1
Вагон резко качнулся и остановился. Хриплый голос ржаво произнес нечто нечленораздельное, но никого эти объявления не интересовали - свои знали эти восемь станций метро наизусть, выходили каждый на своей машинально, а чужие пусть выкручиваются, как хотят, они здесь никого не интересовали. Юра захлопнул книжку, успев прочесть последнюю фразу, зажмурился, чтобы вернуть фокус глаз на место, и ловко протискиваясь сквозь плотно упакованную и мрачно бурчащую толпу, вышел на перрон и стал подниматься по лестнице. И тут он увидел, как прямо перед ним поднимается женская, пардон, задница. Короткие летние штанцы со штрипками были спущены ниже ватерлинии, по последней моде, приоткрывая загорелые, в просвечивающимся светлом и, наверное, очень нежном пушке, загорелые бедра почти до середины. Казалось, что держатся они даже не на честном слове, а вопреки всем законам, и вот-вот соскользнут вниз, как простыня с открывающегося памятника. В центре композиции заманчиво приоткрылась разделительная ложбинка, которая магнетически притягивала взгляд, наверное, в надежде увидеть нечто большее. А что там может быть большее – и Юрий машинально напрягся, представляя, что там в этой ложбинке и как это может выглядеть. Линии бедер были такими плавными, нежными, чуть удлиняющими эту выпуклость, что трудно было подобрать самое совершенное лекало, чтобы выправить такие обводы. Девушка оживленно разговаривала с приятелями, вместе с которыми она вышла из вагона метро, но Юра, приблизившись почти вплотную, ничего не слышал. Он с замирающим сердцем смотрел на восхитительную, фантастическую игру этих туго обтянутых продолговатых, как ашхабадские дыни, половинок, каждая из которых, дождавшись своей очереди, начинала двигаться по траектории, напоминающей изогнутый знак интеграла, то ли снизу вверх, то ли сверху вниз, потом на мгновение замирала, предоставляя возможность солировать другой половинке. Движения завораживали и, останавливая в последний миг свою руку, которая непроизвольно потянулась, чтобы проверить, не сон ли это, Юра вспомнил прочитанный недавно рассказ, в котором секретный академик, готовившийся сбежать из крепких объятий своей заботливой родины, не смог удержаться от такого же подсознательного и неудержимого желания, увидев перед собой совершенно немыслимую, неизвестную из прежней академической жизни круглую негритянскую задницу, чем обрушил сложную схему его побега, навсегда лишившись даже той свободы, что у него до этого была. Юра понял, что надо увеличить дистанцию, иначе от такого интенсивного движения глазами у него уже началось головокружение. Он чуть тормознул, стерпел тут же последовавший толчок идущего сзади, сопроводившийся короткой матерной руганью в свой адрес - до этого ли сейчас ему, и, отстав на пару ступенек, еще успел рассмотреть розовые пяточки, стройные икры и светлый хвостик собранных волос. Лестница закончилась, удобный ракурс ушел вместе с ней, но еще какое-то время Юра старался не отставать, чувствуя волнение и призывая свое разгулявшееся воображение утихнуть. Он очень боялся увидеть лицо хозяйки этого «вечного двигателя», чтобы не разочароваться, но толпа уже оттеснила и увлекла его в сторону. Он не успел перевести дух и закурить, как прямо перед ним оказалась другая девушка – красивая и стройная, с пухлыми, аккуратно и сочно накрашенными губами, которые она держала слегка приоткрытыми, наверное, заботясь о сохранении дорогой помады, но выглядело это очень призывно и многообещающе. От блестящих губ он был моментально отвлечен широким и глубоким разрезом, в котором несколько расстегнутых пуговиц говорили о замысле. Он увидел почти полностью обнаженные, чуть удлиненные и такие же смуглые от первого летнего загара, как только что потерянные в толпе бедра незнакомки, груди. Распахнутая тонкая просвечивающаяся блузка скрывала только самые интимные оконечности этих овалов – соски, но то, что было на виду, возбуждало достаточно, чтобы знакомо заломило в затылке – не иначе, как давление подскочило.
Юра успел в некотором замешательстве отвести взгляд и тут же встретился с взглядом молодого парня, который тоже облизнулся на эту прелесть, а теперь по-дружески и даже заговорщицки подмигнул Юрию, на что тот резко насупился, давая понять, что он парню не товарищ, а сам по себе.
