлое, как раб цепляется за полу своего господина, умоляя о милости и пощаде. Я не цепляюсь за прошлое; оно для меня не более, чем набор спелых фактов, а не фата-моргана или моргающая от излишней прокрученности кинолента. Но с третьим микрорайоном мне все же хотелось бы расквитаться.
Эта строительная прореха во всемирной истории градостроительства не вызывала у него ровным счетом никаких чувств; фотографии с ностальгирующего сайта, когда он их смотрел, навевали лишь минутную усмешку.
"Над кем смеетесь? Над собой смеетесь?"
В том числе, и над собой.
Как и с какой силой надо было промыть мозги ни в чем не повинным обывателям, чтобы заставить их поверить в существование нормальной жизни в третьем микрорайоне?
Как надо было постараться, чтобы эти казарменные строения выдавать за благо и за образцы современной архитектуры?
Кому понадобилось так издеваться над людьми, чтобы сузить огромный, пестрый, обольстительный мир до размеров этого (по)жилого массива?
Какой безумный архитектор планировал эти убогие коробки, именуемые жилмассивом?
Кто ответит за жизнь серую нашу в этом жилмассиве, бессмысленном, как сама советская власть?
«Знаете, как удивительно складывается судьба? – вопрошала Ольга Радченко. – Вот вроде бы жили рядком с Ирой, знали, что вышла она замуж. Но, вот, как-то встретили ее с грудным ребенком (девочка), и после этого я ее не видела...»
Как-то, поддавшись настроению, он сел за компьютер и написал Ольге подробное письмо. Там, в частности, были и такие строки:
«...Очень интересно то, что вы рассказали об Ире. Я не знал, как складывалась ее жизнь. Но мне всегда казалось почему-то, что она - самородок; то есть, самородок как человек, как женщина. Повторяю – это всего лишь мои догадки, не более. От нее исходила какая-то необъяснимая эманация обаяния, прелести, свежести.
И то, что вы рассказали, как она вела себя, когда дело касалось ухажеров или поклонников, говорит о ее природной тонкости, такте.
Я думаю, что Ирка вполне могла блистать где-нибудь в свете, могла бы
стать политиком, женщиной, от которой сходили бы с ума орды мужчин.
От нее исходил какой-то небывалый свет; но, увы, свет этот не был оценен и огранен в соответствии с его ценностью.
Мне еще кажется, что Ира была удивительно порядочным человеком, не способным на подлость или на низость, обман или предательство.
Признаюсь вам, Оля, я влюбчивый и увлекающийся человек; кроме того, Бог послал мне удивительную жену, какой я наверное не совсем достоин; это женщина из породы аристократок. Но вот Иришка всегда жила у меня в каком-то потаенном уголке моего сердца, будучи единственной ниточкой, связывавшей меня с прошлым, мирившей меня с городом моего детства и юности и всем абсурдом тамошнего существования.
Ириша - это нить Ариадны, спасительный луч света в темноте лабиринта.
Я вспоминаю ее, и следом тянется строй теней из моих одноклассников.
Они бесплотны, неощутимы, лица их едва проступают сквозь дымку времени; иногда мне кажется: они существуют во мне только лишь потому, что я вспоминаю е е...»
Это письмо почему-то осталось без ответа, да и Оля сама пропала из виду; издерганная нелегким бытом, загнанная обстоятельствами, она, говорили, впала в депрессию и вообще отказалась от Интернета.
В думах своих все чаще и чаще возвращалась она к вещему сну, в котором улыбающийся черноволосый парнишка в развевающемся красном шарфе приглашает ее на танец. И играет музыка.
Музыка.
Он вспоминает свой выпускной вечер.
На столиках - бутерброды с черной икрой. Кто-то из взрослых пригласил духовой оркестр.
"Оркестр гремит басами, трубач выдувает медь..."
Но эта песня появится позже; а в его памяти осталась запечатленная жалость к этим странным «духовикам», невесть каким ветром занесенным в школьный спортивный зал.
