Один из моих бывших одноклассников не пошёл в институт, как я, а пошёл в армию. Два года пролетели незаметно быстро, и как-то сразу он устроился проводником на железную дорогу. Звали его Нил. Не очень распространённое имя, но… что делать? Родителей не выбирают. Имена тоже.
Институт отделил меня от школы. Мы все рассредоточились. Во время редких встреч парни и девушки, с которыми мы провели вместе десять лет узнавали меня с трудом. Особенно девушки. Есть такое понятие – «девичья память».
Я тоже в свою очередь обзавёлся новыми друзьями в инстиуте и проводил основное своё время с ними.
Нил в школе был моим другом. Мы могли с ним болтать целый день, и не устать. Он мог бесконечно слушать меня, а я его. Редко встретишь такого человека…
Несколько раз я встречал его на улице. Нил почти всегда был в своём синем железнодорожном кителе и в фуражке с молоточками. Он всё время нёс какие-то мешки, сумки, пакеты с очень озабоченным видом.
Однажды мы встретились с ним в троллейбусе. Было восемь утра. Была зима. За окнами троллейбуса было ещё совсем темно. Шёл снег. Глаза слипались, голова была тяжёлая. При виде Нила остатки сна сняло, как рукой. Он был не в лучшем виде – щурил глаза от яркого света, который в троллейбусе ещё не выключили. Я ехал в институт, а он на работу. Поговорив «за жизть» во время короткого пути до метро, мы уже хотели разойтись, и тут он говорит:
- А поехали ко мне на работу?
Сначала я хотел откзаться, сославшись на занятия. Но как на грех, все предметы в этот день были скучные, и я подумал, что совсем не обязательно мне на них присутствовать. Во-вторых, мне очень хотелось с ним пообщаться. Ведь со школы мы с ним по-настоящему ни разу и не разговаривали. Хотелось знать, какие в нём за это время произошли перемены.
Мы приехали на вокзал. Там было ещё темно и нелюдно. Ещё горели фонари, и казалось, что это ночь. Хотя нет. Ночью ощущения совсем другие.
Мы долго шли по бесконечному перрону. По пути встречались в основном люди в железнодорожной форме. Проходя мимо них, Нил делал пояснения, как заправский гид:
- Это ревизоры, - пояснял он презрительно глядя на одних, - это машинисты. А это (с уважением) – бригадир!
По пути мы встретили несколько его знакомых проводников. Они тоже несли сумки.
Перрон кончился. Мы спрыгнули на рельсы, припорошенные ночным снежком. Рельсы расходились во все стороны, переплетаясь и расходясь. Где-то в непролазной мгле утра мерцали светофоры и прочие огоньки. Откуда-то сверху, из поднебесья доносился гнусавый голос вокзального радио. С грохотом проносились электрички, освещая всё своими одноглазыми фонарями.
Мы шли как цапли, высоко поднимая ноги и перешагивая через рельсы. Обходили какие-то товарные вагоны. В конце-концов, мы оказались в каком-то зактке у облупившейся кирпичной стены, где стояли разрозненные вагоны, не скрепленные ни с чем.
- Вот мы и пришли, - радостно сказал Нил, забираясь на вагон по лесенке и открывая дверь ключом. Мы поднялись в тёмный вагон. Там было холоднее, чем на улице. И темнее. Пахло бельём.
- Бардак, - спокойно сказал Нил. В вагоне была ковровая дорожка. Мы прошли узким коридором, где окна до середины были занавешены занавесочками, и пришли в комнату, напоминающую диджейский пульт. Там было много рычажков, переключателей и дверок.
- Это щитовая, - пояснил Нил, - вот здесь всё время и проходит.
Мы сели за небольшой столик. Нил включил свет и радио. Так стало сразу веселее.
- Так лучше? – спросил он, хитро улыбаясь.
- Так лучше, - кивнул я.
Светало. Депо постпенно освещалось сначала чрко-синим, потом сиреневым, а потом и серым небом. За окном была стена.