На остановке было много людей. Зной, скопившийся и, казалось, сгустившийся за день душил своей непродыхаемостью. Задыхались все, кто больше, кто меньше, обмахивались газетой, а то и просто влажной ладошкой. Юрий еще раз глянул на призывно обнаженную грудь, но ракурс был не удобный, и взгляд получился исподтишка, будто украл – не столько увидел, сколько догадался. В этот момент с новой волной вынесенных наверх пассажиров появились новые девушки, в том числе одна – совершенно фантастическая – маленькая голубоглазая блондинка, с короткой мальчишеской стрижкой, открывающей тонкую, длинную, совершенно беззащитную шею, переходящую в подбритый обнаженный затылок, с узкими, как у десятилетнего пацана, бедрами, но с выпуклыми, абсолютно правильно-круглыми, вызывающе вперед торчащими, совсем не малыми грудками, которые сразу же привлекли внимание всех, увидевших это чудо, мужчин. На девушке была очень короткая белая юбка колоколом, сквозь которую просвечивали тонкие плавочки, стыдливо прикрывающие спереди только лобок, а сзади сходящей на нет полоской исчезающие в складке между двух маленьких ягодиц. Даже подвыпивший мужик неопределенного возраста, которому должно было быть все «по барабану», коротко икнув, уставился на девчонку с таким изумлением, что она вынуждена была демонстративно повернуться к нему спиной, предоставив Юрию теперь любоваться ее прелестями в упор. Девчонка отставила ногу, изогнув ее по балетному, при этом маленькие ягодицы напряглись еще больше, и сзади кто-то выдохнул натужно:
- Эх, впендюрить бы ей сейчас, да раз пять…
Как-то странно сложилось в этот жаркий и душный день, что Юра, будто стронутый с места камень, оттолкнулся от одной возбуждающей детали, потом ускорился от столкновения с другой, и теперь, столкнувшись в упор с третьей, совершенно немыслимой, по его мнению, красавице, вспыхнул, издавая кремнистый запах искры, которую высекает кресало, и запылал.
Подошел автобус, толпа мрачно надвинулась, неотвратимая и сильная, как океанский прибой, и молча начала утрамбовываться в открывшиеся двери. Юре вдруг повезло – он успел прямо за девушкой, и теперь его щека была прижата к ее тугой ягодице в белоснежной юбке. Ему даже показалось, что он чувствует запах ее тела, тем более что на загорелой полоске выше пояса юбки он увидел несколько капелек, тонких капелек испарины, выступившей на этом молодом сочном теле. Чтобы удержать равновесие, ему пришлось напрячься изо всех сил, ведь он стоял на ступеньке, шевельнулся, стараясь поймать хоть какую-нибудь опору, и почувствовал гладкие ноги, сделал вид, будто случайно коснулся, что-то буркнул, явно для себя, и вновь прикоснулся к теплому глянцу. Так они и доехали вместе до его остановки. Выбрались из тесного нутра автобуса, и девчонка, чуть оправив задравшуюся юбку, окатила Юрия таким презрительно-рассерженным взглядом, что у него ноги чуть не подкосились. Ну, извини, знаю, что не принц датский, что ж теперь и дотронуться до тебя нельзя, что ли?
Девчонка застучала каблучками в одну сторону, а Юрий, обессиленный от пережитого возбуждения, долго еще смотрел ей вслед, а когда она исчезла за поворотом, постояв еще чуть, для верности – вдруг вернется - и, наконец, закурив мятую сигарету, побрел в сторону своей облезлой пятиэтажки.
2
В детстве у Юры была одна, но, как говорят, пламенная, страсть – он читал. Во дворе мальчишки не признавали его за своего – слишком уж робок и тих был этот новенький, которого привезли вместе с двумя контейнерами мебели новые жильцы. Пару раз его побили во дворе, и, не встретив ни малейшего сопротивления, на этом интерес двора к новичку пропал. А Юра, стараясь не попадаться на глаза пацанам, пробегал теперь через двор короткой дорогой только в школу и обратно, да еще в ближнюю лавку за хлебом и спичками, когда приспичит. Зато в их доме было огромное количество книг, настоящая библиотека – это все принесла в свое время в дом мама, а ей эта библиотека досталась от ее мамы. Так уж получилось, что по женской линии Кузоваткины были книгочеи. Женская линия прервалась на Юре, второго ребенка мама не захотела, и традицию почитателя романов пришлось продолжать ему, хотя «пришлось» в этом случае не совсем подходит, так как для Юры чтение книг было страстью. Удивительно, что до школы его никто не стал обучать грамоте – было некогда, взрослые работали, шумно отдыхали и еще более шумно выясняли отношения между собой, а мальчика оставляли на целый день одного дома под замком, как собаку или кошку, забегая днем на пятнадцать минут, чтобы проведать его и накормить. В школе Юрик научился читать очень быстро, и уже в середине года начал читать все, что попадалось под руки. С тех пор он всегда носил с собой в школу книги, и если на каком-нибудь уроке учительница отбирала одну книгу, он тут же доставал другую.
