- Зачем ты делаешь это?
- Молчи, непорочная. Печальна до смертельной скорби душа твоя. Меч пронзил сердце твое. Скорблю и я. Я несчастен. Земля - долина плача.
Мне четырнадцать лет. Ясный морозный денек. Я чапаю по Петровке. "Берлинский дом". Чистый просторный магазин. Отец говорит, что подобные здания уродуют исторический центр Москвы. А мне нравится. Захожу. Мирно гуляю, оглядываю витрины. Покупателей мало. Все больше солидные мужики из богатых папиков. Смотрят-то, как на блоху. Продавцы проявляют большее внимание. Может, краж боятся, а может просто хорошо выдрессированы. А черт с ними. На дверях не написано, что без костюма от Кардэна вход запрещен. Ой, блин! Это чего? Шкура? А почему с кружевами? Да еще, кажется, и с вышивкой... Не хило! Матери бы, наверно, понравилось. Хилен Ярмак. А-а-а, ну, женщины всегда одеваются для женщин. По мне, так все эти кружавчики оторвать хочется. Второй этаж. Здесь, чего-то, в основном дамочки шныряют. Ой, ну такая фифа-елы-палы, куда там. Тоже мне, королева нашлась. Вау! А такие туфли у матери есть! Я их в коробке на антресолях видел. Мать говорит, что они старые и немодные, а выкинуть жалко. Надо ей рассказать, вот обрадуется. Кристиан Лабутен. Да, точно такие. Красные, мягкие, тупорылые, детские какие-то. А это что там так блестит? Это сервиз. Чайный. Сделан на Ломоносовском фарфоровом заводе. Называется "Осколки зеркала". Стоит пятьдесят семь тысяч. Красивый до невозможности.
Я стоял у витрины долго, не помню сколько. Продавщица, видимо, устала за мной следить.
- Вы что-то хотели, молодой человек? Могу я Вам чем-нибудь помочь? - раздался у меня над ухом ее насмешливый голос.
- Я куплю у Вас этот сервиз.
- Молодой человек, он стоит почти две тысячи долларов.
- А я все равно его когда-нибудь куплю.
Я стою на Петровке. Роскошный переливающийся сервиз, такой чистый, такой недоступный, такими оттенками блестящей серебряной краски расписанный выглядывает из каждого окна, свисает с каждого фонаря, сверкает из каждого автомобиля. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на чем-то другом, но повсюду вижу только его. Уже блики мельтешат перед глазами. Вдруг из сияния серебряных тонов вырывается матовое серое пятно. Я судорожно цепляюсь за него раскаленными нервами.
Серый, я бы даже сказал, мышастый платок аккуратно опускается на непонятную темную хламиду, бесформенную и бесплотную. Хотя почему бесформенную? Одежда чистая и отглаженная, но вот силуэт... Силуэт от глаз впрямь ускользает. Зато лицо: скромное, кроткое, нежное, прекрасное, такое же прекрасное, как тот сервиз. Но сервиз яркий и блистательный, а это лицо задумчивое, грустное и скорбящее. Если я уцеплюсь за эти неяркие приглушенные тона, может быть, сервиз не сможет поглотить меня. Но где я видел эту одежду?.. В кино! Так одеваются католические монахини. Так это монашка!
Я уже иду за ней. Я не хочу поддаваться зову сервиза, а для этого мне нужна она, такая прекрасная и такая недоступная. Я хочу опуститься перед ней на колени. Я хочу подарить ей розы. Много чайных роз.
Я дошел следом за ней до костела на "Китай-городе". В моей голове что-то со звоном лопнуло.
