Я до сих пор иду по дороге в Слайго
Любил начинать строчкой: «Я шел...». Теперь пришел. Больше никуда ты не пойдешь. Привык уже? Не ври, к этому привыкнуть нельзя. Но жестокая правда не терпит двусмысленности. Либо так, либо этак. Не привык, но смирился, так точнее. На том и порешим, смирился. Хотя всегда ходил быстрыми, нервными шагами. Это всегда раздражало попутчиков, они не могли за тобой угнаться. Теперь такой проблемы нет. Потому, что ты уже никуда не идешь. Словами одесскими: «Ша! Уже никто никуда не идет!». Так-то вот.
Все вокруг выглядит обманом. Дом напротив, деревья, кошка на помойном бачке. Кусты перед домом. Обман зрения. Обман всех органов чувств. Кажется, что вокруг что-то есть, а на самом деле существуешь только ты, даже не ты, а твое воображение. Иногда его замечает еще кто-то, но ты-то знаешь, что это обман. Иногда тебе стыдно, стыдно обманывать других. Себя не обманешь, но других... Стыдно! Иногда становится стыдно - а как же те, кто существуют в твоем воображении? О них ты подумал? Однажды они изчезнут из твоей головы. Нехорошо! Ладно, хоть у тебя не отшибло память, и ты можешь в ней самозабвенно ковыряться. Получается что-то вроде археологических раскопок. Течение прежней жизни можно только реконструировать по их результатам. Что ж, пусть так оно и будет.
Итак, ты идешь по дороге. Скажем, в Слайго. Тебя только высадили из машины, дальше она не едет, Баллишенон - конечный пункт. Впереди Слайго, Галуэй, в итоге ты собираешься добраться к вечеру до Дублина. Какие смешные названия хранит твоя память! Стоит покопаться и все появляется на свет Божий. Остается только сдуть пыль, протереть краем рукава, поставить на полочку и долго созерцать.
«Я до сих пор иду по дороге в Слайго. И когда туда доберусь, не знает никто, даже я сам.»
А пока на улице шабат, мертвый сезон, особенно в этом спальном районе Иерусалима. Ты смотришь на улицу через открытую настежь дверь, в очередной раз понимаешь тщету всего сущего. И ладно. Ты добрался уже до Дублина. Что этот город?
«Дублин. Что про него сказать? Город, располагающий к себе с первых шагов, с первых минут. Он встречает меня пританцовывающей теткой, одетой как девочка для конфирмации, в белое кружевное платье, помахивающей таким же белым кружевным зонтом. Она прохаживается по бульвару, улыбается и спрашивает у всех: «Как поживаете?» Ее фотографию я видел еще задолго до того, как попал в Ирландию, когда разглядывал какой-то путеводитель по Дублину. Местная достопримечательность. И еще церковь в Rathmines, небольшом районе недалеко от центра Дублина, про которую рассказывают что, обойдя семнадцать раз вокруг, можно встретить черта. Я честно наматывал круги, сбился со счета, но черта так и не повстречал.
Зарабатывать на пропитание приходится дудочкой. Я облюбовал арку, проход между двумя улицами, устраиваюсь поуютней, кладу перед собой полиэтиленовый пакет и начинаю дудеть. «Висл», местная разновидность флейты, металлическая с пластмассовым мундштуком, издает пронзительные и не очень мелодичные звуки, но это меня не смущает. Главное, что соблюден основной принцип - я не попрошайничаю, а честно зарабатываю. Редкие прохожие кидают мелочь, за час набирается фунтов пять. Чтож, ужин мне обеспечен, можно пойти пошляться по городу. Но первая забота - обеспечить себе ночлег, этим я и решаю заняться. Еще в Англии я слышал про ночлежку Армии Спасения, которую отправляюсь искать. Адрес мне удается выяснить у нищего, сидевшего неподалеку от арки, где я мучал дудочку. Там можно совершенно бесплатно переночевать и принять душ, а с утра выдают миску вполне приличной похлебки. Я нахожу нужный дом, объясняю матронам в форме Армии Спасения, кто я, откуда и что мне надо. Они долго совещаются по телефону со своим начальством, как-никак русский попадается им впервые. Наконец все улажено, меня записывают в толстую тетрадку и велят ровно в семь быть на месте. Одной проблемой меньше, у меня есть немного денег и уйма свободного времени. Отправляюсь в самый центр, к Тринити колледжу. Зайдя туда, отыскиваю кафедру славистики (наверное, такие есть в любом университете мира), знакомлюсь с завкафедрой. К моему удивлению, русским она владеет с трудом и вообще она болгарка. Узнав, что я из России и что у меня нет визы сокрушается, что в Ирландии я нелегально, а у нее есть место преподавателя разговорного русского на всю зиму. Это как раз то, на что я гожусь. Но у меня нет визы и это все портит. Не судьба. Распрощавшись и пообещав еще зайти, я отправляюсь на пешеходную улицу возле Тринити колледжа.