Детское чтиво кончилось быстро, в школьной библиотеке ему перестали выдавать книги, сославшись, что все доступное для его возраста он уже прочел. Тогда он открыл книжный шкаф дома! Там стояли совсем другие книги, они были толстые, в твердых переплетах с золотыми буквами и почти без картинок. С виду они показались Юрию скучными, но вот он открыл первую… и забыл обо всем на свете. В этой толстенной, оранжевого переплета книге, которую написал Натан Рыбак, открылся мир страстей, войны, любви и козней, в ней жил и воевал Богдан Хмельницкий со своими казаками, круша кирасиров Речи Посполитой. Конечно, не все было ему понятно, но он быстро научился догадываться, а главное, легко видел прямо через строчки описанные картины в цвете и даже в звуке. Два толстенных тома он проглотил, почти не отрываясь, забывая в это время обо всем на свете. Это то и привлекло рассеянное и спонтанное внимание матери. Она закрыла шкаф на ключ и сказала, что Юре еще рано читать взрослые книги. Что ж, препятствие было не таким уж непреодолимым, второй ключ от шкафа нашелся в маленькой старой маминой сумке, где отец держал детали крепежа их румынского гарнитура. Теперь, возвратясь из школы, Юра открывал шкаф, садился прямо возле него на пол и читал, читал, читал, пока к жизни его не возвращал звук открываемого замка входной двери. Вот тогда надо было в одно мгновение поставить книгу на место, закрыть шкаф и с невинным выражением, выйдя в темный коридор навстречу матери, спросить:
- Это ты, мамочка? - И тут же отчитаться о школьных отметках и выполненных делах по хозяйству, уводя разговор совершенно в иную плоскость, в которой было совсем не до книг.
И вот однажды очередь дошла до серых, совершенно неприметных книжек, на которых было вытеснено – «Ги де Мопассан». Юра открыл наугад вторую или третью книжку из длинного ряда в двенадцать томов, начал читать и вскоре почувствовал необыкновенное возбуждение. К тому времени ему было уже десять лет или всего десять лет, как на это посмотреть, но мужское возбуждение, пронизывающее все его естество, вызывающее дрожь и слабость, силу и необыкновенную твердость, пугающую и завораживающую, он познал впервые именно в этом возрасте, читая страницы романа «Милый друг», который по сегодняшним меркам только и можно назвать детским чтивом.
После этого жизнь мальчика изменилась навсегда. Теперь он читал и реагировал, смотрел на женщин, не пропуская ни одной, и представлял, все, что мог тогда представить. Когда он перешел в седьмой класс, родители взяли его с собой в отпуск. Это было настоящее турне: Москва – Ленинград – Одесса, и повсюду он глазел на молодых женщин и девушек, отмечая тех, с кем он хотел бы себя видеть рядом, и считал, в каком же городе таких красавиц будет больше. Правда, он еще считал все встреченные на улицах мотоциклы «Ява» - они были такими же красивыми и такими же недоступными, как женщины. С разгромным счетом по «Явам» выиграла Одесса. А вот девушки, больше всего понравившиеся Юре, в большинстве своем жили в Ленинграде. «Одесситки» были слишком оживленны, шумны и толсты, в Москве красивых женщин было, конечно, много, но анемичных, тонких и скромных с виду девушек со светло-русыми волосами и голубыми глазами, которые особенно привлекали Юру, встреченных им в Ленинграде оказалось на 87 больше, чем в Москве.
