В “Последнем дне Помпеи” Карл Брюллов изобразил себя в виде одного из персонажей.
В анфиладе пространств и покинутых временем зданий,
Потерялась Судьба, ненароком забыта за дверью,
Выполняя одно из бесчисленных Божьих заданий.
Постояла, вздохнула, прошептала тихонько: “Не верю”,
И отправилась дальше...
Знаешь, я окончательно привык к одиночеству. Появились привычки, нарушение которых причиняет мне почти физические страдания. Конечно, это касается повседневных мелочей, ничего серьезного. Но у меня нет выбора, просто однажды я остался один. Вечером я запираю двери и окна, телефон, как обычно, молчит. Это дико, но мне хорошо в моем замкнутом пространстве, я волен делать тут все, что мне заблагорассудится, никто мне не указ. Хочу - разговариваю вслух сам с собой, хочу - молчу, хоть бы сутки напролет. Наверняка в психиатрии это как-то классифицируется. Синдром чьего-то там имени.
Новичок Артур Кирич девочками сразу был определен, как “романтик” - симпатичный, но бесперспективный персонаж. Его это не обидело. Несколько раз он появлялся на классных сборищах, однажды одноклассницам даже удалось вытащить его танцевать, и они с изумлением обнаружили, что этот медлительный, немного сутулый парень умеет двигаться под музыку, да еще как! Так, что остальные замерли и смотрели, не отрывая глаз. Но каждый раз большую часть вечера он сидел в углу, довольно много пил, но никогда не пьянел, одноклассники это отметили.
А еще он смотрел. Не жадно или оценивающе, как часто бывает в этом возрасте, а скорее изучающе.
Учителя поначалу насторожились - независимость, если не показная, то по крайней мере, отчетливо заметная и совсем не скрываемая, не сулила им ничего хорошего.
Как-то мне подумалось, что хочется уйти. Нет-нет, суицид тут совсем не при чем, просто однажды запереть входную дверь, положить ключ в почтовый ящик и уйти. Сесть на автобус и уехать на Петроградскую - доехать до кольца, а там Острова, мои любимые Острова, и обязательно, чтобы была уже осень. Цветастые листья медленно плыли бы по ртутной осенней воде, а Нева неторопливо несла бы их в Залив. Не знаю, что бы я там делал, просто бродил по шуршащим листьям, и мне не хотелось бы ехать домой. Стоп! Начнем с того, что дома у меня нет. Как же мне надоело быть бездомным.
Черт, но как иногда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, не зря считается, что человек существо социальное. Молчание сутки напролет изменяет личность, в моем случае то, что от этой самой личности осталось. Советуют - заведи кошечку. А я все чаще обращаюсь к тебе: “А помнишь!” - говорю я, и мне не надо ответа.
Первый раз я увидел тебя - помнишь, на Каменном. Была удивительно теплая осень, середина сентября, острова утопали в листьях, их никто не убирал. Цветастые листья были везде - на земле, на воде, а те, что оставались на деревьях, расцвечивали небо осенним особенным золотом. Я пришел смотреть на дуб Петра Первого. Он меня притягивал, я любил смотреть на него, иногда прикасаться, он успокаивал. Я стоял на противоположной стороне улицы, опершись об ограду, курил и просто смотрел на то, что осталось от некогда сильного дерева. Огромный мертвый пень, иллюстрация неумолимого тления времени, в нем чувствовалась былая сила. Может быть, сто лет назад кто-то точно так же стоял и смотрел на живой тогда еще дуб, а теперь я смотрю сквозь время в глаза этого человека. Ясно представилась мне эта картина: две эпохи, таких далеких и непохожих, и два человека по разные стороны времени, стоят и смотрят друг другу в глаза. Меня так увлекла эта мыль, что я не заметил, как ты подошла и встала рядом.
- Здравствуй, - сказала ты, - тебя ведь Артур зовут?
- Здравствуй! Я и есть. А ты откуда знаешь?
- Я в девятом “б” учусь. Я тебя в школе видела.
- Почему ты пришла сюда?
Кажется, я ее тоже видел. Тоненькая девочка с копной вьющихся волос цвета патины на старинной бронзе, наверное, красивая - я никогда не разбирался в женской красоте. Она посмотрела на меня непонимающе:
- Почему ты спросил? Когда тепло, я домой здесь пешком хожу. Я Лина.
- А я смотрю на дуб. Я прихожу сюда смотреть на дуб, - мне не приходило в голову, что бы еще сказать. Так мы познакомились.