Там я вижу массу гуляющего народа и не меньшую массу народа, который пытается что-нибудь заработать. Мое внимание сразу привлекает гадалка. На вид ей лет сорок, она гадает на картах Таро. Меня это гадание всегда интересовало, я подсаживаюсь и молча наблюдаю. Просто сижу и смотрю за ловкими движениями ее тонких рук, пытаясь вникнуть в суть гадания. Через некоторое время она обращает на меня внимание и спрашивает, не хочу ли я, чтобы она мне погадала. Гадание стоит пять фунтов. Они у меня есть, но это весь мой капитал и я с легким сердцем позволяю себе небольшую ложь - говорю, что денег у меня нет ни пенни. Она задумчиво на меня смотрит, улыбается и предлагает совершенно неожиданную форму оплаты. День моей жизни. Целый день. При этом не объясняя, как это будет воплощено в жизнь. Просто говорит, что если мне не жалко двадцати четырех часов, вынутых из моей жизни, то она готова погадать. Признаться, меня это немного настораживает. Вспоминается сразу «Степной волк» Гессе, «только для сумасшедших»... Не то, чтобы я был нерешителен по характеру, но уж больно необычно это предложение. И что-то во внешности ее меня беспокоит. Высокая, стройная, удивительно не по-ирландски красивая, признаки увядания почти незаметны, просто едва уловимы, скорее не первыми морщинами, а угадывается внимательностью мудрого взгляда зрелой женщины. Она не шутит, это видно. И я не решаюсь. Прошу разрешения посидеть рядом еще немного, посмотреть, как она гадает. Получив таковое, сижу и неотрывно смотрю за ее руками. Их движения завораживают. Движения даже не фокусника, а скорее, волшебника. Я забываю про время, прихожу в себя только когда башенные часы где-то за домами отбивают шесть. Пора в ночлежку, на улице холодно, да и дождь может пойти. Я раскланиваюсь с гадалкой и трогаюсь в путь. Уже проходя мимо Stefens Green, большого и очень ухоженного парка, где можно было бы переночевать, но на ночь его закрывают; я вспоминаю, что даже не спросил ее имени. Почему-то эта мысль застревает в моей голове, не дает покоя. Что-то неправильное есть в этом, но что, я никак могу понять. Позже, уже уехав в Донегол, я понимаю, что меня так беспокоило. Я никогда больше ее не увижу, хотя в Дублине проведу еще почти две недели. Она так и останется загадкой. Я много буду о ней думать, вспоминать ловкие мимолетные движения ее узких ладоней. И размышлять о том, что было бы, не откажись я от ее предложения.»
Как полезно иногда разговаривать с самим собой. Со стороны это может показаться несколько странным. Я населил свой мир людьми и с ними разговариваю. Мне так проще, в противном случае я окончательно покроюсь скорлупой, окуклюсь, как гусеница, с той только разницей, что бабочкой стать мне не суждено. Итак, по дороге в Слайго.
«Ни одной машины, меня начинает беспокоить перспектива ночлега под открытым небом. Но следующий «лифт», все-таки я удачлив, везет меня довольно далеко. Одно неудобство, водитель - фермер с западного побережья, его речь категорически непонятна. Он все время что-то говорит, я после каждой фразы послушно киваю этаким китайским болванчиком и молю Бога, что бы он меня о чем-нибудь не спросил. По дороге в машину подсаживаются еще двое, такого же дремучего вида фермеры. Одного я с большим трудом понимаю, остальных двоих никак. Вынужденно общаюсь с единственным, тем, которого я понимаю. Узнав, что я из России, он выпучивает глаза и открывает рот. На вопрос, как он понимает речь остальных, не мешает ли ему их неимоверный акцент, он отвечает коротко и просто:
- Я совсем их не понимаю!
Теперь моя очередь открывать рот:
- ???
- Я, - говорит, - просто иногда поддакиваю и головой киваю...»
За окном окончательно стемнело. Еще один мертвый сезон закончился, завтра начинается новая неделя. А есть ли тебе разница, новая неделя или старая? Ведь они похожи, как братья-близнецы. Так же отмечаются воем сирены по пятничным вечерам - «Шабат шалом!», даже хочется напялить припасенную на всякий пожарный кипу, - бутылкой красного вина, и то если повезет и ты успеешь кого-нибудь попросить ее купить для тебя. Копаться в своих воспоминаниях тебе надоело, сегодня ты извлек уже немало рухляди. Оставь на потом, не торопись, не обгоняй сани, в которых сам же и сидишь!