Чем больше Юра читал, тем больше ему не хотелось отрываться от книг: в них жизнь была интереснее, насыщеннее, в них были прекрасные красавицы, которыми можно было обладать, тем более что Юра очень быстро нашел способ имитировать это обладание, с получением самого настоящего, подкашивающего ноги, сводящего до судорог запретного наслаждения, которое было тем острее и больше, чем больше он понимал страшную греховность, недозволенность, а от этого и преступность этих действий. Это было пострашнее, чем залезть в карман отцовского плаща в прихожей, чем получить сто «двоек» или наврать учителю. Приходилось теперь прятаться и ловить момент, чаще всего он запирался с книжкой в туалете, но, если родители были дома, то уже через какое-то время раздраженный крик матери и громкий стук в дверь, останавливающий дыхание как налет гестапо, вынуждал его покидать убежище.
Книжный мир заменил ему реальность настолько, что он уже путал их и часто разговаривал сам с собой, представляя себя одним из персонажей читаемой в это время книги. Однажды мать в окно кухни увидела, как он идет по улице, разговаривая сам с собой и живо жестикулируя. Педагогику в их семье не признавали, и мать тут же так жестоко высмеяла бедного парнишку, а ведь он был уже в восьмом классе, что тот моментально и навсегда излечился от этой вредной привычки. Правда, став даже совсем взрослым, в самые трудные минуты своей жизни, а они, хоть и очень редко, но все-таки бывали у него, он начинал говорить сам с собой, чтобы лучше уяснить ситуацию и успокоиться.
Чтобы не разлучаться с книгами, после окончания школы Юра поступил в историко-архивный институт, параллельно стал изучать экзотические, а потому очень трудные языки – санскрит, фарси, японский, арабский и хинди – чтобы читать древние рукописи, манускрипты, толстые старые книги, в которых, кстати, много писали и об искусстве любви, о технике доставления настоящего, как Юра понимал, неземного наслаждения. Сексуальная тема стала тайным, но очень глубоким увлечением юноши, который по-прежнему оставался «девственником», удовлетворяющимся собственными манипуляциями по несколько раз на дню, но боящимся разрушить свой призрачный мир наслаждений и фантазий простым и житейским половым актом. Девственность сохранить было не сложно – Юра не привлекал внимание девушек, хотя несколько попыток его соблазнить все-таки было, и тогда ему пришлось собирать свою волю в кулак, он сопротивлялся неистово, охваченный животным страхом. Юра скорее дал бы себя кастрировать, чем согласился бы просто так, без высокого и настоящего чувства совокупиться с посторонней, чужой женщиной.
Однажды, будучи уже на пятом курсе, он возвращался с каникул в институт поездом. Ехать надо было всего одну ночь, поэтому он купил билет в общий вагон, впрочем, по его студенческому статусу ему другого и не полагалось. Юра успел занять место у окошка, пассажиров было много, свободных мест не осталось, и все плотно усаживались в ожидании долгой и неудобной ночи. Не успели они отъехать от его городка, как в вагоне почему-то погас свет. Никто по привычке не возмущался, все ждали, когда дадут свет, а если и не дадут, то все равно ехать надо, да и свет ни к чему – читать будешь дома, здесь тебе не библиотека, а еду или бутылку мимо рта и в темноте не пронесешь. Счастливчики, успевшие занять верхние вторые и даже третьи – багажные полки, скоро угомонились и стали засыпать, когда сидевшая рядом с Юрой пожилая женщина стала стонать и прижимать руку к сердцу. В вагоне было душно, почти две сотни людей, набившихся в него, пахли скученной толпой, дышать было трудно. Попытались открыть окно – да, какой там, они у них навечно закрыты, будто заколочены. Кто-то дал женщине таблетку под язык, кто-то подал бутылку с водой, а со второй полки неожиданно спрыгнула девушка, уступая больной свое заветное место, позволяющее даже в общем вагоне чувствовать себя человеком.
Теперь она села рядом с Юрой и тот сразу же почувствовал жар ее еще не проснувшегося тела, плотную упругость, вызвавшую какое-то необыкновенно сильное возбуждение. Девушка заговорила с ним тихо, приглушенно, голос ее был чувственным, с какой-то будоражащей хрипотцой. Она стала расспрашивать Юру о том, куда и откуда он едет. Они познакомились – она назвалась Татьяной, и так продолжали шептаться, несмотря на то, что пытающиеся задремать соседи укоризненно глядели на них, что было видно и в темноте вагона - в свете мелькающих за окном фонарей да тусклой луны, отражающей свет заснеженных полей, позволявший видеть то, что захочешь и не видеть того, чего не желаешь.