С этого момента моя жизнь стала делиться на три части: учеба, работа и богослужения в соборе. Учился я по инерции, не особо обременяя себя выполнением домашних заданий. Вообще, время с восьми утра до часу дня я считал потерянным. Потом приходил черед работы. С двух до шести я занимался всем. Мыл машины, расклеивал объявления, продавал газеты, набирал тексты на компьютере, занимался с третьеклашками русским языком, который всегда знал на "отлично", раздавал флаерсы, гулял с соседскими собаками, мыл подъезды, участвовал в рекламных акциях, писал статьи в районную газетку. Да, совсем забыл, с шести до восьми утра я разносил газеты по почтовым ящикам, а по выходным работал курьером. Такими методами я зарабатывал в среднем по две с половиной тысячи в месяц. Деньги я складывал в коробку. Они были нужны мне только для него. Для сервиза. Хотя нет, раз в месяц я покупал розу. Одну. Но очень красивую. Для нее. Для самой прекрасной женщины на свете. Каждый вечер с семи до девяти я видел и слышал ее. Она пела в церковном хоре. За эти два часа я отдыхал и телом и душой. Я не высыпался, мало ел и сильно уставал, но два часа в соборе - это было счастье. Я плакал, когда слышал ее голос, я улыбался, когда видел ее лицо. Я на два часа забывал даже о сервизе. Правда, в остальное время он дразнил меня из-за каждого угла, подкрадывался ко мне и дышал в спину. В каникулы я ходил на него смотреть. Он ждал меня. Я каждый раз заново пугался его невероятного блеска. Осколки зеркала, из которых он состоял, все глубже впивались мне в мозг. Спасение я видел только в ней. Я хотел, чтобы она спасла меня от сервиза. Поэтому я впервые купил ей розу.
Я подошел к ней после службы и протянул цветок. Она отшатнулась и как-то испуганно заозиралась.
- Вы очень красиво поете. Это Вам, - сказал я и положил цветок к ее ногам. Развернулся и ушел. Я так и не знаю, подобрала ли она его.
Второй цветок мне не пришлось класть на пол. Она взяла его из моих рук, робко сказав: "Спасибо".
После третьей розы мы познакомились. Ее звали сестра Тереза.
Я все чаще подходил к ней после службы, чтобы перекинуться несколькими фразами. Постепенно разговоры становились все длиннее, и я даже стал провожать ее до монастыря. Во время наших бесед я также отдыхал от преследующего меня повсюду образа разбитой на миллионы частей амальгамы.
Примерно через год она спросила, зачем я так много работаю, не лучше ли будет отдавать это время учебе, или мои родители не могут меня прокормить? Я рассказал ей все.
- Зачем ты делаешь это?
- Молчи, Афродита. Будь источником наслаждения для меня. Я господин твой. Ты живешь не для себя, а для меня.
Мне шестнадцать лет. Ароматный весенний день. Я стою на Петровке с огромной коробкой в руках. В коробке он. Сервиз моей мечты.
Вчера я поцеловал сестру Терезу. Скромно, в щеку. Но этого хватило. Я понял, что любил ее как недоступную, неприкосновенную, непорочную деву. Как только я коснулся ее, любовь сменилась презрением. Больше она не могла защищать меня от сервиза. И я купил его. Теперь я под завязку наполнен гордостью. Не зря я вкалывал целых два года. Я сделал это! Гордость бурлила во мне. Переполняла меня. Искала выхода. Если выход не найдется, меня разорвет. Но я оказался далеко не самым гордым существом во вселенной...
В ее глазах жила нега физического наслаждения. Ее осанка горда, в ее лице гордость, но гордость только своей физической красотою. Она продефилировала мимо меня в ореоле этой первозданной гордыни, и я поплелся за ней хвостом, не взирая на оттягивающую руки коробку, потому что моя гордость разбилась об ее. Я выжил, благодаря незнакомке.
Впрочем, незнакомкой она была недолго. Где-то через пять минут красавица обнаружила преследование, эффектно повернулась на каблучках и надменно произнесла:
- Я Вас внимательно слушаю.
- Ты горда, и наверняка многие тебя за это осуждают. Но я считаю, что ты не можешь быть судима, ты слишком красива.
Она окинула меня оценивающим взглядом и гортанно рассмеялась:
- Да ты оригинал! Ну что ж, меня зовут Елизавета. Впрочем, лучше называй меня Элизабет. Пошли.