Мы долго с ним сидели и вели бесконечные беседы о жизни, о нашем детстве, половина которого прошла ещё при Советском Союзе, а вторая уже без него. Нил со слезами на глазах говорил, что столько перемен не могут не отразиться на хрупких детских душах. Тогда я ещё не знал насколько он прав. Очень много «перемывали косточки» любимым преподавателям и одноклассникам. Оказывается, Нил был гораздо лучше осведомлён об их дельнейшей судьбе. В основном говорил он. Впрочем не всё вроемя. Временами он куда-то убегал, ссылаясь на работу, пылесосил пол, топил печку. Потом возвращался и с ходу включался в разговор. Покончив с делами, он достал из-под сидения початый «пузырь».
Мы крепко выпили лимонной водки. Я выглянул в окно и не поверил своим глазам. Кирпичная стена поехала. Я понял, что спиртное никому не идёт на пользу. И главное – только выпил, и результат – сразу глюки стали мерещиться. Но я ещё больше удивился, когда она исчезла, и смнеилась типичным железнодорожным пейзажем: столбами и вагонами на соседних путях.
- Как это? – немного бессвязно спросил я у Нила.
- Не обращай внимания, - махнул он рукой, - повозят немного и привезут.
Скоро разговор сошёл на наше глубокое детство. «А помнишь?» – говорили мы друг-другу и блаженно улыбались. Нет, Нил совершенно не изменился. Он остался таким же, как и был. Три года после школы не могли изменить характер человека.
Постепенно алкоголь начал действительно действовать. Покачивание вагона, движение, стук колёс, мелькание проносящихся за окнами пейзажей, слились с лицом Нила. Он что-то говорил, но я его уже не слушал. Я погрузился на дно своей памяти. Я вспомнил своё детство, которое не вспоминал уже много лет. Потом оказалось, что я его всоминал вслух. Причём я вспоминал те случаи, которые Нил совершенно не помнил, а он – те, которые не помнил я. Иногда поезд вставал, и Нил тогда куда-то выбегал. Мне было уже всё всё-равно. Мне было очень хорошо и весело на душе. Время летело, как… время.
Когда я посмотрел на часы, было пять вечера. Я очень удивился. Как могло пройти столько времени? Нил был удивлён не меньше. Мы прочно встали на каком-то нелюдном перроне. Я решил, что мне уже пора домой.
- Какой это вокзал? – спросил я у Нила довольно нетрезвым голосом.
- Ленинградский, - ответил Нил и упал лицом в стол.
- Но понял, - сказал я.
- Мы в Москве, - сказал Нил, засыпая, уткнувшись носом в стол.
От этих слов я протрезвел, но сначала не поверил. Тогда Нил, не открывая глаз, указал мне из окна на высокую башню со шпилем, которых в Питере отродясь не было.
- Ты куда меня завёз, лишщенец! – взревел я, делая жалкую попытку встать.
- В Москву, - лакончино сказал Нил. Его прямолинейность всегда меня очень радовала, но теперь…
- Да ладно, расслабься, - сказал он, отрывая лицо от стола. На носу был красный след. – пошли подышим свежим бензином…
Шатаясь, как водросли, мы проследовали по коридору, держаясь за окна. В вагоне к этому времени стало настолько жарко, что было не охнуть не вздохнуть.
Растворив дверь, мы вздохнули с облегчением.
- А-а, - сказал Нил, - хорошо!
- Да-а, - сказал я, утирая пот со лба.
Было уже почти совсем темно. Перрон освещался фонарями. На соседних платформах сновали люди. Наша была самой крайней, и на нём было как-то безлюдно. Далеко справа горело одно большое слово, спорить с которым было бесполезно: «Москва».
- Гад ты, всё-таки! – в сердцах сказал я.
- Я знаю, - ответил Нил, мило улыбаясь. Так мы и стояли в распахнутых настежь дверях,1 и улыбаясь Москве, чёрному московскому небу, усыпанному неразличимыми из-за света фонарей, московскими звёздами.
- Безобразие, проводники напились! – сказал, брызгая слюной, какой-то дед в фуражке.
- Пошёл вон, - беззлобно сказал Нил.