Девушка пыталась пристроиться поудобнее, садилась то так, то эдак, задевая своим крепким, но мягко-нежным телом Юру, возбуждение которого доходило до верхнего предела, прорываясь дрожащими руками и неожиданно севшим голосом. На одной из станций вышел сидевший рядом пассажир, и Татьяна моментально заняла освободившееся место, вытянув ноги в черных чулках, выглядывающих из-под шотландской юбки. Юра уставился на круглые, обтянутые черным, коленки, а Таня, поймав его взгляд, как-то многозначительно развела их, прежде чем прикрыть подолом натянувшейся юбки. В вагоне установилась дремотная тишина, когда уже никто не слышит ни стука колес, ни бряцанья еще какого-то железа и грохота незакрытой двери тамбура – все успокоились и спали или делали вид, что спят, как это делали Юра и Татьяна. Девушка давно догадалась о состоянии парня, и ее это развлекало, и даже по-своему заводило. Она довольно-таки смело и совершенно неожиданно для него, пользуясь условной темнотой, коснулась его напряженного, налитого желанием и пульсирующей кровью, бугром выпирающего органа и, уже не скрываясь, резко сжала его. Юра чуть не вскрикнул, но сумел удержать стон – прикосновение и сжатие были неимоверно приятны. Таня быстро и ловко соорудила для них некоторое убежище, накинув сверху на себя Юрино пальто, тем более что мчавшийся по зимней степи поезд уже достаточно проветрился и теперь отдавал последнее тепло остывающей печки, которую уснувшая, как всегда, проводница бросила на произвол судьбы.
Там, в укромной тесноте под пальто, горячие пальчики Тани уже вершили свой произвол, а Юра, обмирая и отлетая, ласкал полные упругие груди девушки, проникал в какие-то немыслимые теплые и влажные глубины, теряя рассудок, осторожность и голову вообще, пытаясь из последних сил изображать дремлющего и потому безразличного ко всему пассажира. Наверняка, люди, дремавшие по соседству, видели или догадывались о сути возни, которую затеяли молодые, но темнота позволяла им стать незрячими, хотя бы на время, и наши небезразличные в обычной жизни граждане не мешали распаляться и без того горячим молодым телам. Вскоре и Таня дошла до своей точки кипения, но в отличие от Юры она не привыкла терпеть, а тем более откладывать. Она, шепнув, предложила Юре пойти в тамбур – место, по ее понятиям, вполне приспособленное для того, чтобы разрядиться «по быстрому». Юра, представив дикость этой ситуации, себя в спущенных штанах в холодном, мотающимся, как пьяная гармонь, тамбуре, моментально отрезвев, пришел в себя, о чем тут же догадалась и Татьяна по изменившему свое «агрегатное» состояние члену, который она в этот момент ласкала. Оскорбленная в своем благородно-горячем порыве, девушка обиженно отодвинулась, поправляя свои сбившиеся одежды. Интим оборвался на самом взлете, как подстреляная птица. Юра сохранил свой «первоцвет», который при таком воздержании грозил превратиться скоро в верблюжью колючку.
3
Может быть, в это трудно поверить, но, окончив институт, Юра еще много лет оставался неким «замороженным» ребенком, оберегая себя от пошлых и никчемных, как он считал, случайных связей. На работу его распределили в архив Института марксизма-ленинизма. Вернее в его филиал. И там, будучи единственным в отделе мужчиной среди двух десятков женщин разного возраста, масти и стати, продолжал оставаться в своей заскорузлой неприкосновенности, окончательно теряя «степень свободы», то есть, снижая вероятность встречи с прекрасным неземным существом с льняными волосами и голубыми глазами, которое он смог бы, наконец, назвать своей женой, до ничтожной. Только в этом случае, которого он так терпеливо ждал всю жизнь, после торжественного ритуала с публичными заверениями и обменом кольцами, с подтверждающими их новый статус подписями свидетелей, после освящения всего произошедшего пьяным угаром не менее чем сотни гостей на свадебном пиру, он смог бы с полным правом слиться с желанным и любимым телом, доставляя ему и себе немыслимое в обычной жизни наслаждение. А уж как это сделать, он бы придумал, ведь все трактаты древних об этом искусстве получения сексуальных наслаждений были в его голове уже много лет.