«Как я радовался весной цветам гранатового деревца! Они были ослепительно-прекрасны и упорно цвели всю весну. Бывали моменты, когда я уже думал, что деревце не цветет больше, но появлялись все новые и новые ярко-красные цветы. Они заставляли верить в жизнь, в любовь, в будущее. Сейчас ветки согнулись под тяжестью плодов, уже осень. А весной оно опять зацветет, цветы его будут так же похожи на огоньки на рождественской елке, деревце беззаботно встретит еще одну весну. Я опять буду любоваться неистовой жаждой жизни стройного гранатового деревца, растущего перед моим домом. Только я стану старее еще на один год. Еще на год меньше останется надежды. Я помудрею и еще меньше места останется в моей душе для чуда. Просто опять буду сидеть и любоваться цветами. И думать, что еще один год прошел, из тех немногих, что отпущены мне Всевышним. Еще один, из долгой череды сменяющих друг друга моментов, из которых складывается жизнь.
Но пока - осень. Согнувшиеся ветки, плоды, готовые вот-вот упасть на землю, неопределимая, но всеобъемлющая печаль их созерцания. Что прошедший год? Он не принес разочарований, но и не добавил иллюзий. Один из многих в длинном, но увы, совсем не бесконечном ряду. Только и всего. Прекрасное время для созерцания и размышлений.»
Не умеешь... Не умеешь ты не торопиться, старина. Вечно куда-то зачем-то торопишься. Ну ладно, давай, выкладывай, что у тебя в запасе, что ты можешь еще вытащить наружу? Скажем, про ту же Ирландию, ты ведь помнишь ее очень хорошо, ты до сих пор ею болен. До сих пор, говоря по-английски, делаешь это с немного ирландским акцентом. Это происходит помимо твоей воли и собеседники узнав, что ты из России, очень удивляются. Привычного русского акцента у тебя нет, ты этим очень гордишься.
И не забудь смахнуть пыль с этого старья!
«Я брожу по крохотному островку со смешным именем Инч, в местности, которая называется Инишоэн. Это почти самый север Ирландии, графство Донегол. По преданию, последний оплот Ирландской независимости. На островке даже есть очень живописные руины замка и остатки старой деревни. Была ли она покинута во времена «картофельного голода», или просто постепенно умерла, как и многие другие маленькие деревни? Я натыкаюсь на нее случайно во время прогулок по островку. От деревни остались стены домов, часть каменной изгороди и круглый след от какой-то башни. Греет солнце. Я, вдоволь полазив по развалинам и изрядно устав, укладываюсь на нагретый камень и засыпаю. Чистый воздух способствует крепкому сну.
Мне снится, что я житель этой деревни. Страна на грани умирания, «картофельный голод» гонит людей с насиженных мест. Внизу стоит судно, жители перетаскивают туда свой немудреный скарб. Я сплю, пригревшись на большом плоском камне. Люди покидают деревню, а я сплю. Пароход дает прощальный гудок, а я сплю. Все. Деревня покинута, она обречена. След от судна затерялся в бесконечных просторах Атлантики. Деревня разрушается временем, от домов остаются полуобвалившиеся стены. Густая трава скрывает некогда утоптанные дорожки.
Солнце заходит, становится прохладно. Я просыпаюсь. Как бывает иногда, реальность и сон некоторое время существуют в сознании одновременно. Меня охватывает неописуемый ужас - меня забыли! Судно ушло, прошли годы, дома превратились в руины, а я все проспал... Несколько мгновений, пока явь не заняла должное ей место, я пребываю в состоянии, которое не забуду до конца своих дней. Состояние бесконечной потерянности во времени и пространстве, совершенной покинутости. По возвращении в коммуну, где я остановился, я рассказываю тамошним обитателям эту историю, они убеждают меня, что ничего странного в произошедшем нет, это характер острова. Они говорят, что если я чувствую его, то Ирландия меня приняла, как своего. Метафизика, но эти люди, приехавшие со всех концов света, располагают к доверию. Может и впрямь так?»
Итак, очередная вещица уютно устроилась на полочке. Можно доковылять до ванной, почистить зубы и со спокойной совестью лечь спать. Завтра начнется еще одна дурацкая безликая неделя, опять ее надо будет спровадить. И очередная ненавистная суббота будет возвещена скребущей барабанные перепонки сиреной. Колесо сделает еще один свой оборот. Что-то опять щелкнет в бесконечности, я продвинусь еще на шаг вперед, не видя, куда иду. Я существую между этими шагами, опираюсь на вчерашний и занес ногу для следующего, завтрашнего.
