Незнаю, милая, Незнаю!
Краса пленительна твоя:
Незнаю я предпочитаю
Всем тем, которых знаю я.
Е. Баратынский
С чего начать, он не знал. Нет, можно конечно что-то такое придумать, например (обращаясь к ней, непостижимым образом угадав ее имя): «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя», – или (без лишних предисловий): «…я …в первый раз влюбился …вернее, потерял невинность, лет двенадцати», – но от всего этого тотчас бы повеяло пошлостью, несерьезностью, фальшью, чем-то чужим, заимствованным, откровенно лишенным оригинальности, т. е. совсем не тем, с чего бы ему хотелось начать.
Хотелось чего-то свежего, никем никогда не сказанного, умного и, в то же время – искреннего, ненавязчивого.
Он был не робок, не отличался молчаливостью, голова на его плечах держалась крепко, он всегда вызывал у собеседника интерес, к нему прислушивались, его речь была разнообразна и красочна, он любил слово – слово отвечало ему взаимностью, но всю свою долгую, тридцатилетнюю, жизнь он испытывал одну и ту же проблему, один и тот же неизбывный страх – страх перед незнакомым, впервые увиденным, еще не заключившим его в распростертые, обжигающие объятия – страх первого шага – страх перед началом.
И все же… Ну, наконец-то! С Богом! Давай!..
«Уважаемые пассажиры! Наш самолет находится на высоте… Температура воздуха за бортом… К вашим услугам…»
«Respecteds passengers!..»
И все же – он начал.
«Февраль. И до весны уже рукой подать, –
выйдя из воды, чуть слышно пропел он. –
Скажи: какая ты? И я начну считать…»
«Что-что? – встретил его ее голос. – Ты что-то спросил?»
«Нет, – улыбнулся он. – Это я так, между прочим, сам с собой. Где полотенце?»
«Мама! Какие холодные руки! Не прикасайся! – быстро перевернувшись на спину, взмолилась она. – Возьми».
Он взял. Сказал, вытираясь:
«Хватит загорать. Солнце давно зашло».
«Я не загораю», – возразила она.
«А что ты делаешь?»
«Жду тебя».
Ему тридцать. Он красив, обаятелен, талантлив. В его «долгой», запутанной жизни было много женщин (трех он даже любил; те ничего против не имели), однако – и здесь следует заметить: в том напрочь отсутствует странность – разлука всегда шла за ним по пятам. Так получилось. Но он вовсе не огорчался по данному поводу. Зачем огорчаться, если… – что-что, а это ему было известно доподлинно, – он до сих пор не встретил ту – самую желанную, нужную, понимающую, добрую, очаровательную и привлекательную, единственную и неповторимую, готовую ради него …и так далее, словом – свою – Ту, которую он мог бы, с согласия как сердца, так и разума, назвать заслуженной, выстраданной, дарованной небесами.
«Жду тебя».
Марокко – страна блаженствующих во врожденной нищете берберов.
Скучающий океан. Заброшенный пляж. (И куда только все подевались?) Тишь да гладь да благодать Божья. Солнце еще не зашло, но уже заходит. Песок. Аккуратно разостланное покрывало. Початая бутылка подозрительного алкоголя, имя которого выговорить невозможно. Влажное полотенце. И полное неизрасходованной страсти «жду тебя».
Он вытерся. Ей стало холодно, и он лег рядом. Пора бы собираться (уютный гостиничный комплекс, два комфортабельных отдельных безлюдных номера плюс ужин), да как тут соберешься?
Он медленно провел кончиками пальцев по ее взявшей таки свое щеке (движение повторилось), притронулся губами к плечу, соблазнительному, понравившемуся… - «Ты мне очень нравишься», – извечное. – «Ты мне тоже» – …прижался плотнее к лишенному лишнего телу; ладонь, до сего момента свободная, легла на грудь, едва прикрытую, плохо защищенную полупрозрачной материей – и пошло, чего и следовало ожидать, поехало… – «Я жду тебя!» – первое, второе, третье…
И вдруг:
«Не надо».
«Не надо?»
«Не сейчас».
«Не сейчас?»
«Не здесь».
«Не здесь?»
«Нет».
«А где?»
«В гостинице».
«В гостинице?»
«Да».
Ну разумеется: уют, комфорт, два совершенно отдельных номера, один из которых так и останется пустовать, плюс ужин.
«…до ста, прижавшись лбом, как в детстве, к деревцу, –
вставив ключ в зажигание, закончил он начатый у подножия океана куплет. (Она отошла на секундочку.) –
Раз, два…
Во-от так, завелась, умница…
Ведь я хочу с тобою встретиться».