На следующий день с самого утра шел мелкий дождь. Но после уроков я не поехал домой, а опять оказался около дуба. Мысленно я обращался к нему, то ли спрашивая совета, то ли просто необходимо было выговориться, точнее - выдуматься. Мысль была одна, но назойливая, не давала покоя - вчерашняя встреча слишком мало была похожа на простую случайность. Наверное, ниточки наших судеб уже пересеклись, зацепились.
Вскорости рядом раздался тихий голос:
- Я так и знала, что ты придешь. Здравствуй.
- Я тебя жду, - конечно, я соврал, но тут же принял собственную маленькую ложь за истину, ведь иначе, зачем бы я сюда пришел?
- А я знала, что ты меня ждешь.
Соврала ли ты в ответ? Хочется верить, что нет.
Сколько времени мне отпущено? Глупо, конечно, даже думать об этом, но не думать не получается. А выходит, осталось не так уж много. Тридцать семь лет я прожил относительно неплохо, следующие четыре - по нисходящей, здоровье неумолимо тает. Процесс нетороплив, иногда почти незаметен, но необратим. Самое страшное - потерять способность здраво рассуждать, грубо говоря, потерять разум. Тогда - конец, причем сам я осознавать этого не буду. Одна надежда - успеть вспомнить все, и в памяти укрыться. Успеть бы.
Мы ушли на Залив, в самый конец Крестовского, к стадиону. Оттуда были видны огни новостроек на Васильевском. Мы сидели на берегу, в сгущающихся сумерках, на каком-то камне у самой воды. Я рассказывал про Север, своих друзей и далекое Баренцево море, про долгую зимнюю ночь и полярное сияние в полнеба. И про “масонскую ложу” на Гороховой, про то, какая удивительная там акустика. Ты слушала внимательно, не перебивая. Ты умела слушать.
- Ты мне покажешь? - конечно, я согласился.
А потом ты сказала, что своего отца совсем не помнишь, а живешь вдвоем с мамой, которая работает в библиотеке. И что ты не любишь классическую музыку, сласти и никогда не будешь знаменитой. Я спросил, почему ты в этом уверена и услышал в ответ:
- У меня нет ни одного таланта, - не кокетничая, не заигрывая - просто выдала информацию.
- У тебя есть талант. Быть. - я сам не очень понял, что хотел сказать, просто вырвалось.
В ту осень Острова стали нашим прибежищем. Мы облазили каждый закоулок, не было такого места, куда бы мы ни забирались.
Был ли у нас роман? Были ли мы влюблены, с пылкостью и страстью шестнадцатилетних подростков? Скорее, нет. Я так и не понял до конца, что это было, и сейчас не понимаю. Просто нас стало вдвое, с самого начала, с первой нашей встречи у дуба. Неожиданно для всех окружающих и для себя, но с тех пор иначе нас не воспринимали - “эти двое”.
Я стал слишком взрослый, мне трудно вспомнить, что я тогда чувствовал и, тем более, что думал. Мне остается только по крупицам собирать все, что осталось в моей памяти, и уповать на волю провидения, которое не позволит мне отдалиться далеко от истины. Впрочем, что есть истина, для меня так и осталось тайной за семью печатями.
Помнишь, как мы сидели на берегу залива, вдоволь намечтавшись и всласть нацеловавшись, усталые и счастливые. Мы удрали тогда с уроков и бродили весь день по осени, а потом вышли на берег Залива, сели на какое-то бревно, обнялись и долго смотрели на воду. Цветные огоньки плыли, подпрыгивая, по темной воде и гасли, немного не доплывая до нас, чтобы зажечься опять у далекого противоположного берега. Была уже ночь, я пошел тебя провожать, и получил нахлобучку от твоей мамы. Зюля сказала, что кто-то из двоих обязательно должен соображать, а мы очень неудачная пара - на двоих у нас нет даже одной головы. Но мы были такие замерзшие и усталые, что она сжалилась, и напоила нас чаем с вареньем из жимолости. Мы смешно прозвали ее: Зюля, чтобы не произносить сложного сочетания “Зоя Юльевна”, даже ей самой понравилось. Знаешь, вкус варенья из жимолости я помню до сих пор.
Наверное, кто-то должен оглядываться назад, так уж вышло, что эта доля выпала мне. И я не жалуюсь, ведь оглядываясь, встречаюсь с тобой взглядом. Когда-нибудь я обязательно расскажу тебе свою жизнь. Все мои сумасбродства, женщин, которые меня любили, но чьи имена я забыл. Все странствия, без которых я не мог обойтись потому, что мне нужен был ветер. Я буду рассказывать долго-долго, ты же знаешь, я умею рассказывать.
А потом ты спросишь:
- А почему ты остался один? - я не найду ответа и скажу первое, что придет в голову:
- Наверное, просто ждал тебя.