Здравствуй, чудовище! Жив еще, курилка? Что на этот раз ты дополз до компьютера ведь не затем, чтобы разложить пасьянс? Суббота миновала, давай выковыривай из багажника еще что-нибудь. Скажем, Дания, ты ведь не забыл ее? Помнишь, немного, но помнишь. В этом мире тебе делать нечего, лучше полезай в пыльный сундук и еще раз там покопайся.
«В Германию меня не пустили. Пограничники были веселы, долго разглядывали мою краснокожую, радостно смеялись, но не пустили. Сказали, что в полукилометре от трассы есть тропинка, по которой я, если захочу, могу пройти пешком, гоняться за мной никто не будет, но обратно уже не пустят. Я подумал и благоразумно повернул назад, все-таки датская виза у меня есть. До Копенгагена добирался почти весь день, в результате заночевал в пригороде, у парня с на редкость датским именем - Фьодор. Оказывается, его родители были увлечены Достоевским и назвали в его честь. Сам же Фьодор великого своего тезку не читал. Он жил в каком-то месте, сильно напоминающем общежитие, меня пристроили спать на полу в пустующей комнате. Наутро мне предстоит разыскать Ворону, которая в Копене живет уже десять лет и я рассчитываю у нее остановиться. По ходу можно осмотреть Копенгаген.
Город немного напоминает Питер, по крайней мере мне так кажется после Англии и Ирландии. Здесь есть две основных достопримечательности, Христиания и Стройт. Первое - место, занятое всякого рода тусовщиками, бывшее расположение Копенгагенского гарнизона. Второе - пешеходная улица в самом центре города, где можно встретить русскую речь. Первое, что я слышу, попав на Стройт, это: «Эй, баргузин, поворачивай вал,»... Славное море, священный Байкал в сердце датской столицы. Да еще до боли знакомым хриплым голосом. Это Силя, которого я видел последний раз пару лет назад. Подсаживаюсь, здороваюсь. Удивлению Сили нет предела:
- Ты же уехал год назад в Англию, на одной ноге!
И правда, почти год назад, я уехал в Англию со сломанной ногой (как только погранцы пустили-то!). А теперь я здесь, на пути к Пенатам. Силя обитает в Христиании, подвизается на уборке местной бани. Сегодня он уже заработал «Море-Байкалом» двадцать крон, мы скидываемся и покупаем в ближайшем гастрономе два пакета вина и украдаем там же небольшой кусочек сыру. Возвращаемся на Стройт, устраиваемся поуютнее за каким-то ларьком, выпиваем за встречу и закусываем сыром.»
Ну вот видишь, Христиания вспомнилась, Силя. Еще там проходил рок-фестиваль, под смачным лозунгом «No fucken sponsors!», многократно намалеванном на бесконечном заборе. А еще там было можно купить гашиш... Ты помогал Силе мыть христиновскую баню, за что мог бесплатно помыться сам. Там продавали какую-то лечебную грязь, можно было вымазаться и сидеть в сауне. Говорили, что это очень полезно. Может и полезно, но вид обнаженной девушки, с головы до пят вымазанной грязью, тебя очень расстроил. При твоем трепетном отношении ко всему прекрасному, а что может быть прекраснее обнаженной женщины, ты был расстроен. Грязь была жирной, местами из-под нее выглядывало по-поросячьи розовое тело. Тогда тебя это насторожило.
- А, опять ты...
- Я.
- Хочешь сказать, что все забыл?
- Помню, то-то и оно. Все помню
- И ту девчушку, которой ты заморочил голову, если не сказать - сломал жизнь?
- Нет, ее не помню. Потому, что ее не было. Просто никогда не существовало.
- А зачем ты каждый вечер бегал к компьютеру проверять почту? Почему кидался к телефону на каждый звонок? В конце концов, кому посвящал свои идиотские стихи? Не ей?
- Нет. Не ей. Ее никогда не было. Не было и никогда не будет.
- Устал спорить с тобой. Раскладывай свой пасьянс. На большее ты не способен.
«Опять я иду. На этот раз не зная, куда и зачем. Просто ради движения, не перемещаясь при этом в пространстве. Я выбрал другой способ, я перемещаюсь во времени и цель моего пути совсем рядом. Просто достигну я ее завтра, или послезавтра. Или через год, я еще этого не знаю. Какие-то более простые цели достигаются быстрее, например, я пишу и из-под моего пера появляются буквы, в каждый следующий момент - новая буква, они складываются в слова, те - в предолжения. Впереди множество достижений, маленьких и побольше. И я к ним упрямо иду.
Дорога делает поворот, я не пытаюсь за него заглянуть, просто дохожу и вижу продолжение дороги. И спокойно иду дальше, задумав заглянуть за следующий поворот. Иногда мне необходим отдых, я позволяю себе расслабиться, посидеть на обочине и помечтать. О том, что за очередным поворотом меня ждет то, к чему я так долго шел. Сколько таких поворотов впереди, я не знаю, но за одним из них я увижу свою цель, но дальше будут еще повороты, из них состоит жизнь.»