Он получил койку в комнате общежития, но по выходным часто вынужден был засыпать в «красном уголке» перед шелестящим и пусто мерцающим телевизором, так как его сосед по комнате приводил очередную девчонку с танцев, а иногда и не одну. Юра знал, что на него косятся и за спиной говорят гадости, которые хочешь – не хочешь, а прилипают, как липкая грязь, и вскоре он не сможет отмыться, если не сделает решительного шага и не станет, если не как все, то хотя бы немного похожим.
Юру подобрала кадровичка – женщина решительная, одинокая, старше его почти на одиннадцать лет, хотя это на глаз было совсем незаметно. Оба они принадлежали к категории людей без возраста, из тех, кому до тридцати лет дают тридцать и после тридцати столько же. Антонина Васильевна имела однокомнатную квартиру, куда она и забрала Юру и его потертый чемоданчик, а больше у него ничего и не было. Штамп в паспорте они получили буднично и даже без свидетелей, гулянки не делали, а ночью, когда Антонина раскрыла ему свои объятия, не забыв раздвинуть полные ноги, Юра, наверное, от страха, тоски и горечи не смог ничего толком сделать, забыв свои фундаментальные знания древних трактатов. Антонина сдержала разочарование, она даже пыталась успокоить Юру, предупреждая, что, если он примет это близко к сердцу, то такая несостоятельность может стать его постоянным состоянием. Вскоре она засопела, а Юра, лежа с закрытыми глазами на чужом, разложенном на ночь диване, пытался вспомнить свою неземную красавицу, но не мог – он вдруг напрочь забыл, какой он ее когда-то придумал. Уже под утро, измаявшись, но так и не заснув, он вдруг вспомнил свою попутчицу по темному общему вагону, ее нежные прикосновения горячих пальчиков и тут же почувствовал, что вспомнил их не только он: его измученный за целую жизнь Малыш, вспоминая и просыпаясь, наливался чудесной силой, восставал, жаждал, алкал и требовал так, что оставить его в этот раз без добычи Юра не посмел. Ведь штамп в паспорте позволял ему обладать этой спящей рядом женщиной на полном основании, по праву, и Юра, повернув, не без труда, грузную во сне Антонину Васильевну на спину, раздвинув ее все еще по девичьи гладкие и теплые колени, вторгся в стосковавшееся нутро, пробуждая к жизни, к радости, к наслаждению. Юра не давал проснувшейся Антонине участвовать в соитии, он хотел ее взять, взять, не отдавая себя, ведь он столько лет берег себя для своей любимой, которую он пока так и не нашел. Антонина Васильевна ни в эту, ни в последующие за ней ночи, на протяжении потом уже многих лет не могла нарадоваться на своего мужа, который, владея, известным только ему да еще давно усопшим древним, секретом, умудрялся по три часа кряду терзать свою женушку, ублажая ее немыслимыми в ее прежней пресной жизни, радостями.
Детей у них так и не родилось. Квартиру вскоре они получили новую. Юра стал со временем начальником отдела, но так уж совпало, что после его назначения и марксизм, и тем более ленинизм дали дуба, и оказался он совсем никому не нужным. Уходить он никуда не собирался, по-прежнему приходил на работу к своим побитым мышами и жучком книгам и манускриптам, переводил с хинди, читал на санскрите, стал даже сочинять стихи на фарси, погружаясь каждый день в прекрасный и призрачный мир величия человеческого духа, древних культур, боготворивших человеческое тело и призывающих наполнять свою жизнь радостями и удовольствиями, как самым ценным и единственным, для чего и стоит жить. За толстыми стенами бурлила грязным и грозным водоворотом новая жизнь. Страна без руля и ветрил неслась, как одуревшая от валерьянки кошка, а Юра плыл в папирусной лодке по волнам чужой памяти и млел от чужого счастья и чужого таланта.
А жил он на то, что зарабатывала ставшая неожиданно ловкой и пронырливой, его незабвенная Антонина Васильевна. Чем она занималась, Юра не знал, это ему было не интересно. Он давно спал на кушеточке в гостиной, к жене не прикасался, а ей этого и не надо было, так как заскорузлая привычка давно лишила их сексуальные экзерсисы какого-либо маломальского удовольствия. Теперь, занимаясь бизнесом, как принято стало называть абсолютно любое занятие, позволяющее добывать деньги, Антонина Васильевна могла себе позволить более молодых любовников, хотя на них не хватало теперь ни времени, ни сил. Часто ее единственным желанием было просто доползти до постели и спать, спать, спать, просыпаясь, чтобы поесть, и снова спать, сладко пуская слюни в подушку, как спала в далеком и совсем уже забытом детстве. С Юрой она давно бы рассталась, но жалела его, понимая, что без нее он пропадет и забомжует. Ел он немного, как маленькая конторская мышка, вел себя тихо, был почти незамечен, но иногда оказывался необходимым, все-таки, живая душа в доме, вроде, как собака или кошка, но еще и поговорить с ним можно, если сильно захочется.