Бьется в слюдяные окна священное дребезжанье электрогитар; и сидят в сторонке пожилые люди, оставив в стороне свои инструменты; улыбаются печально, глядя на беспечных выпускников.
Боже, где они, его одноклассники?
Вот, спустя тридцать лет, - стоит он на пепелище своей юности.
Где они?
Нет ему ответа.
Но стоп-кадр запечатлел в его памяти всех их, участников вечера - и учителей, и учеников.
Они выстраиваются по ранжиру; судьбы их неизвестны и путь их во мраке.
Достаточно будет списка; никаких характеристик, никаких эпитетов, фамилии и имена, как на вечерней поверке в пропитанной солдатским потом казарме (с той разницей, что нет отклика, нет отзвука, нет гулкого эха ответа...).
...А потом их всех посадили в автобусы и повезли на славный бакинский бульвар, и всю ночь напролет они гуляли по кипящей от зелени набережной...
Кругом шиповник алый цвел,
Стояла темных лип аллея...
...И, алея, метался закат по подковообразной бухте, расшвыривая драгоценные осколки солнца вдоль безжалостно растянувшегося бульвара.
О, этот бакинский бульвар!
О, эта загнанная страсть к променаду; прекраснодушные парочки, медленно фланирующие в направлении к будущей страсти; лазурный перепев дерев; ажурные ограды на берегу; ресторанные запахи, порхающие в небе, как раздраженные мотыльки.
Все это было...
И... ушло.
И... замело пылью времен, отдалило лиловой лентой расстояний, затуманило взоры, забросало песком, забрызгало маслянистыми каспийскими волнами.
Но тогда...
...Тогда они неслись белой послушной стайкой вдоль бесконечной нарядной набережной;
справа оставался обрюзгший дом правительства с непременным заплесневевшим Лениным, протягивавшим руку в сторону бульвара;
далее следовали дома, приснившиеся из девятнадцатого века; театр оперетты, опирающийся на традиции кафешантана, с такими же дешевыми и непритязательными постановками; знаменитый дом, построенный в конце девятнадцатого века по проекту безумного архитектора-итальянца, который, как сказывали, по какому-то странному умыслу оставил возведенное им здание без туалетов (и это было весьма странным даже для того, еще не сошедшего с ума девятнадцатого века); и, наконец, - если идти бульваром, - взору напротив представала старинная сторожевая башня, выпавшая к нам из средних веков...
- Почему ты вдруг замолчал? – спросила Ира.
И вдруг ему захотелось сказать ей обо всем – о том, что не сказал тогда, в этой шкодливой школе, о чем не говорил все эти годы, сказать ей сегодняшней, чей голос был так сладок, словно оставшийся в строчках его любимого Блока –
...И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, - плакал ребенок
О том, что никто не придет назад...
Не придет назад...
Но: сказать ей - в с ё, спросить:
- Милая, родная, как получилось, что «образ твой, мучительный и зыбкий», шел за мной по пятам, преодолевая преграды забвения?!... скажи мне, милая, в какой из вечных книг могу я найти ответ на терзающий меня вопрос: что ты значишь в моей судьбе?!...
Всё перемешала мешковатая рука судьбы: сон, явь, прошлое, настоящее, будущее – так, что ты уже сам не понимаешь, в каком мире пребываешь сам – неземном ли? наземном ли? – а – пребываешь ли в мире, в ладу с самим собой, со своей душой, со своим сердцем..?
И: ...чувствуешь, как тоненькая капелька света стекает по твоей щеке, шаловливо щекоча кожу, да и пропадает куда-то, исчезает. Но: остается ощущение, которое кожа запоминает, как дискета. И как дискета, введенная в дисковод, оживляет файлы на экране, так и кожа способна неожиданно – ни с того, ни с сего - воспроизвести ощущение от капельки света, скатившейся
по щеке.
|
|