- Тихо как... Почему так тихо?
- Потому, что никого нет, ты никому не нужен.
- Неправда, этого не может быть! А та девчушка? Она?
- Ее же нет. Нет и никогда не было. Ни-ког-да!
Тут-то и дать бы занавес. После слова «никогда» можно поставить большую жирную точку. Станет очень законченно, логически завершено. Но ты ведь так не умеешь. Ты еще слышишь приглушенные рыдания в телефонной трубке. Сбивчивые слова, едва различимые сквозь всхлипывания. Этого тоже никогда не было? И голос, до боли издалека, его тоже? А твои беспомощные попытки, проглотив ком, подкативший к горлу, что-то сказать, кому они были адресованы? Нет, милый, вляпался ты. Заварил кашу? Расхлебывай!
«Вовка теперь сходит с ума в своей треклятой Англии. От него мало чего осталось; он тоже живет там, в прошлом, самозабвенно ковыряясь в старье. Бог ты мой, да неужели ничего не осталось?
Вот, приехал на неделю ко мне. Первый день пьем вино, вспоминаем. Есть что, но оба по-разному. Утром сходимся за завтраком. Каждый держит пригоршню таблеток. Первый завтрак, извольте, кушать подано! Что же это такое... Спорим с пеной у рта, в каком году мы познакомились.
Выясняется,что оба путем не помним. Перечисляем бесконечные выселки, которые мы занимали. Коломенская, Загородный, Литейный, опять Литейный, Чайковского. Спорим, как переезжали. Вовка вспоминает дворничиху, которую я якобы соблазнил для пользы дела. А я не помню, хоть убей! Уж дворничиху-то я бы обязательно запомнил! Наконец на чем-то сходимся, я устал спорить, со всем соглашаюсь. Он заводится на полчаса с перечислением наших друзей, которых уже нет. А мы? Мы-то как? Утренние таблетки уже провалились, Вовка бежит в лавку за вином.
Треугольная комната на Коломенской, служебная жилплощадь: Вовка устроился дворником. Один раз я даже видел его подметающим тротуар. Но только один раз. Через месяц его выгоняют, мы перебираемся на Загородный, в полу-развалившуюся, полу-служебную квартиру на последнем этаже. Там недолго, сколько не помню. Вовка тоже не помнит, опять спорим. Бесконечная череда пыльных воспоминаний, наконец добираемся до Чайковского, 20, с безумным Папой-Сумароковым. Там - целый первый этаж с окнами, зашитыми железными листами. Мы сооружаем кинозал, фотолабораторию.»
Ты хочешь позвонить в Россию. Ты очень хочешь туда позвонить. И опять будешь спорить. Доказывать с пеной у рта, что на одну секундочку тебе просто необходимо. Нет! Без объяснений, ты сам все понимаешь.
- Понимаю, но...
- Никаких «но»!
- А может...
- Нет!
- А если?...
- Тебе сказано: «НЕТ»!
Спор проигран. Проиграно еще одно такое удобное место для жирной точки. Стыдно проигрывать самому себе. Тем не менее ты идешь на попятный. За окном мелкий дождь, он вызывает меланхолию и слезливо-сентиментальное настроение. Ты этому не сопротивляешься, тебе иногда становится жалко себя и ты поддаешься. Совершенно неожиданно в голове возникает картинка, как обычно - конкретная, целиком, до мельчайших подробностей. Остается картинку записать:
Они встретились. Падал дождь
Бесконечным дырявым пологом.
Стояли молча. Их била дрожь
От счастья, а может, от холода.
Смотрели в глаза, от ветра ежились.
Смеялись? Плакали? Не поймешь...
Глядя на них, улыбались прохожие.
Будьте счастливы! И храни вас дождь.
Некоторое время ты смотришь на лист бумаги. Тебе самому нравится то, что ты придумал, и картинка, и словесное ее воплощение. Да, ты иногда бываешь хорош... Понравится ли остальным? Ты почти никому не показываешь, считаешь, что главное, что бы радовало тебя. А тебя это радует, день прожит не зря, обитатели твоего воображения за тебя порадуются.
А если заглянуть поглубже? Разворошить старое барахло и добраться до самого дна сундука, что там? Тебе самому-то не интересно разве? Давай попробуем, тем более места на полках еще полно. И шуршание листвы располагает. Вот ведь зима, недоразумение одно! Осень, и только, причем неправильная, непривычная. Хотя, у тебя ведь есть сундук, там и осень завалялась, наверняка! Погляди повнимательней!