- Я вам выговор устрою с занесением! - сказал дед. И тут я с ужасом понял, что все его слова относятся ко мне. За это время я успел влезть в запасной китель Нила и даже одеть на голову его шапочку с большим козырьком. В ней я выглядел, как заправский проводник. Нил был уже без кителя – в одной рубашке. Он совсем не был похож на проводника. К этому времени он совсем раскис и стал сползать по косяку двери на пол.
- Я не проводник, вот проводник, - пытаясь улыбаться сказал я, приподнимая Нила за шиворот.
Дед посмотрел на нас с немым отвращением. Стёкла его очков сверкали, как глаза у кота. Нил поднял на деда глаза и сказал:
- Мы здесь – чистая случайность, - завтра нас тут не будет… - с этими словами он захлопнул перед носом у деда дверь и расхохотался ему в лицо через запотевшее стекло.
Около часа мы отходили от винных паров. Единогласно было приянто, что здесь отрезветь не возможно – надо прогуляться. Я был только за, потому что до этого в Москве так и не был.
Мы вышли с вокзала на ночную площадь, припорошенную первым снегом. Через площадь сплошным потоком шли машины. На этой площади я насчитал три воказала: Ленинградский, Казанский и Ярославский. Они были подсвечены каким-то неземным свечением. Справа высилось высотное здание, которое я и видел из окна нашего поезда.
- Пошли в метро! – махнул рукой Нил. Я строго кивнул. Мы уже почти не шатались, и выглядели почти прилично. Если бы Нила время от времени не пробирало на смех.
В метро было красиво, тепло и светло Нил подошёл к турникету, порылся в карманах, достал метрополитеновский жетон и с невозмутимым видом опустил его в прорезь. Резиновые заграждения преградили ему путь, стукныв по бёдрам. Автомат с ненавистью выплюнул его жетон, не распознав. Нил попытался устроить скандал, но я заставил его взять себя в руки и купил ему московский жетон, который был пластмассовый и почему-то зелёный.
Спустившись по эскалатору вниз, мы слегка заблудились. Здесь пассажиры шли сверху, сбоку и поперёк. Кроме того, мы не знали «куда плыть».
Поймав какого-то старичка, мы долго пытали его куда нам ехать. Нил очень хотел на Красную площадь, да и я тоже. Старичок же, почему-то юлил, выдавая всё новые варианты пути, как генератор случайных чисел. Он посылал нас то в какой-то Охотный ряд, то на Лубянку. Наконец, когда он послал нас в библиотеку имени Ленина, он нам вконец надоел, и мы его отпустили. Мы забежали в первую попавшуюся электричку, а он ещё долго шёл за нами по перрону, махал нам шляпой и что-то кричал. Теперь-то я понимаю, что он пытался нам сказать, что это не наша электричка. А кто говорил, что она наша?
В вагоне Нил, который в школе был вобщем-то скромным пареньком и временами даже хорошистом, стал приставать к девушкам, сидящим вряд.Они смеялись над ним и звали ехать с собой. Потом все они встали и вышли. Мы долго шли за ними по каким-то переходам, лестницам и коридорам. Потом мы поднялись по кортокому эскалатору и вышли на свежий воздух.
Это была обыкновенная улица в обыкновенными домами. Перейдя перекрёсток, мы вышли в какую-то узенькую улочку. Там мы сразу же спустились в ночное кафе, увлекая за собой всех девушек. Никогда бы в трезвом виде я не позволил бы себе такой прыти.
В кафе мы ещё что-то пили и ели. Там играла музыка и взад-вперёд сновали официантки в белых кофточках и чёрных коротеньких юбочках. Мы заняли сразу два стола, поставив их рядышком.
- Как вас зовут? – орал Нил девушкам, перекрикивая музыку, и пытаясь всех их сразу обнять.
- Маша, Даша, Наташа, Саша, Пульхерия, - отвечали девушки нестройным хором женских голосов.
- Почему Пульхерия? – недоумённо спрашивал Нил. Я сидел довольно тихо. Меня взяли под опеку Маша и Наташа. Маша была брюнетка, а Наташа шатенка. А может быть и наоборот. Это не важно. У современных девушек цвет волос меняется каждый месяц.