«Ух, как здесь тепло», – похвалила она, усаживаясь.
«Думать надо. Целый день на солнцепеке простояла». – И далее:
«Все в порядке?»
«В порядке».
«Тогда поехали?»
«По-е-ха-ли!»
И они поехали – на бойком, бледно-синем (хотя… вряд ли это важно) арендованном автомобиле.
У него было много женщин (по крайней мере, так казалось тем трем, коих он любил), не однажды случалось ему стоять перед выбором: кого предпочесть (он никогда не делил себя на нескольких), с ним все время кто-то хотел провести ночь, выходные, каникулы, – что уж говорить о целой жизни, – его осыпали намеками и совершенно открытыми предложениями, а он неделями, когда как не месяцами, приходил домой один, мыл чашку, пил из нее наспех заваренный чай и думал о ней – далекой и прекрасной, заботливой и нежной, все про него знающей и потому способной оценить его, ведь он такой… словом, необыкновенный – о Ней, таинственной и незнакомой и, вместе с тем, близкой и родной.
Хочу тебя назвать любимой женщиной, –
желая поскорей осуществиться, выводила мечта. –
Скажи: какая ты? Не привередничай.
«Милый, мы не заблудимся? Темно совсем».
Надо же – милый, – немедля среагировал он и догадался: – По-моему, я – счастлив. Счастье так и льнет ко мне в этом Марокко. Не спугнуть бы. А может, остаться здесь навсегда?
«Не заблудимся, – уверенно ответил он. – Права не имеем (двоеточие)».
Потому что там, т. е. тут, где-то тут, совсем рядом, – гостиница, ужин, кровать, благословляющий лик выглядывающей из-за портьеры луны, много страждущих сердец повенчавшей на своем долгом веку, мелодраматичные переливы ресторанных рапсодов – прелюдия к неистощимой, всепоглощающей любви.
Он мог бы облачить в звуки и это. Но был ли в том смысл? Нет, не было смысла. Если перед ним воистину она – Она – Та Самая, то что-либо пояснять ни к чему: всё, как говорится, должно быть понятно без слов.
«Конечно не имеем, – согласилась она. – Тем более: я есть хочу».
«И только?»
«Не только. Я же сказала: тем более».
Он думал о ней: грезил и представлял в действительности, сходил с ума и принимал позывные Высшего Разума, желал и боялся: а что если вдруг она на самом деле – раз! – возьмет и придет… появится, найдется? Что если сейчас, в эту самую минуту, завибрирует телефон, прогремит звонок в дверь, забарабанят по стеклам, и ее знакомый, сто крат озвученный многолетним ожиданием, смех разговорит его неразговорчивую, даже телевизора чурающуюся, комнату? Она усыпит в себе гордость, отбросит сомнения, наденет лучшие свои наряды, приукрасится (или нет! наоборот, станет сама собой), испросив у сердца единственно-нужный адрес, преодолеет любые расстояния и преграды и, набрав полную грудь решительности, взойдет на судьбой предначертанный порог и, смеясь, дабы сокрыть смущение, произнесет жизнерадостное: «Здравствуй!» – обнажив тем самым божий промысел.
Что если она и вправду… а он небрит, взлохмачен, сутул… беден, бездомен, гол?.. И все-то его имущество и сбережения – это он сам: вряд ли молодой, ленивый, неудачливый…
«Не только…»
Скорость не превышает шестидесяти. Дорога, как серпантин, извивается, огибает препятствия, не видимые в ночи, – еще не совсем, но темно, – радио никакого нет, только порывистое пение ветра и едва уловимое бормотание двигателя. Вокруг ни души, а если они и есть, души, то умело маскируются или спят. Ни огонька (где же эта проклятая гостиница?), кроме света фар, трущегося об асфальт (имеется ли в Марокко асфальт?) и бликов луны и звезд (а имеются ли в Марокко звезды?).
Всё! Не могу больше, – признался он себе и остановил машину.
«Ты куда?»
«Скоро буду. Живот прихватило».
«Говорила: не пей эту гадость».
«Я всего-то четверть бутылки. Даже меньше. Посиди, я быстро».
Закрыв за собой дверцу, он закурил и не спеша пошел искать…
Впрочем, он солгал. Ничего у него не прихватывало. И не для того ему приспичило сделать остановку, чтобы поудобнее разместиться – ввиду отсутствия кустов – где-нибудь у обочины.