Так я оказался у нее дома. Она сразу объяснила суть дела. Ей нужен мальчик на побегушках, ну там продукты закупить, какую-нибудь записку отнести, лампочку ввернуть и тому подобное. За это она будет меня кормить, одевать, и даже выделять деньги на карманные расходы. Кстати, жить я тоже могу у нее. Вот комната, в которую не будет входить никто из посторонних, занимай. Идет? Я с радостью согласился. В тот же день я собрал самое необходимое и со скандалом вырвался из цепких родительских объятий. Моя жизнь от этого почти не изменилась. Время все также делилось на три части: учеба, Элизабет и сервиз. В школе дела шли по-прежнему. Об этом неинтересно вспоминать. А вот остальное...
Элизабет оказалась дочкой дипломатов, постоянно живущих где-то в Европе. Денег родители ей присылали предостаточно, так что она не работала, делала вид, что учится, а на самом деле прожигала жизнь на разнообразных тусовках.
Мое открытое восхищение ей льстило. Она специально для меня ходила дома исключительно голышом. Она была так прекрасна, что мне не хотелось, чтобы она вообще имела одежду. Ее дивные формы не должны скрываться. После уроков я выполнял полученные с вечера указания, готовил завтрак для Элизабет, дожидался ее пробуждения и любовался на нее примерно до восьми часов вечера. Потом она уезжала на какой-нибудь раут, а я шел наслаждаться сервизом. Он жил у меня на столе. Я выключал свет, зажигал свечи, садился на табурет, складывал локти на краю столешницы, упирался в них подбородком и сидел так часами, пока Элизабет не возвращалась с гулянки и не загоняла меня в постель. Она не видела во мне мужчину, только мальчика, поэтому не стеснялась шлепнуть меня, пощекотать, стащить с меня рубашку. Да я и не стремился стать ее любовником. Мне достаточно было восхищаться ею. И сервизом. Когда я часами вглядывался в его переливающиеся краски, в его изогнутые линии, в его феерические узоры, я уносился от реальности. В моем сердце со звоном разлетались зеркальные ошметки, перед глазами дрожала пелена ожившей ртути, в желудке метался сгусток ледяного света. Я чувствовал себя исполином. Во мне преломлялось понятие прекрасного. Соблазнительная фигура Элизабет из предмета поклонения трансформировалась в пыль, дым, прах, половую тряпку. Сервиз побеждал все. Я медитировал на него и переносился в другое измерение. Там я упивался могуществом. Видимо со временем что-то из той зазеркально-сервизной жизни стало понемногу оседать в яви. По крайней мере, года через три Элизабет, как всегда, загоняя меня спать, вдруг внимательно посмотрела мне в глаза и спросила, почему я постоянно разглядываю свой сервиз, может лучше употреблять свободное время с большей пользой? Я рассказал ей все.
- Зачем ты делаешь это?
- Молчи, Астарта. Повинуйся мне; услаждай лень мою в промежутки деятельности: ты должна любить меня, потому что я купил тебя, и если ты не будешь любить меня, я убью тебя.
Мне двадцать два года. Жаркий безветренный день. Я сижу на лавочке в сквере и думаю о нем. О сервизе моей души.
Сегодня я переспал с Элизабет. Это было приятно. Впрочем, больше я не хочу. Я преклонялся перед ее красотой, но видел в ней только изысканную драгоценность, принадлежащую соседу. Как только она стала моей, я перестал о ней думать. Сервиз притянул меня к себе. Я заварил чай, налил одну из чашек до половины свежей крепкой заваркой, разбавил этот чифир изрядной порцией густых сливок и опрокинул смесь в себя. Затем пулей вылетел на улицу. Впервые за шесть лет я осквернил сервиз, использовав его по прямому назначению. Наверное, зря. Теперь я знаю, что чувствуют наркоманы, подсевшие на иглу. Во мне клокотала жажда немедленного обладания. Хочу еще и побольше. Эту жажду надо заглушить, иначе я обречен. Я лопну, не сумев вовремя оторваться от чашки. Но вот, кажется, и мое спасение...