Я сразу уединился с ними в углу, и они по очереди поили меня чем-то красным из большого бокала. Когда я в следующий раз перевёл взгляд на Нила, тот стоял на стуле и кричал:
- Картошка фри! Где моя картошка фри? Когда мне принесут мою картошку фри?
Со стороны могло показаться, что этот человек любит её больше всего на свете и от неё зависит вся его жизнь. Даша и Пульхария осторожно, чтобы не повредить, сняли его со стула и усадили. Он сразу сник, загрустил и закурил.
Потом мы сразу как-то оказлись на Красной площади. Кремлёвские башни горели во тьме своими алыми звёздами. На площади всё было подсвечено прожекторами. В пространстве их мощных лучей роились пушистые снежинки, что было очень красиво. Тысячи маленьких светящихся фотонов проносились в лучах, искрясь и оставляя в глазах светлые следы. Почему-то было совсем не холодно. Было очень весело.
Пока я скрупулёзно рассматривал Храм Василия Блаженного, Нил, который в школе был тихим серьёзным мальчиком, совсем распоясался. Он прыгал на месте и орал куда-то в небеса что-то хорошее про советскую власть, перестройку и гласность. Я получил подтверждение тому, что смена власти и революции очень негативно сказываются на хрупких детских душах…
По моей команде девушки увели его под белые руки с площади. При этом он почему-то очень озирался в строну Мавзолея.
Затем мы довольно долго шлм вдоль кремлёвской стены. Я чувствовал, что это я не я сейчас иду, потому что и обстановка эта, и люди, для меня были очень нетипичны. Я просто не мог осознать то, что я сейчас в Москве.
Кирпичная стена мерно проплывала справа от нас своей зубчатой кромкой и крепкими неприступными башнями с металлическими флажками на крышах. Из-за стены очень хорошо были видны блестящие купола кремлёвских соборов.
- Как тут красиво! – сказал я первую фразу за вечер. Эти слова невольно вырвались у меня. Так иногда бывает, когда человек не в силах скрыть своего восхищения. По-прежнему по обе стороны от меня шли Маша и Наташа. Нила вели сразу трое девушек. Он довольно гордо вышагивал среди них, как индюк на птичьем дворе. Абсолютно не помню о чём мы разговаривали. Скорее всего ни о чём. Это самый лучший разговор – говорить о всякой ерунде. Он ни к чему не обязывает…
Потом мы опять мчались на метро в неизвестном направлении. Мы даже не спрашивали куда мы едем – нам было уже всё-равно. Мы сидели пригорюнившись среди большого количества девушек и смотрели в пол. Меня лично очень клонило в сон. Нил просто спал.
Вышли мы где-то за городом. Или просто так показалось. Никаких домов особенно не наблюдалось. Людей тоже не было. Все люди остались в метро. По зименму шоссе сплошным потоком мчались машины. Где-то впереди горели огоньки.
- Где мы, а? – жалобно спросил Нил, открывая один глаз. Его вопрос так и не был удостоен ответа. Девушки не стали ему отвечать. Они молча шли рядом с нами. Мы долго шли с ними вдоль ограды с одной стороны, а потом так же долго шли в обартную сторону, только по ту сторону ограды. Впереди светились сотни окон. Здесь уже были дома. Один был очень высокий. Это здание уходило своим шпилем под небеса. Оно было подсвечено оранжевым светом, что было очень красиво.
- Что это? – спросил Нил.
- Это университет, - обиженно сказал Пульхерия.
Всё кругом застилала метель. Казалось, что впереди земля обрывается. Мы шли сквозь потоки снега, который попадали в глаза и в нос, к этому краю, как путешественники идёт к намеченной цели. Пурга нападала подходами, выплёвывая поток за потоком в наши лица. В перерывах между потоками я увидел перилла. Мы шли именно к ним.
Это была очень отвесная смотровая площадка. За периллами открывался вид на город. Отсюда он был, как на ладони. Тысячи огней, мосты, фонари, дороги. Миллионы огоньков двигались во всех направлениях.
- Как здесь красиво! – снова сказал я. Это была моя вторая фраза.
Неожиданно девушки куда-то пропали. Мы их потеряли, причём заметили это не сразу. Очень может быть, что к периллам мы уже шли без них. Насладившись перкрасным видом, мы долго сидели одни-одинёшеньки в каком-то сквере.