Причина прекращения движения иная, но не менее уважительная: многодневное воздержание, неудовлетворенная страсть на пляже, постоянный соблазн перед глазами – обнаженные руки и ноги обворожительной попутчицы, – а теперь еще и выпущенная на волю фантазия (она сказала: в гостинице), и нестерпимое желание близости, подогретое ее недвусмысленным «не только».
Она хочет секса, очень хочет, – стоя в двадцати шагах от машины и жадно затягиваясь, убеждал он себя. – Так чего тянуть? По моим расчетам, нам давно пора было бы приехать. Возможно, мы все-таки заблудились. Ну и что? Черт с ней, с кроватью! К делу!
Нет, он совсем не походил на горячего, возбужденного жарким южным солнцем мачо. Его не прельщало, подобно рассерженному зверю, наброситься на нее, разорвать на ней и на себе одежды и, не мудрствуя лукаво, вонзить свой… (пусть кто-то другой произнесет вслух это слово) в ее не подготовленную, не ожидающую (а что, если ожидающую?) такого тривиального разрешения событий плоть.
Она легко поддалась поцелую, после чего без малейшего сопротивления позволила раздеть себя. И теперь он целовал ее всю – целовал губы, целовал шею, целовал грудь, тщетно пытаясь при этом развязать шнурки на своих кроссовках. А когда его не ведающий запретов язык протиснулся к самому лону, а пальцы наконец-то справились со строптивыми шнурками и уже расстегивали молнию на джинсах, вверху, прямо над ними, внезапно раздался какой-то свист, потом прогремел взрыв – первый, второй, третий, – и небо тотчас раскрасилось в красно-желто-зеленый цвет.
«Мы совсем близко, – отстраняясь, как бы придя в себя, сказала она. – Это наши пускают фейерверк».
«Но почему, – попробовал было усомниться он, – мы не видим горящих окон отеля? В Марокко нет электричества?»
«Есть. Просто мы находимся в низине. Стоит нам выбраться из нее, как… Короче, впереди будет подъем. Я помню, – натягивая на себя платье, проговорила она. – Поехали!»
О чтоб вас!.. – выругался он, – …с вашими хлопушками. Это называется:
Скорей пойди снимись на фотокарточку.
Пришли ее ко мне с попутной ласточкой.
«Хорошо. Поехали».
(А что оставалось делать?)
И они поехали.
А что, если вдруг… Не беда. Он умен, изворотлив, сметлив. Он что-нибудь непременно придумает: достаточно только подняться с дивана, отринуть пагубные, усыпляющие колебания, засучить рукава и начать действовать.
Он способен горы свернуть, дотянуться до звезд, построить новый мир, найти ее и очаровать этим миром. Он все для нее сделает. Надо лишь захотеть – сильно, сильно. (Таков рецепт многих.)
А он хотел. Очень хотел.
«Хочу твои черты своей мечте придать».
«Что это за песню ты поешь все время?» – спросила она, когда они, поужинав, поднимались на лифте на третий этаж, к нему в номер.
«Так, ничего особенного», – уклонился он от ответа и, пропев про себя:
Скажи: какая ты? Я должен точно знать… –
внимательно посмотрел на нее.
Длинные распущенные волосы, полуобвив шею, ниспадали на левое плечо и колкими кончиками дразнили чувствительную, бархатную, покрашенную солнцем кожу. Глаза вызывающе блестели и неспроста впивались взглядом туда, куда еще ни один взгляд просто так не впивался, а застывшие веки доводили гипнотические возможности этого взгляда до совершенства. Рот был слегка приоткрыт. Острые соски грудей (пришла очередь тела), не сдерживаемых лифчиком, затвердели, о чем не стоило труда догадаться. (Что это за платье такое? – запоздало подивился он. – Все видно!) Ладони плотно прижались к бедрам. Пальцы одной ноги (на ногах босоножки) потерлись о пятку другой. И даже у Саши Петрова, знающего толк исключительно в спиртных напитках, не осталось бы и капли сомнений: все это – симптомы свербящей, неодолимой похоти.
Лифт остановился.
Выходя, она как бы невзначай коснулась…
Ого! – отметил он.
…молнии на его джинсах, улыбнулась, убедившись в полной боевой готовности своего, в будущем – безумно любимого мужчины и объяснила:
«Я очень хочу тебя. – И следом: – Показывай, куда идти».
Он хотел. Он очень хотел.
Он уже встал с дивана, умыл лицо, почистил зубы, расправил плечи, исполняющие обязанности крыльев, съел бутерброд, порвал с прошлым, погладил рубашку, надел ее, засучил рукава, открыл окно, глянул на мир, на весну, жизнеутверждающую и вдохновенную, и крикнул:
Все будет хорошо!
