Что-то соленое капало ему на глаза, нос и губы, отчего уже становилось щекотно, а защититься никак было нельзя, потому что все его тело было налито свинцовой, да что там – свинцовой-свинцовой тяжестью. А его голову при этом стискивали чьи-то нежные, умелые пальчики, трепетно впиваясь в виски проникновенными ноготками. От этих невинных на первый взгляд ноготков он ощутил ужас почти как от хомячков Тихоновской, и попытался вырваться, замычать что-то протестующее. Но ноготки только шибче вцепились в его плоть и тут же над его лицом раздался рассветный дрожащий рев Настены:
- Тахан, Таханчик, Таханюлечка…
Он с трудом двинулся, с еще большим трудом сел, неудобно опершись нехудой спиной о вострые коленки своей крали. Спазматически натужился и выплюнул, наконец, остатки зеленого внеземного лифчика на припорошенную тальком, будто седую, траву. Попытался прочистить глотку прогорклым тяжеловесным матом и тут же отчаявшись добиться сносного результата, выразил фантазию:
- Пива бы.
Настена расплакалась было пуще, но, быстро сообразив, что суженый ее жив и уже в себе, накинулась на него с поцелуями и ласками. И Таханово сердце как-то особенно тонко захолонуло от этого второй раз за все время их знакомства.
Гора с детства влекла его с какой-то неимоверной, женской даже силою. В минуты невыносимости противостоять ее чарам, юный Тахан бросал солдатики и кубики, дергал сестрицу свою старшую за косу, мельком показывал ей грозного своего друга – рогатку, и, сломя голову, припускал за огороды в лощину, в особенно буйные годы сплошь усеянную красными маками, и по лощине, по лощине – к горе.
И каждый раз новой и неизменно неизведанной казалась ему гора.
По весне – благоуханной нежными, ранимыми, радужными шифонами.
Летом – необъятно буйной, цветущей и ягодящейся по травам, да кустарникам, наливающейся повсеместно дикими обильными яблонями. Дымно-терпкой ароматом зажженных опийных палочек.
Пряной осенью гора была для него хитрой, рыже-бурой, цепляющейся за одежду проявлявшимися сквозь листья кустов в эту пору иголками.
Достигнув верхушки, он бегал по горе как оглашенный. При этом он раскидывал в стороны руки, будто все время пытался поймать в объятие необыкновенный воздух, призрачно набухающий перед любым его движением оттенками особенно глубокого чувства.
Только заполночь возвращался он домой. Был едва в себе, уставший до невозможности, но счастливый тихим тинейджерским счастьем. И, засыпая, неизменно видел горящие в его сторону беспокойные глаза разбуженной сестры.
Стал Тахан потом конечно взрослым. Это ведь со всеми случается. И думать вроде забыл тогда о своих распутных бегах на гору. Только помнил, что бегал туда, а чувства, которые пробивали его насквозь по всему позвоночнику, притупились настолько, что тревожили его не более обыденных. Сникнув в памяти, эти, ранее казавшиеся всеохватными, чувства стали почти равными чувству зарплаты или выходного дня, или купленного подружке по случаю мороженого.
Но вчера гора позвала его снова. Случилось это для его тела, отяжелевшего пузцом и привычками к пиву и чипсам, неожиданно. Тахан привычно сидел за ужином у будущей тещи. Перед ним заслуженно курились ароматные, наваристые щи с клецками, а по телеку (это было последнее, что он запомнил четко) шла реклама свободы настоящим мужикам. Как вдруг. Именно «вдруг», т.е. гораздо мощнее и резче, чем «неожиданно», ноги его встали и понесли его прочь из-за стола, вон из дома, а дальше – скорее из обжитых родней будущей тещи мест на дикую, снова дивную и притягательную его существу гору, сияющую в традиционно неверном свете зарниц и блудливых улыбок зашедшего за горизонт солнца, даримых им высоким нахальным облакам.