«Я бреду вдоль извилистой лесной речушки, иногда продираясь сквозь бурелом, иногда выходя на открытый луг, испещренный свежими кротовинами. Солнце уже перевалило зенит, краски осеннего леса стали насыщенней. Я никуда не спешу, это моя осень, только моя. Я и лес, пахнущий прелыми листьями и грибами, в нескольких километрах - ждущий меня дом. Дом, в котором есть печка, ее можно затопить. И керосиновая лампа с треснутым закопченным стеклом. Когда спускается осенняя ночь, становится совсем темно, только яркие, не по летнему сочные звезды служат единственным признаком существования мира. Кажется, что пространства не существует. Есть только дом с желтыми, теплыми и уютными окошками, на которых - занавески в горошек, отодвинутые в сторону. И бесконечное осеннее небо, мерцающее мириадами звезд. Весь мир состоит только из звезд и этого дома. Остального просто нет.»
Вот видишь, как славненько! Вот тебе и дом деревенский, и осень... А сейчас за окном зима, но только одно название, что зима. Местные жирные и наглые кошки считают, что март для них растянулся на весь год. Они орут истошными голосами и гадят на стулья в твоем палисадничке. И это тебя расстраивает больше всего.
Основным местом их сходок служит мусорный контейнер, что стоит через улицу. Они там кишат. Я складываю мелкую сдачу, медяки, в палисаднике, рядом со стульями так, чтобы они были под рукой. И когда мимо крадется очередной рыжий и наглый кот, я кидаю в него монетками. Иногда удается попасть и тогда напуганный зверь с диким мявом несется к помойке жаловаться своим товарищам. Определенного успеха я добился, местная кошачья братия меня побаивается. А мелочь девать все равно некуда, на такую монетку не купишь даже коробка спичек. Поэтому не жалко. Пол-шекеля поувесистей, но это уже деньги, хоть и небольшие.
«Я до сих пор иду по дороге в Слайго. И когда туда доберусь, не знает никто, даже я сам. И доберусь ли вообще.»
Слайго. Я уже совсем не помню, как выглядит этот городок, но название засело намертво. Южнее, в графстве Мэйо я работал на лошадиной ферме, точнее, в «Школе верховой езды Мулрани». Звучит-то как! Я проживу там две недели, потом уеду в Дублин, но вернусь опять. Теплый, гостеприимный и приветливый дом, долгие рассказы про старые добрые времена перед камином, все перемещается в прошлое. Остается только с грустной и умильной улыбкой посмотреть вслед. Океан.... О, этот живой, бормочущий что-то все время себе под нос Океан! Любое море - детская игрушка по сравнению с тобой!
«Ирландия не перестает поражать меня. Увиденный мной впервые Океан. Именно так, с большой буквы, хоть у него и есть имя - Атлантика. Только встретив раз, его ни с чем не перепутаешь. Его голос... У Океана есть голос, он разговаривает; иногда сердится, тогда ревет, иногда спокоен, тогда просто ворчит. Прибой, катающий по дну на метровой глубине здоровенные валуны, издает непрерывный рокот, даже в самую спокойную погоду. Я привезу из тех мест кассету, единственное, что осталось у меня в память о об острове по имени Эйре. Музыка, записанная на ней, такая же рокочущая, как сам Океан. Иногда я буду включать эту запись, закрывая глаза думать о далеком крае, зеленом острове, затерянном в Северной Атлантике.»
Я вернулся, что скажешь? Завтра придут друзья красить стены. У тебя много друзей, ты знаешь об этом? Знаешь, но не помнишь, подлец... А они есть, но ты так увлекся своим одиночеством, встал в такую гордую позу, что стал даже высокомерен. Сам-то ты этого не видишь, а вот остальные видят.
Боже, красить стены, это же бедствие, напасть! И изчезнут рисунки на стенах, которые остались как память о дочери, я не уверен, увижу ли ее еще когда-нибудь. Дом будет передвинут с места на место, я же потом ничего не найду!
«Сижу на стуле посередине свежепокрашенной комнаты и реву. Стыдно, даже перед собой стыдно. Одно хорошо, никто не видит. Причина? Все навалилось, все разом. Невозможность изменить ход событий. Все, что происходит, точнее, не происходит, совершенно не зависит от меня. Не успел, не сделал, не... Не, не! Сколько их, этих «не». И никогда не смогу. Друзья есть, да. Но я им не ровня и никогда мне не отделаться от ощущения своей ущербности... Самое главное, что некому мне сказать об этом. Некому. Все перемалывается жерновами моего характера. Характер не железный и жернова иногда буксуют, что-то застревает в них, они останавливаются. Вот тогда-то и наступает момент «Ч». Сижу, меня колотит, слезы льются сами собой, я не могу их сдержать. Незачем, и я не пытаюсь. Грудь сводит, глубоко вздыхаю, немного успокаиваюсь. Бывает же такое! Интересно, с точки зрения медицины, психиатрии скажем, как это называется? Ведь не гимназистка я с тонкой душевной организацией, взрослый мужик. Наверное, как-то это называется. Критичность самооценки, или как-то так. Если она присутствует, то не все потеряно. Интересно, у меня она есть? С одной стороны, я все вижу, что со мной сейчас, а с другой... Не сопротивляюсь, впускаю в себя состояние это, которому-то и определения нет. Наслаждаюсь, что ли.
