Памяти Светланы Метельской
«Лукоморья больше нет»
В.Высоцкий
В ночь на четверг русалки мыли волосы:
На праздник рыбий прибыл царь морской.
При нем – отряд чернобородых молодцев.
Затеяли прием – с вином, с икрой…
Царь сам откушал; остальное – воинам.
Русалки зеленые вина льют,
А воинам, тем только б непристойное:
К упругой грудке поскорее льнут!
Но где ж места запретные у школьниц-то? –
Блуждают руки, не находит взгляд,
А у девчушек аж чешуйки колются,
И хочется, и гены не велят!..
И в мире нет печальнее истории,
Чем повесть этих человечьих мук:
Торчи, как старый дуб, у Лукоморья,
Мурлычь, как кот, да жуй мореный лук.
Колумб и Хейердал, большого плаванья!
Большого лова славным рыбакам!
Я поднял парус: море слова плавного
Влечет меня к далеким берегам.
Там хмарь темнеет по болотам гиблым,
У Лукоморья дуб стоит в цепях;
Скелет кота для пишущих стал идолом –
И формалином новый стих запах;
Старик-Кощей – известная нелегкая –
Потягивая явский «беломор»,
Припоминает времена далекие,
Когда имел лирический тенор,
Но девки-йожки так крутили ножками
И так кружили голову ему,
Что стал Кощей с годами осторожнее
И вот охрип, не зная, почему;
И, в пепел обратив былые проседи,
Горстями сеет горести на нас.
И вышло вот что. Вышло прошлой осенью.
Стояла осень, мать ее меж глаз.
В долг не просил, не жлобствовал, не буйствовал,
Но знал Егора весь почти квартал:
Чинарь его, картух его приплюснутый,
Улыбку виноватую у рта;
Тих-говорок, словечками разбавленный:
«Как сам – как брат?», «такие вот дела»…
Такое вот вранье. Никто не знал его,
Когда жена Егора померла.
Краснел томат надкусанными ранами,
Егор за водкой водку доставал
И мужиков честил ворами рваными,
И стерлядями баб их обзывал,
И подливал случайным сотрапезникам,
И умолял: «Ну пей же, пей же, пей!..»
Неделя прокатилась: легкой песенкой.
Другая накатилась вслед за ней.
Висела ночь за рамами оконными,
Лелеял сны безветреные дом.
Он появился где-то под балконами,
И струны, разбухая под дождем,
Его несложный голос к тучам подняли:
«Я встретил Вас» и после «Степь да степь»…
Вдруг он осекся: «Вы смеетесь, подлые? –
Простите, я не буду больше петь.» –
И пел. И голос очищался пением.
И дождь притих, и ветер стал добрей:
Раскрыл в квартирах шторы постепенные
У окон и балконовых дверей,
И вышли люди, посмотрели, спать ушли.
А пьяный голос не смолкал никак.
И выли кошки, по подвалам спрятавшись.
И бились наразрыв сердца собак.
И не было плакатов – мол, позор ему –
А был художник: краски, борода…
Сопел, сипел, пил красное по-черному
И не бывал печальным никогда.
Не наслужив регалий, куртку общую
На бал-на быт имел товарищ мой.
Он тоже заходил почтить усопшую
И не гнушался водки дармовой,
А днем писал: сперва круги да полосы.
Плясала кисть, сплетая на холсте
Егорово лицо – седели волосы
И взгляд рыжел. А за спиною те,
Кто вечно пьет – без радости, без робости,
А так – правее тот, кто всех пьяней.
И мы горланили «коней над пропастью»,
И мы плясали, как табун коней,
И мы бы непременно люстру вышибли
Соседям, тем, что жили ниже нас,
Но ниже был подвал. А те, кто выше был,
Не слышали, как он ушел в тот раз:
Кренились стулья по наклонной плоскости,
А на опухшем, дымном потолке
Рябая лампа выжигала полосы,
Слезилось фото в дальнем уголке,
Рябина об оконце веткой стукнула,
А со двора окликнули его –
И разлилась по жилам ночь беспутная.
И с донышка, по капельке всего.
Суббота: по-тянуться, по-хмелиться бы…
Но протрезветь пришлось на мутный срок.
На третий день дошли аж до милиции,
Свидетели заполнили листок;
Слушок случился под шпиёнским соусом,
А соус мигом вызрел в маринад;
Егор был обнаружен Шерлок Холмсом,
Уже готовят киновариант;
В березнячок, что прямо за дорогою,
Разбойничий повадился народ,
Да странный больно: никого не трогают,
А только тех, кто через меру пьет;
И даже чей-то зять слыхал по «голосу»,
Что по Москве крадут живых людей…
А рыжий лес редел, седел, и по лесу
Не брел ни вепрь, ни ветер, ни злодей.
Мы рождены, чтоб спутать быль со сказками,
Судить, решать, любить, читать стихи,
Сложить, учесть и подытожить наскоро,
Воздвигнуть в правду отчие грехи…
Поэт убит, столетие покаялось –
Парад планет залечит память в нас –
Мне дважды предрекали апокалипсис,
Но стрелки обходили этот час.
И вновь гудки беснуются короткие
И голоса коснуться не дают.
Набрал. Пробил. Но не услышал отклика…
К художнику забрел на пять минут.
Немного свежих клякс на робе старенькой.
Провел, поставил джезву на плиту:
«Как поживаешь?» – взял палитру на руку;
«Смотри, неплохо?» – подошел к холсту.
По нишам колумбария распрятаны
Кленовый лист, перчатка, школьный мел;
Он – плюс – она – равняется… царапина.
И роза в клетке. Кофе закипел.