Я – смелый. Я – сильный. Я – целеустремленный. Я возомню себя Наполеоном, возьму топор, пойду к старухе-процентщице и… Нет, это совсем не то. Лучше: продам овец, вымою стаканы и найду сокровища. Перетерплю сто лет одиночества и спою в терновнике. Поймаю вместе со стариком Сантьяго большую рыбу и помогу ему сразиться с акулами. После всего накуплю алой ткани, распущу паруса и поплыву к Ней.
Я обязательно отыщу ее и узнаю. Обязательно. Все равно где: в Каперне; в Москве, на Тверской (не путать Маргариту с путаной), в…
«Марокко…
… – страна блаженствующих во врожденной нищете берберов».
Давным-давно, еще в детстве, он прочитал в какой-то книжице эту фразу, запомнил ее и с тех пор недоумевал: Что это за люди такие, берберы, которые..? Неплохо бы заработать денег, – перебивая сам себя, мечтал он, – поехать туда, встретить, спросить и своими ушами услышать…
«Я очень хочу тебя. Показывай, куда идти».
Разумеется, он покажет. Дверь откроется и затворится. Лампа вспыхнет, но тотчас погаснет. Одежда прямо у входа падет к ногам и понадобится только утром.
Она повернется к нему спиной, запрокинет голову, для того чтобы он мог целовать ее лоб, веки, губы, прижмется к стене, но позволит его рукам беспрепятственно, жадно исследовать ее пылающее тело.
Бессчетное количество «о», не разделенных многоточием, ляжет на бумагу, если кому-нибудь когда-нибудь взбредет в ум подробно описать эту сцену.
«Ты прекрасна!» – переводя дух, скажет он.
«Мне хорошо с тобой», – хмелея, скажет она.
Потом он понесет ее на кровать, поправив подушку, бережно опустит, предусмотрительно… – дразня, заставляя ее томиться (а на самом деле: выдерживая необходимую паузу, справляясь со своим перевозбуждением – опыт, господа, опыт), – задернет штору, достанет из холодильника апельсиновый сок, вернется к ней и повторит:
«Ты прекрасна!»
«Иди ко мне», – притягивая его к себе, прошепчет она.
Он послушается, прилипнет животом к ее животу и, прежде чем не останется никого, кто посмел бы и дальше наблюдать за ними, спешно проговорит последние слова песни, посвященной той, которую он наконец-то нашел:
«…с кем буду проводить в бессмертьи месяцы,
Когда ты станешь солнцем, а я месяцем».
Теперь он знал с кем!
Приятный женский голос сначала по-русски, потом по-английски сообщил, что самолет, на котором он в составе туристической группы из семнадцати (он посчитал) человек летел осуществлять свою детскую грезу, набрал нужную высоту, что можно расстегнуть (он и не пристегивался) ремни и воспользоваться комплексом услуг, ему лично не требующихся.
О каких услугах (наушниках и журналах) могла идти речь, если чарующая одинокая красавица с длинными распущенными волосами, еще в аэропорту выделенная им среди множества других снующих туда-сюда красавиц, летела вместе с ним, более того: сидела рядом?!
Он был не робок, не нем, уверен в себе, страстно желал, но никак не решался заговорить с ней.
Десятки всевозможных вступлений, зачатков разговора рождалось в его на полную мощь работающей голове, – он даже вспомнил первые строчки скандального романа Набокова и одного из рассказов Бунина, но все эти вступления и зачатки в результате оказывались не тем, что нужно, – чужим, банальным, неестественным, – и вдруг…
Кто-то внутри него сжалился над ним и прочел четверостишие давно умершего, но оставшегося жить поэта, посвященное женщине, по имени Незнаю.
(Когда-то он даже использовал это четверостишие в качестве припева песни, куплеты и мотив которой придумал сам.)
Февраль. И до весны уже рукой подать, –
мысленно пропел он.
(А что, если...?)
Скажи: какая ты? –
уже вслух, чуть слышно проговорил он, взглянув на свою очаровательную попутчицу. –
И я начну считать…
«Что-что? – не расслышав сказанного, встрепенулась красавица. – Вы что-то спросили?»
«Нет-нет, – улыбнулся он. – Просто теперь…
(Я знаю, ведь теперь я знаю:
Краса пленительна твоя.
Ведь я тебя предпочитаю
Всем тем, которых знаю я.)
Просто теперь я, кажется, знаю, с чего мне начать».
И он начал.
|
|