В ответ ты засмеешься:
- И для этого потерял остальных?
А разве это важно? Разве сейчас это важно?
Вчера вернулся домой совершенно подавленный, снова столкнувшись с давно волнующим меня явлением. Иногда каким-то мистическим образом я убеждаюсь во взаимосвязанности всех человеческих судеб, всех без исключения, но разбираться и раскапывать боюсь, это опасно для душевного равновесия.
Мне предстояло закупить еду на неделю. Дело это хлопотное, я ползал по бескрайнему суперу, постукивая костылями и подолгу отдыхая на подвернувшихся ящиках, наконец, докатив до кассы свою тележку, встал в длинную очередь. За стойкой сидела совсем молоденькая девочка, на вид лет шестнадцати. Мне были видны только ее лицо и руки, проворно перекладывающие покупки из корзины на прилавок и резво бегающие по клавишам аппарата. Это лицо показалось мне неуловимо знакомым, я старался припомнить, кого она мне напоминает, но тщетно. Ничем не примечательное, скорее, некрасивое, с крупными невыразительными чертами. Единственно, что обращало на себя внимание, это глаза, живые, искрящиеся, они казались взятыми у другого человека и жили на этом лице по своим законам. Изредка ее взгляд падал на покупателей, и в эти моменты в нем мелькало нечто, напоминающее вопрос. Так смотрят на смутно знакомого человека, как бы спрашивая:
- Где мы могли с вами встречаться?
Передо мной было еще несколько человек, и оставалось достаточно времени, чтобы попытаться разглядеть, что кроется во взгляде этих удивительных глаз.
Когда подошла очередь, я попытался заговорить на своем чудовищном иврите, но тут же натолкнулся на встречную фразу:
- Со мной можно по-русски.
Так, надо попытаться запомнить ее, чтобы в будущем избегать подобных конфузов.
- Отлично. Как вас зовут, не секрет?
- Не секрет. Лина.
Тревожным набатным гулом расплескалось, зазвенело, задрожало это имя в моей голове, разом заполнило все мое существо. Что это, откуда, как? Очередной яркий квадратик бумаги с липкой полоской, какие обычно наклеивают для напоминания, и которые так упорно попадаются на моем пути? Вот почему я не мог оторвать взгляда от ее глаз, вот почему я пытался найти что-то, неуловимо мне знакомое, в чертах ее некрасивого лица. И не находил потому, что эта девчушка совсем из другого мира, ко мне уже не имеющего никакого отношения. Но как она оказалась связана с нашим прошлым, какая нить протянулась через бесконечные лабиринты времени, с чьими еще судьбами оказалась переплетена ее только начавшаяся жизнь?
Лахта, уже почти зима. Мы больше не ходим на Залив, да и Острова к концу ноября стали совсем неприкаянны, листва окончательно облетела и уже прибита к земле стылыми последними дождями. Нам больше нечего там делать. Теперь мы все свободное время пропадаем в Лахте, в веселой компании моих друзей декабристов, которые снимают там полдома. Вечером мы топим печку, пьем портвейн и ведем бесконечные разговоры ни о чем и обо всем понемногу. На последней электричке добираемся до города, передача дочери из рук в руки обеспокоенной Зюле сопровождается вечным, но впрочем, беззлобным - для порядка, ворчанием. Первое время она пыталась нас образумить, но скоро оставила свои попытки, как вполне бесполезные. По дороге в город мы грызли мускатный орех, чтобы избавиться от неделикатного запаха дешевого портвейна.
Мы только что проснулись, в окно уже забирается робкий бледный рассвет.
- Что теперь будет!
- Что такое? - я открыл один глаз, повернул голову и увидел твои волосы, цвет которых мне так и не удалось определить, они рассыпались по подушке.
- Я не позвонила маме, - удрученно бормочешь ты, - а кто виноват? Ты негодяй, вот!
Я смотрел, улыбаясь, на это очаровательно-неискреннее негодование. Если спросить меня, верю ли я в чудеса, то отвечу утвердительно. По крайней мере, раз в жизни находится место чуду. Я в этом убедился. Знаешь, потом я вспомню это наше утро и подумаю, что вся моя следующая жизнь была только эхом тех минут.
- Между прочим, негодяй всю ночь не сомкнул глаз, пробиваясь сквозь буран к телефонной будке. Твоя мама очень ругалась, но потом велела доставить тебя к обеду и сдать из рук в руки. Принцесса готова получить нагоняй?
- Ты позвонил маме? Какой ты хороший!