И прелой гущей выползая заполночь,
Тек разговор, вернее, монолог…
И стыдно было, что не в силах сам помочь;
И тошно, оттого что не помог.
А тут и у меня по сердцу трещина.
Разбитый терем – чем не тема снов?
А в тереме – утерянная женщина.
И новый вечер приглашает вновь
Под колпаком торшера портить зрение.
Четвертый день издерганный блокнот
Не принял ни строки; и жалко времени,
И недосып в затылке отдает,
А завтра не суббота и не праздники –
Подъем коловоротом в шесть-ноль-ноль!
А там – программы, там отчеты разные,
Которые еще не съела моль.
Нетронутые, девственные, белые,
Лежат они. Не знает даже враг,
Какую мы работу за год сделали –
Три года не внедрить-ть ее никак!
Три да один… не вяжется история.
Четвертый день, исчерканный блокнот…
Одна надежда только: Лукоморье.
По четвергам бывает самолет.
В четверг пришел Егор. С пустыми лицами
Стояли у парадных старики;
Полсотней штрафа кончилось в милиции,
И покатились прежние деньки.
Сосед соседу на соседа плакался,
Вопил художник: «По-миру пойду!..»
Пускали дым. И тек, почти без закуси,
Дремучий сказ про пять ночей в аду –
Как маяли Егора и как мучили,
Как заставляли вприсядку плясать…
Он хлопал стопку по такому случаю
И начинал рассказывать опять,
Как ожигали огненым дождем его,
Когда уже вконец лишался сил;
Как отпустили, вовсе изможденного.
Сказали, ненадолго. Упросил.
Он отощал, но люди шли без робости.
Он угощал и был не так уж плох!..
Тугие по Москве ползли автобусы.
Ты здесь, мой друг? – попробуй сделать вдох.
У Лукоморья, по веленью цареву,
Рабам на радость и костру на пыл
Поставили котел. Творилось варево.
Казнили тех, кто неугоден был:
Вора, поэта, мавра, что убил жену…
Сбежалась даже царская родня,
И ближний, глядя, как терзают ближнего,
Восторжено смеялся: «не меня!» –
И воздавал хвалу царевой мудрости,
И подставлял соседа своего…
Горел костер. Всю ночь. Он только утром стих.
И сон умчался. Только и всего.
Художник метил кренделя да полосы,
А получался взгляд – белей волос.
Художник не пустился с горя по-Руси;
Егоров бред никто не брал всерьез.
Мы растекались валкою походочкой –
Ну мало ли, о чем болтают тут? –
Все выдыхалось, даже запах водочный.
И кто бы ведал, что и впрямь придут.
Но та же лампа проливала полосы
На фото покосившееся, но
Носы кривилсь и кренились плоскости;
Рябина вновь ударила в окно.
Кто верил, тот был пьян до полуумия,
А прочим у стола хватало дел,
И только полый фантом новолуния
Косым лучом случайно подглядел,
Как шел Егор по бестелесным улицам.
Так плавно не бродил он никогда:
Асфальт устало под стопой сутулился,
А за спиной звенели провода;
Студеной сферой десятишаговою
Вокруг, белея, размыкалась тьма,
И он вживался взглядом в кроны голые
И голые бетонные дома;
И этот взгляд в роман не уложился бы,
Поэмы был достоин каждый вздох
По тем, кто звал, искал и лгал, и жил себе;
По тем, кто ткал мелодию из крох…
А в желтых окнах продолжали праздновать:
Где льется даром, тем и выпьют все.
Кривилась осень, скользкая и грязная.
И брызги разлетались по шоссе.
Две фары рассекают тракт на стороны,
Секунда, растекаясь в стеклах луж,
Швыряет в лету Авиамоторную –
И меркнет эскалатор смертных душ,
И женщина, в слепую вечность падая,
Доверит сына встречной полосе,
Чтоб хоть на миг действительность горбатая
Сверкнула на обочине шоссе.
Надежда спину гладит взглядом женщины,
Но в легком сердце не до страсти: стресс!
Короною движения увенчанный,
Ломаешь стрелки, времени в обрез…
В авиакассе больше часа отняли:
«Пожалуйста, на тридцать три – ноль три!»
– «Над Лукоморьем третий день нелетная;
Там делают погоду упыри»…
Что делать? Упыри, конечно – сволочи.
Но ехать надо. И портфель в руке.
Есть поезд для простых командировочных.
Стучит, трясет, и каждый налегке.
Князь Игорь, князь Владимир статно свесились
И вниз глядят с князьевых лож своих –
Там две царевны с кандидатской степенью.
Влюбиться можно в каждую из них
И закружиться радужными танцами
Без праздных ссор и будничных обид…
Царевны вышли на ближайшей станции.
На их диванах парочка сидит.
А лишним – коридор, где темь обычная
Да, меж огней, беседы про Москву…
И значит, все в порядке с жизнью личною:
Я неустроен, значти я живу.
И буду петь, аккорды в мир бросаючи.
А если лиру сломит нищета,
Я струны натяну на хвост русалочий,
Я тон возьму ученого кота…
Кому направо, песни петь хвалебные? –
А мне налево: сказками грешить.
Растить годами розы благолепные
И раздавать влюбленым за гроши.
Быть может, на чужое счастье глядючи,
Построю, все же, терем на песке,
А тридцать сыновей морского дядюшки
Расставят сеть застав невдалеке,
Чтоб от молвы и от волны напористой
Сберечь цепочку золотую дней…
И пусть цепочка станет точкой повести
И почкой новой повести моей.
Август 1983 – Август 1984. Москва.
|
|