Смотрю на белые стены. Только вчера они были изрисованы дочкиными каляками, а сегодня уже безупречно чисты. Как все быстротечно! Было-нету, между этими понятиями только один взмах кисти. Больно...»
- Третий день я ее не вижу и не слышу!
- И что?
- Но что-то с ней происходит, ей плохо, понимаешь, плохо! Я чувствую это!
- Успокойся, подумай, кто ты? Кто она? Где вы и что у вас впереди?
- Не хочу об этом думать, я люблю ее!
- Да что ты?!! Забыл - все, кто тебя окружает, вымышлены. Их нет. Так что забавляйся прошлым, не лезь в калашный ряд кувшинным рылом.
- Скажи, неужели это все, что у меня осталось?
- Все!
«Я работаю в Мулрани, в «Школе верховой езды». Работаю за кров и пищу, больше мне ничего не надо. Лошадиное поголовье разношерстно, есть несколько пони «коннемара», несколько настоящих битюгов и единственная породистая кобыла Марадона. Она меня полюбила с первого взгляда, уж не знаю, за что. Все время лезет целоваться, приходится обходить ее стойло по большому кругу. Поцелуй Марадоны настолько страстен и влажен, что потом приходится долго утираться и вытряхивать из уха звонкий оглушительный «чмок». Я чиню изгороди из колючей проволоки, которые разделяют пастбища, чищу иногда стойла, выполняю любые хозяйственные работы. Хозяйка школы Фрэнки, лет сорока, мы с ней долгими вечерами перед камином ведем бесконечные беседы ни о чем и обо всем. Я рассказываю про свою жизнь в России, она не перестает изумляться русскому стилю жизни. А она рассказывает про себя. Ее отец и мать, они живут здесь же, выходцы из Германии. В начале тридцатых они бежали, отец Фрэнки был протестантским священником, а мать - еврейка, для гитлеровской Германии сочетание было нежизнеспособно. Гранни и грандад уже в сильно преклонном возрасте, к девяноста. Несмотря на свою протестантскость и сугубо католическое ирландское окружение, грандад пользуется в Мулрани исключительным уважением и искренней любовью местных жителей. Иногда они заходят засвидетельствовать ему свое почтение.
Я увидел на краю участка, на склоне, прекрасную розовую глину, наковырял довольно большой кусок и принес домой. Сейчас вечер, я сижу перед пылающим камином и что-то из этой глины леплю. Фрэнки спрашивает, что. Я гордо отвечаю, что свистульку. Она очень заинтересована, мне приходится на свой страх и риск делать свистульку. Я не могу позволить себе ударить в грязь лицом. Когда-то я видел такие глиняные свистульки, по-моему, Дымковские, но их устройство помню весьма поверхностно. В результате долгих мучений получается кит, самое простое по форме, что пришло мне в голову. Дуть надо в хвост, получается довольно мелодичный звук. В боках кита я проделываю две дырочки и если их поочередно закрывать пальцами, звук меняет тональность. Кит отправляется сушиться на каминную полку, завтра я его обожгу все в том же камине.
Иногда в доме появляются волонтеры, довольно долго живет девочка из Швеции. Рядом с ней, при своем не таком уж мелком росте, я чувствую себя лилипутом. Роста в ней около двух метров, при этом у нее великолепная фигура и лицо куклы гигантских размеров. Ее зовут Ана, но мне она великодушно позволяет называть ее Нюшкой. Она очень милая, но катастрофически глупа. Соседские девицы иногда приходят помогать ухаживать за лошадьми, в награду за что они ездят верхом, иногда Фрэнки занимается с ними в манеже. Среди них надолго запомню Мэри, типичную ирландку тринадцати лет отроду. Но возраст ее сильно условен, на вид ей лет восемнадцать, она очень общительна и смешлива. Окончательно она меня покоряет ответом на мое замечание, что в тринадцать ей рановато курить. Вот ее ответ: «Есть много, что мне еще рановато, но это никогда меня не останавливало!» Я почти влюбился в нее, но потом я все равно уехал, а она осталась на берегу Океана, среди бесконечных торфяных пустошей. Это было так давно...»