Как иногда хорошо совершать маленькие подвиги! Мне было сильно не по себе, когда я услышал далекий голос Зои Юльевны в телефонной трубке. Я стал сбивчиво, заикаясь и смущаясь, придумывать трагическую историю про отмененную электричку, отключенное электричество и сломанный телефон. В ответ я услышал:
- Передай дочери, что ругаться я буду, но не сильно. А с тобой мы поговорим, когда ты сдашь ее мне с рук на руки в целости и сохранности.
Обратно я почти летел. Стараясь не шуметь, пробрался в комнату, разделся и залез под одеяло. В блеклом свете уличного фонаря я смотрел на тебя, не отводя взгляда, пока не защипало глаза. Ты улыбалась во сне, а я подумал, что обязательно придумаю название для цвета твоих волос.
Это было первое наше утро. Лахта встретила нас пустынными воскресными улицами. Мы шли к станции, взявшись за руки.
Наверное, ты узнаешь меня, я почти не изменился. Седина и нехватка коренных зубов - пожалуй, это все, что меня отличает нынешнего от того, которого ты запомнила. И я тебя узнаю, память стала ко мне возвращаться. Те полжизни, что мы были врозь, они совсем незаметны, вот увидишь.
У памяти есть удивительное свойство - в какой-то момент она начинает существовать совершенно самостоятельно. Вдруг, совсем неожиданно, она преподносит смутную картинку, блеклую, как старая фотография, спрашивая: а не забыл ли? Если забыл, додумывай, старайся, насочиняй, но не оставляй место пустым. Пустота холодит, отнимает по крупицам твою жизнь, не оставляя надежды на будущее.
Происходит что-то классически хулиганское: я лежу кульком на земле, сгруппировавшись, стараясь прикрыть лицо и поджав колени, а меня месят. Их было человек пять или шесть, повод, как обычно, когда надо завестись - они местные, а мы нет. Один подошел к тебе, замахнулся, дальше - все автоматически, я тут ни при чем. Драться с детства не умел, поэтому попал хоть и по лицу, но мягко как-то: шлеп. И в ту же секунду оказался на земле. Думаю: меня попинают, выживу, что с тобой. Переворачиваюсь на спину посмотреть, тут же чей-то башмак припечатывается к моему лицу. Успеваю ухватиться за ногу, торчащую из башмака, и изо всех сил дергаю. Нога поддается, раздается арбузный бумк и наступает тишина, тут же нарушенная воплем:
- Сека, менты! - и удаляющимся топотом. Менты оказались дружинниками, милиционер только один, для правдоподобности. Подошли, меня поставили, оглядели:
- Этот вроде целый. Местный кадр как?
- Дышит, затылком приложился. Ну что, вызываем?
Милиционер берет рацию и долдонит в нее:
- Кинешма, пять-пять-шесть, ответьте!
Тот, что меня поднял, на меня еще раз посмотрел и говорит:
- Лицо только вымой, у станции кран есть. Нос кровит и башмак на полфизиономии - мать перепугаешь. И дуйте на станцию, сейчас электричка придет. А наш кадр клясться будет, что споткнулся.
Все-таки меня изрядно пошатывает. Подошел, прижал к себе крепко, ты вся дрожишь, мелко и сильно. Я говорю тихо, совсем на ухо:
- Пошли отсюда. Опоздаем, электричка последняя.
- Ты теперь у меня рыцарь, знаешь? - и улыбаешься сквозь слезы, жалко так.
- Знаю, принцесса.
Первый раз видел, как зеленеют люди. Даже в полумраке прихожей было видно, что Зюля позеленела.
- Только не говори, что просто подрался. Все равно не поверю.
- Я умоюсь, потом все расскажу, хорошо? - я не мог рассказывать, зная, что все подробно написано на моем лице.
- Марш в ванную!
Глянув на себя в зеркало, я содрогнулся. На меня смотрела нелепая физиономия перепуганного подростка, с распухшим носом и бордовым рубчатым следом в пол-лица. И глаза, главное - глаза. Я почему-то решил, что должен выглядеть героем, но оказалось совсем не так. Зрачки испуганно бегают, я постоянно моргаю, а из одного глаза выбивается тяжелая слеза. Ну и чучело...
Когда я добрался до кухни, ты уже совсем успокоилась и рассказывала Зюле про дружинника и мента с их Кинешмой.
- Теперь поделите все это на пять, тогда получится сильно преувеличенная правда, - на самом деле было приятно быть рыцарем.
- Дети, вы меня сведете в могилу, - спокойно так сказала Зюля, даже весело. Сразу видно - отлегло у нее.
- Давайте так: никаких больше поездок, никаких приключений. Артик, а с тобой разговор не отменяется.
- Мама, ты же убиваешь в нем рыцаря! - и немного замявшись, добавила, - а во мне принцессу.
- Потерпите уж. Вы мне целые нужны.
|
|