Матери своей я не помню, да и от отца остались воспоминания только времени моего раннего детства. Так сложилось, что все, что обычно называется семьей, родителями и заботой нам - мне и моей старшей сестре Лизе заменил дядя Николай родной брат моего покойного отца. Жил он вдово, одиноко и совсем недавно вернулся из Африки, где служил по дипломатической линии, а после стал работать в министерстве. Думаю, что даже в том ведомстве, в том круге его общения не было человека более тяжелого, сурового, молчаливого и строгого. Был он хмур, неприветлив и всем своим обликом, походкой движениями походил на медведя, неуклюжего неповоротливого увальня. И смотрел он мрачновато-холодным взглядом своих почти неподвижных ледяных глаз. С нами детьми был он сух и неразговорчив, обращался только по необходимости и мы к нему. Занят был в основном делами, мало уделяя нам внимания и общаясь с нами. Все заботы по дому и по уходу за нами он вверил нанятой для этого приживалке. Надо признаться мы побаивались его и старались быть во всем послушными, не шалить, чтобы невзначай не вызвать его естественного гнева. Холодным и пустым казался нам его огромный дом, мрачно блистал он чистотой своих просторных комнат.
Шло время. Мы выросли и начали строить уже свою взрослую жизнь. Лиза вышла замуж и уехала. Я к радости своей тоже быстро покинул этот холодный замок забвения и грусти, как часто про себя называл наш дом, и отправился по протекции дяди учиться на дипломата. Стал бывать дома только на каникулах. В тот год, я, уже окончив учебу, приехал, ожидая назначения на дипломатическую службу. Приехал и был несказанно удивлен переменами, которые теперь стали в замке забвения. О нет, теперь его трудно и несправедливо было называть так, это был дом, дом в полном смысле этого слова, в его лучшем смысле. Все здесь сияло, сверкало, играло светом, и определенно чувствовался тот уют и порядок, который вопреки мнению многих не заключается в буквальной чистоте в комнатах, расстановке мебели, модном интерьере, нет, оно это тепло уют, чувство дома в душе возникает сразу, когда, только переступив порог, начинаешь ощущать его в полной мере. И причиной этих всех перемен, этого света и тепла была ОНА, юная фея, легкая тонкая грация, что дядя пригласил присматривать за Настей, дочерью Лизы оставленной здесь на лето. Бедная девушка была несказанно рада, что после окончания педучилища смогла столь хорошо устроиться в богатом доме у состоятельного человека. И как мне показалось, рада была и моему появлению, появлению в доме сверстника, но все же тихо радовалась моему присутствию, была молчалива, приветлива своей скромной простотой, естественной застенчивостью. За ужином или обедом стоило мне только заговорить с ней, как односложно отвечала, застенчиво пряча глаза, старалась даже не смотреть в мою сторону, а если наши взгляды вдруг встречались, то тихо краснела нежным румянцем. Невольно стал я замечать и те перемены, что произошли теперь и в дяде Николае. Он стал совсем другим, уже не суровым, молчаливым, строгим, а старался быть все разговорчивей, часто беседовал со мной в добром тоне, шутил, усмехался. Утром, выходил к завтраку всегда гладко выбрит, в хорошем расположении. Чинно называя ее по имени отчеству: Елена Дмитриевна все расспрашивал о Настиных способностях в рисовании, грамматике, математике, заставляя ее краснеть и смущаться, пугливо и робко отвечать ему.
По вечерам он всегда работал у себя в кабинете и просил ее принести кофе с коньяком и трубку, которую научил ее готовить по какому-то особому, африканскому рецепту. И все же теперь он меньше работал, стараясь больше времени проводить с нами за беседами или чаепитием, уже обращаясь к ней просто, Леночка:
- Знаете ли, Леночка - тихо говорил он, я вот все, думаю, неплохо бы вы смотрелись на светских приемах.