Нил сидел на спинке скамейки, обхватив голову руками.
- Пульхерия! – без конца говорил он. Я безмолствовал. Он качал головой из стороны в сторону и разадавал направо и налево огорчительные вздохи. Неожиданно он встал.
- Сиди уж! – сказал я строго, хватая его за рукав.
- Ты чего, поезд уйдёт, - сказал он вдруг совершенно трезвым голосом. Мы сразу встали и пошли по бескрайнему университетскому парку. У редкого прохожего мы узнали, что до метро можно доехать на четвёртом троллейбусе.
Вскоре мы дошли до какой-то остановки, на которой стояло двое, как видно, научных работников. Я их уже насмотрелся в своём институте, и научился отличать от других людей.
- Скажите, здесь не останавливается четвёртого троллейбуса? – спросил Нил.
- Как я люблю этого родительного падежа, - иронически сказал один.
- Четвёртого троллейбуса останавливается вон там, - сказал другой и указал на далёкую серую точку где-то впереди.
В четвёртом троллебусе мы спали, обнявшись, поэтому никаких видов из окна я не запомнил. Зато запомнил телебашню, которая была совсем рядом с метро. Она возвышалась над всеми домами и светилась в темноте своими огоньками…
Спустя какое-то время мы приехали на Ленинградский воказл. К моему ужасу нашего поезда не было. Я запаниковал. Нил был спокоен.
- Просто поезд ушёл в депо, - спокойно ответил он.
Спустившись на рельсы, мы ушли по ним в неизвестном направлении. Как оказалось, Нил в рельсах ориентировался отменно. Очень скоро мы ушли так далеко, что вокзала уже не было видно.
- Кстати, а ты паспорт не взял? – спросил он.
- Нет… - холодея сказал я. – а что?
- Билет без паспорта не дадут. Вот что. Теперь ты не сможешь вернуться.
- Что же делать? – почти враждебно спросил я.
- Ничего. Теперь всё. – вздохнул он, стряхивая снег с ботинок, - а у меня есть паспорт. Но я тебе не дам.
Я уже хотел ударить его чем-нибудь тяжёлым, но тут он расхохотался и постучал по борту какого-то поезда.
- Вот он, вот он! – смеялся он мне в лицо, - а ты что думал, что он без нас ушёл?
Я всё-таки стукнул его. Но не так, как рассчитывал. Это не помогло. Он ещё какое-то время потешался.
Только в вагоне я почувствовал себя в безопасности. Мы включили везде свет, Нил снял куртку и сразу же полез топить печку. Он поставил в тамбуре большой мешок угля и старательно отсыпал из него уголь в печку. Большие куски каменного угля в жерле печи накалялись докрасна. Печь дышала жаром.
Я засыпал, но уснуть сидя, я не мог. Ноги гудели, как водопроводные трубы. У меня не было сил даже пошевелить пальцем. Лицо горело от обилия свежего воздуха. Глаза слипались. В висках бешено стучала кровь…
- Зачем ты это сделал? – спросил я.
- Что именно? – спокойно поинтересовался Нил.
- Завёз меня в Москву!
- Так я сам не знал, что там окажусь, - развёл он чёрными от угля руками, - понимаешь, мой вагон должен ещё неделю стоять. Когда вагон стоит, я получаю мало. Когда он куда-то едет, я получаю с каждй станции. Ну, я прицепил его к этому поезду. Теперь, с каждй станции мне будет процент…
- А мне нельзя было сказать, что мы в Москву поедем? – сердито спросил я, немного оттаивая. На Нила нельзя было долго обижаться.
- А откуда я знал, куда нас завезут? – развёл он руками.
А потом я уснул под стук колёс и проснулся только следующим утром, когда поезд уже стоял на перроне в Питере, на Московском вокзале. Распрощавшись с проводником-затейником, я сошёл на платформу, по которой уже шли пассажиры, и носильщики толкали свои тяжёлые тележки. Вдалеке горело зелёное слово «Санкт-Петербург». Оно показалось мне безумно родным и любимым…
|
|