Роскошная женщина. На руках и на ногах у нее тяжелые золотые браслеты, тяжелое ожерелье из жемчуга и кораллов, оправленных золотом, на шее. Волосы увлажнены гелем. Сладострастие и раболепство в лице, сладострастие и бессмыслие в глазах.
Я развязно окликнул ее:
- Мадам, не боитесь, что Вас попытаются ограбить?
- К Вашему сведению, мадемуазель. Да нет, не боюсь. А что, Вы хотите попытаться?
- Ну что Вы. Я не граблю незнакомых женщин.
- А давайте, Вы вообще не будете меня грабить. Даже после знакомства. Кстати, Виолетта.
Мне никогда раньше не приходилось обольщать женщин. Но Виолетта как-то сразу повелась. Не знаю, почему. Положим, я ей сильно понравился. Короче, через час мы оказались у нее дома. Там все было, как в немецкой порнухе: быстро, пошло и немного приятно. На следующий день я перебрался к ней жить.
Виолетта оказалась богатенькой вдовушкой. Узнав, что я окончил литературный институт, она решила сделать из меня писателя с большой буквы. Выделила деньги, а ее знакомые договорились с издательством, пробили роскошную презентацию, организовали шумиху в прессе. И, что меня несказанно удивило, таки сваяли из меня модного автора. В моих книгах нарушались все законы творчества, употреблялись нецензурные выражения, рвались и сжимались фразы, отсутствовали эффектные концовки, развозились по страницам кровь и сперма вперемешку с доморощенной философией, но объемы продаж постоянно росли, а рейтинги достигли заоблачных высот. Мне вручили несколько премий разной степени престижности. В газетах проскочило наименование "культовый". Гонорары стали исчисляться какими-то мало приличными цифрами. Но меня это совершенно не волновало. Нет, я, конечно же, каждый день садился за дубовый письменный стол и с умным видом накорябывал десяток страниц разнообразных "словей", хаотично сочлененных в абстрактные формы. Толку-то. Гораздо больше меня интересовали секс и сервиз. В Виолетте я не ошибся: она оказалась страстной самочкой, готовой к совокуплению всегда и везде. Пока я сжимал ее в объятиях, мои мысли отдыхали от навязчивого призрака. От сервиза. Стоило Виолетте уехать куда-нибудь по делам, я тут же бросался к нему. Я поглощал в невероятных количествах чай, кофе, молоко, соки, минералку. Мне казалось, что зеркальный свет заполняет мои внутренности вместе с вливающейся в меня благотворной влагой. Я содрогался от наслаждения, я физически ощущал зеркальный звон застывшего воздуха, я готов был весь перетечь в носящиеся вокруг меня шарики раскаленного сияния. Виолетта страшно пугалась, находя меня в таком состоянии. Она вопила, что у меня откажут почки, и требовала немедленно показаться врачу. В ответ я тащил ее в постель. Года через два она догадалась спросить, почему я никогда не пью из другой посуды? Я рассказал ей все.
Сегодня Виолетта разбила чайник для заварки. Сервиз моей любви перестал существовать в своем первозданном виде. У меня пропали все желанья. Она больше мне не нужна. Я присвоил себе эту женщину. Она стала собственностью моей, вещью моей. Я теперь я выкину ее на помойку существования. Молча, не делая лишних движений, я побросал на пол все чашки и блюдца, убедился в том, что ни одно из них нельзя будет склеить, и ушел в свой кабинет.
Я стою на подоконнике и смотрю вниз. Подо мной колышется и волнуется огромное разбитое зеркало. Если я попаду в середину этого страшного провала, разрезающего зеркальную плоть, я обрету бессмертие и навсегда соединюсь с первым серебряным лучом, смахивающим росу с лунных веток. Я найду его - Сервиз Моей Жи...
|
|