На неровном, забытом уже бегу, едва не подвертывая ноги и шарахаясь с непривычки из стороны в сторону, Тахан заорал как семиклассник:
- Эх-ма, исполать тебе, ночка темная…
Слова рвались из него в виде короткий пьяных выдыхов и сопровождающих их восклицаний не совсем цензурной направленности. Что делать? Орать и бегать – больше ничего сейчас Тахан не мог. И он делал это.
- Тахан… - уже именно «неожиданно» услышал он, так что мог бы и не вздрагивать, кружать в каком-то пританцовывающем движении на лысой верхушке горы.
- Чего? – Было ответил он, да смекнул, что отвечать, вроде бы, некому.
Однако ноги его, как водится, приросли к месту, а сам он, несмотря на это, легко повернулся на голос. И обомлел. На краю верхушки горы, едва не соскальзывая в кусты и яблони, манерно и мягко переливалась шелковым сиянием летучая тарелка. Три подпорки, служащие ей для соединения с теменем горы в эту темень были дамственно изящны. Тахан даже удивился – как такие милые ножки держат столь охватистое внеземное тело? Но тут меж трех ножек сверху просунулась четвертая, которая на теперешний, возмужавший вкус Тахана, была даже лучше трех базовых. Не успел он продумать все полагающиеся в таких случаях эпитеты и прилагательные, как и пятая ножка – зеркальная копия четвертой, спустилась из люка на вкруговую примятую Таханом во время танцев траву.
Грациозно присев, зеленая дамочка помахала ему из под пузика тарелки ручкой. Тахан почти «приссал», но неимоверным усилием рук взял свою волю под личный контроль и, телепатически сказав ей «ТсТцыц», довольно уверенно шагнул к незнакомке. Была тому виной неожиданность происходящего или коварный камень горы неудачно подставился ему под пятку, только первый же шаг в реальное неведомое обернулся для Тахана тем, что он нае… то есть «навернулся» как следует и, почти не в силах дышать, улегся на ровном месте навзничь.
Зеленая дамочка, не теряя ни секунды, сверкнула очами, всплеснула руками, одним восхитительным, но таинственным движением скинула с себя изумрудный халатик, по крою напоминающий одеяние медсестры в известном сериале, и каким-то невообразимым манером оказалась стоящей над Таханом. Уже пробившиеся сквозь остывающую вечернюю подсветку неба звезды, казалось, моргнули все разом, когда ошеломительная изумрудная красотуля шаловливо присела на Тахана сверху и, живо наклонившись к его сиреневым от перехваченного дыхания губам, стала энергично делать ему искусственное дыхание методом «рот-фронт»… простите - «рот-в-рот».
…
С тех пор потянулись на ту гору, никем на картах не меченую, влюбленные парочки, да отдельные молодые женщины. И ведь ночь-полночь лезут на гору очертя голову. В темное время суток, вишь, им надо на горе знак услышать. И ведь слышат, почитай все до единой, слышат. Целую ночь по кустам, да камнями хоронятся – холодно и страшно им. А те, которые с кавалером на гору сунулись, могут припадки царапучие устраивать – мало кто из парней оттуда без отметин на плечах, да на спинах выскакивал.
А под самую утреннюю зарю смаривает девок на горе сон богатырский. Такой, что не осилил бы его даже мужик бывалый. Сон случается совсем короткий и живой, как порвавшиеся бусы. И видят во сне том все девахи одно и то же.
В зеленом презеленом, жутком и страстном болоте бултыхается то ли змея, то ли женщина. Вся из себя гибкая как недоразумение. И от упругого ея бултыхания в ряске, да в тине становится ей нездешне. И в последний момент перед бурным разрешением этой нездешности показывает она каждой спящей дивные, особого свинга и женской силы движения, какие потом та всю жизнь помнит, а объяснить никому про них ничего не может. А в момент осознания всем телом тайных этих движений орет каждая приобщающаяся мадамочка не своим голосом:
- Тахааааан!
Вот почему с давних пор не живут на той горе бобры, а движение то тайное прозвали в народе тахановским.
|
|