Или выдержав паузу, продолжал:
-Вам бы, несомненно, пошло бы платье черного атласу со стоячим зубчатым воротничком, унизанным мелкими бриллиантами, или что-нибудь, современное, несомненно, дорогое. Меха, например черный соболь или шубка из голубой лисы, очень бы пошла, или манто длинное, норковое. И на прием к английской королеве. Но это все мечты говорил он, усмехаясь, но и что плохого в мечтах, разве они не придают нам силы, не возвращают потерянную надежду? А ведь бывает, что и мечты сбываются, верно, ведь? И что мешает, скажем, вам, в будущем стать настоящей светской львицей, или хотя бы мечтать об этом?
Она пыталась делать вид, что принимает все за шутку, заставляя себя отвечать ему милой улыбкой, а иногда просто молчала, давая ему выговориться, потешив себя.
Мне признаться не совсем нравились эти его разговоры о сбывающихся мечтах, высшем свете, приемах, чувствовался в них какой-то скрытый, тайный смысл, грубый намек, вывернутая на показ тайна. И я видел, как неприятно или даже может быть страшно ей слушать это и как вероятно она мучается вынужденным общением с ним. Через день он должен был уехать. Я, вдохновленный свободой предстоящих действий, стал еще сильнее приглядываться к ней. Точнее стал оказывать те знаки внимания, которые оказывает мужчина понравившейся и уже начавшей волновать его женщине. Теперь с большим трепетом и волнением смотрел на ее лицо, завитки белокурых волос, тонкий изгиб спины, шею, маленькие вершины грудей, возвышавшиеся под тонкой почти прозрачной блузкой. Невольно волновала мой взор ее коротенькая юбочка, возвышавшаяся на несколько сантиметров над округлой формой коленцами, эти почти невидимые, едва угадываемые полукруглые линии очертаний трусиков под ней, запах ее духов, голос, льющийся казалось из самого сердца, души-все это волновало меня не меньше, чем ее естественное целомудрие, скромность, возможная девственность. И стоило нам теперь встретиться взглядами, как чувствовал, что сердце мое начинает биться чаще и где- то там внутри все замирает легким приятным холодком, и она уже теперь не спешила прятать глаза, не краснела румянцем, а продолжала смотреть нежно, с теплотой, как-то по-другому, чем в те первые дни нашего знакомства. И мы уже начали ощущать ту счастливую радость быть рядом друг с другом. И вот однажды в один из душных летних вечеров случилась гроза. На втором этаже ветром ударило в открытые окна, послышался стук разбившегося стекла, дождь стал лить в комнаты. Настя только уснула, и Леночка, по обыкновения уложив ее, уже шла к себе
- Вы слышали удар (она по-прежнему говорила мне вы)?
- Да, - сказал я, - ветер разбил оконную раму, -
Мы быстро пошли туда. В комнате убрали разбитые стекла, она вытерла воду, я завесил раму, поставили на подоконник опрокинутые вазоны с цветами, убрали высыпанную из них землю, и все это вместе, сообща, рядом. Сколько нежности было даже в этом - наших совместных усилиях. Я все время старался коснуться ее руки, будто невзначай, случайно, и она будто замечая это, всякий раз улыбалась мне, когда наши руки касались, а я старался, как можно дольше продлить это касание, может даже превратив его в легкое, почти неощутимое поглаживание. А за окном шумел дождь, и казалось, шумел он везде по листьям в саду, по крышам, по лужам во дворе. Где-то вдали в полях сверкала молния, гремело.
- Какая гроза, - сказала она, подойдя к окну. А ведь первый раз в этом году.