- А что глиняный кит? Ты обжег его?
- Да. Он так красиво свистел!
- Свистел? Где он сейчас?
- Наверное, так и лежит на каминной полке. Если не разбился еще.
Аууу? Спишь? Хотел бы, да не получается? И не получится. Ты будешь мучаться до конца своих дней, это неизбежно, как эти кошки вокруг мусорного контейнера. Опять смотришь на улицу, там опять идет дождь. Тебя это не радует, хотя ты так любишь дождь. В прошлой жизни ты был. Сейчас, в этой, тебя нет. Ты это понимаешь, но все еще на что-то рассчитываешь, хотя знаешь - чудес не бывает. Ладно, как знаешь, твое дело.
«Мне приснилось, что я воюю с фашистами. В какой-то деревушке, короткими перебежками между домами; везде прячутся немцы. Вижу центральную площадь перед школой, на ней группа солдат в серой мешковатой форме, они пляшут вокруг костра. Тут я с ужасом вижу, что это не костер, а горящая, наверное, облитая бензином, девочка. Она истошно визжит и извивается, но ничего не может сделать, ее руки связаны. Постепенно вопли затихают, живой костер перестает дергаться, а солдаты в серых мундирах продолжают плясать. Следующий эпизод: мы победили, враг уничтожен, осталось лишь несколько, они стоят, поднявши руки. Я вижу их лица, светлые серые глаза - совсем мальчишки, гитлерюгенд. Их ошалевшие от страха взгляды устремлены на нас. Но я еще вижу, как они пляшут вокруг костра, в ушах стоит нечеловеческий визг горящей девчушки... Еще кадр: доска с бумажными табличками, на которых имена выпускников школы, имена этих мальчишек, в ужасе стоящих перед нами. Но перед моим взором - их дикий танец. Вижу свою руку, острым ножом (или штыком автомата?) медленно перечеркивающую эти таблички. Сталь глубоко вонзается в дерево, бумажки разрезаются и скручиваются. Глаза юных фашистов: они видят мой нож и понимают, что их судьба решена. По-моему, мы их расстреляли. Я проснулся и долго лежал, смотрел в темноту и думал. То, что я видел, было это убийство или акт возмездия? Потом включил лампу и записал увиденное в тетрадку. А ответа я так и не нашел.»
- Тебе не кажется, что ты потихоньку сходишь с ума?
- Почему это? Я адекватен, сегодня даже пол подмел!
- Ну да, шизофреники вяжут веники... И основная дилемма: по часовой стрелке веник обвязывать или против? Не упорствуй, правда ведь, сходишь.
- Что дальше? А кто нормален? И что такое норма?
- Видишь! Человек сошел с ума, когда задал свой первый вопрос. А ведь ты уже и вопросов не задаешь.
«Я до сих пор иду по дороге в Слайго. И когда туда доберусь, не знает никто, даже я сам. И доберусь ли вообще.»
Почему Слайго? Почему все время этот маленький городок? Ведь были и другие, ты проезжал их, а иногда и проходил пешком, Вестпорт, Галуэй, Донегол... Но ты идешь в Слайго. Идешь по дороге и весело распеваешь: «It is a long way to Tipperary», хотя больше ни одного слова из этой песни не помнишь. Не все ли идут по дороге в Слайго? Каждый своей дорогой?
«Глупый игрушечный мальчик, куда ты, зачем? Этот мир не для тебя, он слишком взрослый! Ты в нем погибнешь. Придумай себе свою Землю, насели ее добрыми животными, дружи с ними, ты ведь умеешь! Беги этого жестокого мира, он тебя сломает, он проглотит тебя, даже не заметив. Самое обидное, что даже и не заметив... Просто как и не было глупого игрушечного мальчика, не было сказок, которые он так любил. Не было Любви, светлой и прекрасной, в которую он свято верил. Не оглядывайся назад, ведь то, что ты придумаешь, это будет твой мир, только твой, ты будешь его опекать, цветы на подоконнике никогда не завянут, ведь ты не забудешь их поливать. Беги этого мира, создай свой. Ведь ты это умеешь!»
Помнишь ли ты Маленького Принца Сент-Экзюпери? Он ушел, но он мог уйти. У него была своя планета, а у тебя? Боже, как грохочет гроза! Стекла дребезжат, мне становится не по себе.
- Неужели это все?
- Что - все?
- Ну.... Конец, капут... Алес. Финита.
- Нет, перестань, ты еще помучаешься! Не надейся отделаться так легко!
- А иногда так хочется уйти.
- И не смей об этом! Кому станет легче? Подумай об остальных.
- Думал. И поэтому я еще тут.
Иерусалим, 2003
|
|