Юра все еще увлекался сексуальными теориями и технологиями, но, скорее, просто по привычке, даже собирал библиотеку эротической литературы, которая в эти года пролилась огромным потоком, сметая на пути всю остальную литературу. Но, несмотря на всю современную изощренность, по-прежнему, считал самым высоким мастером эротики Ивана Алексеевича Бунина, и с неизменным удовольствием часто перечитывал уже выученные наизусть рассказы из «Темных аллей». Его жизнь вне стен архива - серая, однообразная, в затхлых запахах квартиры, стареющей быстро и окончательно жены, была похожа на темный коридор районной больницы, из которого уже нет никакого выхода, только на каталке вперед ногами да на лифте в подвальный морг. Это уже никоим образом не волновало Юрия Ивановича, как все чаще его стали называть, он был человеком выдержанным, терпеливым и ждал теперь своего исхода, как ждут проходящего раз в сутки поезда на маленькой станции посреди заснеженной бескрайней степи или засыпанной песком жаркой пустыни, какая в принципе разница, где ждать?
4
Сегодня, как, впрочем, и вчера, дома его никто не ждал. В сумрачной пропыленной, запущенной безразличными людьми, которые просто по привычке еще живут рядом, квартире находиться одному было тягостно, а вдвоем – невыносимо. Юра пошарил в полупустом холодильнике, наскреб что-то на бутерброд с чаем, устроился на кушеточку под желтым абажуром старого торшера и открыл в томике любимого Бунина следующий рассказ – «Солнечный удар».
«…- и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытывал за всю жизнь ни тот, ни другой».
Юра прикрыл глаза и вспомнил сегодняшний предвечерний зной, мелкие бисеринки пота на загорелой полоске девичьего тела над пояском юбки, упругость ягодиц, теплую гладкость ног и нежную беззащитность затылка под короткой стрижкой. А ведь она так похожа на ту давнюю его мечту, казалось бы, забытую за бесконечно-серой чередой пропыленных архивных лет, ан, нет, вспомнил, пробилось, будто солнечный луч сквозь немытое целую вечность окно.
На лестничной площадке, у соседей открылась дверь, и рваный шум чужой откровенной гулянки, когда выпито уже безмерно, остались только самые стойкие, хоть и шатаясь на ногах, вырвался в молчаливый, затуркано-притаивщийся, как голодный кот, подъезд. Шум понесся по ступеням вниз, раздались пьяные крики, дурашливые вопли, а на часах между тем уже была полночь. Ясно, что Антонина сегодня уже не придет, хотя могла бы и позвонить. Может быть, кто-нибудь выглянет на площадку и наведет порядок, ведь ночь на дворе! Наверное, в эту минуту так думали все жильцы остальных квартир, по крайней мере, тех, квартир, в стены которых шум ломился как сорвавшаяся лавина. Никто не мешал разудалому русскому характеру изливаться праздничным буйством – гулять, так гулять, ведь живем один раз. Но, как обычно водится, гулянка-веселье легко перешла зыбкие границы, и вскоре на площадке веселые крики сменились руганью, злым матом и громким надрывным женским плачем. Юрий Иванович не выдержал – он не выносил женского плача, ему было бы легче отдать свою руку, ну не руку, так палец, но только не слышать, как плачет женщина. Он решительно открыл дверь и увидел на площадке расхристанную плачущую девушку, закрывшую лицо руками, почти обнаженную, босиком, и прежде, чем увидел ее лицо, узнал по подбритому затылку и короткой стрижке ту самую блондинку с автобусной остановки, о которой только что думал.
Юра снял с вешалки свой старый плащ, накинул его девушке на плечи и, приобняв, завел ее послушную, будто даже невменяемую, в квартиру. Дверь квартиры напротив была распахнута, и там догорали последние угли жаркого сабантуя – еще кто-то ворчал, ворочаясь, как всегда, в салате, кто-то искал облегчения душе, склонясь над вечно журчащим унитазом, но в основном, всех уже сморил густой пьяный сон, и теперь, хоть со святыми выноси, никому ни до чего не будет дела.