Я подошел к ней ближе. Она молча взглянула на меня тем своим нежным теплым взглядом. Я быстро обнял ее и поцеловал страстно, с нетерпением. Расстегнул кофточку, стал целовать шею, уже ставшую мне доступной грудь. Она в истоме откинула голову, уже готовая дать то, последнее счастье, застонала…
Затем все наши следующие дни мы уже не мыслили без поцелуев. Где бы я ни встречал ее в доме, то тут же принимался целовать, не сказав ни слова, внезапно, страстно. И мы, уже оба с нетерпением пили то, доставшееся нам обоим счастье, мы верили в него, чувствовали и наслаждались им, испытывая день ото дня непреодолимое желание дарить друг другу нежность, радость, счастье. И едва уложив Настю, она приходила ко мне каждый вечер, была нежна, страстна и ненасытна в своем нетерпении к ласкам, нежности, радости.
Я тоже пил эту радость, засыпая и просыпаясь с ней, целуя ее на рассвете или сквозь сон глубокой непроглядной ночью. Но в одно такое утро я целовал ее, она еще сонная, робко отвечала мне, как вдруг на пороге послышалось легкое покашливание, и дверь в мою комнату с силой отворилась. Перед нами стоял дядя Николай и молча смотрел, затем также с силой закрыл дверь и удалился. К завтраку никто не вышел. Лишь к вечеру, когда я был у себя, и все думал о случившемся, вдруг услышал стук в дверь, вошел дядя Николай.
- Я все решил, - сказал он, - и снова по мне скользнул так хорошо знакомый, но в последнее время уже почти забытый его холодно-режущий взгляд. Завтра ты должен уехать. Я надеюсь, ты настоящий мужчина и присутствием своим больше не станешь компрометировать девушку. Через месяц ты получишь назначение, я распоряжусь, уедешь работать за границу. Нечего, пройдет время все забудется. Да, чуть не забыл вот - он вытащил из кармана своего длинного пиджака белый смятый конверт и небрежно бросил его на стол - на первое время хватит и, хлопнув дверью, удалился.
Что я мог сказать ему тогда, что возразить, о чем перечить. Я был разбит и сражен наповал, моя естественная слабость оправдывалась лишь безысходностью. Но мог ли я уехать, не повидав ее? Разумеется, нет. Я осмелился и пошел к ней.
- Завтра я уезжаю, - тихо сказал я, увидев ее стоящей в своей комнате у окна и безнадежно смотрящей в даль.
Она смотрела на меня мокрыми от слез глазами и едва слышно прошептала:
-Не может быть.
Я собрался с силами и еле выдавил из себя. Едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться вместе с ней:
-Так надо, но я вернусь, продолжал я, уже не веря в силу своих слов, ты главное жди.
-Пойди к нему, - сказала она, скажи ему, что ты любишь меня, и ничто все равно не сможет разлучить нас.
Я молчал. Она порывисто обняла меня, и мы задохнулись в поцелуе. Утром я уехал, стал жить в номерах и ждать назначения. Осенью, получив назначение, уехал в Лондон. (Чувствовалась протекция дяди Николая). Уже позже я написал ему, что отказываюсь от него, его помощи и своей части наследства. Шло время, а я все не мог забыть Леночку, и ту первую в то лето грозу, наши полные любви и страсти ночи.
Как- то зимой я должен бал получить новое назначение, приехал в Москву и узнал, что дядя Николай, став вторым человеком в министерстве, переехал в свою новую квартиру с молодой женой. И вот однажды, все той же зимой я был приглашен на банкет в МИД, по случаю назначения нового министра. И тут вдруг среди всех приглашенных я увидел их: ее и его. Он, в черном отливающем фраке гордо держал ее под руку всю легкую, стройную, казалось совсем не изменившуюся с нашей последней встречи. Держал ее, прижимая к себе, как свою неоспоримую добычу, легко доставшеюся победу, новое приобретение. И наши взгляды снова встретились, трудно сказать, что я испытал в тот момент. Только внутри стало холодно пусто и больно, и все во мне отозвалось не излеченной временем грустью, все смешалось и в одночасье померкло. Я быстро направился к выходу, но, оглянувшись, заметил: она провожала меня взглядом долгим и нежным, как наши первые поцелуи.
|
|