Девчонка была тоже пьяна так, что не протрезвела, даже умывшись холодной водой, и, ничего не понимая, стала виснуть на Юрии Ивановиче, называя его дядей:
- Что, дядя, хочешь сладкую девочку? – бормотала она, силясь открыть слипающиеся глаза, - хитренький, гони пятьсот рублей и я вся твоя, а даром – шиш тебе. И девчонка пыталась слепить что-то из тонких пальчиков и сунуть ему, Юре, благодетелю, эту комбинацию под нос.
Он легко поднял тонкое, почти невесомое тело, успев вдохнуть запах нагретых за день солнцем волос, теперь больше похожих на воробьиные перышки, с замиранием сердца ткнулся в стриженный беззащитный затылок и, уложив ее на свою кушетку, прикрыл шерстяным колючим пледом. Девушка еще что-то проворчала бессвязное и сердитое – все еще с кем-то воевала, наверное, с обидчиком, но вскоре затихла, уснула.
5
Юра проснулся от взгляда, это он осознал точно, даже не открывая глаз, тут же почувствовал прикосновение, потом легкий, чуть слышный шепот, снова прикосновения, и, открыв глаза, увидел сначала розовое свечение на краю неба, затекающее в комнату через распахнутую дверь балкона и вместе с этим чудесным фламинговым цветом ощутил свежую утреннюю прохладу, а потом и голубые удивленные глаза стриженой девушки, тянущуюся к нему распухшими, будто искусанными губами. Он закрыл глаза снова и прильнул тихонько к ее губам. Они пахли кислым вином, наверное, похмельем, но тут же этот запах пропал, он почувствовал ее маленький ловкий язык, потом чуть прикусил ее нижнюю губу, а она забрала его верхнюю. Не было сказано ни одного слова, но игра тихой свирелью наполняла их стосковавшиеся по ласке и наслаждению тела. Он ласкал ее всюду, и сам чувствовал ее нежные пальчики, тонкие ручки, горячие губки, сочные, плотно захватившие его створки, и над всем этим просыпающийся, наполняющий все пространство вокруг тонкий аромат проснувшейся обнаженной, разгоряченной ласками, женщины, которая хочет его до обморока, до стона, до прикушенной губы и стучащих дробью зубов. И Юрий Иванович, нет, Юра, мечтавший всю жизнь о неземной страсти и ни разу в жизни не испытавшей ее по настоящему, трезво долбящий до умопомрачения свою единственную, опостылевшую еще в первую минуту их совместной жизни жену, скинувший враз годы и вековую пыль, которую он впитал, живя между глухонемых книг, воспарил в выси, вспоминая подкоркой те приемы и советы, которые он упоенно вычитывал в трактатах, написанных знающими толк в этих наслаждениях древними индусами, сладколюбивыми, но умеющими сдерживать себя китайцами, загадочными и неторопливыми японцами, знойными итальянцами, неуемными в фантазиях французами, любящими бесхитростные и даже грубые ласки немцами и так далее, и так далее.
Солнце уже затопило весь мир, оно безжалостно и бесстыдно ворвалось в окно, растапливая жаром, заливая потом распластанные бессильные тела. Небо побелело от зноя, голова раскалывалась, перед глазами плыли оранжевые концентрические круги, и открыть глаза не было никаких сил. Юра почувствовал, как отлепилось от него только что принадлежащее ему полностью легкое и влажное тело, как тихонько прошелестели скользящие шаги по старому облезлому линолеуму, как зажурчала тонкой, еле живой струйкой, вода, которой вчера не было вообще. Потом донеслось еле уловимое дуновение от какого-то движения по комнате, звук закрывающейся двери и уже явственно, четко и приговорно окончательно цокот каблуков по лестнице вниз, прочь из дома, из его случайно попавшейся ей под руку жизни.
Юра открыл глаза, протянул руку и взял томик Бунина:
«…Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, положив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, - и, наконец, заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело солнце. И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.
… Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет».
Это просто затмение, это солнечный удар, который выбивает почву из-под ног, поворачивая, вроде бы тусклую, заученную до бормотания, жизнь новой неведомой гранью, одним лишь коротким, но ярким проблеском, который только и вспомнишь в последнее мгновение своего бытия.
|
|